Страница:
Которая из двух?
Генерал-лейтенант сэр Джордж Гриффон, кавалер ордена Бани, семидесяти
пяти лет от роду покинул земную долю и ост-индскую армию, где служил с
честью. Службу в Индии сэр Джордж начал с юнги, дослужился до конторщика у
судохозяев в Калькутте, а там до капитана в войсках Ост-Индской компании, а
там, глядишь, и до генерал-лейтенанта. А дальше уж не поднялся: пришло время
отдать богу душу; тут уж ничего не поделаешь: что барабанщик, что генерал,
что мусорщик, что император - все там будем.
Сэр Джордж не оставил после себя наследников мужского пола, так
сказать, продолжателей рода. Осталась только вдова двадцати семи лет и дочка
двадцати трех - а больше некому было по нем плакать и делить его денежки.
После смерти генерала вдова и сиротка уехали из Индии и пожили сперва в
Лондоне; а когда там не понравилось, решили податься в Париж; потому как в
Париже и мелкая лондонская пташка высоко летает - были бы деньги, а их у
Гриффонов было вдоволь. Просвещенный читатель уж верно догадался, что мисс
Гриффон не приходилась вдове родной дочерью. Хотя в Индии и рано выдают
замуж, но все ж таки не с пеленок. Леди Гриффон была у генерала вторая жена,
ну а дочь, мисс Матильда Гриффон, была у него, сами понимаете, от первой.
Мисс Леонору Кикси, девицу бойкую и красивую, привез из Излингтона в
Калькутту дядюшка - капитан Кикси и очень выгодно ее сбыл, не хуже других
своих товаров. Было ей в день свадьбы двадцать один, а сэру Джорджу -
семьдесят; остальные тринадцать девиц Кикси (из них девять содержали в
Излингтоне школу, а четыре уже были пристроены) немало завидовали удаче
миледи и очень гордились таким родством. Мисс Джемайма - изо всех самая
старшая и пожалуй что самая безобразная - та с ней и жила; от нее-то я и
слышал многие детальности. Прочие сестры так и остались в низком звании, а с
такими мне, слава богу, не приходится знаться.
Так вот, мисс Джемайма поселилась у своей удачливой младшей сестры за
приживалку. Бедная! Я бы, кажется, скорее пошел в каторгу, чем на ее место.
Всякий в доме ею помыкал; хозяйка ее обижала; судомойки - и те ей грубили.
Она и счета вела, и письма писала, и чай заваривала, и шоколад сбивала, и
канарейкам клетки чистила, и грязное белье собирала. А еще была у хозяйки
вместо ридикюля: то нюхательную соль поднесет, то платочек - вроде как
дрессированная собачка. На вечерах у миледи играла кадрили (и хоть бы
кто-нибудь ее-то догадался пригласить!); когда мисс Гриффон пела, играла
компа-нент, и она же бывала виновата, если певица сфальшивит; собак не
терпела, а на прогулку приходилось ездить с хозяйкиным пуделем на коленях; в
экипаже ее укачивало, а ее вечно сажали спиной к лошадям. Бедная Джемайма!
Как сейчас ее помню: донашивала хозяйкины платья (какие похуже; что получше,
то шло горничным) - какое-нибудь лиловое атласное платье, засаленное и в
пятнах; туфли белого атласа, цветом серо-бурые; и желтая бархатная шляпка с
цветами и райской птичкой колибри - только цветы в семена пошли, а у птички
всего два пера в хвосте осталось.
Кроме этого украшения гостиной, леди и мисс Гриффон держали еще
кухонную прислугу, да двух горничных, да двух лакеев ростом по шести футов,
в красных ливреях с золотым галуном и в панталонах белого кашемиру, да
кучера на такой же образец, да мальчика для услуг, да еще егеря; этих держат
только в заграничных странах; с виду полный генерал: треуголка, мундир с
пузументом, сам в усах, в эполетах и при шпаге. И все это для двух женщин -
не считая женской прислуги: кухарок там, судомоек, экономки и прочих.
За квартиру платили сорок фунтов в неделю; большие снимали ассортименты
на площади Пляс-Вандом. А теперь, описавши дом и прислугу, надо рассказать о
хозяйках.
Первое дело, конечно, - они друг дружку ненавидели. Хозяйке было
двадцать семь, два года как овдовела, румяная, белая, пухлая. С виду тихая,
спокойная, холодная - блондинки, они и все почти таковы; и ничем ее,
кажется, не расшевелишь, ни на любовь, ни на ненависть; на первое особенно.
В целом свете она любила одну только себя. А ненавидела - спокойно да тихо -
почти что всех вокруг - от соседа-герцога, за то, что на обеде не оказал
уважения, до лакея Джона - зачем в шлейфе дыру протоптал. Должно быть,
сердце у ней было наподобие литографского камня; там если что вырезано, то
уж навечно; так и у ней на камне - на сердце то есть - всякая обида
хранилась, хоть бы и выдуманная. Никакой репутации - а по-нашему, сплетни -
про нее не ходило: и слыла она примерной женой. Да так оно и было; но только
за два года вогнала своего старика в гроб, и это так же верно, как то, что
мистер Тэртел убил мистера Уильяма Уира. Никогда, бывало, и голоса не
повысит, грубого слова не скажет, а умела - правда, что этого уменья многим
женщинам не занимать - такое устроить в доме пекло, так всех донять, что ума
можно было решиться.
Мисс Матильда из себя была куда хуже мачехи, а нравом не лучше. Эта
была и косая и кривобокая; миледи - та хоть стан имела стройный и глазами
глядела в одну сторону. Дочка была брунетка, хозяйка - блондинка; дочка уж
очень чувствительная, хозяйка - как есть ледяшка. Хозяйка никогда из себя не
выходила, мисс Матильда только то и делала. Ох, и ссорились же они, и злые
говорили слова!
Зачем же, спросите вы, было им жить вместе? Вот, поди, угадай. И не
родные, и ненавидели друг дружку люто. Не лучше ли было разъехаться и
ненавистничать издалека?
А наследство от сэра Джорджа осталось немалое; как я слыхал, триста
тысяч фунтов, если не больше. Не знали только, кому он их завещал. Одни
говорили, что все досталось вдове, другие - что пополам с падчерицей, а
третьи - что будто бы вдове только пожизненный пенсион, а после нее все
пойдет мисс Матильде (кому же еще?). Все это, пожалуй, неинтересно
английскому читателю - зато было очень даже интересно для моего хозяина,
достопочтенного Элджернона Перси Дьюсэйса.
Я ведь и забыл сказать, что хозяин был у них своим человеком, а
проживали мы с ним в отеле "Марабу" (по-французски "Мирабо") на улице
Рю-де-ля-Пей. Держали экипаж и двух верховых лошадей; ну и, конечно, счет в
банке, да еще тысячу фунтов у Лафита, для ровного счета; состояли в клубе,
что на углу Рю-Грамон; имели ложу в опере, шикарную квартиру; бывали при
дворе; бывали на обедах у его превосходительства посланника лорда Бобтэйла и
у других прочих. Словом, на денежки бедняги Докинса мы в полные джентльмены
вышли.
Хозяин мой был не дурак. Получивши деньги на руки, убежавши от долгов,
он решил до поры держаться подальше от зеленого стола, - во всяком случае,
крупно не играл; проиграть или выиграть пару наполеонов в вист или там в
экарте - это пожалуйста; видно, что у тебя водятся деньги и ты человек
порядочный. Но играть всерьез - боже упаси! Да, бывало, и он играл, как
многие молодые люди из высшего общества; случалось и выигрывать и
проигрывать (не говорил только - мошенник! - случалось ли платить); но
теперь с этим кончено; теперь он от этой забавы отстал и живет себе
помаленьку на свои доходы. Словом сказать, мой хозяин вовсю старался
представиться порядочным. Это, конечно, игра верная; только большое надобно
мошенство, чтобы в нее играть.
Каждое воскресенье он ходил в церковь, а я носил за ним молитвенник и
Библию в богатых переплетах черной кожи, с красными закладочками, где надо,
и этак почтительно перед ним клал; еще, бывало, служба не началась, а уж он
уткнулся лицом в свою начищенную шляпу - то-то благолепие! Утешаться можно
было, на него глядя. У лорда Бобтэйла все старухи иначе о нем не говорили,
как закатив глаза; и все клялись, что другого такого примерного и
нравственного юноши не сыщешь. Вот уж, наверное, хороший сын, говорили они,
и какой же будет хороший зять! Мы не прожили в Париже и трех месяцев, а уж
он мог выбирать любую невесту из тамошних англичанок. На беду, они почти все
были бедны, а моему хозяину любовь в шалаше была ни к чему.
Тут-то и появились в Париже леди Гриффон и мисс Гриффон; хозяин не
зевал и очень скоро к ним присоседился. С ними рядом садился в церкви и пел
с миледи гимны; с ними танцевал на посольских балах; с ними катался в
Буа-де-Баллон и на Шан-Зализе (вроде нашего Хайд-парка); для мисс писал
стихи в альбом и распевал с ней и с миледи дуэты; пуделю носил конфетки,
лакеям раздавал чаевые: горничным - поцелуи и перчатки; даже с бедной мисс
Кикси и то был учтив; ну, конечно, весь дом души не чаял в таком любезном
молодом человеке.
А дамы еще пуще друг дружку возненавидели. Они и раньше завидовали:
мисс - мачехиной красоте, а та - ее образованности; мисс попрекала миледи
Излингтонским пансионом, а миледи насмехалась над ее косым глазом и кривым
плечом. А теперь и впрямь было из чего ненавистничать. Потому что обе они
влюбились в мистера Дьюсэйса - даже миледи, на что уж была холодна. Ей
нравилось, что он всегда умел ее позабавить и рассмешить. Нравились его
повадки, и как сидит на лошади, и что красив; сама вышла из простых, так ей
особенно нравилось, что он - настоящий барин. А мисс - та прямо полыхала.
Она этим делом - то есть любовью - начала заниматься еще в пансионе; чуть
было не сбежала с французом-учителем, потом с лакеем (это, скажу вам по
секрету, вовсе не диво и не редкость; я и сам мог бы немало порассказать) -
и этак с пятнадцати лет. Дьюсэйсу она прямо вешалась на шею - и вздыхает, и
ахает, и глазки строит. Хохочу про себя, бывало, когда ношу хозяину розовые
цидулки от влюбленной девицы, сложенные на манер треуголки и надушенные, как
парикмахерская. Хозяин, хоть и негодяй, был все-таки джентльмен, и, на его
вкус, девица хватала через край. А в придачу была кривобока и косоглаза; так
что если бы денег у них оказалось поровну, Дьюсэйс наверняка выбрал бы
мачеху.
Вот это-то он и хотел вызнать - у кого сколько денег. В Англии это
просто: стоит заглянуть в завещание, а они все хранятся в Докторс-Коммонс.
Но у индийского набоба завещание хранилось в Калькутте или ином дальнем краю
- где же тут достать копию! Надо отдать справедливость мистеру Дьюсэйсу:
леди Гриффон он любил не из интересу; он охотно женился бы, будь у ней на
целых десять тысяч меньше, чем у мисс Матильды. Но он хотел до поры до
времени попридержать их обеих - а там и подсечь ту рыбку, что пожирней,
трудно ли умеючи? К тому же мисс уже и так заглотнула крючок.
"Чти отца своего"
Я сказал, что в доме у Гриффонов все обожали моего хозяина. А вернее
сказать: все, кроме одного, - молодого француза, который до нас был очень
хорош с миледи и занимал при ней как раз ту должность, которая досталась
достопочтенному мистеру Дьюсэйсу. Стоило поглядеть, как мой молодой
джентльмен вытеснил шевалье Делоржа и преспокойно занял его место. Мсье
Делорж был очень расторопный молодой джентльмен, по годам ровесник моему
хозяину и из себя не хуже, а вот нахальства ему не хватало. Не то чтобы
этого товару во Франции не водилось; но мало, очень мало кто имел его
столько, сколько мой хозяин. Притом же Делорж был в самом деле влюблен в
леди Гриффон, а хозяин только притворялся, и это, конечно, давало ему
преимущество перед бедным французом. Он всегда бывал любезен и весел, а
Делорж - уныл и неловок. Хозяин, бывало, успеет отпустить леди Гриффон
дюжину комплиментов, а шевалье все только вертит в руках шляпу, пялит глаза
да вздыхает так, что жилет ходуном ходит. Эх, любовь, любовь! Разве так
побеждают женщину? Нет, не так, не будь я Фицрой Желтоплюш! Я и сам, когда
начинал по части женского пола, тоже все вздыхал да молчал вроде бедняги
француза. И что же? Четыре первые обожаемые женщины жестоко надо мной
надсмеялись и выбрали кого поживее. Конечно, после этого я взялся за дело
иначе, и все пошло на лад, смею вас уверить. Впрочем, что же я все про себя?
Это уж называется экзотизм, а я этого не терплю.
Короче говоря, мистер Элджернон Перси Дьюсэйс выжил мсье Фердинанда
Ипполита Ксавье Станислава шевалье Делоржа. Бедный Фердинанд не ушел совсем
- не хватило духу, да и миледи не желала давать ему полную отставку. Он
годился для разных услуг - ложу ли достать или приглашение на бал, купить ли
перчатки, одеколон или написать письмо по-французски. Хорошо бы каждой
английской семье в Париже обзавестись таким молодым человеком. Пусть хозяйка
стара - он все равно станет ей изъясняться в любви; какие поручения ему ни
дай - побежит выполнять. И всегда деликатный, одет чисто и за обедом не пьет
больше пинты вина, а это тоже кое-что значит. Вот и Делорж был для нас очень
удобен - развлекал миледи, хотя бы плохим английским выговором; смешнее
всего бывало, когда их сводили с мисс Кикси, и та говорила по-французски, а
он по-нашему.
Хозяин, надо сказать, всегда бывал учтив с бедным французом; влез на
его место, но обходился с побежденным противником уважительно. А бедный
тихоня Фердинанд обожал миледи, точно какую-нибудь богиню, потому и с
хозяином был тоже вежлив; не смел к нему ревновать и не смел усумниться, что
леди Гриффон вправе менять поклонников, как ей вздумается.
Так у нас дело и шло: хозяин гнался за двумя зайцами и мог взять
любого. Хочешь - вдову, а хочешь - сиротку. Одно надо было: узнать, кому
завещаны деньги; но ясно, что либо одной, либо другой, либо обеим. А с одной
у него уж и так было дело верное, если, конечно, есть что-либо верное в
мире, где все - одна лишь неверность!
* * *
Но тут одно неожиданное происшествие спутало хозяину карты.
Как-то вечером, побывав с дамами в опере и поужинав у них на
Пляс-Вандом бульоном, куропатками и шампанским глясе (по-нашему,
замороженным), мы с хозяином вернулись в кебе домой, очень веселые.
- Ну, Чарльз, мерзавец ты этакий, - говорит он мне (как видно, был в
духе), - вот погоди, женюсь, удвою тебе жалованье.
Удвоить было нетрудно - ведь до тех пор он мне не платил ни пенса. Ну и
что из того? Плохо было бы наше дело, если б мы, слуги, жили на жалованье.
Побочные доходы - вот с чего мы сыты.
Я, конечно, поблагодарил как умел; поклялся, что служу не за жалованье,
что рад и даром, и в жизнь свою не расстанусь по доброй воле с таким
отличным хозяином. А пока мы эти речи говорили - я и он, - как раз и доехали
до отеля "Марабу" который, как известно, не так уж далеко от Пляс-Вандом.
Подымаемся к себе, я несу свечу и плащи, хозяин напевает что-то из оперы, да
так весело, точно жаворонок.
Открываем дверь в гостиную. Глядим, а там свет, на полу пустая бутылка
от шампанского, на столе - другая, к столу придвинута софа, а на ней
развалился толстый старый джентльмен и курит сигары, точно он в трактире.
Дьюсэйс (который сигар не выносит, это я уж говорил) еще не разглядел
его из-за дыма, а уже взъярился и спрашивает, какого черта он тут делает, и
так далее, чего и повторить нельзя.
Тут курилка встает, кладет сигару и хохочет: - Вот те раз! Неужели ж ты
меня не узнал, Элджи?
Читатель, быть может, помнит трогательное письмо, приведенное в
предыдущей главе моих мемуаров; писавший просил мистера Элджернона Дьюсэйса
ссудить ему пятьсот фунтов и подписался: лорд Крэбс, собственный Дьюсэйсов
папаша. Вот этот-то знатный господин и курил сейчас у нас в гостиной.
Милорду Крэбсу было лет шестьдесят. Был он толстый, краснорожий, лысый;
нос имел красный от частых возлияний; руки у него немного тряслись и ноги не
так крепко его держали, как в молодости. Но в общем старичок почтенный и
авантажный; хотя он и был вполпьяна, когда мы вошли, но не больше, чем
положено настоящему лорду.
- Вот те раз! Элджи! - восклицает его светлость, хватая хозяина за
руку. - Не узнаешь родного отца? Хозяин, по всему видно, не очень-то рад
гостю.
- Милорд, - говорит, а сам побледнел. - Признаюсь - не ожидал
удовольствия увидеть вас в Париже. Дело в том, - продолжает он, немного
опомнясь, - что в комнате уж очень накурено. Я и не разглядел, кто это
явился ко мне столь неожиданно.
- Да, это у меня дурацкая привычка, Элджернон, мерзкая привычка, -
говорит милорд, закуривая новую сигару, - и ты, дитя мое, правильно делаешь,
что не куришь. Это, милый Элджернон, в лучшем случае пустая трата времени; к
тому же делает человека неприятным в приличном обществе и непригодным для
умственных занятий; словом, пагуба и для духа и для тела. Кстати, чертовски
скверное курево у тебя в гостинице. Сделай одолжение, пошли своего человека
за сигарами в "Кафе де Пари". Дай ему пять франков, и пусть сходит сейчас
же.
Тут милорд икнул и осушил еще бокал. Хозяин весьма пеохотно вынул
монету и услал меня за сигарами.
Я знал, что "Кафе де Пари" об эту пору закрыто, и, не говоря ни слова,
уселся в передней, а там, по странной случайности, услышал весь разговор
милых родственников.
- Что ж, угощайся. И мне достань еще бутылочку, - говорит милорд после
некоторого молчания. Мой бедный хозяин всегда бывал душой общества, но на
этот раз он притих и пошел к буфету, откуда папаша успел уже выудить две
бутылки нашего лучшего Силлери.
Он ставит перед отцом еще бутылку, кашляет, открывает окна, мешает в
камине, зевает, прикладывает руку ко лбу и всем своим видом показывает, что
ему не по себе. Однако все без толку: старик не уходит.
- Налей же себе, - говорит он опять, - и передай мне бутылку. отвечает
хозяин, - но только я не
- Благодарствую, - курю и не пью.
- И хорошо делаешь, мой мальчик. Говорят, будто самое важное - чистая
совесть. Ерунда! Самое важное - здоровый желудок. Тогда и спишь лучше, и
голова не болит. Ты по утрам небось свеж как огурчик - и прямо за свою
юриспруденцию, а? - Тут старый лорд скорчил такую рожу, что ему позавидовал
бы сам мистер Гримальди.
Хозяин сидел бледный и морщился, как тот несчастный солдат, которого
однажды на моих глазах пороли "кошкой". Он ничего не ответил, а папаша
продолжал и после каждой точки подкреплялся из бутылки.
- При твоих талантах и принципах ты далеко пойдешь! О твоем прилежании
говорит весь Лондон. Ты у меня не просто философ; ты, как видно, открыл
философский камень. Этакая квартира, лошади, шампанское - и все это на
двести фунтов в год!
- Не на те ли двести, сэр, - говорит хозяин, - которые вы мне выдаете?
- Вот именно, мой мальчик, на те самые, - говорит милорд, покатываясь
со смеху. - Это-то и удивительно: я их не выплачиваю, а ты живешь на широкую
ногу. Поделись же своим секретом, юный Трисмегист! Научи старика отца, как
творить подобные чудеса, и - клянусь честью! - я буду выдавать тебе твои
двести фунтов.
- Enfin, милорд, - говорит мистер Дьюсэйс, теряя терпение, -
потрудитесь объяснить мне цель вашего визита. Вы предоставляете мне
голодать, а теперь вам смешно, что я зарабатываю свой хлеб. Вы видите у меня
достаток и...
- Вот именно, мой мальчик. Да ты не горячись. Передай-ка бутылку. Да,
вижу у тебя достаток, и такой умница, как ты, еще спрашивает, зачем я
явился! Элджернон, где же твоя мудрость? Зачем я явился? Да именно потому,
что ты живешь в достатке. А иначе за каким чертом я бы вспомнил о тебе?
Разве мы видели от тебя что-нибудь хорошее - я, твоя мать или братья? Разве
за тобой водится хоть один хороший поступок? Разве мы когда-нибудь
притворялись, что мы тебя любим, а ты - нас? Будто ты без меня не знаешь,
что ты - мот и мошенник! Я за тебя и за твоих братьев переплатил долгов на
тысячи фунтов. Ты никому долгов не платишь, но мне ты эти деньги вернешь. Не
захотел добром в ответ на мое письмо? Я так и знал. Если бы я известил тебя
о приезде, ты бы улизнул; вот я и явился незваный, чтобы тебя принудить. Вот
почему я здесь, Элджернон; наливай же себе и передай бутылку.
После этой речи старый джентльмен откинулся на софу и выпустил изо рта
больше дыма, чем хорошая дымовая труба. Признаюсь, эта сцена мне
понравилась, - приятно было видеть, как почтенный и добродетельный старец
загоняет своего сынка в угол; совсем как тот - Ричарда Блюита. Хозяин сперва
покраснел - потом побелел - потом посинел; ни дать ни взять - мистер Типпи
Кук в трагедии "Франкенштейн". Наконец он вымолвил:
- Милорд, - говорит, - я так и подумал, когда вас увидел, что надо
ждать какой-нибудь пакости. Да, я мот и мошенник - так ведь это у нас в
крови. Своими добродетелями я обязан драгоценному отцовскому примеру. Вижу,
что к другим доблестям ваша светлость добавили пьянство; потому вы и явились
сюда с вашими нелепыми требованиями. Когда протрезвитесь, вы, надеюсь,
поймете, что не такой уж я дурак, каким вы меня считаете; если у меня есть
деньги, они при мне и останутся - все до последнего фартинга, сколько бы вы
ни пили и ни грозились.
- Ну что ж, - говорит лорд Крэбс, который, казалось, задремал во время
сыновней ретирады и выслушал ее с полным спокойствием. - Не дашь - tant pis
pour toi {Тем хуже для тебя (франц.).}. Я не намерен тебя разорить и ничуть
не сержусь. Но мне нужна тысяча фунтов. Лучше дай ее сейчас, иначе это
встанет тебе дороже.
- Сэр, - говорит мистер Дьюсэйс, - буду с вами столь же откровенен. Я
не дам вам ни фартинга, хотя бы вы...
Тут я решил, что пора отворить дверь; дотронувшись до шляпы, я доложил:
- Я ходил в "Кафе де Пари", милорд, но оно закрыто.
- Bon! {Хорошо (франц.).} Молодец, оставь эти пять франков себе. А
теперь посвети мне и проводи к выходу. Но мой хозяин уже сам взял свечу.
- Простите, милорд, - говорит, - зачем слуга, когда здесь ваш сын?
Неужели, милый отец, вежливость совсем уж у нас вывелась? - И пошел его
провожать.
- Спокойной ночи, мой мальчик, - сказал лорд Крэбс.
- Храни вас бог, сэр, - отвечает тот. - Тепло ли вы одеты? Осторожно,
тут ступенька. Так простились любящие родичи.
Маневры
Наутро хозяин встал угрюмый, - видно, понял, что папашин визит не
предвещал ему ничего доброго. За завтраком он ворчал, потом перебирал
стофунтовые ассигнации; даже отложил было пачку (я понял зачем - чтобы
послать отцу).
- Нет, - сказал он наконец, сгреб все и запихнул назад, в секлетер. -
Что он может мне сделать? Он мошенник, но и я не простак. Попробую бить его
собственным же его оружием.
Тут Мистер Дьюсэйс выфрантился и - на Пляс-Вандом, приударить за
красоткой вдовой и за прелестной сироткой.
Было около десяти, и он предложил дамам множество развлечений на весь
день. Покататься в Буа-де-Баллон; или в Тюльри - поглядеть на короля
Луи-Дизуита (который в то время правил Францией), а не то - в церковь; а
там, к пяти часам, обедать в "Кафе де Пари" и оттуда в театр смотреть новую
пьесу под названием "Сусанна и старцы".
Дамы согласились на все, кроме обеда и театра.
- Мы приглашены, милый мистер Элджернон, - сказала миледи. - Взгляните,
какое любезное письмо прислала леди Бобтэйл. - И она протянула надушенную
записку от самой посланницы.
"Фобур Сент-Онорэ, четверг, февраля 15, 1817.
Дорогая леди Гриффон!
Не видела Вас сто лет. Скучные светские обязанности почти не оставляют
мне и лорду Бобтэйлу времени для встреч с близкими друзьями, в числе которых
Вы разрешите мне считать и Вас. Прошу извинить меня за то, что приглашаю Вас
вот так, без церемоний, отобедать сегодня в посольстве. Мы будем en petit
comite {В маленькой компании (франц.).} и надеемся иметь удовольствие
послушать пение Вашей прелестной дочери. Мне следовало бы послать мисс
Гриффон особое приглашение, но она, надеюсь, простит бедную "дипломатшу",
которой приходится писать такую уйму писем.
До свиданья, до семи часов. Хочу видеть вас обеих непременно. Неизменно
любящая Вас
Элиза Бобтэйл".
Такое письмо от жены посланника, присланное с его курьером,
запечатанное его гербовой печатью, могло вскружить голову любой даме
среднего сословия. Леди Гриффон была в полном восторге и еще задолго до
прихода моего хозяина послала своих лакеев, Мортимера и Фицкларенса, с
учтивым ответом в утвердительном смысле.
Хозяину письмо понравилось меньше. Он почуял что-то неладное, какую-то
опасность. Не иначе как старый лис папаша начал свои махинации!
Отдав письмо, он пофыркал и дал понять, что такое приглашение обидно и
послано только потому, что у леди Бобтэйл оказались за столом два пустых
места. Но леди и мисс Гриффон ничего не захотели слушать; не так у них было
много знакомых лордов, чтобы отказываться от их приглашений. Они решили быть
там непременно, так что бедному Дьюсэйсу придется пообедать в одиночестве.
Покатавшись и позабавившись, они вернулись вместе с хозяином; с миледи он
высмеивал весь свет; с мисс был нежен и чувствителен; и обе они, в отличном
расположении духа, пошли наряжаться к обеду.
Входя в гостиную, чтобы объявить, что кеб подан (я тоже стал в доме
своим человеком), я заметил, как хозяин потихоньку сунул свой бумажник под
диванную подушку. Это еще что за штуки, думаю я.
А штуки были вот какие. Часа через два, зная, что дамы уехали, он
сделал вид, будто хватился бумажника, и вернулся за ним.
- Доложите мисс Кикси, - говорит он лакею, - что я прошу ее выйти ко
мне.
И мисс Кикси выходит, очень довольная.
- Ах, мистер Дьюсэйс, - говорит она и старается покраснеть, как
подобает девице, - ах, какая неожиданность! Но я, право, не знаю, подобает
ли мне принимать джентльмена, - ведь я одна в доме.
- Не говорите так, милая мисс Кикси; ведь я пришел с двойной целью -
поискать бумажник, который я, кажется, здесь забыл, и просить вас пожалеть
одинокого холостяка и угостить его вашим несравненным чаем.
Несравненный чай! Я готов был лопнуть со смеху. Ведь он и пообедать не
успел!
Сели пить чай.
- Вам со сливками или с сахаром, дорогой сэр? - спрашивает бедная Кикси