Страница:
– Что это было? Кто здесь? Отвечайте! – рявкнул адмирал, стукнув кулаком по столу.
Все это время он держал подмышкой шпагу, которую пламя свечи окрасило кроваво-красным сиянием от эфеса до кончика клинка. Адмирал подошел к окну. Шпингалет был в гнезде, а век отпечатков пальцев еще не наступил. Задумчиво он поднял шпингалет и вновь опустил его.
Да, это вполне возможно… Пальцы, не отяжелевшие от возраста и не изувеченные ревматизмом, быстрые и ловкие пальцы, которые он с удовольствием отрубил бы собственной шпагой, могли опустить шпингалет в гнездо. Надо приказать Джузеппе заменить шпингалет на крепкий засов, хотя парню и самому следовало об этом подумать. Матерь Божья, для чего вообще существуют слуги?..
Если только… да, если только пальцы, которые он собирался отрубить, не принадлежат самому Джузеппе! Мошенник находится на балконе. Отлично! Маркизу самому придется проявить ловкость и коварство, если он хочет видеть ладони Джузеппе, привязанные к столу, бледную физиономию, испуганный взгляд и услышать мольбу о пощаде. Бог совершит чудо и вернет на минуту своему верному слуге быстроту и легкость движений, не уступающие Джузеппе Марино.
Санта-Крус бесшумно поднял шпингалет и распахнул створки окна. Он ничего не услышал. Очевидно, негодяй, затаив дыхание, прячется за ставнями в углу балкона. Маркиз взял шпагу в правую руку. Он чувствовал себя помолодевшим вдвое. Глубоко вздохнув, словно ныряльщик перед погружением в воду, адмирал прыгнул вперед. Прыжок был тяжелым и неуклюжим, но под мощным весом адмирала ставни распахнулись, словно сделанные из папиросной бумаги. Старик налетел на балюстраду, его шпага зазвенела о камень. Поворачиваться он мог не быстрее нападающего носорога. «Мошенник прикончит меня», – подумал адмирал.
Он был полностью в руках того, кто находился на балконе, наверняка вооруженный кинжалом, независимо от того, прячется ли этот незнакомец в углу или нет. Но ничего не случилось. Холодная сталь не вонзилась ему в спину. С трудом повернувшись, адмирал застыл от изумления. На балконе никого не было.
Санта-Крус зашатался, как пьяный. Голова его кружилась, звезды на небе плясали перед глазами в бешеном танце.
– Матерь Божья! Что со мной? – простонал Санта-Крус, ставший внезапно жалким и напуганным, как ребенок, не понимая причин происходящего с ним.
Прохладный ночной воздух постепенно привел его в чувство. Он глубоко вдохнул его в легкие, и звезды вернулись на положенные места.
– Этого не должно быть… Я не могу допустить такого… Ради Испании… – бормотал Санта-Крус, пытаясь взять себя в руки. – Моя шпага лежит на полу балкона – нельзя оставлять ее здесь! Это позор!
Но инстинкт удержал его от попытки поднять шпагу. Хотя адмирал знал, что не сможет до нее дотянуться. Алый халат придерживался на его массивной фигуре шелковым поясом. Он развязал его, сделал петлю и, облокотившись спиной на балюстраду, набросил ее на эфес шпаги. Однако, ему удалось поднять ее лишь на несколько дюймов, после чего она выскользнула и снова со стуком упала на пол. Но старик был упорен. Он не бросит верно служившее ему оружие, не оставит ржаветь в утренней росе шпагу, побывавшую с ним при Лепанто и Терсейре[119] и собиравшуюся отразить солнечный свет на белых скалах Англии у берегов Ла-Манша. Никакой школяр не ловил форель удочкой так серьезно, как старый испанский дворянин – свою шпагу на балконе, нависшем над Тежу. В конце концов он добился успеха. Петля была наброшена на чашку эфеса, и через несколько секунд Санта-Крус любовно поглаживал клинок, словно юноша – ручку своей возлюбленной.
Но теперь адмирал ощущал холод. Сырой воздух пробирал его до мозга костей. Он так дрожал, что шпага барабанила по каменной балюстраде. А ведь ему еще нужно было убедиться, что ничего из его секретов не было похищено. Вцепившись в оконную раму, адмирал закрыл за собой ставни и затем недоуменно уставился на свою левую ногу.
– Это чертовски странно, – промолвил он.
Нога полностью потеряла чувствительность. Она даже перестала болеть. Санта-Крус умудрился на одной ноге, цепляясь за кресло и край стола, с трудом дотащиться до бюро, Вынув ключ из кармана халата, он отпер бюро и опустил крышку. Документы сверху, касающиеся экипировки галеона «Санта-Ана» из Леванта, которому недоставало больших кулеврин… Заметки, сделанные им вечером на полях… Ничего, как будто, не тронуто.
Санта-Крус запер бюро и, вернувшись к столу, тяжело опустился в кресло. Неужели его подвел слух, и он просто вообразил звук ударившегося об пол предмета? Но если сегодня его подводит слух, то завтра подведет зрение, а это чревато катастрофой. Что будет с Испанией, если в туманах Ла-Манша он увидит воображаемые корабли, услышит воображаемый грохот орудий и начнет боевые действия? Хлопнув по столу правой рукой, адмирал внезапно почувствовал, что его ладонь стала мокрой.
Подняв руку и взглянув на ладонь, Санта-Крус увидел на ней черное пятно. Склонившись набок, он посмотрел на стол. Невысохшие чернила на его поверхности доказывали, что слух не подвел адмирала, и что кто-то рылся в его бюро. Зарычав, старик поднялся, но тут же снова упал в кресло, где остался сидеть неподвижно с ужасом, застывшим во взгляде.
Ощущение, испугавшее его на балконе, вернулось к нему, и на сей раз оно было еще более реальным и пугающим. Прежние радости – женщины, корабли, подгоняемые ветром, изысканная пища, охота на берегах Гвадалквивира[120] – давно перестали волновать его. Осталась лишь одна – надежда на завоевание Англии. Хотя он ругал своего повелителя Филиппа за мелочные придирки и вникание в подробности, подобающие мелким чиновникам, но служил ему С собачьей преданностью.
Завоевание Англии должно принести испанской короне, такое богатство, какое не снилось даже Римской империи.[121] И только он, Санта-Крус, мог осуществить это, ибо он один из всех адмиралов Испании знал, из какого крепкого материала сделаны англичане, какие они упорные бойцы, какие великие вожди появляются среди них из ниоткуда в трудную минуту, каким звонким колоколом звучит от шотландских границ до портов на Ла-Манше их вера и страсть к свободе.
А теперь Санта-Крус лишался и этой, последней радости. Мучительная мысль о том, что он, кому предстояло возглавить великое предприятие, теперь вовсе не примет в нем участие, отступала перед заволакивающим глаза красным туманом, становившимся все гуще и плотнее, словно после орудийного залпа. Санта-Крус больше не двигался, а в его широко открытых глазах оставалось выражение ужаса, когда сердце уже перестало биться.
Глава 18. Тем временем
Глава 19. Бридпортский кинжал
Все это время он держал подмышкой шпагу, которую пламя свечи окрасило кроваво-красным сиянием от эфеса до кончика клинка. Адмирал подошел к окну. Шпингалет был в гнезде, а век отпечатков пальцев еще не наступил. Задумчиво он поднял шпингалет и вновь опустил его.
Да, это вполне возможно… Пальцы, не отяжелевшие от возраста и не изувеченные ревматизмом, быстрые и ловкие пальцы, которые он с удовольствием отрубил бы собственной шпагой, могли опустить шпингалет в гнездо. Надо приказать Джузеппе заменить шпингалет на крепкий засов, хотя парню и самому следовало об этом подумать. Матерь Божья, для чего вообще существуют слуги?..
Если только… да, если только пальцы, которые он собирался отрубить, не принадлежат самому Джузеппе! Мошенник находится на балконе. Отлично! Маркизу самому придется проявить ловкость и коварство, если он хочет видеть ладони Джузеппе, привязанные к столу, бледную физиономию, испуганный взгляд и услышать мольбу о пощаде. Бог совершит чудо и вернет на минуту своему верному слуге быстроту и легкость движений, не уступающие Джузеппе Марино.
Санта-Крус бесшумно поднял шпингалет и распахнул створки окна. Он ничего не услышал. Очевидно, негодяй, затаив дыхание, прячется за ставнями в углу балкона. Маркиз взял шпагу в правую руку. Он чувствовал себя помолодевшим вдвое. Глубоко вздохнув, словно ныряльщик перед погружением в воду, адмирал прыгнул вперед. Прыжок был тяжелым и неуклюжим, но под мощным весом адмирала ставни распахнулись, словно сделанные из папиросной бумаги. Старик налетел на балюстраду, его шпага зазвенела о камень. Поворачиваться он мог не быстрее нападающего носорога. «Мошенник прикончит меня», – подумал адмирал.
Он был полностью в руках того, кто находился на балконе, наверняка вооруженный кинжалом, независимо от того, прячется ли этот незнакомец в углу или нет. Но ничего не случилось. Холодная сталь не вонзилась ему в спину. С трудом повернувшись, адмирал застыл от изумления. На балконе никого не было.
Санта-Крус зашатался, как пьяный. Голова его кружилась, звезды на небе плясали перед глазами в бешеном танце.
– Матерь Божья! Что со мной? – простонал Санта-Крус, ставший внезапно жалким и напуганным, как ребенок, не понимая причин происходящего с ним.
Прохладный ночной воздух постепенно привел его в чувство. Он глубоко вдохнул его в легкие, и звезды вернулись на положенные места.
– Этого не должно быть… Я не могу допустить такого… Ради Испании… – бормотал Санта-Крус, пытаясь взять себя в руки. – Моя шпага лежит на полу балкона – нельзя оставлять ее здесь! Это позор!
Но инстинкт удержал его от попытки поднять шпагу. Хотя адмирал знал, что не сможет до нее дотянуться. Алый халат придерживался на его массивной фигуре шелковым поясом. Он развязал его, сделал петлю и, облокотившись спиной на балюстраду, набросил ее на эфес шпаги. Однако, ему удалось поднять ее лишь на несколько дюймов, после чего она выскользнула и снова со стуком упала на пол. Но старик был упорен. Он не бросит верно служившее ему оружие, не оставит ржаветь в утренней росе шпагу, побывавшую с ним при Лепанто и Терсейре[119] и собиравшуюся отразить солнечный свет на белых скалах Англии у берегов Ла-Манша. Никакой школяр не ловил форель удочкой так серьезно, как старый испанский дворянин – свою шпагу на балконе, нависшем над Тежу. В конце концов он добился успеха. Петля была наброшена на чашку эфеса, и через несколько секунд Санта-Крус любовно поглаживал клинок, словно юноша – ручку своей возлюбленной.
Но теперь адмирал ощущал холод. Сырой воздух пробирал его до мозга костей. Он так дрожал, что шпага барабанила по каменной балюстраде. А ведь ему еще нужно было убедиться, что ничего из его секретов не было похищено. Вцепившись в оконную раму, адмирал закрыл за собой ставни и затем недоуменно уставился на свою левую ногу.
– Это чертовски странно, – промолвил он.
Нога полностью потеряла чувствительность. Она даже перестала болеть. Санта-Крус умудрился на одной ноге, цепляясь за кресло и край стола, с трудом дотащиться до бюро, Вынув ключ из кармана халата, он отпер бюро и опустил крышку. Документы сверху, касающиеся экипировки галеона «Санта-Ана» из Леванта, которому недоставало больших кулеврин… Заметки, сделанные им вечером на полях… Ничего, как будто, не тронуто.
Санта-Крус запер бюро и, вернувшись к столу, тяжело опустился в кресло. Неужели его подвел слух, и он просто вообразил звук ударившегося об пол предмета? Но если сегодня его подводит слух, то завтра подведет зрение, а это чревато катастрофой. Что будет с Испанией, если в туманах Ла-Манша он увидит воображаемые корабли, услышит воображаемый грохот орудий и начнет боевые действия? Хлопнув по столу правой рукой, адмирал внезапно почувствовал, что его ладонь стала мокрой.
Подняв руку и взглянув на ладонь, Санта-Крус увидел на ней черное пятно. Склонившись набок, он посмотрел на стол. Невысохшие чернила на его поверхности доказывали, что слух не подвел адмирала, и что кто-то рылся в его бюро. Зарычав, старик поднялся, но тут же снова упал в кресло, где остался сидеть неподвижно с ужасом, застывшим во взгляде.
Ощущение, испугавшее его на балконе, вернулось к нему, и на сей раз оно было еще более реальным и пугающим. Прежние радости – женщины, корабли, подгоняемые ветром, изысканная пища, охота на берегах Гвадалквивира[120] – давно перестали волновать его. Осталась лишь одна – надежда на завоевание Англии. Хотя он ругал своего повелителя Филиппа за мелочные придирки и вникание в подробности, подобающие мелким чиновникам, но служил ему С собачьей преданностью.
Завоевание Англии должно принести испанской короне, такое богатство, какое не снилось даже Римской империи.[121] И только он, Санта-Крус, мог осуществить это, ибо он один из всех адмиралов Испании знал, из какого крепкого материала сделаны англичане, какие они упорные бойцы, какие великие вожди появляются среди них из ниоткуда в трудную минуту, каким звонким колоколом звучит от шотландских границ до портов на Ла-Манше их вера и страсть к свободе.
А теперь Санта-Крус лишался и этой, последней радости. Мучительная мысль о том, что он, кому предстояло возглавить великое предприятие, теперь вовсе не примет в нем участие, отступала перед заволакивающим глаза красным туманом, становившимся все гуще и плотнее, словно после орудийного залпа. Санта-Крус больше не двигался, а в его широко открытых глазах оставалось выражение ужаса, когда сердце уже перестало биться.
Глава 18. Тем временем
А что же тем временем происходило с Робином? Балкон, на котором он спрятался, поддерживали две крепкие консоли из резного камня, которые упирались в колонны, чьим основанием была придана форма голов дельфинов. Эти колонны опускались вниз от двух внешних углов балконов. Робин не раз глядел на них с замирающим сердцем. Колонны имели пять футов в высоту, и под дельфиньими головами были видны волны, разбивающиеся о скалы ста пятьюдесятью футами ниже. На одной из этих голов в случае нужды можно было удержаться. А теперь наступил именно этот случай.
Робин размотал веревку, обматывающую его талию, оставив надежно привязанную последнюю петлю. Плита балкона находилась над каменными колоннами, расположенными на расстоянии шести дюймов друг от друга. Юноша не осмеливался прикрепить свободный конец веревки к одной из колонн, так как веревка, переброшенная через балюстраду, могла бы его выдать. Сев на парапет, он наклонился и набросил веревку на колонну. Затем, вручив свою душу Богу, Робин заскользил вниз, пока не почувствовал под ногами голову дельфина. Он стоял на ней, крепко вцепившись в веревку, с кружащейся, как у пьяного, головой. Юноша закрыл глаза, не смея глянуть вниз. А вдруг он поскользнется на гладком камне, или ослабевшие руки выпустят веревку? Им и вправду овладело желание разжать руки и покончить со всем разом. Но слишком многое было поставлено на карту, чтобы поддаваться подобной слабости. Англия, его неоконченное дело, вера в него Уолсингема и, наконец, Синтия… Он вспомнил, как мужественно она справилась со своими страхами в тот день, в библиотеке Эбботс-Гэп, и это вернуло ему бодрость.
Робин широко открыл глаза и, балансируя на своем неудобном насесте, привязал крепким морским узлом свободный конец веревки к колонне и поглядел вниз.
Даже теперь его могли заметить. Для этого адмиралу Санта-Крус достаточно склониться над балконом. В теперешнем положении юноша был абсолютно беспомощен Один удар дубовой палкой или длинной шпагой маркиза – и он полетит в бездну прямиком на острые скалы.
За основанием колонны, на котором стоял Робин, узкая перекладина вела к стене параллельно находящейся над ней внутренней части консоли. Только на этой перекладине он мог скрыться от глаз стоящего на балконе. Но, чтобы достичь убежища, ему придется, сойдя с головы дельфина, обойти колонну, цепляясь руками за углубления в камне. Малейший неверный шаг окончится тем, что его труп с переломанными костями превратится в игрушку для морских волн. Держась за веревку левой рукой, Робин нащупал правой ромбовидное углубление в колонне и вцепился в него изо всех сил. Затем он с трудом поставил правую ногу на перекладину, находящуюся несколькими дюймами ниже головы дельфина. Оказавшись под балконом, юноша перенес левую ногу с головы дельфина на перекладину, нашел еще одно углубление для левой руки и вцепился в него, словно летучая мышь.
Конец веревки нужно привязать к основанию балюстрады, иначе ему никогда не взобраться назад на балкон. Маловероятно, чтобы рыщущий в ночи заметил этот узел.
«Старику придется наступить на него, чтобы обнаружить», – подумал Робин и тут же услышал, как над его головой распахнулись и хлопнули о стену ставни, адмирал налетел на балюстраду, а его шпага со стуком упала на пол.
После этого наступила тишина, еще сильнее встревожившая Робина, так как он не мог понять ее причины. Санта-Крус неподвижно стоял над его головой. В молчании ночи юноша мог слышать его дыхание. Значит, он тоже не должен шевелиться и менять положение, чтобы шорох камзола о камень не выдал его.
Робин ощутил приступ страха.
«Старик заметил узел на балюстраде. Он стоит там, играя в кошки-мышки и ожидая, пока меня схватит судорога, и мне придется разжать руки!»
Юноша представил себя болтающимся в воздухе на веревке, которую обрубает шпага Санта-Круса.
Вскоре с балкона донеслись звуки, но они лишь прибавили достоверности видению Робина. Шпагу проволокли по камню, снова уронили и, наконец подняли.
«Теперь старик пустит ее в ход», – подумал Робин. Глянув на белые буруны прибоя, пенившиеся в ста пятидесяти футах внизу, он поспешно отвел глаза. Прозвучали тяжелые шаги адмирала, и юноша с отчаянием вцепился в камень.
«Сейчас! – думал он. – Еще несколько секунд!»
Но вместо свиста шпаги и падения в бездну, Робин услышал, как вновь захлопнулись ставни.
Такого облегчения он не испытывал никогда в жизни. Пот градом катился по его лицу, ноги дрожали, все тело охватила страшная слабость. Вцепившись в резную консоль, Робин взял кольцо веревки в поднятую руку, снова застыв без движения.
Санта-Крус, очевидно, ничего не обнаружил. Но Робин должен был дать ему время дотащиться до своей спальни, а до него больше не доносились звуки, которые могли бы указывать, как идет этот процесс. Он мог только приблизительно определить, сколько ему следует ждать. Юноша медленно просчитал до ста. Теперь нужно шагнуть вверх на голову дельфина. Глубоко вдохнув, он поднял левую ногу, нащупал ею голову, и, сделав рывок всем телом, поднялся на нее. Прошло несколько секунд, прежде чем он обрел равновесие на гладком камне. Подтянувшись на веревке, Робин ухватился за балюстраду и в следующий момент очутился на балконе. Обрезав веревку, он снова обмотал се вокруг талии. Однако, повернувшись к ставням, он вновь застыл в напряжении. Сквозь решетку по-прежнему пробивался свет.
Ничто не могло заставить Робина вторично спускаться на голову дельфина – назад пути не было. Оставалось ждать на балконе, а если Санта-Крус снова выйдет туда… ну, хотя адмирал значил для Испании куда больше, чем Робин для Англии, Филиппу II придется обойтись без своего лучшего флотоводца. Юноша выхватил из-за пояса кинжал и стал ждать. Ночной воздух становился все более холодным и свежим, скоро должен был начаться рассвет. Скользнув к ставням, Робин открыл их, но стол, за которым сидел Санта-Крус, находился слева и не был виден с балкона.
Робин не слышал ни звука.
«Старик, должно быть, заснул или ушел к себе, забыв погасить свечу», – подумал он.
На цыпочках юноша вошел в комнату. Санта-Крус сидел у стола, но его поза наводила на мысль, что им владеет сон, крепче обычного. Держа в правой руке наготове кинжал, Робин подкрался к нему. Нижняя челюсть старика отвисла, открытые глаза смотрели в одну точку, грудь была неподвижна. Сон маркиза оказался вечным.
Бюро было открыто. Робин взял два документа, которые не успел скопировать, вновь придвинул к столу дубовый табурет и сел доканчивать работу при свете свечи мертвого адмирала. Нужно было спешить и при этом ничего не упустить и не перепутать ни одной цифры, переписывая количество кулеврин, миньонов, василисков,[122] солдат, матросов, баррелей сыра, солонины и воды.
Робин подходил к концу, когда произошло нечто, смертельно его перепугавшее. Покойник внезапно склонился к нему, его рука, лежавшая на столе, ударила юношу и бессильно поникла. Вскочив на ноги, Робин занес кинжал, но вовремя удержался, поняв, что скованные смертью мускулы старика расслабились, и это явилось причиной происшедшего. Тело адмирала поникло в кресле, словно уменьшившись в размерах: Казалось, только теперь неустрашимый дух покинул свою изношенную оболочку.
Робин вновь принялся за работу. Закончив ее, он оставил бюро открытым, скопированные документы на столе перед телом Санта-Круса, а свечу догорающей. Когда он вернулся к себе в комнату, начало светать.
Робин размотал веревку, обматывающую его талию, оставив надежно привязанную последнюю петлю. Плита балкона находилась над каменными колоннами, расположенными на расстоянии шести дюймов друг от друга. Юноша не осмеливался прикрепить свободный конец веревки к одной из колонн, так как веревка, переброшенная через балюстраду, могла бы его выдать. Сев на парапет, он наклонился и набросил веревку на колонну. Затем, вручив свою душу Богу, Робин заскользил вниз, пока не почувствовал под ногами голову дельфина. Он стоял на ней, крепко вцепившись в веревку, с кружащейся, как у пьяного, головой. Юноша закрыл глаза, не смея глянуть вниз. А вдруг он поскользнется на гладком камне, или ослабевшие руки выпустят веревку? Им и вправду овладело желание разжать руки и покончить со всем разом. Но слишком многое было поставлено на карту, чтобы поддаваться подобной слабости. Англия, его неоконченное дело, вера в него Уолсингема и, наконец, Синтия… Он вспомнил, как мужественно она справилась со своими страхами в тот день, в библиотеке Эбботс-Гэп, и это вернуло ему бодрость.
Робин широко открыл глаза и, балансируя на своем неудобном насесте, привязал крепким морским узлом свободный конец веревки к колонне и поглядел вниз.
Даже теперь его могли заметить. Для этого адмиралу Санта-Крус достаточно склониться над балконом. В теперешнем положении юноша был абсолютно беспомощен Один удар дубовой палкой или длинной шпагой маркиза – и он полетит в бездну прямиком на острые скалы.
За основанием колонны, на котором стоял Робин, узкая перекладина вела к стене параллельно находящейся над ней внутренней части консоли. Только на этой перекладине он мог скрыться от глаз стоящего на балконе. Но, чтобы достичь убежища, ему придется, сойдя с головы дельфина, обойти колонну, цепляясь руками за углубления в камне. Малейший неверный шаг окончится тем, что его труп с переломанными костями превратится в игрушку для морских волн. Держась за веревку левой рукой, Робин нащупал правой ромбовидное углубление в колонне и вцепился в него изо всех сил. Затем он с трудом поставил правую ногу на перекладину, находящуюся несколькими дюймами ниже головы дельфина. Оказавшись под балконом, юноша перенес левую ногу с головы дельфина на перекладину, нашел еще одно углубление для левой руки и вцепился в него, словно летучая мышь.
Конец веревки нужно привязать к основанию балюстрады, иначе ему никогда не взобраться назад на балкон. Маловероятно, чтобы рыщущий в ночи заметил этот узел.
«Старику придется наступить на него, чтобы обнаружить», – подумал Робин и тут же услышал, как над его головой распахнулись и хлопнули о стену ставни, адмирал налетел на балюстраду, а его шпага со стуком упала на пол.
После этого наступила тишина, еще сильнее встревожившая Робина, так как он не мог понять ее причины. Санта-Крус неподвижно стоял над его головой. В молчании ночи юноша мог слышать его дыхание. Значит, он тоже не должен шевелиться и менять положение, чтобы шорох камзола о камень не выдал его.
Робин ощутил приступ страха.
«Старик заметил узел на балюстраде. Он стоит там, играя в кошки-мышки и ожидая, пока меня схватит судорога, и мне придется разжать руки!»
Юноша представил себя болтающимся в воздухе на веревке, которую обрубает шпага Санта-Круса.
Вскоре с балкона донеслись звуки, но они лишь прибавили достоверности видению Робина. Шпагу проволокли по камню, снова уронили и, наконец подняли.
«Теперь старик пустит ее в ход», – подумал Робин. Глянув на белые буруны прибоя, пенившиеся в ста пятидесяти футах внизу, он поспешно отвел глаза. Прозвучали тяжелые шаги адмирала, и юноша с отчаянием вцепился в камень.
«Сейчас! – думал он. – Еще несколько секунд!»
Но вместо свиста шпаги и падения в бездну, Робин услышал, как вновь захлопнулись ставни.
Такого облегчения он не испытывал никогда в жизни. Пот градом катился по его лицу, ноги дрожали, все тело охватила страшная слабость. Вцепившись в резную консоль, Робин взял кольцо веревки в поднятую руку, снова застыв без движения.
Санта-Крус, очевидно, ничего не обнаружил. Но Робин должен был дать ему время дотащиться до своей спальни, а до него больше не доносились звуки, которые могли бы указывать, как идет этот процесс. Он мог только приблизительно определить, сколько ему следует ждать. Юноша медленно просчитал до ста. Теперь нужно шагнуть вверх на голову дельфина. Глубоко вдохнув, он поднял левую ногу, нащупал ею голову, и, сделав рывок всем телом, поднялся на нее. Прошло несколько секунд, прежде чем он обрел равновесие на гладком камне. Подтянувшись на веревке, Робин ухватился за балюстраду и в следующий момент очутился на балконе. Обрезав веревку, он снова обмотал се вокруг талии. Однако, повернувшись к ставням, он вновь застыл в напряжении. Сквозь решетку по-прежнему пробивался свет.
Ничто не могло заставить Робина вторично спускаться на голову дельфина – назад пути не было. Оставалось ждать на балконе, а если Санта-Крус снова выйдет туда… ну, хотя адмирал значил для Испании куда больше, чем Робин для Англии, Филиппу II придется обойтись без своего лучшего флотоводца. Юноша выхватил из-за пояса кинжал и стал ждать. Ночной воздух становился все более холодным и свежим, скоро должен был начаться рассвет. Скользнув к ставням, Робин открыл их, но стол, за которым сидел Санта-Крус, находился слева и не был виден с балкона.
Робин не слышал ни звука.
«Старик, должно быть, заснул или ушел к себе, забыв погасить свечу», – подумал он.
На цыпочках юноша вошел в комнату. Санта-Крус сидел у стола, но его поза наводила на мысль, что им владеет сон, крепче обычного. Держа в правой руке наготове кинжал, Робин подкрался к нему. Нижняя челюсть старика отвисла, открытые глаза смотрели в одну точку, грудь была неподвижна. Сон маркиза оказался вечным.
Бюро было открыто. Робин взял два документа, которые не успел скопировать, вновь придвинул к столу дубовый табурет и сел доканчивать работу при свете свечи мертвого адмирала. Нужно было спешить и при этом ничего не упустить и не перепутать ни одной цифры, переписывая количество кулеврин, миньонов, василисков,[122] солдат, матросов, баррелей сыра, солонины и воды.
Робин подходил к концу, когда произошло нечто, смертельно его перепугавшее. Покойник внезапно склонился к нему, его рука, лежавшая на столе, ударила юношу и бессильно поникла. Вскочив на ноги, Робин занес кинжал, но вовремя удержался, поняв, что скованные смертью мускулы старика расслабились, и это явилось причиной происшедшего. Тело адмирала поникло в кресле, словно уменьшившись в размерах: Казалось, только теперь неустрашимый дух покинул свою изношенную оболочку.
Робин вновь принялся за работу. Закончив ее, он оставил бюро открытым, скопированные документы на столе перед телом Санта-Круса, а свечу догорающей. Когда он вернулся к себе в комнату, начало светать.
Глава 19. Бридпортский кинжал
Робину казалось невероятным, что человек может иметь столько родственников, сколько было у покойного маркиза де Санта-Крус. Тети, племянники, племянницы, кузены и кузины, многочисленная родня давно усопшей супруги – все они спустились с холмов Португалии, одетые в черное и так громко плачущие и причитающие, что можно было подумать, будто последний нежный цветок семейства погублен несвоевременным морозом. При этом старый грубый моряк никого из них на дух не переносил. Его семьей были корабли. На них он изливал все имеющиеся у него добрые чувства. А из родственников во плоти никто не смог бы командовать даже судовой шлюпкой. Прибыли также стряпчие и, как отметил Робин, все сто восемьдесят священников, которым король Филипп, к негодованию Санта-Круса, поручил отплыть с армадой. Получив жалование и рассчитавшись со службой, Робин под шумок ускользнул так быстро, как мог, чтобы не попасться на глаза Окендо.
Он нашел убежище в старом мавританском квартале, за церковью Носса Сеньора да Граса, где обычно встречался с Андреа Ферранти. Там юноша написал последнее донесение сэру Френсису Уолсингему. Испытывая одновременно радость от сознания выполненного долга и смертельную усталость, от которой слипались глаза, он включил в письмо глупую цветистую фразу, навлекшую на него вскоре такую страшную опасность, что шрам от нее остался в его душе на всю жизнь.
«Это донесение, – писал Робин, – завершает перечень и характеристику кораблей, которые отплывут в начале лета к берегам Англии, за исключением андалузийской эскадры, так как отчет о ней Ваше превосходительство имеет из других источников. Ее величеству следует хорошо подготовиться, ибо опасность велика. Однако, есть и утешительные известия. Санта-Крус мертв, а здесь нет человека, равного ему в отваге и дальновидности, который мог бы занять его место. Ваше превосходительство более не получит от меня вестей из Испании. Я умер и похоронен вместе с Санта-Крусом. Наступает час некоего Карло Мануччи, молодого дворянина, говорящего по-испански с итальянским акцентом, за которого я прошу Вас молиться».
Передав это письмо Андреа, Робин отправился в постель и проспал двадцать четыре часа. Проснувшись с ощущением пренебрежения долгом, он, вспомнив о последних событиях, испытал такое облегчение, что только теперь осознал, в каком напряжении трудился эти пятнадцать месяцев. Дальнейшие планы были ясны. Он должен скрываться здесь, пока не смоет черную краску с волос. Его одежда находилась в доме Фильяцци на широкой улице за зданием инквизиции. С Джакомо Ферранти в качестве слуги Робин должен пересечь Тежу, добраться верхом до Сетубала,[123] и в тот вечер, когда Фильяцци и его свита прибудут туда по пути в Мадрид, Карло Мануччи почтительно испросит позволения для себя и своего слуги ехать вместе с ними, дабы уберечься от разбойников, грабящих на дорогах.
Робин еще не отмылся от краски, когда некий мистер Кристофер Воуд, прибывший из Парижа, высадился в Рае.[124] Заграничные паспорта в те дни редко выдавались англичанам, в портах велось строгое наблюдение, и тем не менее Кристофер Воуд не был задержан ни одним вопросом, хотя он вез послание, написанное лордом Пейджетом – самым видным беженцем-католиком в Париже и злейшим врагом Елизаветы. Но вместо того, чтобы передать письмо лицу, которому оно было адресовано, мистер Воуд прямиком поскакал в Лондон и доставил его в Барн-Элмс – дом сэра Френсиса Уолсингема. Там письмо было вскрыто специалистом в подобных делах, мистером Грегори из Лайма, и должным образом скопировано. Затем оригинальная печать, удаленная без единого повреждения при помощи ножа с тонким и острым лезвием, раскаленным в пламени свечи, была заново отлита из горячего воска. Кристофер Воуд наблюдал за ловкими пальцами Грегори с благоговейным восторгом.
– О, если бы я обладал вашим даром, мистер Грегори! – воскликнул он. – Какую пользу я извлек бы из этого для безопасности ее величества и для блага королевства!
Мистер Грегори не имел пристрастия к восторгам, даже если он верил в их искренность, а в данном случае это было не так.
– Обладай вы подобным даром, – сухо ответил Грегори, пожав плечами, – вам бы пришлось, прежде чем использовать его, излечить руки от дрожи. – Бросив взгляд на лицо собеседника, которое бороздили морщины, свидетельствовавшие о разгульной жизни, он добавил: – Боюсь, что время для исцеления уже миновало.
Кристофер Воуд не обиделся на эти слова. Напротив, он сохранил раболепное и слегка виноватое выражение.
– Несколько месяцев назад вы могли бы с полным основанием сказать это. Но теперь, когда я узрел лучшую сторону…
Воуд возвел очи горе, и елейная улыбка скривила его физиономию, ни в коей мере ее не улучшив.
– Да-да, – резко оборвал его Грегори из Лайма. – Лучшая сторона бутерброда – та, на которой намазано масло.
Он повернул стул, чтобы смотреть в лицо Воуду.
– Вы сказали, несколько месяцев назад. По-моему, прошло семь месяцев с тех пор, как вы предложили сэру Френсису шпионить за вашими друзьями, работать на нас, делая вид, что работаете на них.
– Семь месяцев назад я увидел свои заблуждения в истинном свете…
– Весьма возможно, – снова прервал его мистер Грегори и передал ему письмо. – Ну, отправляйтесь и проследите, как будет принято письмо.
Мистер Грегори был философом. Те, кто обманывают других, должны ожидать, что в конце концов обманут их самих. Он не был догматиком и мог взвешивать все за и против так же бесстрастно, как и Энтони Бейбингтон. Конечно, бывают исключения из правил, но Грегори очень сомневался, что сэр Френсис Уолсингем относился к их числу. Государственный секретарь имел слишком много ушей и глаз у стен и замочных скважин залов совета стран Европы, чтобы один из купленных им агентов в свою очередь не продал его.
– А Кристофер Воуд продал бы родную мать за пинту канарского, – закончил Грегори свой безмолвный монолог. – Так почему бы ему не продать сэра Френсиса? Пусть Господь превратит меня в болтливого попугая, если я выпущу этого Воуда из поля зрения!
Он вытащил записную книжечку, куда записывал агентов Уолсингема и миссии, им порученные. Кристофер Воуд не являлся исключением в ту эпоху, когда заговор накрывал стол для политиков, а измена служила приправой к блюдам. Он был младшим сыном в богобоязненной католической семье в Ланкашире,[125] но родился с пороком в крови, сделавшим его картежником, мошенником и распутником. Отвергнутый семьей и лишенный состояния, Воуд изобрел собственную религию, став секретным агентом предателей в Англии и беженцев-изменников во Франции. Продав себя одной стороне, он разыскал сэра Френсиса Уолсингема и точно так же продался другой. У него хватило хитрости сообщить своим католическим хозяевам во Франции и на севере Англии, что он добился места в штате государственного секретаря, и убедить их, что таким образом они заполучили верного друга в самом сердце вражеского лагеря.
– Не очень ценного друга, – сухо заметил Грегори, закрывая книжечку.
Ни та, ни другая сторона не доверяли Кристоферу Воуду ни важных тайн, ни серьезных поручений. Он был всего лишь мальчиком на побегушках и разносчиком писем, получая за свои утомительные труды скудное жалование.
С письмом в сумке Воуд покинул Барн-Элмс и завтрашним вечером прибыл в Хилбери-Мелкум. Все свои действия он обставлял величайшей секретностью. Скачущие рядом с ним верхом видели, как Воуд постоянно оборачивался назад, чтобы проверить, не преследуют ли его, а сидящие с ним за столом наблюдали, как при малейшем шуме на улице он заявлял, словно бросая вызов судьбе:
– Это за мной! Ну что ж, я покажу им, как нужно достойно умирать!
Было шесть часов вечера, когда Воуд поставил лошадь в конюшню, подкрался к парадному входу и постучал быстро и в то же время тихо, как будто за каждым кустом прятался мировой судья. Когда дверь открылась, он скользнул в холл, запер ее за собой и застыл, тяжело дыша и прислушиваясь.
– Сэр Роберт дома? – шепотом осведомился Воуд.
– Да, сэр, – ответил слуга.
– Я должен немедленно его видеть. – Приложив ухо к двери, он затем снова выпрямился. – Все в порядке. Скажите сэру Роберту, что приехал мистер Воуд.
Посетителя провели в комнату, где Синтия Норрис когда-то терзала клавесин, а щеголеватый молодой джентльмен, услышав это, решил спасти несчастную девочку. Вскоре явился сэр Роберт.
– Вы из Франции?
– Я привез письмо.
– Дайте его мне.
Сэр Роберт сломал печать и дважды прочитал послание.
– Вы знаете его содержание? – спросил он.
– Я знаю только, что лорд Пейджет, вручая его мне, был весьма жизнерадостен.
– Вполне возможно, – кивнул сэр Роберт. – Каким путем вы ехали?
– Через Саутэмптон.[126] Я высадился сегодня, рано утром, – ответил Кристофер Воуд, потирая глаза, словно ему было трудно держать их открытыми.
– В моем доме вам будет предоставлена лучшая пища и самая мягкая постель, – тепло сказал сэр Роберт, вставая со стула.
Однако, Кристофер Воуд с печальным вздохом ответил, что этой ночью ему не удастся воспользоваться пуховой периной. Сэр Френсис Уолсингем, покарай его Бог, суровый и подозрительный хозяин, а он должен срочно доставить государственному секретарю письма от британского посла в Париже.
– Я отклонился от своего пути, чтобы заехать к вам, сэр Роберт, и теперь должен наверстать время ценой еще одной бессонной ночи. Но я проголодался и нуждаюсь в куске пирога и бокале вина, чтобы не свалиться с лошади.
Сэр Роберт распорядился подать гостю ужин в комнату и, пока Воуд ел и пил, расспрашивал его об отношениях герцога де Гиза с Генрихом Валуа и о том, какие успехи делает принц Беарнский[127] в своем нищем королевстве. Мистер Воуд отвечал наобум, так как у него было к хозяину дома более важное дело, требующее весьма деликатного подхода.
– Сэр Роберт, – заговорил он, кончив ужин. – В лондонский дом Уолсингема время от времени поступают документы и сведения, о которых следовало бы знать честным патриотам и тем, кто трудится денно и нощно, ради восстановления в Англии истинной веры.
Бедой мистера Воуда было стремление красочно расцвечивать свои фразы. Желая тем самым усилить впечатление пылкой искренности, он на деле только вызывал к себе недоверие. Сэр Роберт привык к опасностям не меньше, чем сама Елизавета, и его едва ли могли напугать слова этого жалкого плута.
Он нашел убежище в старом мавританском квартале, за церковью Носса Сеньора да Граса, где обычно встречался с Андреа Ферранти. Там юноша написал последнее донесение сэру Френсису Уолсингему. Испытывая одновременно радость от сознания выполненного долга и смертельную усталость, от которой слипались глаза, он включил в письмо глупую цветистую фразу, навлекшую на него вскоре такую страшную опасность, что шрам от нее остался в его душе на всю жизнь.
«Это донесение, – писал Робин, – завершает перечень и характеристику кораблей, которые отплывут в начале лета к берегам Англии, за исключением андалузийской эскадры, так как отчет о ней Ваше превосходительство имеет из других источников. Ее величеству следует хорошо подготовиться, ибо опасность велика. Однако, есть и утешительные известия. Санта-Крус мертв, а здесь нет человека, равного ему в отваге и дальновидности, который мог бы занять его место. Ваше превосходительство более не получит от меня вестей из Испании. Я умер и похоронен вместе с Санта-Крусом. Наступает час некоего Карло Мануччи, молодого дворянина, говорящего по-испански с итальянским акцентом, за которого я прошу Вас молиться».
Передав это письмо Андреа, Робин отправился в постель и проспал двадцать четыре часа. Проснувшись с ощущением пренебрежения долгом, он, вспомнив о последних событиях, испытал такое облегчение, что только теперь осознал, в каком напряжении трудился эти пятнадцать месяцев. Дальнейшие планы были ясны. Он должен скрываться здесь, пока не смоет черную краску с волос. Его одежда находилась в доме Фильяцци на широкой улице за зданием инквизиции. С Джакомо Ферранти в качестве слуги Робин должен пересечь Тежу, добраться верхом до Сетубала,[123] и в тот вечер, когда Фильяцци и его свита прибудут туда по пути в Мадрид, Карло Мануччи почтительно испросит позволения для себя и своего слуги ехать вместе с ними, дабы уберечься от разбойников, грабящих на дорогах.
Робин еще не отмылся от краски, когда некий мистер Кристофер Воуд, прибывший из Парижа, высадился в Рае.[124] Заграничные паспорта в те дни редко выдавались англичанам, в портах велось строгое наблюдение, и тем не менее Кристофер Воуд не был задержан ни одним вопросом, хотя он вез послание, написанное лордом Пейджетом – самым видным беженцем-католиком в Париже и злейшим врагом Елизаветы. Но вместо того, чтобы передать письмо лицу, которому оно было адресовано, мистер Воуд прямиком поскакал в Лондон и доставил его в Барн-Элмс – дом сэра Френсиса Уолсингема. Там письмо было вскрыто специалистом в подобных делах, мистером Грегори из Лайма, и должным образом скопировано. Затем оригинальная печать, удаленная без единого повреждения при помощи ножа с тонким и острым лезвием, раскаленным в пламени свечи, была заново отлита из горячего воска. Кристофер Воуд наблюдал за ловкими пальцами Грегори с благоговейным восторгом.
– О, если бы я обладал вашим даром, мистер Грегори! – воскликнул он. – Какую пользу я извлек бы из этого для безопасности ее величества и для блага королевства!
Мистер Грегори не имел пристрастия к восторгам, даже если он верил в их искренность, а в данном случае это было не так.
– Обладай вы подобным даром, – сухо ответил Грегори, пожав плечами, – вам бы пришлось, прежде чем использовать его, излечить руки от дрожи. – Бросив взгляд на лицо собеседника, которое бороздили морщины, свидетельствовавшие о разгульной жизни, он добавил: – Боюсь, что время для исцеления уже миновало.
Кристофер Воуд не обиделся на эти слова. Напротив, он сохранил раболепное и слегка виноватое выражение.
– Несколько месяцев назад вы могли бы с полным основанием сказать это. Но теперь, когда я узрел лучшую сторону…
Воуд возвел очи горе, и елейная улыбка скривила его физиономию, ни в коей мере ее не улучшив.
– Да-да, – резко оборвал его Грегори из Лайма. – Лучшая сторона бутерброда – та, на которой намазано масло.
Он повернул стул, чтобы смотреть в лицо Воуду.
– Вы сказали, несколько месяцев назад. По-моему, прошло семь месяцев с тех пор, как вы предложили сэру Френсису шпионить за вашими друзьями, работать на нас, делая вид, что работаете на них.
– Семь месяцев назад я увидел свои заблуждения в истинном свете…
– Весьма возможно, – снова прервал его мистер Грегори и передал ему письмо. – Ну, отправляйтесь и проследите, как будет принято письмо.
Мистер Грегори был философом. Те, кто обманывают других, должны ожидать, что в конце концов обманут их самих. Он не был догматиком и мог взвешивать все за и против так же бесстрастно, как и Энтони Бейбингтон. Конечно, бывают исключения из правил, но Грегори очень сомневался, что сэр Френсис Уолсингем относился к их числу. Государственный секретарь имел слишком много ушей и глаз у стен и замочных скважин залов совета стран Европы, чтобы один из купленных им агентов в свою очередь не продал его.
– А Кристофер Воуд продал бы родную мать за пинту канарского, – закончил Грегори свой безмолвный монолог. – Так почему бы ему не продать сэра Френсиса? Пусть Господь превратит меня в болтливого попугая, если я выпущу этого Воуда из поля зрения!
Он вытащил записную книжечку, куда записывал агентов Уолсингема и миссии, им порученные. Кристофер Воуд не являлся исключением в ту эпоху, когда заговор накрывал стол для политиков, а измена служила приправой к блюдам. Он был младшим сыном в богобоязненной католической семье в Ланкашире,[125] но родился с пороком в крови, сделавшим его картежником, мошенником и распутником. Отвергнутый семьей и лишенный состояния, Воуд изобрел собственную религию, став секретным агентом предателей в Англии и беженцев-изменников во Франции. Продав себя одной стороне, он разыскал сэра Френсиса Уолсингема и точно так же продался другой. У него хватило хитрости сообщить своим католическим хозяевам во Франции и на севере Англии, что он добился места в штате государственного секретаря, и убедить их, что таким образом они заполучили верного друга в самом сердце вражеского лагеря.
– Не очень ценного друга, – сухо заметил Грегори, закрывая книжечку.
Ни та, ни другая сторона не доверяли Кристоферу Воуду ни важных тайн, ни серьезных поручений. Он был всего лишь мальчиком на побегушках и разносчиком писем, получая за свои утомительные труды скудное жалование.
С письмом в сумке Воуд покинул Барн-Элмс и завтрашним вечером прибыл в Хилбери-Мелкум. Все свои действия он обставлял величайшей секретностью. Скачущие рядом с ним верхом видели, как Воуд постоянно оборачивался назад, чтобы проверить, не преследуют ли его, а сидящие с ним за столом наблюдали, как при малейшем шуме на улице он заявлял, словно бросая вызов судьбе:
– Это за мной! Ну что ж, я покажу им, как нужно достойно умирать!
Было шесть часов вечера, когда Воуд поставил лошадь в конюшню, подкрался к парадному входу и постучал быстро и в то же время тихо, как будто за каждым кустом прятался мировой судья. Когда дверь открылась, он скользнул в холл, запер ее за собой и застыл, тяжело дыша и прислушиваясь.
– Сэр Роберт дома? – шепотом осведомился Воуд.
– Да, сэр, – ответил слуга.
– Я должен немедленно его видеть. – Приложив ухо к двери, он затем снова выпрямился. – Все в порядке. Скажите сэру Роберту, что приехал мистер Воуд.
Посетителя провели в комнату, где Синтия Норрис когда-то терзала клавесин, а щеголеватый молодой джентльмен, услышав это, решил спасти несчастную девочку. Вскоре явился сэр Роберт.
– Вы из Франции?
– Я привез письмо.
– Дайте его мне.
Сэр Роберт сломал печать и дважды прочитал послание.
– Вы знаете его содержание? – спросил он.
– Я знаю только, что лорд Пейджет, вручая его мне, был весьма жизнерадостен.
– Вполне возможно, – кивнул сэр Роберт. – Каким путем вы ехали?
– Через Саутэмптон.[126] Я высадился сегодня, рано утром, – ответил Кристофер Воуд, потирая глаза, словно ему было трудно держать их открытыми.
– В моем доме вам будет предоставлена лучшая пища и самая мягкая постель, – тепло сказал сэр Роберт, вставая со стула.
Однако, Кристофер Воуд с печальным вздохом ответил, что этой ночью ему не удастся воспользоваться пуховой периной. Сэр Френсис Уолсингем, покарай его Бог, суровый и подозрительный хозяин, а он должен срочно доставить государственному секретарю письма от британского посла в Париже.
– Я отклонился от своего пути, чтобы заехать к вам, сэр Роберт, и теперь должен наверстать время ценой еще одной бессонной ночи. Но я проголодался и нуждаюсь в куске пирога и бокале вина, чтобы не свалиться с лошади.
Сэр Роберт распорядился подать гостю ужин в комнату и, пока Воуд ел и пил, расспрашивал его об отношениях герцога де Гиза с Генрихом Валуа и о том, какие успехи делает принц Беарнский[127] в своем нищем королевстве. Мистер Воуд отвечал наобум, так как у него было к хозяину дома более важное дело, требующее весьма деликатного подхода.
– Сэр Роберт, – заговорил он, кончив ужин. – В лондонский дом Уолсингема время от времени поступают документы и сведения, о которых следовало бы знать честным патриотам и тем, кто трудится денно и нощно, ради восстановления в Англии истинной веры.
Бедой мистера Воуда было стремление красочно расцвечивать свои фразы. Желая тем самым усилить впечатление пылкой искренности, он на деле только вызывал к себе недоверие. Сэр Роберт привык к опасностям не меньше, чем сама Елизавета, и его едва ли могли напугать слова этого жалкого плута.