— Куда вы с вашей ногой? — прокричал он мне на ухо, а затем, сняв с себя куртку и соблюдая те же предосторожности, двинулся к Холмсу.
Вскоре он вернулся с грудой вагонных занавесок, которые мы тут же отправили в топку, и передал нам предложение Холмса отцепить тендер, что вполне теперь можно сделать. Бергер согласился, что это возможно (хотя и нежелательно), и мы принялись за работу. Вскоре наши усилия увенчались успехом. Вернулся Холмс с новой порцией топлива, и стрелка манометра поползла вверх. Получив дополнительное горючее и избавившись от тендера, мы опять стали нагонять барона. Холмс подошел к Бергеру, занятому управлением, и стал что-то говорить ему на ухо. Тот удивленно взглянул на него, пожал плечами, но затем ободряюще похлопал по спине. Холмс пробрался ко мне и попросил револьвер.
— Что вы собираетесь делать? — поинтересовался я, протягивая оружие.
— Все, что смогу, — отвечал он теми же словами, которые в подобном случае произносил Фрейд. — Ватсон, старина, если нам не суждено больше свидеться, вы ведь помянете меня добрым словом, правда?
— Но, Холмс...
Он сжал мне руку, давая понять, что не стоит тратить слова попусту, а затем повернулся к доктору Фрейду.
— Это необходимо? — спросил тот. Как и я, он, похоже, не имел ни малейшего представления о намерениях сыщика, но его слова произвели угнетающее впечатление.
— Боюсь, что да, — отвечал Холмс. — Во всяком случае, мне больше ничего не приходит в голову. Счастливо оставаться, Зигмунд Фрейд, и благослови вас Бог за то, что вы уже сделали для рода человеческого и сделаете в будущем, а также за то, что спасли мою никчемную жизнь, если не больше.
— Я спас ее не для того, чтобы потом помочь вам расстаться с нею, — возразил Фрейд, и мне показалось, что глаза его увлажнились, хотя, быть может, это произошло от жара, сажи и ветра.
Но Холмс уже не слышал его, ибо снова двигался по направлению к вагону, который мы толкали перед собой. Поезд барона был все ближе и ближе. Все были так поглощены его приближением, что лишь в последний миг увидели другой состав, несшийся нам навстречу по параллельному пути. Однако Холмс, который в это время изо всех сил старался не потерять опору под ногами, не видел его, как и не слышал наших отчаянных криков, чтобы он подтянулся и прижался к паровозу, пока мы не разминемся. Грохот встречного состава так напугал его, что он отпустил одну руку, и его почти всосал чудовищной силы воздушный поток. Но сыщик сумел все же удержаться и кивнул нам, подав знак, что с ним все в порядке. В следующее мгновение он исчез в пустом вагоне.
Случившееся потом невозможно в точности передать, хотя я по многу раз видел все это во сне и даже сравнивал свои воспоминания с тем, что запомнилось Фрейду. События произошли столь стремительно и сумбурно, что смешались у нас в памяти.
Мы мчались по извилистой дороге среди величественных гор. Действуя по собственному усмотрению, Бергер нагнал поезд барона и мягко прижал вагон, который мы толкали перед собой, к последнему из оставшихся двух вагонов экстренного. Чтобы ехать с ним с той же скоростью, он в точности повторял действия машиниста поезда барона, то открывавшего, то закрывавшего клапан.
Когда мы нырнули в тоннель, в темноту, то даже сквозь грохот составов услышали выстрелы, отдававшиеся гулким эхом. Я не мог дальше пребывать в неизвестности и, несмотря на растревоженную старую рану, решил последовать за моим другом. Фрейд понял, что на этот раз отговаривать меня бессмысленно. Вместе со мной он двинулся вперед, но тут раздался крик машиниста, который на что-то показывал нам.
Кто-то карабкался на крышу ближнего вагона! Это был человек в черном и в ослепительно надраенных сапогах. В одной руке у него был револьвер, в другой сабля.
— Это барон! — воскликнул Фрейд. — Где же мой револьвер?! Хоть какое-нибудь оружие! Если он убил Холмса и теперь станет стрелять в нас — мы пропали. Без тендера позади мы не сможем укрыться от выстрелов с крыши.
В тот момент, как мне кажется, я просто не думал о том, что могу погибнуть, мною владела другая мысль — успею ли отомстить за Холмса.
Но он был жив! Мы увидели, как на крыше того же вагона, только на противоположном ее конце, появилась еще одна фигура — Шерлока Холмса. Как и барон, он был вооружен револьвером и саблей. Лишь впоследствии я узнал, откуда взялось это оружие.
В то время как составы наши, грохоча и раскачиваясь, неслись по живописным землям Баварии, противники повернулись лицом друг к другу. Казалось, они замерли, на самом же деле оба прилагали огромные усилия, чтобы удержаться на ходящей ходуном крыше. В какой-то момент Холмс оступился. Барон тут же выхватил оружие и выстрелил. Однако он не принял в расчет тряску, из-за которой Холмс оступился. Когда барон целился, вагон качнулся, и пуля пролетела мимо. Он попытался выстрелить еще раз, пока Холмс поднимался на ноги, но револьвер молчал — либо кончились патроны, либо заклинило спусковой механизм. В ярости барон отшвырнул его. Тогда Холмс вскинул свое оружие и прицелился.
Но выстрела тоже не последовало.
— Стреляйте же, Холмс, стреляйте! — закричали мы ему. Но даже если он и слышал нас, то не подал виду, не обратил внимания и на наши предупреждения, что сзади приближается новый тоннель. Барон же прочно стоял на ногах, в то время как смерть в виде каменного свода стремительно надвигалась на Холмса.
Спас его, по иронии судьбы, сам барон. Увидев тоннель, он потерял самообладание и распластался на крыше вагона. Холмс, мгновенно оценив ситуацию, сделал то же самое. Падая, он выронил пистолет.
Второй тоннель тянулся целую вечность. Что они делают там, наверху? Уж не пытается ли злодей воспользоваться темнотой, чтобы подползти к моему другу и заколоть его? От этой мысли можно было сойти с ума...
Мы снова вырвались на свет и обнаружили, что соперники сближаются, отчаянно балансируя, с саблями в руках, которые ярко сверкали на солнце. Они рубили и кололи, двигаясь взад-вперед, одновременно стараясь не потерять равновесия. Ни тот, ни другой не были новичками. Молодой барон прошел школу Гейдельберга, о чем свидетельствовал его ужасный шрам, а Холмс в совершенстве владел искусством ближнего боя и отменно фехтовал, выиграв не один приз. Никогда раньше мне не приходилось видеть, как он орудует саблей, или же присутствовать при поединке, происходившем на более неприспособленной и предательски тряской площадке.
По правде говоря, саблей барон владел лучше Холмса и медленно, но верно теснил его к задней части вагона. Сатанинское лицо его кривилось от злорадства, предвкушая победу, — он чувствовал явное свое превосходство.
— Держитесь ближе к вагону! — крикнул я Бергеру, и тот открыл клапан как раз вовремя: ни секундой раньше, ни секундой позже. Мы уткнулись в поезд барона как раз тогда, когда Холмс отступил и прыгнул назад. Не держись мы вплотную, он упал бы в бездну.
Барон кинулся за ним с ловкостью, достойной ягуара, прежде чем Бергер успел сбросить ход и поотстать. Холмс вновь споткнулся, и его соперник бросился к нему, не теряя времени. Сыщик откатился в сторону, уходя от выпада, но сабля барона все же зацепила Холмса, по крайней мере, я видел, как у него из плеча брызнула кровь.
В следующее мгновение все было кончено. Как это случилось, что вообще произошло, я так никогда и не смог себе уяснить, да и Холмс говорил, что толком ничего не помнит. По-видимому, барон, пытаясь нанести второй удар, отвел руку назад, потерял равновесие и сам налетел на саблю Холмса, когда тот, пытаясь встать, круто повернулся, выставив вперед острие. Барон отпрянул с такой силой, что буквально вырвал эфес из руки моего друга: негодяй с такой силой напоролся на саблю, что уже не смог вытащить ее из своего тела. Покачиваясь, он постоял на крыше с лицом, окаменевшим от боли, а затем с душераздирающим воплем — мне он снится до сих пор — свалился с вагона. Холмс стоял на коленях еще какое-то время, зажимая рану и изо всех сил стараясь не скатиться следом. Затем он огляделся и посмотрел туда, где стояли мы.
Фрейд и я выбрались из паровоза, вскарабкались наверх и, крепко ухватив Холмса, осторожно помогли ему спуститься по лесенке на противоположном конце крыши. Доктор тут же хотел осмотреть рану, но Холмс заупрямился, уверяя нас, что это всего лишь царапина, и повел нас по вагонам по-прежнему несущегося поезда барона. В одном мы увидели распростертое на полу тело верзилы-дворецкого. Холмс еще раньше, когда забрался в вагон, уложил его на месте пулей в висок. В углу билась в истерике женщина. В ней мы узнали ту, что так правдоподобно изображала баронессу фон Лайнсдорф. Ее прекрасные черты были искажены гримасой ужаса, она рыдала, раскачиваясь взад-вперед. Вагон был обставлен и украшен с той же роскошью, что и венский особняк. На стенах между окнами и драпировками висело отменное оружие, и, видимо, из этого арсенала Холмс и барон позаимствовали свои сабли. Мы остановились, смотря на все это в изумлении, но Холмс позвал нас за собой.
— Скорее! — умолял он слабеющим голосом. — Ну скорее же!
Мы перешли в первый вагон, где помещался багаж — сколько же его там было! И, отчаянно спеша, стали обыскивать под руководством Холмса бесчисленные чемоданы и сундуки.
— Ищите отверстия для воздуха, — тяжело дыша, прошептал он, опираясь на саблю и держась за решетку окна, чтобы не упасть.
— Есть! — воскликнул Фрейд, схватил саблю и просунул острие под запор огромного сундука. Поднатужившись, он сорвал запор. Вместе мы откинули петли и подняли крышку.
Внутри, живая и невредимая, все в том же состоянии, в каком мы оставили ее, с широко открытыми, но ничего не видящими глазами, сидела Нэнси Осборн Слейтер фон Лайнсдорф.
Пошатываясь, Шерлок Холмс некоторое время смотрел на нее.
— Плохо отбивает слева, — пробормотал он, помолчав. — Надо остановить поезда, — добавил Холмс, прежде чем упасть мне на руки. Он был без чувств.
Последняя загадка
Вскоре он вернулся с грудой вагонных занавесок, которые мы тут же отправили в топку, и передал нам предложение Холмса отцепить тендер, что вполне теперь можно сделать. Бергер согласился, что это возможно (хотя и нежелательно), и мы принялись за работу. Вскоре наши усилия увенчались успехом. Вернулся Холмс с новой порцией топлива, и стрелка манометра поползла вверх. Получив дополнительное горючее и избавившись от тендера, мы опять стали нагонять барона. Холмс подошел к Бергеру, занятому управлением, и стал что-то говорить ему на ухо. Тот удивленно взглянул на него, пожал плечами, но затем ободряюще похлопал по спине. Холмс пробрался ко мне и попросил револьвер.
— Что вы собираетесь делать? — поинтересовался я, протягивая оружие.
— Все, что смогу, — отвечал он теми же словами, которые в подобном случае произносил Фрейд. — Ватсон, старина, если нам не суждено больше свидеться, вы ведь помянете меня добрым словом, правда?
— Но, Холмс...
Он сжал мне руку, давая понять, что не стоит тратить слова попусту, а затем повернулся к доктору Фрейду.
— Это необходимо? — спросил тот. Как и я, он, похоже, не имел ни малейшего представления о намерениях сыщика, но его слова произвели угнетающее впечатление.
— Боюсь, что да, — отвечал Холмс. — Во всяком случае, мне больше ничего не приходит в голову. Счастливо оставаться, Зигмунд Фрейд, и благослови вас Бог за то, что вы уже сделали для рода человеческого и сделаете в будущем, а также за то, что спасли мою никчемную жизнь, если не больше.
— Я спас ее не для того, чтобы потом помочь вам расстаться с нею, — возразил Фрейд, и мне показалось, что глаза его увлажнились, хотя, быть может, это произошло от жара, сажи и ветра.
Но Холмс уже не слышал его, ибо снова двигался по направлению к вагону, который мы толкали перед собой. Поезд барона был все ближе и ближе. Все были так поглощены его приближением, что лишь в последний миг увидели другой состав, несшийся нам навстречу по параллельному пути. Однако Холмс, который в это время изо всех сил старался не потерять опору под ногами, не видел его, как и не слышал наших отчаянных криков, чтобы он подтянулся и прижался к паровозу, пока мы не разминемся. Грохот встречного состава так напугал его, что он отпустил одну руку, и его почти всосал чудовищной силы воздушный поток. Но сыщик сумел все же удержаться и кивнул нам, подав знак, что с ним все в порядке. В следующее мгновение он исчез в пустом вагоне.
Случившееся потом невозможно в точности передать, хотя я по многу раз видел все это во сне и даже сравнивал свои воспоминания с тем, что запомнилось Фрейду. События произошли столь стремительно и сумбурно, что смешались у нас в памяти.
Мы мчались по извилистой дороге среди величественных гор. Действуя по собственному усмотрению, Бергер нагнал поезд барона и мягко прижал вагон, который мы толкали перед собой, к последнему из оставшихся двух вагонов экстренного. Чтобы ехать с ним с той же скоростью, он в точности повторял действия машиниста поезда барона, то открывавшего, то закрывавшего клапан.
Когда мы нырнули в тоннель, в темноту, то даже сквозь грохот составов услышали выстрелы, отдававшиеся гулким эхом. Я не мог дальше пребывать в неизвестности и, несмотря на растревоженную старую рану, решил последовать за моим другом. Фрейд понял, что на этот раз отговаривать меня бессмысленно. Вместе со мной он двинулся вперед, но тут раздался крик машиниста, который на что-то показывал нам.
Кто-то карабкался на крышу ближнего вагона! Это был человек в черном и в ослепительно надраенных сапогах. В одной руке у него был револьвер, в другой сабля.
— Это барон! — воскликнул Фрейд. — Где же мой револьвер?! Хоть какое-нибудь оружие! Если он убил Холмса и теперь станет стрелять в нас — мы пропали. Без тендера позади мы не сможем укрыться от выстрелов с крыши.
В тот момент, как мне кажется, я просто не думал о том, что могу погибнуть, мною владела другая мысль — успею ли отомстить за Холмса.
Но он был жив! Мы увидели, как на крыше того же вагона, только на противоположном ее конце, появилась еще одна фигура — Шерлока Холмса. Как и барон, он был вооружен револьвером и саблей. Лишь впоследствии я узнал, откуда взялось это оружие.
В то время как составы наши, грохоча и раскачиваясь, неслись по живописным землям Баварии, противники повернулись лицом друг к другу. Казалось, они замерли, на самом же деле оба прилагали огромные усилия, чтобы удержаться на ходящей ходуном крыше. В какой-то момент Холмс оступился. Барон тут же выхватил оружие и выстрелил. Однако он не принял в расчет тряску, из-за которой Холмс оступился. Когда барон целился, вагон качнулся, и пуля пролетела мимо. Он попытался выстрелить еще раз, пока Холмс поднимался на ноги, но револьвер молчал — либо кончились патроны, либо заклинило спусковой механизм. В ярости барон отшвырнул его. Тогда Холмс вскинул свое оружие и прицелился.
Но выстрела тоже не последовало.
— Стреляйте же, Холмс, стреляйте! — закричали мы ему. Но даже если он и слышал нас, то не подал виду, не обратил внимания и на наши предупреждения, что сзади приближается новый тоннель. Барон же прочно стоял на ногах, в то время как смерть в виде каменного свода стремительно надвигалась на Холмса.
Спас его, по иронии судьбы, сам барон. Увидев тоннель, он потерял самообладание и распластался на крыше вагона. Холмс, мгновенно оценив ситуацию, сделал то же самое. Падая, он выронил пистолет.
Второй тоннель тянулся целую вечность. Что они делают там, наверху? Уж не пытается ли злодей воспользоваться темнотой, чтобы подползти к моему другу и заколоть его? От этой мысли можно было сойти с ума...
Мы снова вырвались на свет и обнаружили, что соперники сближаются, отчаянно балансируя, с саблями в руках, которые ярко сверкали на солнце. Они рубили и кололи, двигаясь взад-вперед, одновременно стараясь не потерять равновесия. Ни тот, ни другой не были новичками. Молодой барон прошел школу Гейдельберга, о чем свидетельствовал его ужасный шрам, а Холмс в совершенстве владел искусством ближнего боя и отменно фехтовал, выиграв не один приз. Никогда раньше мне не приходилось видеть, как он орудует саблей, или же присутствовать при поединке, происходившем на более неприспособленной и предательски тряской площадке.
По правде говоря, саблей барон владел лучше Холмса и медленно, но верно теснил его к задней части вагона. Сатанинское лицо его кривилось от злорадства, предвкушая победу, — он чувствовал явное свое превосходство.
— Держитесь ближе к вагону! — крикнул я Бергеру, и тот открыл клапан как раз вовремя: ни секундой раньше, ни секундой позже. Мы уткнулись в поезд барона как раз тогда, когда Холмс отступил и прыгнул назад. Не держись мы вплотную, он упал бы в бездну.
Барон кинулся за ним с ловкостью, достойной ягуара, прежде чем Бергер успел сбросить ход и поотстать. Холмс вновь споткнулся, и его соперник бросился к нему, не теряя времени. Сыщик откатился в сторону, уходя от выпада, но сабля барона все же зацепила Холмса, по крайней мере, я видел, как у него из плеча брызнула кровь.
В следующее мгновение все было кончено. Как это случилось, что вообще произошло, я так никогда и не смог себе уяснить, да и Холмс говорил, что толком ничего не помнит. По-видимому, барон, пытаясь нанести второй удар, отвел руку назад, потерял равновесие и сам налетел на саблю Холмса, когда тот, пытаясь встать, круто повернулся, выставив вперед острие. Барон отпрянул с такой силой, что буквально вырвал эфес из руки моего друга: негодяй с такой силой напоролся на саблю, что уже не смог вытащить ее из своего тела. Покачиваясь, он постоял на крыше с лицом, окаменевшим от боли, а затем с душераздирающим воплем — мне он снится до сих пор — свалился с вагона. Холмс стоял на коленях еще какое-то время, зажимая рану и изо всех сил стараясь не скатиться следом. Затем он огляделся и посмотрел туда, где стояли мы.
Фрейд и я выбрались из паровоза, вскарабкались наверх и, крепко ухватив Холмса, осторожно помогли ему спуститься по лесенке на противоположном конце крыши. Доктор тут же хотел осмотреть рану, но Холмс заупрямился, уверяя нас, что это всего лишь царапина, и повел нас по вагонам по-прежнему несущегося поезда барона. В одном мы увидели распростертое на полу тело верзилы-дворецкого. Холмс еще раньше, когда забрался в вагон, уложил его на месте пулей в висок. В углу билась в истерике женщина. В ней мы узнали ту, что так правдоподобно изображала баронессу фон Лайнсдорф. Ее прекрасные черты были искажены гримасой ужаса, она рыдала, раскачиваясь взад-вперед. Вагон был обставлен и украшен с той же роскошью, что и венский особняк. На стенах между окнами и драпировками висело отменное оружие, и, видимо, из этого арсенала Холмс и барон позаимствовали свои сабли. Мы остановились, смотря на все это в изумлении, но Холмс позвал нас за собой.
— Скорее! — умолял он слабеющим голосом. — Ну скорее же!
Мы перешли в первый вагон, где помещался багаж — сколько же его там было! И, отчаянно спеша, стали обыскивать под руководством Холмса бесчисленные чемоданы и сундуки.
— Ищите отверстия для воздуха, — тяжело дыша, прошептал он, опираясь на саблю и держась за решетку окна, чтобы не упасть.
— Есть! — воскликнул Фрейд, схватил саблю и просунул острие под запор огромного сундука. Поднатужившись, он сорвал запор. Вместе мы откинули петли и подняли крышку.
Внутри, живая и невредимая, все в том же состоянии, в каком мы оставили ее, с широко открытыми, но ничего не видящими глазами, сидела Нэнси Осборн Слейтер фон Лайнсдорф.
Пошатываясь, Шерлок Холмс некоторое время смотрел на нее.
— Плохо отбивает слева, — пробормотал он, помолчав. — Надо остановить поезда, — добавил Холмс, прежде чем упасть мне на руки. Он был без чувств.
Последняя загадка
— Нам не удалось предотвратить войну в полном смысле слова, — заметил Шерлок Холмс, отставляя бокал с бренди. — В лучшем случае мы оттянули ее начало.
— Да, но...
— Ни для кого не тайна, что в заливе Скапа-Флон сосредотачиваются флоты, — продолжал он с чуть заметным нетерпением, но без резкости, — а также то, что, если кайзер хочет вступить в войну с Россией за Балканы, он найдет способ сделать это. Теперь, когда барон мертв, а баронесса по-прежнему недееспособна, я не удивлюсь известию, что немецкое правительство объявило завещание аннулированным, а состояние — не имеющим наследника. И тогда, — он повернулся в кресле к Фрейду, стараясь не сбить перевязь, поддерживавшую его левую руку, — мы с вами, доктор, окажемся во враждующих лагерях.
Мы снова находились в уже знакомом кабинете в доме на Бергассе, 19. В последний раз мы собрались в этой уютной комнате, наполненной табачным дымом, которая в эти дни все больше напоминала мне штаб-квартиру Холмса на Бейкер-стрит.
Зигмунд Фрейд меланхолично кивнул головой в знак согласия, когда Холмс договорил, и закурил еще одну сигару.
— Я честно старался помочь вам, может быть, и не так активно помешать этому, но, боюсь, вы правы в своем пророчестве. — Он вздохнул. — Весьма возможно, что мы потрудились напрасно.
— Не стоит делать столь далеко идущих умозаключений. — Холмс улыбнулся и снова поудобнее устроился в кресле. Рана на руке осложнялась тем, что сабля барона задела нерв, и любое движение причиняло боль. С большим усилием Холмс раскурил трубку и, оставив ее во рту, медленно опустил руку. — Во всяком случае, нам удалось выиграть время, и уже поэтому наши старания не пропали даром. Ватсон, вы помните любимое изречение Марвелла: «Владей мы миром всем и временем в достатке...» — Он слегка повернулся в мою сторону. — Чего миру теперь действительно недостает, так это времени. Будь его достаточно, общество, возможно, всерьез взялось бы за тех негодяев, которые только и знают, что ломать и разорять. Если мы своими действиями помогли выиграть хотя бы час времени для выяснения, откуда происходят все человеческие беды, мы поработали не зря.
— Есть и другие, более видимые результаты наших стараний, — ободряюще заметил я. — С одной стороны, мы спасли несчастную женщину от участи более ужасной, чем сама смерть, а с другой стороны... — тут я запнулся и смущенно замолчал.
Холмс добродушно рассмеялся и продолжил ход моих мыслей.
— А с другой стороны, доктор Фрейд спас мне жизнь. Не попади я в Вену, не окажись ваше лечение успешным, сэр, я, несомненно, лишился бы возможности заняться этой несложной загадкой, а также всеми другими, что мне еще предстоят. Кроме того, — добавил он, вновь поднимая бокал, — если бы вы, Ватсон, не ухитрились заманить меня сюда, у доктора Фрейда не было бы такого случая излечить обреченного наркомана. По сути дела, вам обоим я обязан жизнью. Я еще смогу отдать свой долг Ватсону — впереди целая жизнь, что же до вас, доктор, я, право же, в растерянности. Если предчувствие меня не обманывает, мы с вами видимся в последний раз. Чем мне отблагодарить вас?
Зигмунд Фрейд не спешил с ответом. Пока Холмс говорил, он улыбался своей неповторимой улыбкой. Теперь же, отряхнув пепел с сигары, пристально посмотрел на моего друга.
— Дайте подумать, — попросил он.
Наши вещи уже были собраны. Расследование закончено, и скоро я вернусь в Лондон к жене. Барон мертв, самозванная баронесса фон Лайнсдорф оказалась, как и предполагал Холмс, американской актрисой Дианой Марлоу, оставшейся в Европе после того, как ее труппа разъехалась. С молодым бароном, соблазнившим ее, она познакомилась во время гастролей в Берлине. Ее отпустили подобру-поздорову после письменного заявления, в котором она во всем призналась (включая и незаконную связь), и после того, как она дала подписку никогда не предавать огласке ни событий, участницей которых была, ни имен ключевых действующих лиц, включая Шерлока Холмса. Ко всему она обещала никогда больше не появляться ни в Австрии, ни в Германии.
Полицейские власти обеих стран постарались замять большой, почти что международный скандал. Все быстро выяснилось. Бергер и раненый машинист дали показания и были, как и мы, предупреждены о том, чтобы держать рот на замке. Бравого сержанта из венской полиции и его подчиненных тоже обязали присоединиться к клятве хранить все в тайне. Всем, имевшим отношение к делу, было предельно ясно, что ничего другого не остается, как набрать в рот воды. Исполнители злодейского плана получили по заслугам, а раз уж так вышло, что настоящая баронесса, видимо, не скоро заговорит (если вообще к ней вернется дар речи), правительства австрийского императора и немецкого кайзера сочли за благо не разглашать свои политические аферы и тайные соглашения, тем более те грязные обстоятельства, которые им сопутствовали. Позже я узнал, что, по сути дела, не престарелый император, а его коварный племянник, эрцгерцог Франц Фердинанд, был тем, кто вступил в сговор с графом фон Шлифеном, бароном фон Лайнсдорфом и канцелярией в Берлине. И, хотя эрцгерцог все же добился своего — Германия предоставила Австрии военное снаряжение и развязала ей руки, это была пиррова победа: он был много лет спустя застрелен в Сараеве, а война, последовавшая за этим, стоила кайзеру трона.
Я часто думал в те тревожные годы начала столетия о германском монархе с его уродством и его портрете, который набросал Зигмунд Фрейд, хотя и не могу сказать, правильны ли были рассуждения доктора или нет. Как я уже отмечал, мы совершенно расходились во мнении по многим вопросам...
Собирая вещи, мы с Холмсом, естественно, обсудили возможность нарушить наши обеты, данные этим двум ничтожествам, и поведать миру об их недостойных делах. Стоит вернуться в Англию, как ничто не помешает этому. Пока же мы в Австрии, не могло быть и речи о том, чтобы рассказать об угоне поезда, дворецком, застреленном Холмсом, или прорыве через границу. И все же, быть может, миру следует знать о том, какие беды были ему уготованы властями предержащими.
Но мы решили молчать, так как не были уверены в последствиях подобных разоблачений, да и искушены в политике настолько, чтобы полностью оценить их важность. Кроме того, нельзя рассказать правду об этом деле, не упомянув о причастности к нему Зигмунда Фрейда. Но как раз этого-то, поскольку тот все еще жил в Вене, мы делать не хотели ни под каким видом.
— Я знаю, о чем просить вас, — вдруг сказал Фрейд, положив сигару и посмотрев в упор на Холмса. — Я бы хотел еще раз загипнотизировать вас.
Я не имел ни малейшего представления, о чем он может попросить Холмса (вообще-то, я полагал, что он просто отвергнет его предложение), но подобного никак не ожидал. То же самое можно сказать и о Холмсе, который удивленно заморгал, а потом кашлянул, прежде чем ответить.
— Вы хотите загипнотизировать меня? Но для чего?
Фрейд пожал плечами, продолжая мягко улыбаться.
— Вы только что рассуждали здесь о бедах человечества, — сказал он. — Должен признаться, меня это в высшей степени занимает. И тут было волей-неволей совершенно справедливо подмечено, что, в конце концов, они коренятся в самой природе человека, которую я стараюсь изучать. Вот мне и подумалось, не позволите ли вы мне еще раз проникнуть в ваш разум.
Холмс немного подумал.
— Хорошо. Я в вашем распоряжении.
— Мне уйти? — спросил я, поднимаясь, чтобы покинуть комнату, если Фрейд сочтет мое присутствие нежелательным.
— Я бы предпочел, чтобы вы остались, — ответил он, задергивая занавески и извлекая уже знакомый брелок.
Загипнотизировать сыщика оказалось значительно легче, чем раньше, когда мы с Фрейдом так страстно надеялись, что этот метод лечения сможет избавить Холмса от пристрастия к кокаину. Теперь же, когда было достигнуто взаимопонимание и доверие между врачом и его бывшим пациентом, не было ничего, что бы могло воспрепятствовать гипнозу. Уже через три минуты Холмс закрыл глаза и сидел неподвижно, ожидая указаний доктора.
— Я хочу задать вам несколько вопросов, — начал он низким, мягким голосом, — и вы ответите на них. Когда мы закончим, я щелкну пальцами и вы проснетесь, но не сможете вспомнить ничего из того, что сейчас произойдет. Вы понимаете меня?
— Понимаю.
— Прекрасно, — Фрейд вздохнул. — Когда вы в первый раз попробовали кокаин?
— Когда мне было двадцать лет.
— Где?
— В университете.
— Почему?
Ответа не последовало.
— Так почему же?
— Потому что я был несчастлив.
— Для чего вы стали сыщиком?
— Чтобы наказывать зло и видеть торжество справедливости.
— Вы когда-нибудь знали несправедливость? Наступило молчание.
— Так да или нет? — повторил Фрейд, облизнув пересохшие губы и кинув взгляд в мою сторону.
— Да.
— Что это было?
Загипнотизированный колебался, и снова пришлось повторить вопрос.
— Что же это было?
— Моя мать обманула моего отца.
— У нее был любовник?
— Да.
— В чем же заключалась несправедливость?
— Отец убил ее.
Зигмунд Фрейд резко выпрямился и посмотрел вокруг таким диким взглядом, будто сошел с ума. Такое же потрясение испытывал и я. Совершенно не владея собой, я вскочил и замер от ужаса, но глаза мои продолжали видеть, а уши слышать. Фрейд первым пришел в себя и вновь возвратился к теме разговора.
— Так, значит, ваш отец убил вашу мать[32]?
— Да. — Голос Холмса прервался, он всхлипнул, и у меня словно оборвалось сердце.
— А ее любовника?
— Тоже.
Фрейд помолчал, собираясь с духом.
— А кто был...
— Доктор! — прервал я его. Фрейд взглянул на меня.
— Что такое?
— Я прошу вас, ну пожалуйста, не требуйте назвать имя этого человека. Сейчас оно уже никому не интересно.
Фрейд поколебался и кивнул.
— Спасибо, доктор.
В ответ он вновь наклонил голову и повернулся к Холмсу, сидевшему без движения с закрытыми глазами на протяжении всего этого отступления. Лишь по испарине, выступившей на лбу, можно было догадаться, какую душевную муку он терпит.
— Скажите, — Фрейд возобновил расспросы, — как вы узнали о том, что совершил ваш отец?
— Мне сказал об этом мой домашний учитель.
— Профессор Мориарти?
— Да.
— Он был первым, кто сказал вам об этом?
— Да.
— Понятно, — Фрейд вытащил за цепочку часы, посмотрел на них и отложил в сторону. — Хорошо, а теперь, герр Холмс, вам надо спать. Спать, спать. Скоро я разбужу вас, и вы не вспомните ничего, слышите, ничего из нашего разговора. Вы понимаете меня?
— Я же сказал, что понимаю.
— Вот и замечательно, а теперь спать, спать.
Понаблюдав за Холмсом еще какое-то время и удостоверившись, что тот не двигается, Фрейд поднялся, пересек комнату и подтащил свое кресло поближе ко мне. Его глаза были печальнее, чем когда-либо. Молча он отстриг кончик сигары и закурил. Я тоже погрузился в кресло — голова шла кругом, а в ушах звенело от напряжения.
— Никто не привыкает к наркотикам лишь потому, что это модно или приятно, — сказал он наконец, глядя на меня сквозь сигарный дым. — Вы помните, я как-то спросил вас о том, каким образом Холмс пристрастился к этому. Вы не только не смогли ответить, но и не поняли всей важности моего вопроса. И все же я знал с самого начала, что у этой опасной привычки должна быть какая-то серьезная причина.
— Да, но... — я бросил взгляд на Холмса, — неужели вы уже тогда догадывались?..
— Нет, конечно. Я никогда не догадывался о том, что мы только что услышали. Однако, как заметил бы сам Холмс, видите, сколь много объясняют факты. Теперь мы знаем не только происхождение его пагубного пристрастия и причину, по которой он выбрал свой нынешний род занятий, но и истоки его настороженности к женщинам, сложностей в отношениях с ними. У нас также есть объяснение его враждебности к Мориарти. Как и персидские гонцы, приносившие дурные вести, Мориарти наказан за свою роль осведомителя о незаконной связи, хотя вина его и может показаться ничтожной. Однако в отравленном кокаином мозгу вашего друга его учитель Мориарти стал неотъемлемой частью зла и виноват уже тем, что пусть косвенно, но причастен к нему. И не просто виноват. — Фрейд наклонился вперед и как бы проткнул воздух сигарой для большей убедительности. — А в высшей степени виноват. Не зная, на ком выместить душевную боль, герр Холмс делает козлом отпущения того, кто открыл ему глаза. Конечно, все это он держит в глубине своего существа, той его части, к которой я применил, весьма приблизительно, клинический термин «подсознание». Он никогда не признается в этих чувствах даже самому себе, но его выдают следствия: выбор профессии, безразличие к женщинам (так превосходно описанное вами, доктор!) и, наконец, пристрастие к наркотику, под чьим влиянием истинные, глубинные чувства выходят в конце концов на поверхность...
Гораздо быстрее, чем теперь рассказываю об этом, я уяснил справедливость утверждений Зигмунда Фрейда. Теперь мне понятны и странное решение Майкрофта Холмса время от времени покидать свет, удаляясь как бы в добровольное заключение, и обеты безбрачия, данные обоими братьями. Конечно, во всей этой истории профессор Мориарти сыграл более зловещую роль, чем та, что ему отводил Фрейд (иначе непонятна власть над ним Майкрофта Холмса), но во всем остальном доктор несомненно прав.
— Вы величайший детектив! — Я не мог придумать ничего лучшего, чтобы выразить свое восхищение.
— Я не детектив. — Фрейд покачал головой, улыбаясь своей грустно-мудрой улыбкой. — Я врач, чей удел — изучать помутненный разум.
Мне все же казалось, что разницы особой тут нет.
— Чем еще можно помочь моему другу?
Фрейд вздохнул и снова покачал головой.
— Ничем.
— Ничем? — Я был потрясен. — Вы завели меня так далеко лишь для того, чтобы вдруг остановиться на полпути?
— Не знаю, как добраться до этих чувств менее грубым и плохо действующим способом, чем гипноз.
— Но почему же плохо действующим? — возразил я, хватая его за рукав. — Ведь вы же...
— Ни один пациент не захочет или не сможет подтвердить то, что он сказал под гипнозом. Холмс просто не поверит мне. Не поверит он и вам. Он скажет, что мы лжем.
— Но...
— Послушайте, доктор, если бы вы не были здесь лично и не слышали все собственными ушами, разве поверили всему, что здесь говорилось?
Я должен был признаться, что не поверил бы.
— Так вот, в этом-то вся загвоздка. Весьма сомнительно, чтобы Холмс захотел остаться здесь достаточно долго, чтобы мы смогли заняться глубинами его подсознания, подбирая к ним нужный ключик. Он ведь уже торопится с отъездом.
Мы поспорили еще немного, но я чувствовал, что Фрейд прав. Если Холмсу и можно помочь каким-то способом, надо этот способ сначала найти.
— Мужайтесь, — ободрил меня Фрейд. — В конце концов, ваш друг — полноценный человек. Он занят почетным делом и хорошо справляется с ним. Несмотря на его горе, он преуспевает и, можно сказать, даже любим. Возможно, когда-нибудь наука раскроет тайны человеческого мозга, — заключил он, — и, когда такой день наступит, заслуга Холмса в этом будет не меньшей, чем любого другого хорошего психолога, хотя, может быть, его собственный разум и не освободится от ужасного бремени.
На некоторое время мы погрузились в молчание, после чего Фрейд вывел Холмса из гипнотического сна. Как ему и было обещено, он не мог вспомнить ничего.
— Я сообщил вам что-нибудь важное? — спросил Холмс, раскуривая трубку.
— Боюсь, вы не сказали ничего такого, что можно было бы считать захватывающим, — ответил, улыбаясь, гипнотизер. В то время как Фрейд произносил это, я старательно смотрел в другую сторону.
Холмс встал, в последний раз прошелся по комнате, с жадностью пробегая глазами по корешкам бесчисленных томов.
— Как вы собираетесь помочь баронессе? — спросил он, вновь выходя на середину комнаты и беря в руки плащ.
— Как смогу.
Они улыбнулись друг другу, и вскоре мы уже прощались с остальными домочадцами: Паулой, фрау Фрейд и маленькой Анной, которая горько рыдала и махала вслед нашему экипажу мокрым от слез платочком. Холмс крикнул, что когда-нибудь он вернется и поиграет ей на скрипке.
Пока мы ехали на вокзал, Холмс хранил задумчивое молчание. Он пребывал в таком мрачном расположении духа, что я не решался беспокоить его, хотя странная перемена настроения удивила и обеспокоила меня. Тем не менее мне пришлось сообщить ему по прибытии, что произошла ошибка: мы оказались на платформе, откуда отправлялся миланский экспресс.
— Боюсь, что тут нет ошибки, Ватсон.
— Но поезд на Дувр отправляется с...
— Я не еду в Англию.
— Как не едете?
— Пока не еду. Думаю, мне придется некоторое время побыть наедине, поразмышлять и, конечно, собраться с мыслями. Отправляйтесь домой без меня.
— Но... — пытался возразить я, совершенно озадаченный таким поворотом событий, — когда же вы вернетесь?
— Когда-нибудь, — ответил он туманно. — А пока, — добавил, понемногу оживляясь, — сообщите о моем решении брату и скажите миссис Хадсон, что мои комнаты остаются за мной и должны пребывать в неприкосновенности. Я выражаюсь ясно?
— Да, но... — Все было напрасно. Холмс действовал столь стремительно, что я не мог собраться с мыслями. Безнадежным взглядом окинул я шумный вокзал, злясь на себя за то, что никак не могу заставить Холмса отказаться от своей прихоти. Я ужасно жалел, что рядом нет Фрейда.
— Мой дорогой друг, — сказал Холмс не без теплоты в голосе и взял меня за руку, — не стоит так огорчаться. Я же говорю вам, что обязательно поправлюсь. Но на это потребуется время. Быть может, очень много времени.
Помолчав, он торопливо продолжал:
— Но я обязательно вернусь на Бейкер-стрит, даю вам слово. И пожалуйста, передайте мои наилучшие пожелания миссис Ватсон, — закончил он и, крепко пожав руку, вспрыгнул на подножку миланского поезда, который медленно тронулся с вокзала.
— Но, Холмс, на что вы станете жить? Деньги-то у вас есть? — Я захромал рядом, постепенно удлинняя шаг.
— Немного есть, — ответил он, ободряюще улыбаясь, — ведь еще со мной моя скрипка, и, как я думаю, у меня есть много способов заработать себе на жизнь. Вот только заживет рука... — Он усмехнулся. — Если хотите знать, где я, следите за концертами скрипача по имени Сигерсон. — Он пожал здоровым плечом. — А если меня постигнет неудача, дам телеграмму Майкрофту и займу деньжат у него.
— Но, Холмс, — я уже бежал рядом с поездом, — что же я скажу вашим читателям — моим читателям! Что? Посоветуйте!
— Все, что взбредет в голову, — был ответ. — Ну, сообщите им, к примеру, что я убит своим учителем математики, если хотите. Они ведь вам поверят, что бы вы ни придумали.
Поезд прибавил ход, и я безнадежно отстал.
Мое возвращение в Англию было ничем не примечательным. Большую часть дороги я проспал, и едва ступил на перрон вокзала Виктория, как увидел перед собой мою драгоценную женушку с сияющей улыбкой и распростертыми объятиями.
И никто не удивится, узнав, что, когда пришел черед писать о том, что произошло, я в точности последовал совету Холмса.
— Да, но...
— Ни для кого не тайна, что в заливе Скапа-Флон сосредотачиваются флоты, — продолжал он с чуть заметным нетерпением, но без резкости, — а также то, что, если кайзер хочет вступить в войну с Россией за Балканы, он найдет способ сделать это. Теперь, когда барон мертв, а баронесса по-прежнему недееспособна, я не удивлюсь известию, что немецкое правительство объявило завещание аннулированным, а состояние — не имеющим наследника. И тогда, — он повернулся в кресле к Фрейду, стараясь не сбить перевязь, поддерживавшую его левую руку, — мы с вами, доктор, окажемся во враждующих лагерях.
Мы снова находились в уже знакомом кабинете в доме на Бергассе, 19. В последний раз мы собрались в этой уютной комнате, наполненной табачным дымом, которая в эти дни все больше напоминала мне штаб-квартиру Холмса на Бейкер-стрит.
Зигмунд Фрейд меланхолично кивнул головой в знак согласия, когда Холмс договорил, и закурил еще одну сигару.
— Я честно старался помочь вам, может быть, и не так активно помешать этому, но, боюсь, вы правы в своем пророчестве. — Он вздохнул. — Весьма возможно, что мы потрудились напрасно.
— Не стоит делать столь далеко идущих умозаключений. — Холмс улыбнулся и снова поудобнее устроился в кресле. Рана на руке осложнялась тем, что сабля барона задела нерв, и любое движение причиняло боль. С большим усилием Холмс раскурил трубку и, оставив ее во рту, медленно опустил руку. — Во всяком случае, нам удалось выиграть время, и уже поэтому наши старания не пропали даром. Ватсон, вы помните любимое изречение Марвелла: «Владей мы миром всем и временем в достатке...» — Он слегка повернулся в мою сторону. — Чего миру теперь действительно недостает, так это времени. Будь его достаточно, общество, возможно, всерьез взялось бы за тех негодяев, которые только и знают, что ломать и разорять. Если мы своими действиями помогли выиграть хотя бы час времени для выяснения, откуда происходят все человеческие беды, мы поработали не зря.
— Есть и другие, более видимые результаты наших стараний, — ободряюще заметил я. — С одной стороны, мы спасли несчастную женщину от участи более ужасной, чем сама смерть, а с другой стороны... — тут я запнулся и смущенно замолчал.
Холмс добродушно рассмеялся и продолжил ход моих мыслей.
— А с другой стороны, доктор Фрейд спас мне жизнь. Не попади я в Вену, не окажись ваше лечение успешным, сэр, я, несомненно, лишился бы возможности заняться этой несложной загадкой, а также всеми другими, что мне еще предстоят. Кроме того, — добавил он, вновь поднимая бокал, — если бы вы, Ватсон, не ухитрились заманить меня сюда, у доктора Фрейда не было бы такого случая излечить обреченного наркомана. По сути дела, вам обоим я обязан жизнью. Я еще смогу отдать свой долг Ватсону — впереди целая жизнь, что же до вас, доктор, я, право же, в растерянности. Если предчувствие меня не обманывает, мы с вами видимся в последний раз. Чем мне отблагодарить вас?
Зигмунд Фрейд не спешил с ответом. Пока Холмс говорил, он улыбался своей неповторимой улыбкой. Теперь же, отряхнув пепел с сигары, пристально посмотрел на моего друга.
— Дайте подумать, — попросил он.
Наши вещи уже были собраны. Расследование закончено, и скоро я вернусь в Лондон к жене. Барон мертв, самозванная баронесса фон Лайнсдорф оказалась, как и предполагал Холмс, американской актрисой Дианой Марлоу, оставшейся в Европе после того, как ее труппа разъехалась. С молодым бароном, соблазнившим ее, она познакомилась во время гастролей в Берлине. Ее отпустили подобру-поздорову после письменного заявления, в котором она во всем призналась (включая и незаконную связь), и после того, как она дала подписку никогда не предавать огласке ни событий, участницей которых была, ни имен ключевых действующих лиц, включая Шерлока Холмса. Ко всему она обещала никогда больше не появляться ни в Австрии, ни в Германии.
Полицейские власти обеих стран постарались замять большой, почти что международный скандал. Все быстро выяснилось. Бергер и раненый машинист дали показания и были, как и мы, предупреждены о том, чтобы держать рот на замке. Бравого сержанта из венской полиции и его подчиненных тоже обязали присоединиться к клятве хранить все в тайне. Всем, имевшим отношение к делу, было предельно ясно, что ничего другого не остается, как набрать в рот воды. Исполнители злодейского плана получили по заслугам, а раз уж так вышло, что настоящая баронесса, видимо, не скоро заговорит (если вообще к ней вернется дар речи), правительства австрийского императора и немецкого кайзера сочли за благо не разглашать свои политические аферы и тайные соглашения, тем более те грязные обстоятельства, которые им сопутствовали. Позже я узнал, что, по сути дела, не престарелый император, а его коварный племянник, эрцгерцог Франц Фердинанд, был тем, кто вступил в сговор с графом фон Шлифеном, бароном фон Лайнсдорфом и канцелярией в Берлине. И, хотя эрцгерцог все же добился своего — Германия предоставила Австрии военное снаряжение и развязала ей руки, это была пиррова победа: он был много лет спустя застрелен в Сараеве, а война, последовавшая за этим, стоила кайзеру трона.
Я часто думал в те тревожные годы начала столетия о германском монархе с его уродством и его портрете, который набросал Зигмунд Фрейд, хотя и не могу сказать, правильны ли были рассуждения доктора или нет. Как я уже отмечал, мы совершенно расходились во мнении по многим вопросам...
Собирая вещи, мы с Холмсом, естественно, обсудили возможность нарушить наши обеты, данные этим двум ничтожествам, и поведать миру об их недостойных делах. Стоит вернуться в Англию, как ничто не помешает этому. Пока же мы в Австрии, не могло быть и речи о том, чтобы рассказать об угоне поезда, дворецком, застреленном Холмсом, или прорыве через границу. И все же, быть может, миру следует знать о том, какие беды были ему уготованы властями предержащими.
Но мы решили молчать, так как не были уверены в последствиях подобных разоблачений, да и искушены в политике настолько, чтобы полностью оценить их важность. Кроме того, нельзя рассказать правду об этом деле, не упомянув о причастности к нему Зигмунда Фрейда. Но как раз этого-то, поскольку тот все еще жил в Вене, мы делать не хотели ни под каким видом.
— Я знаю, о чем просить вас, — вдруг сказал Фрейд, положив сигару и посмотрев в упор на Холмса. — Я бы хотел еще раз загипнотизировать вас.
Я не имел ни малейшего представления, о чем он может попросить Холмса (вообще-то, я полагал, что он просто отвергнет его предложение), но подобного никак не ожидал. То же самое можно сказать и о Холмсе, который удивленно заморгал, а потом кашлянул, прежде чем ответить.
— Вы хотите загипнотизировать меня? Но для чего?
Фрейд пожал плечами, продолжая мягко улыбаться.
— Вы только что рассуждали здесь о бедах человечества, — сказал он. — Должен признаться, меня это в высшей степени занимает. И тут было волей-неволей совершенно справедливо подмечено, что, в конце концов, они коренятся в самой природе человека, которую я стараюсь изучать. Вот мне и подумалось, не позволите ли вы мне еще раз проникнуть в ваш разум.
Холмс немного подумал.
— Хорошо. Я в вашем распоряжении.
— Мне уйти? — спросил я, поднимаясь, чтобы покинуть комнату, если Фрейд сочтет мое присутствие нежелательным.
— Я бы предпочел, чтобы вы остались, — ответил он, задергивая занавески и извлекая уже знакомый брелок.
Загипнотизировать сыщика оказалось значительно легче, чем раньше, когда мы с Фрейдом так страстно надеялись, что этот метод лечения сможет избавить Холмса от пристрастия к кокаину. Теперь же, когда было достигнуто взаимопонимание и доверие между врачом и его бывшим пациентом, не было ничего, что бы могло воспрепятствовать гипнозу. Уже через три минуты Холмс закрыл глаза и сидел неподвижно, ожидая указаний доктора.
— Я хочу задать вам несколько вопросов, — начал он низким, мягким голосом, — и вы ответите на них. Когда мы закончим, я щелкну пальцами и вы проснетесь, но не сможете вспомнить ничего из того, что сейчас произойдет. Вы понимаете меня?
— Понимаю.
— Прекрасно, — Фрейд вздохнул. — Когда вы в первый раз попробовали кокаин?
— Когда мне было двадцать лет.
— Где?
— В университете.
— Почему?
Ответа не последовало.
— Так почему же?
— Потому что я был несчастлив.
— Для чего вы стали сыщиком?
— Чтобы наказывать зло и видеть торжество справедливости.
— Вы когда-нибудь знали несправедливость? Наступило молчание.
— Так да или нет? — повторил Фрейд, облизнув пересохшие губы и кинув взгляд в мою сторону.
— Да.
— Что это было?
Загипнотизированный колебался, и снова пришлось повторить вопрос.
— Что же это было?
— Моя мать обманула моего отца.
— У нее был любовник?
— Да.
— В чем же заключалась несправедливость?
— Отец убил ее.
Зигмунд Фрейд резко выпрямился и посмотрел вокруг таким диким взглядом, будто сошел с ума. Такое же потрясение испытывал и я. Совершенно не владея собой, я вскочил и замер от ужаса, но глаза мои продолжали видеть, а уши слышать. Фрейд первым пришел в себя и вновь возвратился к теме разговора.
— Так, значит, ваш отец убил вашу мать[32]?
— Да. — Голос Холмса прервался, он всхлипнул, и у меня словно оборвалось сердце.
— А ее любовника?
— Тоже.
Фрейд помолчал, собираясь с духом.
— А кто был...
— Доктор! — прервал я его. Фрейд взглянул на меня.
— Что такое?
— Я прошу вас, ну пожалуйста, не требуйте назвать имя этого человека. Сейчас оно уже никому не интересно.
Фрейд поколебался и кивнул.
— Спасибо, доктор.
В ответ он вновь наклонил голову и повернулся к Холмсу, сидевшему без движения с закрытыми глазами на протяжении всего этого отступления. Лишь по испарине, выступившей на лбу, можно было догадаться, какую душевную муку он терпит.
— Скажите, — Фрейд возобновил расспросы, — как вы узнали о том, что совершил ваш отец?
— Мне сказал об этом мой домашний учитель.
— Профессор Мориарти?
— Да.
— Он был первым, кто сказал вам об этом?
— Да.
— Понятно, — Фрейд вытащил за цепочку часы, посмотрел на них и отложил в сторону. — Хорошо, а теперь, герр Холмс, вам надо спать. Спать, спать. Скоро я разбужу вас, и вы не вспомните ничего, слышите, ничего из нашего разговора. Вы понимаете меня?
— Я же сказал, что понимаю.
— Вот и замечательно, а теперь спать, спать.
Понаблюдав за Холмсом еще какое-то время и удостоверившись, что тот не двигается, Фрейд поднялся, пересек комнату и подтащил свое кресло поближе ко мне. Его глаза были печальнее, чем когда-либо. Молча он отстриг кончик сигары и закурил. Я тоже погрузился в кресло — голова шла кругом, а в ушах звенело от напряжения.
— Никто не привыкает к наркотикам лишь потому, что это модно или приятно, — сказал он наконец, глядя на меня сквозь сигарный дым. — Вы помните, я как-то спросил вас о том, каким образом Холмс пристрастился к этому. Вы не только не смогли ответить, но и не поняли всей важности моего вопроса. И все же я знал с самого начала, что у этой опасной привычки должна быть какая-то серьезная причина.
— Да, но... — я бросил взгляд на Холмса, — неужели вы уже тогда догадывались?..
— Нет, конечно. Я никогда не догадывался о том, что мы только что услышали. Однако, как заметил бы сам Холмс, видите, сколь много объясняют факты. Теперь мы знаем не только происхождение его пагубного пристрастия и причину, по которой он выбрал свой нынешний род занятий, но и истоки его настороженности к женщинам, сложностей в отношениях с ними. У нас также есть объяснение его враждебности к Мориарти. Как и персидские гонцы, приносившие дурные вести, Мориарти наказан за свою роль осведомителя о незаконной связи, хотя вина его и может показаться ничтожной. Однако в отравленном кокаином мозгу вашего друга его учитель Мориарти стал неотъемлемой частью зла и виноват уже тем, что пусть косвенно, но причастен к нему. И не просто виноват. — Фрейд наклонился вперед и как бы проткнул воздух сигарой для большей убедительности. — А в высшей степени виноват. Не зная, на ком выместить душевную боль, герр Холмс делает козлом отпущения того, кто открыл ему глаза. Конечно, все это он держит в глубине своего существа, той его части, к которой я применил, весьма приблизительно, клинический термин «подсознание». Он никогда не признается в этих чувствах даже самому себе, но его выдают следствия: выбор профессии, безразличие к женщинам (так превосходно описанное вами, доктор!) и, наконец, пристрастие к наркотику, под чьим влиянием истинные, глубинные чувства выходят в конце концов на поверхность...
Гораздо быстрее, чем теперь рассказываю об этом, я уяснил справедливость утверждений Зигмунда Фрейда. Теперь мне понятны и странное решение Майкрофта Холмса время от времени покидать свет, удаляясь как бы в добровольное заключение, и обеты безбрачия, данные обоими братьями. Конечно, во всей этой истории профессор Мориарти сыграл более зловещую роль, чем та, что ему отводил Фрейд (иначе непонятна власть над ним Майкрофта Холмса), но во всем остальном доктор несомненно прав.
— Вы величайший детектив! — Я не мог придумать ничего лучшего, чтобы выразить свое восхищение.
— Я не детектив. — Фрейд покачал головой, улыбаясь своей грустно-мудрой улыбкой. — Я врач, чей удел — изучать помутненный разум.
Мне все же казалось, что разницы особой тут нет.
— Чем еще можно помочь моему другу?
Фрейд вздохнул и снова покачал головой.
— Ничем.
— Ничем? — Я был потрясен. — Вы завели меня так далеко лишь для того, чтобы вдруг остановиться на полпути?
— Не знаю, как добраться до этих чувств менее грубым и плохо действующим способом, чем гипноз.
— Но почему же плохо действующим? — возразил я, хватая его за рукав. — Ведь вы же...
— Ни один пациент не захочет или не сможет подтвердить то, что он сказал под гипнозом. Холмс просто не поверит мне. Не поверит он и вам. Он скажет, что мы лжем.
— Но...
— Послушайте, доктор, если бы вы не были здесь лично и не слышали все собственными ушами, разве поверили всему, что здесь говорилось?
Я должен был признаться, что не поверил бы.
— Так вот, в этом-то вся загвоздка. Весьма сомнительно, чтобы Холмс захотел остаться здесь достаточно долго, чтобы мы смогли заняться глубинами его подсознания, подбирая к ним нужный ключик. Он ведь уже торопится с отъездом.
Мы поспорили еще немного, но я чувствовал, что Фрейд прав. Если Холмсу и можно помочь каким-то способом, надо этот способ сначала найти.
— Мужайтесь, — ободрил меня Фрейд. — В конце концов, ваш друг — полноценный человек. Он занят почетным делом и хорошо справляется с ним. Несмотря на его горе, он преуспевает и, можно сказать, даже любим. Возможно, когда-нибудь наука раскроет тайны человеческого мозга, — заключил он, — и, когда такой день наступит, заслуга Холмса в этом будет не меньшей, чем любого другого хорошего психолога, хотя, может быть, его собственный разум и не освободится от ужасного бремени.
На некоторое время мы погрузились в молчание, после чего Фрейд вывел Холмса из гипнотического сна. Как ему и было обещено, он не мог вспомнить ничего.
— Я сообщил вам что-нибудь важное? — спросил Холмс, раскуривая трубку.
— Боюсь, вы не сказали ничего такого, что можно было бы считать захватывающим, — ответил, улыбаясь, гипнотизер. В то время как Фрейд произносил это, я старательно смотрел в другую сторону.
Холмс встал, в последний раз прошелся по комнате, с жадностью пробегая глазами по корешкам бесчисленных томов.
— Как вы собираетесь помочь баронессе? — спросил он, вновь выходя на середину комнаты и беря в руки плащ.
— Как смогу.
Они улыбнулись друг другу, и вскоре мы уже прощались с остальными домочадцами: Паулой, фрау Фрейд и маленькой Анной, которая горько рыдала и махала вслед нашему экипажу мокрым от слез платочком. Холмс крикнул, что когда-нибудь он вернется и поиграет ей на скрипке.
Пока мы ехали на вокзал, Холмс хранил задумчивое молчание. Он пребывал в таком мрачном расположении духа, что я не решался беспокоить его, хотя странная перемена настроения удивила и обеспокоила меня. Тем не менее мне пришлось сообщить ему по прибытии, что произошла ошибка: мы оказались на платформе, откуда отправлялся миланский экспресс.
— Боюсь, что тут нет ошибки, Ватсон.
— Но поезд на Дувр отправляется с...
— Я не еду в Англию.
— Как не едете?
— Пока не еду. Думаю, мне придется некоторое время побыть наедине, поразмышлять и, конечно, собраться с мыслями. Отправляйтесь домой без меня.
— Но... — пытался возразить я, совершенно озадаченный таким поворотом событий, — когда же вы вернетесь?
— Когда-нибудь, — ответил он туманно. — А пока, — добавил, понемногу оживляясь, — сообщите о моем решении брату и скажите миссис Хадсон, что мои комнаты остаются за мной и должны пребывать в неприкосновенности. Я выражаюсь ясно?
— Да, но... — Все было напрасно. Холмс действовал столь стремительно, что я не мог собраться с мыслями. Безнадежным взглядом окинул я шумный вокзал, злясь на себя за то, что никак не могу заставить Холмса отказаться от своей прихоти. Я ужасно жалел, что рядом нет Фрейда.
— Мой дорогой друг, — сказал Холмс не без теплоты в голосе и взял меня за руку, — не стоит так огорчаться. Я же говорю вам, что обязательно поправлюсь. Но на это потребуется время. Быть может, очень много времени.
Помолчав, он торопливо продолжал:
— Но я обязательно вернусь на Бейкер-стрит, даю вам слово. И пожалуйста, передайте мои наилучшие пожелания миссис Ватсон, — закончил он и, крепко пожав руку, вспрыгнул на подножку миланского поезда, который медленно тронулся с вокзала.
— Но, Холмс, на что вы станете жить? Деньги-то у вас есть? — Я захромал рядом, постепенно удлинняя шаг.
— Немного есть, — ответил он, ободряюще улыбаясь, — ведь еще со мной моя скрипка, и, как я думаю, у меня есть много способов заработать себе на жизнь. Вот только заживет рука... — Он усмехнулся. — Если хотите знать, где я, следите за концертами скрипача по имени Сигерсон. — Он пожал здоровым плечом. — А если меня постигнет неудача, дам телеграмму Майкрофту и займу деньжат у него.
— Но, Холмс, — я уже бежал рядом с поездом, — что же я скажу вашим читателям — моим читателям! Что? Посоветуйте!
— Все, что взбредет в голову, — был ответ. — Ну, сообщите им, к примеру, что я убит своим учителем математики, если хотите. Они ведь вам поверят, что бы вы ни придумали.
Поезд прибавил ход, и я безнадежно отстал.
Мое возвращение в Англию было ничем не примечательным. Большую часть дороги я проспал, и едва ступил на перрон вокзала Виктория, как увидел перед собой мою драгоценную женушку с сияющей улыбкой и распростертыми объятиями.
И никто не удивится, узнав, что, когда пришел черед писать о том, что произошло, я в точности последовал совету Холмса.