— Это же скрипочка! — воскликнула она. Самая настоящая скрипочка! А ты умеешь на ней играть? Ой, сыграй мне, пожалуйста, что-нибудь, ну сыграй, а?
Холмс посмотрел на нее, потом на инструмент в своих руках. Лак на скрипке тускло поблескивал. Холмс тронул одну струну, потом другую, слегка вздрагивая от их звука. Приставив скрипку к шее, помотал головой, прилаживая инструмент, а потом стал настраивать струны. Затем вынул смычок и натер конский волос канифолью. Мы наблюдали за ним, не сводя глаз и затаив дыхание, как публика в цирке за канатоходцем.
— Гм...
Он заиграл совсем не так, как бывало, взяв сначала несколько аккордов и проиграв пару раз. Робкая улыбка залила его лицо — то было первое выражение радости за все то время, что показалось мне вечностью.
Потом он стал играть всерьез.
Я неоднократно упоминал о музыкальных дарованиях моего друга, однако никогда еще он не играл с таким искусством и не очаровывал своих слушателей так, как в тот вечер. У нас на глазах происходило чудо: инструмент возвращал к жизни своего хозяина, а хозяин — инструмент.
Забыв обо всем, Холмс откинул назад волосы и встал, не прекращая игры. Он все больше оживлялся и одновременно погружался в музыку. Я забыл, с чего начал, ибо плохо разбираюсь в музыке, как, наверное, уже успели заметить мои читатели. Но мне кажется, что это были какие-то экзерсисы и грустные произведения его собственного сочинения.
Зато я точно знаю, что он стал играть потом. У Холмса была склонность к театральности, да и, в конце концов, он помнил, где находится.
Он заиграл вальсы Штрауса. О, как он играл! Сочно, томно, звучно, весело, заражая ритмом — да еще как, ибо доктор Фрейд подхватил жену за талию и завальсировал с нею из столовой в гостиную. Холмс, Анна, Паула и я последовали за ними. Я был так поглощен этим зрелищем и видом своего друга, у которого улыбка не сходила с лица, что не сразу почувствовал, что кто-то легонько дергает меня за рукав. Я взглянул вниз и увидел Анну, протягивающую мне обе ручонки.
Я никогда не был хорошим танцором, а со своей изувеченной ногой представлял собой, наверное, более жалкое зрелище, чем просто лишенный музыкальных способностей человек. И все же я танцевал. Я подозреваю, что совершал не очень изящные телодвижения, однако вальсировал с огромной энергией и старанием.
«Сказки Венского леса», «Венская кровь», «На прекрасном голубом Дунае», «Вино, женщины и песни» — Холмс играл все это, а мы вчетвером кружились по комнате с радостными возгласами и смехом! Через некоторое время мы с доктором Фрейдом поменялись партнершами, и я стал танцевать с его женой, а сам доктор, будучи, насколько я могу судить, более искусным танцором, заскакал в паре со своей дочкой. Я даже припоминаю, что немного покружился с Паулой, к ее огромному изумлению и несмотря на ее возражения.
Наконец мы попадали в кресла, еле переводя дух. На наших лицах играли блаженные улыбки, хотя музыка, вызвавшая их, уже смолкла. Холмс отнял скрипку от шеи и долго смотрел на инструмент. Потом обратился к Фрейду, сидящему в противоположном конце комнаты.
— Я не устаю восторгаться вашей одаренностью, — сказал ему Фрейд.
— А я лишь начинаю поражаться вашей, — ответствовал Холмс, не отводя взгляда. К своей радости, я увидел в глазах Холмса знакомый блеск.
В ту ночь я отправился на покой с чувством восхищения от волшебства музыки. Кажется, в «Юлии Цезаре»[23] бродячий певец говорит о том, что музыка способна утолить сердечную боль и успокоить мятущуюся душу, но раньше у меня не было случая самому наблюдать это.
Действие этих чар сохранилось и после того, как дом погрузился в сон, а чары все витали, и в доказательство тому уже и у меня было достаточно свидетельств, ибо далеко за полночь сквозь тонкую стену, отделявшую комнату Холмса от моей, я услышал, как он все еще тихонько наигрывал на скрипке. Играя для себя, Холмс вернулся к грустным, мечтательным пьесам собственного сочинения, которые западали в сердце и оставляли глубокую печаль. Но в конце концов они меня убаюкали. Засыпая, я продолжал вяло размышлять о том, что, хотя нам и удалось высечь искру в душе моего друга, неизвестно, возгорится ли с приходом нового дня пламя или все снова угаснет. Случай со скрипкой, однако, доказал, что его душа не настолько оледенела, чтобы ее невозможно было отогреть. И все же я сомневался, довольно ли будет одной музыки. Забывшись беспокойным сном, я снова видел коварную личину дьявола с неправдоподобным белесым шрамом через все лицо.
Об истерии и многом другом
Мы идем в оперу
Холмс посмотрел на нее, потом на инструмент в своих руках. Лак на скрипке тускло поблескивал. Холмс тронул одну струну, потом другую, слегка вздрагивая от их звука. Приставив скрипку к шее, помотал головой, прилаживая инструмент, а потом стал настраивать струны. Затем вынул смычок и натер конский волос канифолью. Мы наблюдали за ним, не сводя глаз и затаив дыхание, как публика в цирке за канатоходцем.
— Гм...
Он заиграл совсем не так, как бывало, взяв сначала несколько аккордов и проиграв пару раз. Робкая улыбка залила его лицо — то было первое выражение радости за все то время, что показалось мне вечностью.
Потом он стал играть всерьез.
Я неоднократно упоминал о музыкальных дарованиях моего друга, однако никогда еще он не играл с таким искусством и не очаровывал своих слушателей так, как в тот вечер. У нас на глазах происходило чудо: инструмент возвращал к жизни своего хозяина, а хозяин — инструмент.
Забыв обо всем, Холмс откинул назад волосы и встал, не прекращая игры. Он все больше оживлялся и одновременно погружался в музыку. Я забыл, с чего начал, ибо плохо разбираюсь в музыке, как, наверное, уже успели заметить мои читатели. Но мне кажется, что это были какие-то экзерсисы и грустные произведения его собственного сочинения.
Зато я точно знаю, что он стал играть потом. У Холмса была склонность к театральности, да и, в конце концов, он помнил, где находится.
Он заиграл вальсы Штрауса. О, как он играл! Сочно, томно, звучно, весело, заражая ритмом — да еще как, ибо доктор Фрейд подхватил жену за талию и завальсировал с нею из столовой в гостиную. Холмс, Анна, Паула и я последовали за ними. Я был так поглощен этим зрелищем и видом своего друга, у которого улыбка не сходила с лица, что не сразу почувствовал, что кто-то легонько дергает меня за рукав. Я взглянул вниз и увидел Анну, протягивающую мне обе ручонки.
Я никогда не был хорошим танцором, а со своей изувеченной ногой представлял собой, наверное, более жалкое зрелище, чем просто лишенный музыкальных способностей человек. И все же я танцевал. Я подозреваю, что совершал не очень изящные телодвижения, однако вальсировал с огромной энергией и старанием.
«Сказки Венского леса», «Венская кровь», «На прекрасном голубом Дунае», «Вино, женщины и песни» — Холмс играл все это, а мы вчетвером кружились по комнате с радостными возгласами и смехом! Через некоторое время мы с доктором Фрейдом поменялись партнершами, и я стал танцевать с его женой, а сам доктор, будучи, насколько я могу судить, более искусным танцором, заскакал в паре со своей дочкой. Я даже припоминаю, что немного покружился с Паулой, к ее огромному изумлению и несмотря на ее возражения.
Наконец мы попадали в кресла, еле переводя дух. На наших лицах играли блаженные улыбки, хотя музыка, вызвавшая их, уже смолкла. Холмс отнял скрипку от шеи и долго смотрел на инструмент. Потом обратился к Фрейду, сидящему в противоположном конце комнаты.
— Я не устаю восторгаться вашей одаренностью, — сказал ему Фрейд.
— А я лишь начинаю поражаться вашей, — ответствовал Холмс, не отводя взгляда. К своей радости, я увидел в глазах Холмса знакомый блеск.
В ту ночь я отправился на покой с чувством восхищения от волшебства музыки. Кажется, в «Юлии Цезаре»[23] бродячий певец говорит о том, что музыка способна утолить сердечную боль и успокоить мятущуюся душу, но раньше у меня не было случая самому наблюдать это.
Действие этих чар сохранилось и после того, как дом погрузился в сон, а чары все витали, и в доказательство тому уже и у меня было достаточно свидетельств, ибо далеко за полночь сквозь тонкую стену, отделявшую комнату Холмса от моей, я услышал, как он все еще тихонько наигрывал на скрипке. Играя для себя, Холмс вернулся к грустным, мечтательным пьесам собственного сочинения, которые западали в сердце и оставляли глубокую печаль. Но в конце концов они меня убаюкали. Засыпая, я продолжал вяло размышлять о том, что, хотя нам и удалось высечь искру в душе моего друга, неизвестно, возгорится ли с приходом нового дня пламя или все снова угаснет. Случай со скрипкой, однако, доказал, что его душа не настолько оледенела, чтобы ее невозможно было отогреть. И все же я сомневался, довольно ли будет одной музыки. Забывшись беспокойным сном, я снова видел коварную личину дьявола с неправдоподобным белесым шрамом через все лицо.
Об истерии и многом другом
На следующее утро за завтраком Шерлок Холмс упорно молчал. И нельзя было понять, помогло ли вчерашнее музицирование окончательно и бесповоротно поставить его на путь выздоровления. Доктор Фрейд при виде подобного поведения своего пациента сохранял невозмутимый тон. Как обычно, он осведомился, хорошо ли Холмс спал и не откажется ли от второй чашки кофе.
То, что затем последовало, не позволяет мне со всей определенностью решить, только ли скрипка вернула моему сотоварищу его собственное "я". Если бы не звякнул дверной колокольчик, сумасшедшее приключение, в которое мы вскоре ринулись сломя голову, никогда бы не началось. Но несмотря на все, что произошло впоследствии, я рад, что именно в ту самую минуту прибыл посыльный с запиской доктору Фрейду. Иначе у Холмса мог бы случиться рецидив, и даже скрипка вряд ли помогла бы.
Гонец из Аллгемайнес Кранкенхаус, больницы и одновременно научного медицинского заведения, к которому Фрейд когда-то имел отношение, принес записку от кого-то из служащих. В ней доктора Фрейда просили оказать любезность — приехать осмотреть пациентку, доставленную прошлой ночью. Фрейд прочитал записку вслух, и что-то в ней показалось ему очень знакомым.
«Я был бы чрезвычайно признателен, — говорилось в послании, — если бы Вы смогли выкроить время, чтобы помочь советом в одном весьма необычном случае. Пациентка не может или не хочет говорить, но, хотя она очень слаба, во всем остальном ее здоровье в полном порядке. Не смогли бы Вы на минуту забежать к нам, чтобы взглянуть на нее? Ваши методы слегка расходятся с общепринятыми, но я их всегда уважал». Внизу стояла подпись: «Шульц».
— Вот видите, я самый настоящий отверженный, — усмехнулся Фрейд, складывая записку. — Джентльмены, вы не хотите отправиться вместе со мной посмотреть на эту неразговорчивую особу?
— С огромным интересом, — живо ответил Холмс, сворачивая салфетку. Пока мы собирались, я в шутку заметил, что никогда бы не подумал, что пациенты доктора могут хоть как-то занимать Холмса. Во всяком случае, раньше он не выказывал подобного любопытства.
— Нет, что вы, меня вовсе не интересует больная, — рассмеялся Холмс, — однако не кажется ли вам, что доктор Шульц пишет тем же слогом, что и наш старый приятель Лестрейд[24]?
— Я решил ехать, чтобы выказать доктору Фрейду свою признательность.
До больницы было недалеко, и, когда мы прибыли, нам сказали, что доктор Шульц осматривает пациентку в отделении психиатрии. Мы нашли его во внешнем дворике, куда попали через специальные ворота. Здесь больным разрешалось находиться, правда, под наблюдением. Одни сидели, другие прогуливались на солнышке. В их распоряжении были игры, и с полдюжины больных играли в крокет, однако это было полным сумасшествием: они так вопили и шумели, что требовалось постоянное вмешательство служителей.
Доктор Шульц оказался пятидесятилетним крепышом, очень важным, с тонкими усиками и огромными бакенбардами.
Он приветствовал доктора Фрейда с дежурной вежливостью, а Холмса и меня — довольно небрежно. Поскольку больница была не только лечебным, но и учебным заведением, Шульц не стал возражать, когда Фрейд спросил, можем ли мы сопровождать его. Думаю, Шульц с первого взгляда определил во мне врача и решил, что у нас есть свои основания интересоваться больной.
— Дело в том, что случай этот не совсем по моей части, — объяснял он, пока мы быстрым шагом пересекали лужайку, — но с больной надо что-то делать, вот вы сами увидите. Ее заметили, когда она пыталась броситься в канал с моста Аургартен. Прохожие старались ее остановить, но ей удалось вырваться и кинуться в воду. Она страдает от недоедания, — добавил он, — однако, когда полицейские привели ее к нам, она едва притронулась к еде. Вопрос, что с ней делать дальше. Если вы сможете узнать, кто она или хоть что-нибудь по этому поводу, я буду вечным вашим должником.
Не очень-то было похоже на то, что он готов навеки стать должником Фрейда. И тот лишь улыбнулся понятной мне улыбкой, пропустив это замечание мимо ушей.
Я, как и Холмс, был поражен тем, как похожи были своим тоном записки образцового врача Шульца и образцового сыщика из Скотленд-Ярда, адресованные своим непризнанным и отвергнутым коллегам. Что бы ни разделяло теории Фрейда и Холмса, у них было и нечто общее уже хотя бы потому, что они вызывали снисходительное недоверие со стороны чиновников и носителей официально принятых идей.
— Вот она, всецело в вашем распоряжении. Меня ждут в операционной. Оставьте мне записку в кабинете, если это вас не затруднит. Завтра я осмотрю ее еще раз.
Он удалился на операцию, оставив нас наедине с молодой женщиной, сидевшей в плетеном кресле. Взгляд ее был устремлен на лужайку, голубые глаза смотрели не мигая и даже не шурясь от яркого солнца. Сказывалось недоедание — кожа отливала голубизной, особенно под глазами. Лицо было пленительным несмотря на изможденный вид. Не вызывало сомнений, что женщина совсем истощена, вместе с тем неподвижность позы свидетельствовала о том, что она находится в состоянии крайнего напряжения.
Фрейд обошел вокруг, пока Холмс и я наблюдали за больной, и провел рукой у нее перед лицом. Никакой реакции не последовало. Она не сопротивлялась, когда Фрейд осторожно взял ее за руку и нащупал пульс; когда же он отпустил руку, та упала на колени, точно неживая. Ее лицо было худым, более худым, нежели предполагала костная структура. Нам не удалось определить на глаз ее телосложение — его скрывали просторные больничные одежды. По-видимому, Холмса заинтересовала эта женщина: он стоял и наблюдал за тем, как Фрейд продолжает беглый осмотр.
— Теперь вы видите, почему они обращаются ко мне, — тихо сказал Фрейд. — Сами-то они не знают как быть. В ее теперешнем состоянии не представляется возможным определить ее ни в один из обычных приютов для бедняков.
— Что послужило причиной истерии? — спросил я.
— Ну, об этом нетрудно догадаться. Бедность, отчаяние, одиночество. Дойдя до крайности, она решила покончить с собой и, после того как ее лишили этой возможности, впала в то состояние, в котором мы находим ее теперь.
Фрейд открыл свой саквояж, порылся в нем и наконец извлек шприц и склянку.
— Что вы собираетесь делать? — спросил Холмс, опускаясь на корточки рядом и не сводя глаз с несчастной, сидевшей перед ним.
— Все, что смогу, — отвечал Фрейд, закатывая просторный рукав ее белого халата и протирая руку ватным тампоном, смоченным спиртом. — Посмотрим, удастся ли мне загипнотизировать ее. Для этого надо сделать укол, чтобы она расслабилась. Тогда можно будет завладеть ее вниманием.
Холмс кивнул и поднялся на ноги, а Фрейд сделал инъекцию.
Потом он стал раскачивать цепочку от часов перед лицом больной и обратился к ней участливым, но решительным тоном, тем самым, что мне приходилось слышать уже столько раз. Я бросил взгляд на Холмса. Любопытно было увидеть, какое это произведет на него впечатление, однако он всецело был поглощен реакцией молодой женщины на качание цепочки и голос Фрейда.
Жестом доктор попросил нас отступить назад, чтобы мы оказались вне поля зрения пациентки, и продолжал уговаривать ее расслабиться и внимательно выслушать то, что он скажет. Он повторял, что она находится среди друзей, и далее в том же духе.
Поначалу я еще отдавал себе отчет в том, что где-то слева от нас истошно орут игроки в крокет, но по мере того, как Фрейд говорил, звуки эти как будто отдалились. Настойчивые заклинания доктора были настолько убедительными, что нам даже показалось, будто мы находимся в полумраке знакомого кабинета в доме номер 19 по улице Бергассе.
Глаза пациентки заблестели, а потом стали следить за качающимся брелком, хотя до этого не замечали его. Увидев это, Фрейд прекратил свои тихие уговоры и, не повышая голоса, приказал ей спать.
После некоторых колебаний женщина повиновалась, веки ее дрогнули и опустились.
— Вы слышите меня, не так ли? — спросил Фрейд. — Если слышите, то кивните мне.
Она вяло кивнула. Плечи ее поникли.
— Сейчас вы сможете говорить, — сказал ей Фрейд, — и ответите на несколько простых вопросов. Вы готовы? Кивните, если да.
Она кивнула.
— Как вас зовут?
Наступило долгое молчание. Ее губы шевельнулись, но не последовало ни звука.
— Пожалуйста, говорите четче. Я спрошу вас снова, и вы ответите мне совершенно ясно. Итак, как вас зовут?
— Меня зовут Нэнси.
Она говорила по-английски!
Фрейд нахмурился, удивленно переглянулся со мной и снова повернулся к больной. Кашлянув, обратился к ней теперь уже на английском.
— Очень хорошо, Нэнси. Как ваше полное имя?
— У меня два имени.
— Прекрасно, назовите их.
— Слейтер. Нэнси Слейтер. Нэнси Осборн Слейтер. Фон Лайнсдорф, — добавила она, поперхнувшись, и замолчала, но губы ее продолжали двигаться.
— Хорошо, Нэнси. Спокойно, расслабьтесь. Все хорошо. Теперь скажите мне, где ваша родина?
— Провидение.
Озадаченный, Фрейд поднял на нас взгляд. Должен признаться, я уже было подумал, что мы либо стали жертвами какой-то злой шутки, либо ее сознание перенеслось в мир метафизики.
Загадку разрешил Холмс. Став у женщины за спиной, он заговорил так тихо, что никто, кроме нас, не мог его услышать.
— Возможно, она имеет в виду город Провидение, или, точнее, Провиденс, столицу Род-Айленда. Помнится, это самый маленький из североамериканских штатов.
Фрейд согласно кивнул, прежде чем Холмс закончил, а потом, подивившись такому необычному названию, снова присел перед пациенткой и повторил вопрос.
— Да, я из Провиденса, штат Род-Айленд.
— А что вы делаете здесь?
— Я провела медовый месяц на чердаке.
Ее губы стали подергиваться. Когда она говорила, ей словно что-то мешало, поэтому было трудно разобрать слова. Совершенно сбитый с толку ее ужасным состоянием, а также бессвязной речью, я вместе с тем испытывал к ней бесконечную жалость. Бедняжка!
— Хорошо, хорошо. Только расслабьтесь, расслабьтесь.
Фрейд поднялся и повернулся к нам.
— Я ничего не понимаю.
— Спросите еще что-нибудь, — тихо подсказал Холмс. Его глаза были полуприкрыты тяжелыми веками, как голова кобры капюшоном, но я знал, что он бодр как никогда. Только захватывающий интерес мог заставить его принять такой сонный вид. Лишь дым трубки да то, что Холмс все-таки стоял, свидетельствовали о том, что он не спит.
— Спросите ее еще что-нибудь, — повторил он. — Ну, например, где она вышла замуж?
Фрейд повторил вопрос.
— Это было в... — Дальше она произнесла нечто очень похожее на «мясная лавка» — из-за нечеткого выговора трудно было разобрать.
— Где-где? Мы вас правильно поняли?
Она кивнула. Фрейд обернулся и вновь пожал плечами. Холмс жестом попросил его продолжать.
— Так вы говорите, ваша фамилия — фон Лайнсдорф? Кто такой Лайнсдорф? Ваш муж?
— Да.
— Барон Карл фон Лайнсдорф? — Фрейд не смог скрыть недоверия.
— Да.
— Но ведь барон умер, — начал было он, но тут женщина, назвавшаяся Нэнси, вскочила, все еще не открывая глаз, но пытаясь это сделать.
— Нет!
— Сядьте, Нэнси. Сядьте. Вот так, хорошо. Очень хорошо. Теперь расслабьтесь, расслабьтесь.
Фрейд снова встал и повернулся к нам.
— Очень странно. По-видимому, ее иллюзии сохраняются и под гипнозом, что случается не часто, — сообщил он нам с многозначительным видом.
— Иллюзии? — переспросил Холмс, открывая глаза. — Почему вы считаете, что это иллюзии?
— Потому что все это бессмыслица.
— Это далеко не одно и то же. А кто такой барон фон Лайнсдорф?
— Один из самых старых аристократов империи. Кажется, двоюродный брат императора. Умер несколько недель назад.
— Барон был женат?
— Не имею ни малейшего представления. Должен признаться, я в растерянности. Мне удалось разговорить ее, но из того, что она рассказывает, нельзя понять, что же с ней делать дальше.
Он озадаченно потирал руки, пока все мы созерцали эту странную пациентку. Ее губы зашевелились вновь.
— Могу теперь я задать ей несколько вопросов? — кивнул Холмс в ее сторону.
— Вы? — Фрейд, похоже, удивился сильней, чем хотел бы.
— Если вы не возражаете. Может быть, мне удастся пролить хоть каплю света в потемках, окружающих нас.
Фрейд задумался, потом пронзительно взглянул на Холмса, ожидавшего ответа с деланным безразличием. Но я понял по ряду признаков, известных лишь мне одному, как страстно ему хочется получить разрешение.
— Скорее всего, ей это не повредит, — предположил я, — и, раз уж вы сами признались, что пребываете в растерянности, помощь вам не помешает. А моему другу случалось находить смысл и в более бессмысленных вещах.
Фрейд колебался. Видимо, ему не хотелось признаваться ни в своей неудаче, ни в том, что ему все же нужна помощь. Но, думаю, он стал догадываться, как важно это было бы для Холмса, ставшего столь не похожим на самого себя в последнее время.
— Хорошо. Только быстрее. Действие успокоительного скоро закончится, и она снова станет недосягаемой для нас.
Глаза Холмса возбужденно блеснули, но он тотчас прикрыл их и последовал за Фрейдом, чтобы занять место перед плетеным креслом.
— Один господин хотел бы побеседовать с вами, Нэнси. Он уже здесь. Вы можете говорить с ним совершенно спокойно, как со мной. Вы готовы? — Фрейд наклонился к ней. — Вы готовы?
— Д-да.
Фрейд кивнул Холмсу, тот опустился на траву перед креслом и посмотрел снизу на женщину. Руки его покоились на коленях, а кончики пальцев были соединены, как всегда, когда он выслушивал своих посетителей.
— Скажите, Нэнси, кто связал вас по рукам и ногам? — спросил он. Холмс говорил мягко, как и Фрейд. И тут я вспомнил, что точно так же Холмс успокаивал своих взволнованных клиентов в гостиной на Бейкер-стрит.
— Я не знаю.
Тут доктор Фрейд и я заметили у девушки синяки на запястьях и голенях.
— Они связали вас кожаными ремнями, не так ли?
— Так.
— А потом заперли вас в мансарде?
— Где?
— На чердаке.
— Да.
— Как долго они держали вас там?
— Я... меня...
Фрейд предостерегающе поднял руку, и Холмс понимающе кивнул.
— Хорошо, Нэнси. Забудьте об этом. Лучше скажите мне: как вам удалось бежать? Как вы выбрались с чердака?
— Я разбила окно.
— Ногами?
— Да.
Теперь и я заметил порезы с тыльной стороны на ногах женщины, обутых в больничные тапочки.
— Потом вы перерезали свои путы осколками?
— Да.
— И спустились по водосточной трубе?
Очень осторожно Холмс осмотрел ее руки. Теперь, когда он обратил на это наше внимание, мы заметили и сломанные ногти, и ободранные ладони. В остальном кисти ее рук — длинные, правильные, изящные — были удивительно красивы.
— Вы упали, не так ли?
— Да... — Голос ее опять задрожал от волнения. Она до крови закусила губу.
— Взгляните сюда, джентльмены, — Холмс встал и осторожно откинул прядь ее золотисто-каштановых волос. Собранные в узел больничной прислугой, они теперь рассыпались и приоткрыли багровый кровоподтек.
Фрейд наклонился и дал понять Холмсу, что пора заканчивать. Тот повиновался и, отступив назад, стал выбивать трубку.
— А теперь надо спать, Нэнси. Спать, — приказал Фрейд.
Она послушно закрыла глаза.
То, что затем последовало, не позволяет мне со всей определенностью решить, только ли скрипка вернула моему сотоварищу его собственное "я". Если бы не звякнул дверной колокольчик, сумасшедшее приключение, в которое мы вскоре ринулись сломя голову, никогда бы не началось. Но несмотря на все, что произошло впоследствии, я рад, что именно в ту самую минуту прибыл посыльный с запиской доктору Фрейду. Иначе у Холмса мог бы случиться рецидив, и даже скрипка вряд ли помогла бы.
Гонец из Аллгемайнес Кранкенхаус, больницы и одновременно научного медицинского заведения, к которому Фрейд когда-то имел отношение, принес записку от кого-то из служащих. В ней доктора Фрейда просили оказать любезность — приехать осмотреть пациентку, доставленную прошлой ночью. Фрейд прочитал записку вслух, и что-то в ней показалось ему очень знакомым.
«Я был бы чрезвычайно признателен, — говорилось в послании, — если бы Вы смогли выкроить время, чтобы помочь советом в одном весьма необычном случае. Пациентка не может или не хочет говорить, но, хотя она очень слаба, во всем остальном ее здоровье в полном порядке. Не смогли бы Вы на минуту забежать к нам, чтобы взглянуть на нее? Ваши методы слегка расходятся с общепринятыми, но я их всегда уважал». Внизу стояла подпись: «Шульц».
— Вот видите, я самый настоящий отверженный, — усмехнулся Фрейд, складывая записку. — Джентльмены, вы не хотите отправиться вместе со мной посмотреть на эту неразговорчивую особу?
— С огромным интересом, — живо ответил Холмс, сворачивая салфетку. Пока мы собирались, я в шутку заметил, что никогда бы не подумал, что пациенты доктора могут хоть как-то занимать Холмса. Во всяком случае, раньше он не выказывал подобного любопытства.
— Нет, что вы, меня вовсе не интересует больная, — рассмеялся Холмс, — однако не кажется ли вам, что доктор Шульц пишет тем же слогом, что и наш старый приятель Лестрейд[24]?
— Я решил ехать, чтобы выказать доктору Фрейду свою признательность.
До больницы было недалеко, и, когда мы прибыли, нам сказали, что доктор Шульц осматривает пациентку в отделении психиатрии. Мы нашли его во внешнем дворике, куда попали через специальные ворота. Здесь больным разрешалось находиться, правда, под наблюдением. Одни сидели, другие прогуливались на солнышке. В их распоряжении были игры, и с полдюжины больных играли в крокет, однако это было полным сумасшествием: они так вопили и шумели, что требовалось постоянное вмешательство служителей.
Доктор Шульц оказался пятидесятилетним крепышом, очень важным, с тонкими усиками и огромными бакенбардами.
Он приветствовал доктора Фрейда с дежурной вежливостью, а Холмса и меня — довольно небрежно. Поскольку больница была не только лечебным, но и учебным заведением, Шульц не стал возражать, когда Фрейд спросил, можем ли мы сопровождать его. Думаю, Шульц с первого взгляда определил во мне врача и решил, что у нас есть свои основания интересоваться больной.
— Дело в том, что случай этот не совсем по моей части, — объяснял он, пока мы быстрым шагом пересекали лужайку, — но с больной надо что-то делать, вот вы сами увидите. Ее заметили, когда она пыталась броситься в канал с моста Аургартен. Прохожие старались ее остановить, но ей удалось вырваться и кинуться в воду. Она страдает от недоедания, — добавил он, — однако, когда полицейские привели ее к нам, она едва притронулась к еде. Вопрос, что с ней делать дальше. Если вы сможете узнать, кто она или хоть что-нибудь по этому поводу, я буду вечным вашим должником.
Не очень-то было похоже на то, что он готов навеки стать должником Фрейда. И тот лишь улыбнулся понятной мне улыбкой, пропустив это замечание мимо ушей.
Я, как и Холмс, был поражен тем, как похожи были своим тоном записки образцового врача Шульца и образцового сыщика из Скотленд-Ярда, адресованные своим непризнанным и отвергнутым коллегам. Что бы ни разделяло теории Фрейда и Холмса, у них было и нечто общее уже хотя бы потому, что они вызывали снисходительное недоверие со стороны чиновников и носителей официально принятых идей.
— Вот она, всецело в вашем распоряжении. Меня ждут в операционной. Оставьте мне записку в кабинете, если это вас не затруднит. Завтра я осмотрю ее еще раз.
Он удалился на операцию, оставив нас наедине с молодой женщиной, сидевшей в плетеном кресле. Взгляд ее был устремлен на лужайку, голубые глаза смотрели не мигая и даже не шурясь от яркого солнца. Сказывалось недоедание — кожа отливала голубизной, особенно под глазами. Лицо было пленительным несмотря на изможденный вид. Не вызывало сомнений, что женщина совсем истощена, вместе с тем неподвижность позы свидетельствовала о том, что она находится в состоянии крайнего напряжения.
Фрейд обошел вокруг, пока Холмс и я наблюдали за больной, и провел рукой у нее перед лицом. Никакой реакции не последовало. Она не сопротивлялась, когда Фрейд осторожно взял ее за руку и нащупал пульс; когда же он отпустил руку, та упала на колени, точно неживая. Ее лицо было худым, более худым, нежели предполагала костная структура. Нам не удалось определить на глаз ее телосложение — его скрывали просторные больничные одежды. По-видимому, Холмса заинтересовала эта женщина: он стоял и наблюдал за тем, как Фрейд продолжает беглый осмотр.
— Теперь вы видите, почему они обращаются ко мне, — тихо сказал Фрейд. — Сами-то они не знают как быть. В ее теперешнем состоянии не представляется возможным определить ее ни в один из обычных приютов для бедняков.
— Что послужило причиной истерии? — спросил я.
— Ну, об этом нетрудно догадаться. Бедность, отчаяние, одиночество. Дойдя до крайности, она решила покончить с собой и, после того как ее лишили этой возможности, впала в то состояние, в котором мы находим ее теперь.
Фрейд открыл свой саквояж, порылся в нем и наконец извлек шприц и склянку.
— Что вы собираетесь делать? — спросил Холмс, опускаясь на корточки рядом и не сводя глаз с несчастной, сидевшей перед ним.
— Все, что смогу, — отвечал Фрейд, закатывая просторный рукав ее белого халата и протирая руку ватным тампоном, смоченным спиртом. — Посмотрим, удастся ли мне загипнотизировать ее. Для этого надо сделать укол, чтобы она расслабилась. Тогда можно будет завладеть ее вниманием.
Холмс кивнул и поднялся на ноги, а Фрейд сделал инъекцию.
Потом он стал раскачивать цепочку от часов перед лицом больной и обратился к ней участливым, но решительным тоном, тем самым, что мне приходилось слышать уже столько раз. Я бросил взгляд на Холмса. Любопытно было увидеть, какое это произведет на него впечатление, однако он всецело был поглощен реакцией молодой женщины на качание цепочки и голос Фрейда.
Жестом доктор попросил нас отступить назад, чтобы мы оказались вне поля зрения пациентки, и продолжал уговаривать ее расслабиться и внимательно выслушать то, что он скажет. Он повторял, что она находится среди друзей, и далее в том же духе.
Поначалу я еще отдавал себе отчет в том, что где-то слева от нас истошно орут игроки в крокет, но по мере того, как Фрейд говорил, звуки эти как будто отдалились. Настойчивые заклинания доктора были настолько убедительными, что нам даже показалось, будто мы находимся в полумраке знакомого кабинета в доме номер 19 по улице Бергассе.
Глаза пациентки заблестели, а потом стали следить за качающимся брелком, хотя до этого не замечали его. Увидев это, Фрейд прекратил свои тихие уговоры и, не повышая голоса, приказал ей спать.
После некоторых колебаний женщина повиновалась, веки ее дрогнули и опустились.
— Вы слышите меня, не так ли? — спросил Фрейд. — Если слышите, то кивните мне.
Она вяло кивнула. Плечи ее поникли.
— Сейчас вы сможете говорить, — сказал ей Фрейд, — и ответите на несколько простых вопросов. Вы готовы? Кивните, если да.
Она кивнула.
— Как вас зовут?
Наступило долгое молчание. Ее губы шевельнулись, но не последовало ни звука.
— Пожалуйста, говорите четче. Я спрошу вас снова, и вы ответите мне совершенно ясно. Итак, как вас зовут?
— Меня зовут Нэнси.
Она говорила по-английски!
Фрейд нахмурился, удивленно переглянулся со мной и снова повернулся к больной. Кашлянув, обратился к ней теперь уже на английском.
— Очень хорошо, Нэнси. Как ваше полное имя?
— У меня два имени.
— Прекрасно, назовите их.
— Слейтер. Нэнси Слейтер. Нэнси Осборн Слейтер. Фон Лайнсдорф, — добавила она, поперхнувшись, и замолчала, но губы ее продолжали двигаться.
— Хорошо, Нэнси. Спокойно, расслабьтесь. Все хорошо. Теперь скажите мне, где ваша родина?
— Провидение.
Озадаченный, Фрейд поднял на нас взгляд. Должен признаться, я уже было подумал, что мы либо стали жертвами какой-то злой шутки, либо ее сознание перенеслось в мир метафизики.
Загадку разрешил Холмс. Став у женщины за спиной, он заговорил так тихо, что никто, кроме нас, не мог его услышать.
— Возможно, она имеет в виду город Провидение, или, точнее, Провиденс, столицу Род-Айленда. Помнится, это самый маленький из североамериканских штатов.
Фрейд согласно кивнул, прежде чем Холмс закончил, а потом, подивившись такому необычному названию, снова присел перед пациенткой и повторил вопрос.
— Да, я из Провиденса, штат Род-Айленд.
— А что вы делаете здесь?
— Я провела медовый месяц на чердаке.
Ее губы стали подергиваться. Когда она говорила, ей словно что-то мешало, поэтому было трудно разобрать слова. Совершенно сбитый с толку ее ужасным состоянием, а также бессвязной речью, я вместе с тем испытывал к ней бесконечную жалость. Бедняжка!
— Хорошо, хорошо. Только расслабьтесь, расслабьтесь.
Фрейд поднялся и повернулся к нам.
— Я ничего не понимаю.
— Спросите еще что-нибудь, — тихо подсказал Холмс. Его глаза были полуприкрыты тяжелыми веками, как голова кобры капюшоном, но я знал, что он бодр как никогда. Только захватывающий интерес мог заставить его принять такой сонный вид. Лишь дым трубки да то, что Холмс все-таки стоял, свидетельствовали о том, что он не спит.
— Спросите ее еще что-нибудь, — повторил он. — Ну, например, где она вышла замуж?
Фрейд повторил вопрос.
— Это было в... — Дальше она произнесла нечто очень похожее на «мясная лавка» — из-за нечеткого выговора трудно было разобрать.
— Где-где? Мы вас правильно поняли?
Она кивнула. Фрейд обернулся и вновь пожал плечами. Холмс жестом попросил его продолжать.
— Так вы говорите, ваша фамилия — фон Лайнсдорф? Кто такой Лайнсдорф? Ваш муж?
— Да.
— Барон Карл фон Лайнсдорф? — Фрейд не смог скрыть недоверия.
— Да.
— Но ведь барон умер, — начал было он, но тут женщина, назвавшаяся Нэнси, вскочила, все еще не открывая глаз, но пытаясь это сделать.
— Нет!
— Сядьте, Нэнси. Сядьте. Вот так, хорошо. Очень хорошо. Теперь расслабьтесь, расслабьтесь.
Фрейд снова встал и повернулся к нам.
— Очень странно. По-видимому, ее иллюзии сохраняются и под гипнозом, что случается не часто, — сообщил он нам с многозначительным видом.
— Иллюзии? — переспросил Холмс, открывая глаза. — Почему вы считаете, что это иллюзии?
— Потому что все это бессмыслица.
— Это далеко не одно и то же. А кто такой барон фон Лайнсдорф?
— Один из самых старых аристократов империи. Кажется, двоюродный брат императора. Умер несколько недель назад.
— Барон был женат?
— Не имею ни малейшего представления. Должен признаться, я в растерянности. Мне удалось разговорить ее, но из того, что она рассказывает, нельзя понять, что же с ней делать дальше.
Он озадаченно потирал руки, пока все мы созерцали эту странную пациентку. Ее губы зашевелились вновь.
— Могу теперь я задать ей несколько вопросов? — кивнул Холмс в ее сторону.
— Вы? — Фрейд, похоже, удивился сильней, чем хотел бы.
— Если вы не возражаете. Может быть, мне удастся пролить хоть каплю света в потемках, окружающих нас.
Фрейд задумался, потом пронзительно взглянул на Холмса, ожидавшего ответа с деланным безразличием. Но я понял по ряду признаков, известных лишь мне одному, как страстно ему хочется получить разрешение.
— Скорее всего, ей это не повредит, — предположил я, — и, раз уж вы сами признались, что пребываете в растерянности, помощь вам не помешает. А моему другу случалось находить смысл и в более бессмысленных вещах.
Фрейд колебался. Видимо, ему не хотелось признаваться ни в своей неудаче, ни в том, что ему все же нужна помощь. Но, думаю, он стал догадываться, как важно это было бы для Холмса, ставшего столь не похожим на самого себя в последнее время.
— Хорошо. Только быстрее. Действие успокоительного скоро закончится, и она снова станет недосягаемой для нас.
Глаза Холмса возбужденно блеснули, но он тотчас прикрыл их и последовал за Фрейдом, чтобы занять место перед плетеным креслом.
— Один господин хотел бы побеседовать с вами, Нэнси. Он уже здесь. Вы можете говорить с ним совершенно спокойно, как со мной. Вы готовы? — Фрейд наклонился к ней. — Вы готовы?
— Д-да.
Фрейд кивнул Холмсу, тот опустился на траву перед креслом и посмотрел снизу на женщину. Руки его покоились на коленях, а кончики пальцев были соединены, как всегда, когда он выслушивал своих посетителей.
— Скажите, Нэнси, кто связал вас по рукам и ногам? — спросил он. Холмс говорил мягко, как и Фрейд. И тут я вспомнил, что точно так же Холмс успокаивал своих взволнованных клиентов в гостиной на Бейкер-стрит.
— Я не знаю.
Тут доктор Фрейд и я заметили у девушки синяки на запястьях и голенях.
— Они связали вас кожаными ремнями, не так ли?
— Так.
— А потом заперли вас в мансарде?
— Где?
— На чердаке.
— Да.
— Как долго они держали вас там?
— Я... меня...
Фрейд предостерегающе поднял руку, и Холмс понимающе кивнул.
— Хорошо, Нэнси. Забудьте об этом. Лучше скажите мне: как вам удалось бежать? Как вы выбрались с чердака?
— Я разбила окно.
— Ногами?
— Да.
Теперь и я заметил порезы с тыльной стороны на ногах женщины, обутых в больничные тапочки.
— Потом вы перерезали свои путы осколками?
— Да.
— И спустились по водосточной трубе?
Очень осторожно Холмс осмотрел ее руки. Теперь, когда он обратил на это наше внимание, мы заметили и сломанные ногти, и ободранные ладони. В остальном кисти ее рук — длинные, правильные, изящные — были удивительно красивы.
— Вы упали, не так ли?
— Да... — Голос ее опять задрожал от волнения. Она до крови закусила губу.
— Взгляните сюда, джентльмены, — Холмс встал и осторожно откинул прядь ее золотисто-каштановых волос. Собранные в узел больничной прислугой, они теперь рассыпались и приоткрыли багровый кровоподтек.
Фрейд наклонился и дал понять Холмсу, что пора заканчивать. Тот повиновался и, отступив назад, стал выбивать трубку.
— А теперь надо спать, Нэнси. Спать, — приказал Фрейд.
Она послушно закрыла глаза.
Мы идем в оперу
— Что все это значит? — потребовал объяснений Фрейд.
Мы сидели в крохотном кафе на Сенсен-Гассе, чуть севернее больницы и института патологии, куда зашли, чтобы за чашкой вкуснейшего венского кофе поразмышлять над загадкой, заданной молодой женщиной, назвавшейся Нэнси Слейтер фон Лайнсдорф.
— Это злодейство, — тихо отвечал Холмс. — Мы не знаем, что в ее рассказе правда, что нет. Не вызывает сомнений, однако, что ее, связанную по рукам и ногам, морили голодом в комнате, выходившей окнами на узенькую улочку, и что ей удалось бежать именно так, как она нам рассказала. Жаль только, что в больнице ее заставили принять ванну и сожгли всю одежду. Знать бы, как она выглядела поначалу. Нам бы это очень помогло.
Украдкой я взглянул на Фрейда, надеясь, что тот не сочтет последнее замечание Холмса бессердечным. Конечно, сыщик понимал, что о женщине надо было позаботиться, — ведь она промокла до нитки и нуждалась в помощи, но в то же время для него люди нередко превращались в составные части загадки. В такие минуты подобные замечания Холмса в их адрес всегда казались удивительными для тех, кто не был знаком с его методом.
Доктор Фрейд был занят своими мыслями.
— Подумать только, я уже готов был решить, что она просто сумасшедшая, — бормотал он, — ну как я не увидел, что...
— Вы все видели, но ничего не заметили, — перебил его Холмс. — Зачастую в этой разнице все и дело.
— Но кто она такая? Действительно родом из Провиденса, штат Род-Айленд, или это плод ее воображения?
— Большая ошибка — делать выводы, не имея фактов, — предостерег Холмс. — Суждения получаются предвзятыми.
Он закурил трубку, а Фрейд уставился в кофейную чашку. За последние два часа они незаметно поменялись ролями. Если раньше учителем и вожаком был доктор, теперь им стал Холмс, что было для него привычнее, нежели положение беспомощного больного. Хотя лицо его оставалось непроницаемо, я знал, как ликует он от того, что вновь становится самим собой. А Фрейд, надо отдать ему должное, не противился тому, что вдруг оказался в учениках.
— Что же нам теперь делать? — спросил он. — Сообщить в полицию?
— Она уже побывала в руках полиции, когда ее нашли, — поспешно ответил Холмс. — Уж если тогда полицейские не смогли сделать для нее ничего путного, чего от них ждать теперь? Да и что мы им скажем? Мы знаем очень мало, скорее всего, недостаточно, чтобы власти стали действовать. По крайней мере, так было бы в Лондоне, — сухо заметил он. — Кроме всего прочего, если тут действительно замешана знать, полиция не захочет слишком углубляться в это дело.
— Что же вы предлагаете?
Холмс откинулся назад и уставился в потолок.
— А вы не хотите сами заняться этим делом?
— Я? — Холмс попытался изобразить изумление, но роль оказалась настолько сложной, что, боюсь, это был единственный случай, когда он переигрывал. — Да нет, что вы, в моем нынешнем состоянии...
— Ваше нынешнее состояние, насколько я успел заметить, не лишило вас ваших способностей, — нетерпеливо перебил Фрейд. — Кроме того, это настоящее дело — как раз то, что вам нужно.
— Ну хорошо, — Холмс выпрямился, перестав притворяться. — Прежде всего мы должны узнать все о бароне фон Лайнсдорфе: кто он, отчего умер, когда и тому подобное. И разумеется, необходимо выяснить, была ли у него жена, и если да, то какой национальности. Поскольку наша подопечная не смогла ответить на некоторые вопросы, попробуем подобраться к делу с другой стороны.
— Почему вы решили, что чердак, где прятали эту женщину, находился в доме, расположенном на узенькой улочке напротив другого здания? — спросил я.
— Элементарно, мой дорогой. Кожа этой особы бела как мел, а из ее слов вытекает, что окно в ее тюрьме было достаточной величины, чтобы через него пролезть. Вывод: хотя в помещении и было окно, что-то мешало солнечному свету проникать внутрь, иначе она не была бы такой бледной. Какая еще тут может быть причина, как не здание через улочку напротив? Можно также заключить, правда, с меньшей уверенностью, что здание, в котором держали несчастную, построено раньше, чем то, что напротив, ибо архитекторы, как правило, не имеют привычки строить дома, упирающиеся окнами в глухие кирпичные стены.
— Великолепно, — воскликнул Фрейд, который, как я понял, после слов Холмса и при виде его спокойствия и уверенности вновь обрел надежду.
— Все дело в том, — продолжал Холмс, — чтобы правильно выстроить имеющиеся сведения. Например, в «Буре» Шекспира потерпевшие кораблекрушение герцог и его спутники озадачены тем, что буря, прибившая их к острову Просперо, не промочила их одежд. Многие годы ученые мужи спорят, что же это за буря. Одни считают ее сверхъестественной, другие же утверждают, что это природное явление, однако загадка остается, поскольку остается сухая одежда. Пора бы догадаться, что истинной причиной была... дороговизна актерских костюмов — главная статья расходов в театре времен Елизаветы. Владелец театра просто не мог допустить, чтобы костюмы отсыревали, плесневели и гнили, не говоря уже о том, чтобы сами актеры схватили воспаление легких. Если принять это во внимание, легко предположить, что отец и сын Бербеджи[25] попросили драматурга вставить в пьесу несколько строк, позволяющих им играть спектакль в сухих костюмах после яростной схватки со стихией. Кстати, — обратился он к Фрейду, — есть ли в Австрии справочник вроде «Книги пэров» Берка? Возможно, остаток дня не пройдет зря, если вы разыщете некоторые подробности, касающиеся покойного барона фон Лайнсдорфа.
Мы сидели в крохотном кафе на Сенсен-Гассе, чуть севернее больницы и института патологии, куда зашли, чтобы за чашкой вкуснейшего венского кофе поразмышлять над загадкой, заданной молодой женщиной, назвавшейся Нэнси Слейтер фон Лайнсдорф.
— Это злодейство, — тихо отвечал Холмс. — Мы не знаем, что в ее рассказе правда, что нет. Не вызывает сомнений, однако, что ее, связанную по рукам и ногам, морили голодом в комнате, выходившей окнами на узенькую улочку, и что ей удалось бежать именно так, как она нам рассказала. Жаль только, что в больнице ее заставили принять ванну и сожгли всю одежду. Знать бы, как она выглядела поначалу. Нам бы это очень помогло.
Украдкой я взглянул на Фрейда, надеясь, что тот не сочтет последнее замечание Холмса бессердечным. Конечно, сыщик понимал, что о женщине надо было позаботиться, — ведь она промокла до нитки и нуждалась в помощи, но в то же время для него люди нередко превращались в составные части загадки. В такие минуты подобные замечания Холмса в их адрес всегда казались удивительными для тех, кто не был знаком с его методом.
Доктор Фрейд был занят своими мыслями.
— Подумать только, я уже готов был решить, что она просто сумасшедшая, — бормотал он, — ну как я не увидел, что...
— Вы все видели, но ничего не заметили, — перебил его Холмс. — Зачастую в этой разнице все и дело.
— Но кто она такая? Действительно родом из Провиденса, штат Род-Айленд, или это плод ее воображения?
— Большая ошибка — делать выводы, не имея фактов, — предостерег Холмс. — Суждения получаются предвзятыми.
Он закурил трубку, а Фрейд уставился в кофейную чашку. За последние два часа они незаметно поменялись ролями. Если раньше учителем и вожаком был доктор, теперь им стал Холмс, что было для него привычнее, нежели положение беспомощного больного. Хотя лицо его оставалось непроницаемо, я знал, как ликует он от того, что вновь становится самим собой. А Фрейд, надо отдать ему должное, не противился тому, что вдруг оказался в учениках.
— Что же нам теперь делать? — спросил он. — Сообщить в полицию?
— Она уже побывала в руках полиции, когда ее нашли, — поспешно ответил Холмс. — Уж если тогда полицейские не смогли сделать для нее ничего путного, чего от них ждать теперь? Да и что мы им скажем? Мы знаем очень мало, скорее всего, недостаточно, чтобы власти стали действовать. По крайней мере, так было бы в Лондоне, — сухо заметил он. — Кроме всего прочего, если тут действительно замешана знать, полиция не захочет слишком углубляться в это дело.
— Что же вы предлагаете?
Холмс откинулся назад и уставился в потолок.
— А вы не хотите сами заняться этим делом?
— Я? — Холмс попытался изобразить изумление, но роль оказалась настолько сложной, что, боюсь, это был единственный случай, когда он переигрывал. — Да нет, что вы, в моем нынешнем состоянии...
— Ваше нынешнее состояние, насколько я успел заметить, не лишило вас ваших способностей, — нетерпеливо перебил Фрейд. — Кроме того, это настоящее дело — как раз то, что вам нужно.
— Ну хорошо, — Холмс выпрямился, перестав притворяться. — Прежде всего мы должны узнать все о бароне фон Лайнсдорфе: кто он, отчего умер, когда и тому подобное. И разумеется, необходимо выяснить, была ли у него жена, и если да, то какой национальности. Поскольку наша подопечная не смогла ответить на некоторые вопросы, попробуем подобраться к делу с другой стороны.
— Почему вы решили, что чердак, где прятали эту женщину, находился в доме, расположенном на узенькой улочке напротив другого здания? — спросил я.
— Элементарно, мой дорогой. Кожа этой особы бела как мел, а из ее слов вытекает, что окно в ее тюрьме было достаточной величины, чтобы через него пролезть. Вывод: хотя в помещении и было окно, что-то мешало солнечному свету проникать внутрь, иначе она не была бы такой бледной. Какая еще тут может быть причина, как не здание через улочку напротив? Можно также заключить, правда, с меньшей уверенностью, что здание, в котором держали несчастную, построено раньше, чем то, что напротив, ибо архитекторы, как правило, не имеют привычки строить дома, упирающиеся окнами в глухие кирпичные стены.
— Великолепно, — воскликнул Фрейд, который, как я понял, после слов Холмса и при виде его спокойствия и уверенности вновь обрел надежду.
— Все дело в том, — продолжал Холмс, — чтобы правильно выстроить имеющиеся сведения. Например, в «Буре» Шекспира потерпевшие кораблекрушение герцог и его спутники озадачены тем, что буря, прибившая их к острову Просперо, не промочила их одежд. Многие годы ученые мужи спорят, что же это за буря. Одни считают ее сверхъестественной, другие же утверждают, что это природное явление, однако загадка остается, поскольку остается сухая одежда. Пора бы догадаться, что истинной причиной была... дороговизна актерских костюмов — главная статья расходов в театре времен Елизаветы. Владелец театра просто не мог допустить, чтобы костюмы отсыревали, плесневели и гнили, не говоря уже о том, чтобы сами актеры схватили воспаление легких. Если принять это во внимание, легко предположить, что отец и сын Бербеджи[25] попросили драматурга вставить в пьесу несколько строк, позволяющих им играть спектакль в сухих костюмах после яростной схватки со стихией. Кстати, — обратился он к Фрейду, — есть ли в Австрии справочник вроде «Книги пэров» Берка? Возможно, остаток дня не пройдет зря, если вы разыщете некоторые подробности, касающиеся покойного барона фон Лайнсдорфа.