28. Флоренский П. А. Строение слова // Контекст—1972. М., 1973. С. 357—358.
29. См. об этом подробнее: Писатели о ритме художественной прозы // Вопросы литературы. 1973. № 7.
30. Pasternak В. Poems. Ann Arbor, 1959. P. IX.
31. О ее современных проблемах см.: Изер В. Рецептивная эстетика // Академические тетради. М., 1999. № 6.
32. Леонтьев А. А. Поэтический язык как способ общения искусством // Вопросы литературы. 1973. № 6. С. 100.
33. Там же.
34. Там же. С. 101.
35. Там же. С. 108.
36. Там же. С. 109.
37. Это хорошо показал М. С. Глазман в статье «Произведение искусства как исторически развивающаяся система»: «Художник в процессе творчества как бы вступает в общение с… различными воспринимающими, создает произведение вместе с ними… Эта существенная сторона творчества фиксирована в конечном продукте творчества, в материальной структуре произведения… Структура всегда обращена к воспринимающему… Это свойство продукта творчества является выражением самого существа творческого процесса, в котором отбор деталей, созидание героев и т. д. совершаются автором в общении с идеализированным воспринимающим. Это общение носит личностный характер, ибо и художник, и идеализированные воспринимающие в процессе предстают неповторимыми индивидуальностями. И хотя эти воспринимающие находятся „внутри“ художника и являются определениями его личности, они выражают объективные потенции личностной деятельности эпохи. Личностное общение художника и идеализированных воспринимающих в процессе творчества и есть объективное основание реальной активности воспринимающего при восприятии произведений искусства. Деятельность воспринимающего не является произвольной, поскольку он в качестве „орудий“ своей деятельности использует данные художником и материально представленные элементы формы» (Наука и искусство. М., 1974. Вып. 4. С. 40).
Совершенно очевидно, что художественное произведение с этой точки зрения представляет собой именно воспроизведенный процесс общения, при каждом восприятии «воспроизводится этот процесс общения, который уже совершался в акте творчества» (там же, с. 43). Стиль же, на мой взгляд, – основной «инструмент» этого общения. Здесь, пожалуй, даже можно усмотреть связь этой инструментальности с первоначальным, этимологическим значением слова stylus.
Художник пишет «стилем» в том смысле, что стиль – это ощутимое присутствие становящейся художественной целостности в каждом элементе и во всем целом. Воспринимающий же, попадая в «тон», «заражаясь» стилем, опять-таки обретает основной инструмент восприятия целого, развертывающегося в каждой части, и можно согласиться с тем, что стиль – это «способ, которым данное произведение искусства говорит с нами» (см.: Scherer E. The concept of style… // The British journal of Aesthetics. 1969. Vol. 9. № 3. P. 248).
38. Потебня А. А. Эстетика и поэтика. М., 1976. С. 183.
39. Л. Толстой о литературе: Статьи. Письма. Дневники. М., 1955. С. 439.
40. Горнфельд А. Г. О толковании художественного произведения. СПб., 1912. С. 9—10.
41. Абульханова-Славская К. А. Диалектика человеческой жизни. М., 1977. С. 185.
42. Бахтин М. М. Вопросы литературы и эстетики. С. 87.
43. Волошинов В. Марксизм и философия языка. Л., 1930. С. 87.
44. Медведев П. Н. Формальный метод в литературоведении. Л., 1928. С. 21.
45. Левин В. И. Об истинном смысле монолога Печорина // Творчество Лермонтова. М., 1964.
46. Белинский В. Г. Полн. собр. соч. М., 1954. Т. 6. С. 241.
47. Время. 1862. № 12. С. 33.
48. Выготский Л. С. Психология искусства. М., 1968. С. 242.
49. Там же. С. 373. Эти соображения Выготского развиваются в упоминавшейся выше работе Н. А. Хренова применительно к отношению персонаж – зритель в фильме: "Персонаж становится объектом идентификации с ним зрителя… Как следствие этого процесса возникает игровая ситуация… Для зрителя он становится иллюзорной возможностью проиграть одну из не проигранных в жизни ролей… Герой – слепок "я" – концепции или самосознания зрителя…" (Хренов Н. А. От законов творчества к законам восприятия. С. 20—21).
Интересны также «читательские» замечания Ж.-П. Сартра: «…когда я читаю „Бесов“, я перемешиваю это густое варево, которое является моим собственным ожиданием, моим временем. Поэтому книгу можно рассматривать и как маленькую стопку листов бумаги, и как великую форму движения – чтение. Писатель контролирует это движение, направляет его, делает его сущностью своих персонажей. Время читателя питает и дает жизнь книге. Но для того, чтобы я смог познать, смоделировать и осознать во всей полноте протяженность или время моего нетерпения, моего неведения, нужно, чтобы писатель сумел завлечь эту протяженность в ловушку, чтобы он наметил в книге с помощью знаков, расположенных в определенном порядке, время, подобное моему времени, не раскрывающее будущее… Хотите, чтобы ваши персонажи жили? Сделайте их свободными… То, что собирается сделать Рогожин, не знает ни он и ни я… Я проникаю в него, его ожидания совпадают с моими ожиданиями, я боюсь за него, и он живет» (Sartre J. P. Situations. Paris, 1947. Vol. 1. P. 36 —37).
С иных позиций о сходной закономерности чтения пишет Ц. Тодоров: «Подобно тому, как читатель на основании текста воссоздает вымышленную „действительность“ произведения, персонажи этой действительности должны воссоздать – на основании текстов и знаков, с которыми они имеют дело, – мир своего восприятия. Таким образом, произведение содержит внутри себя изображение того самого процесса, которым занят читатель. Персонажи творят свою „действительность“ из воспринимаемых ими знаков совершенно так же, как мы творим мир произведения из читаемого текста; освоение ими мира, в котором они „живут“, – прообраз освоения книги читателем» (Тодоров Ц. Поэтика // Структурализм: «за» и «против». С. 93).
50. Dufrenne M. Phenomenologie de l"experience esthetique. Paris, 1953. P. 491.
51. Шеллинг Ф. Философия искусства. М., 1966. С. 178.
52. Там же.
53. Там же. С. 159.
54. Лихачев Д. С. Поэтика древнерусской литературы. М., 1967. С. 71.
55. Там же. С. 98—99.
56. Гинзбург Л. О лирике. Л., 1964. С. 21.
57. Там же.
58. Бахтин М. М. Эстетика словесного творчества. М., 1979. С. 242.
59. Выготский Л. С. Психология искусства. М., 1968. С. 30.
60. Веселовский А. И. Историческая поэтика. Л., 1989. С. 295.
61. Пушкин-критик. М., 1950. С. 135.
62. Лосев А. Ф. Художественные каноны как проблемы стиля // Вопросы эстетики. М., 1964. Вып. 6. С. 363.
63. Харлап М. Г. Исполнительское искусство как эстетическая проблема // Мастерство музыканта-исполнителя. М., 1976. С. 7, 8, 22.
64. Гегель Г. Эстетика: В 4 т. М., 1969. Т. 3. С. 11.
65. Дневник молодого Л. Н. Толстого. М., 1917. Т. 1. С. 73.
Строение стиха и проблемы изучения поэтических произведений
Если спросить читателя, какова наиболее явная особенность стихотворной речи, пожалуй, он прежде всего назовет ритм. Все мы непосредственно ощущаем, как своеобразно делится речевой поток в стихе на сравнительно равномерные отрезки, которые выделяются интонационно и чаще всего пунктуационно. По свидетельству Г. А. Шенгели, «рассечение речи на разделенные постоянной паузой смысловые отрезки приблизительно равной величины является общим свойством стихов для всех времен и народов» 1 . Речевое своеобразие стиха очевидно. И при взгляде со стороны, с позиции трезвой прозы, необычность эта даже кажется странной. «Помилуйте, разве это не сумасшествие, – удивляется М. Е. Салтыков-Щедрин, – по целым дням ломать голову, чтобы живую, естественную человеческую речь втискивать во что бы то ни стало в размеренные, рифмованные строчки. Это все равно, что кто-нибудь вздумал бы вдруг ходить не иначе, как по разостланной веревочке, да непременно еще на каждом шагу приседая» 2 . В поэтической интерпретации это не только не странный, но наиболее естественный и просто единственно возможный способ высказывания, как у Маяковского:
В самом общем виде ритм – закономерная периодическая повторяемость подобных явлений, сменяющих друг друга во времени. В стихе таким образом чередуются отдельные речевые отрезки – стихотворные строки. Законом их отношений между собой является принципиальная равномерность, когда каждая следующая речевая единица приравнивается к предшествующей.
Уже сам этот факт специфического членения совершенно изменяет пульс речи, которая обретает необычную внутреннюю динамику. Причем установка на равномерность тут, пожалуй, даже важнее, чем количественные характеристики ее действительного присутствия. Например, следующая фраза: «Сергей Иванович, забывший о Наташе, вдруг удивленно посмотрел на дочь, которая внимательно глядела ему в глаза» – воспринимается в русле вполне обычной разговорной речи, несмотря на строго ямбический порядок размещения ударений в синтагмах. Но введем установку на стих, проясним отдельные ритмические ряды:
В основе ритма стиха, как основного организующего принципа стихового построения, установка на заданное единство – равенство выделяемых речевых отрезков – стихотворных строк. Реальная величина и значимость каждой следующей строки как ритмической единицы определяется, во-первых, ее приравниванием к предшествующей строке и, во-вторых, ее фактическими отличиями от нее, так как ритмическое развитие невозможно при тождестве строения стихов. Их принципиальное приравнивание реально осуществляется как непрерывное сопоставление, своеобразное сравнение, где важны и элементы сходства, и элементы различия.
Вовлекаясь в этот всеобщий сопоставительный процесс, чрезвычайно укрупняются все составные элементы стихотворной речи, и если в разговорно прозаическом высказывании мы специально не сосредоточиваемся на характеристиках звукового состава слов или их морфологической природы, то в стихе и эти и другие особенности неизмеримо прибывают в весе и входят «в светлое поле» поэтического сознания. Причина такого укрупнения в том, что и звуковой состав слов и фраз, и их грамматические формы и значения становятся в стихе взаимодействующими друг с другом ритмообразующими элементами; каждый из них может быть художественно значимым, но не сам по себе, а как частица ритмической системы, как момент целостного процесса ритмического развития.
Таким образом, из первоэлемента стихового ритма – установки на принципиальную равномерность выделяемых речевых отрезков – разрастается сложная и многосоставная ритмическая система стиха, и для понимания его смысловой выразительности очень важно учитывать эту многосоставность и, в частности, не ограничивать сферу ритма только одной областью акцентных отношений 4 .
Конечно, именно акцентно-силлабический ритм является остовом многоплановой ритмической системы русского стиха, не случайно именно на него опирается метрика. В сферу действия акцентно-силлабического ритма вовлекаются следующие речевые элементы: а) слоговой объем стихотворных строк; б) количество и расположение ударных и безударных слогов; в) относительная сила и значимость ударений во фразовом единстве; г) размещение словоразделов и цезур; д) расположение анакруз и клаузул, отмечающих особую роль первого и последнего сильного слога в строке – начала и конца ритмического ряда. Вместе с тем хрестоматийный пример Б. Томашевского с вариантами строки «Сатиры смелый властелин» и «Сатиры смелой властелин» убеждает в том, что относительная сила и значимость ударений, относительная глубина словоразделов тесно связаны с грамматическими отношениями слов в строке и особенностями ее синтаксического строя 5 . Так обнаруживается естественный переход от акцентного ритма к взаимосвязанному с ним и вместе с тем относительно самостоятельному компоненту сложной ритмической системы – к ритму грамматическому.
В сферу действия грамматического ритма вовлекаются: а) грамматические формы и значения слов и синтаксические отношения между ними в стихотворных строках; б) соотношение фразовых и синтагматических границ с междустрочными и внутристрочными ритмическими разделами; в) величина («амплитуда» – Б. М. Эйхенбаум) фраз и синтагм в стихе и порядок слов в них 6 .
Например, контраст двух пейзажных описаний в лермонтовском «Парусе»:
И наконец, еще один компонент многоплановой ритмической системы – звуковой ритм, охватывающий качество звучания, акустико-артикуляционные признаки речевого потока. Рифмы и другие бросающиеся в глаза отдельные звуковые повторы опираются на систематическую и постоянно действующую соотнесенность всех элементов звучания: гласных и согласных звуков, их повторяющихся и контрастирующих сочетаний. Подобными сочетаниями часто выделяется одно или несколько ключевых слов, звуковой состав которых разветвленно повторяется в других словах стихотворного произведения. В такого рода лейтмотивных звуковых повторах особенно отчетливо проявляется та диалектика элемента и целого, о которой подробно говорилось в предшествующем разделе. Вспомним, например, своего рода звуковую увертюру, подготавливающую появление «заглавного героя» пушкинского стихотворения «Анчар»:
В системе звуковых связей вместе с повтором гласного "а" заметен также пронизывающий весь стих повтор согласных «з-с». Очевидно, оба звуковых повтора приводят нас к еще одному семантическому центру стихотворения – слову «змея», звуковой состав которого как бы распространяется и на другие слова и фразы. Слово «змея» опять-таки подчеркивается не только этими лейтмотивными звуковыми повторами. Выделяется оно и акцентно-силлабическим строением первого стиха (сила концевого ударения подчеркнута и увеличенным безударным промежутком, и устойчивым предшествующим ударением с закрепляющим его дактилическим словоразделом), и его грамматическим строением, прежде всего «обратным» порядком слов, общей устремленностью к концу, в котором содержится ядро высказывания. В последней строке одновременно и контрастно слову «змея» выделяется слово «жить» и в то же время развивается и завершается тема, заданная первой строкой. Причем завершение, «закругление» здесь не менее всеобъемлюще, чем контраст: в последнем слове стиха «скользя» почти полностью повторяется первое наречие «вскользь», в котором благодаря этому активизируется почти стершееся в разговорной речи, но очень важное в данном контексте этимологическое значение. Таким образом, в завершенно-отчетливой кольцевой композиции совокупностью ритмических отношений выделены и противопоставлены друг другу два интонационно-тематических центра – слова «жить» и «змея».
Удобство приведенного примера в его, так сказать, графической наглядности: кольцевое завершение предельно подчеркнуто, а центральные слова «змея» и «жить» (вне контекста отнюдь не антонимы) диаметрально (или диагонально) противопоставлены друг другу не только в переносном, но и в буквальном смысле слова, если иметь в виду их выделенность в противоположных «углах» строфической композиции. Данный пример позволяет увидеть, что стиховое построение – это осуществляемый смысл, который, конечно, не всегда выявляется с такой графико-геометрической отчетливостью и конструктивной ясностью. (Конечно, в классических поэтических произведениях подобная конструктивная четкость встречается редко: их отличает гораздо более органичная, спрятанная в глубинах текста жизнеподобная организованность.)
Итак, акцентный, грамматический и звуковой ритм во взаимодействии и пересечении друг с другом образуют многосоставную ритмическую систему стиха, а результативным выражением всех многообразных ритмических связей, сопоставлений и взаимодействий со стихотворной лексикой становится особая, «вложенная» в текст поэтическая интонация. Именно интонация, понятая как объединяющее выражение всех ритмических отношений в конкретной реализации поэтического текста, очень важна для уяснения смысловой выразительности стихотворных произведений.
Раскрывая интонационно-выразительную роль взаимодействия различных ритмических вариаций, мы и можем увидеть в этих «частицах» стихотворного текста моменты становления поэтического целого:
Противоречие требует разрешения, оно охватывает следующие стихи, и вот наконец вторая кульминация:
В столкновении этих двустиший «Анчара» становится ощутимой динамическая природа интонационных соответствий и важная их смысловыразительная роль. По существу, перед нами одновременно и материально данная ритмико-интонационная организация стиха, и процесс интонационно-тематического развития – своеобразный лирический сюжет.
Попробую показать эту ритмико-интонационную динамику в целом лирическом стихотворении Пушкина:
В дальнейшем развитии очень важен закрепленный ритмическим сопоставлением контраст местоименных форм, выделенных цезурным ударением и отчасти инверсией ("В душе моей" – "Но пусть она"). От подчеркнутого первого лица поэт уходит к максимальной объективации: о любви сказано она; поэт отказывается от нее ради счастья любимой. Пропуск соседних ударений выделяет интонационные акценты именно на словах-приказах (пусть… не тревожит, я не хочу), которые словно заговаривают любовь, веля ей умолкнуть. Продолжение же в известном смысле неожиданно:
Во второй строке опорное ударение перемещается с четвертого на второй слог, вместе с тем оно является чрезвычайно гармоническим заключением двустишия в силу внутренних ритмических повторов. И опять эмоциональные характеристики выделяются системой пиррихиев и звуковыми соответствиями, охватывающими все слова строки (То робостью – то ревностью – том и м).
После этого контрастирующего сочетания двух строк ритмико-синтаксический параллелизм третьего и первого стихов становится своеобразным интонационным усилителем: преобладающая ритмико-интонационная форма с опорным ударением на четвертом, шестом и десятом слогах после несколько иной вариации с сильным вторым слогом воспринимается не просто как повтор, но и как новая, высшая ступень интонационного развития.
Усиление подтверждается дополнительными анафорическими повторами внутри третьей строки и расширением звуковых соответствий, а также сильным семантико-синтаксическим тяготением этой строки к следующей – концевой. Это – вершина в авторском прославлении любви, композиционный центр строфы; после него следует завершение и разрешение поэтического переживания.
Последняя строка – полноударная форма пятистопного ямба, но ее характеристика была бы неполной, если бы мы не учли воздействия предшествующих стихов, которые определяют ее фразировку. Во-первых, синтагма «Как дай вам бог» соотносится с «Я вас любил» и получает ту же интонацию с сильным ударением на четвертом слоге, а остальная часть строки по аналогии с членением предшествующих стихов (печалить вас ничем; то ревностью томим; так искренно, так нежно) неизбежно приобретает интонационный раздел перед последним словом; этому содействует и инверсия внутри строки. Так закрепляется в тексте эта необычайно выразительная пауза перед последним словом стиха.
29. См. об этом подробнее: Писатели о ритме художественной прозы // Вопросы литературы. 1973. № 7.
30. Pasternak В. Poems. Ann Arbor, 1959. P. IX.
31. О ее современных проблемах см.: Изер В. Рецептивная эстетика // Академические тетради. М., 1999. № 6.
32. Леонтьев А. А. Поэтический язык как способ общения искусством // Вопросы литературы. 1973. № 6. С. 100.
33. Там же.
34. Там же. С. 101.
35. Там же. С. 108.
36. Там же. С. 109.
37. Это хорошо показал М. С. Глазман в статье «Произведение искусства как исторически развивающаяся система»: «Художник в процессе творчества как бы вступает в общение с… различными воспринимающими, создает произведение вместе с ними… Эта существенная сторона творчества фиксирована в конечном продукте творчества, в материальной структуре произведения… Структура всегда обращена к воспринимающему… Это свойство продукта творчества является выражением самого существа творческого процесса, в котором отбор деталей, созидание героев и т. д. совершаются автором в общении с идеализированным воспринимающим. Это общение носит личностный характер, ибо и художник, и идеализированные воспринимающие в процессе предстают неповторимыми индивидуальностями. И хотя эти воспринимающие находятся „внутри“ художника и являются определениями его личности, они выражают объективные потенции личностной деятельности эпохи. Личностное общение художника и идеализированных воспринимающих в процессе творчества и есть объективное основание реальной активности воспринимающего при восприятии произведений искусства. Деятельность воспринимающего не является произвольной, поскольку он в качестве „орудий“ своей деятельности использует данные художником и материально представленные элементы формы» (Наука и искусство. М., 1974. Вып. 4. С. 40).
Совершенно очевидно, что художественное произведение с этой точки зрения представляет собой именно воспроизведенный процесс общения, при каждом восприятии «воспроизводится этот процесс общения, который уже совершался в акте творчества» (там же, с. 43). Стиль же, на мой взгляд, – основной «инструмент» этого общения. Здесь, пожалуй, даже можно усмотреть связь этой инструментальности с первоначальным, этимологическим значением слова stylus.
Художник пишет «стилем» в том смысле, что стиль – это ощутимое присутствие становящейся художественной целостности в каждом элементе и во всем целом. Воспринимающий же, попадая в «тон», «заражаясь» стилем, опять-таки обретает основной инструмент восприятия целого, развертывающегося в каждой части, и можно согласиться с тем, что стиль – это «способ, которым данное произведение искусства говорит с нами» (см.: Scherer E. The concept of style… // The British journal of Aesthetics. 1969. Vol. 9. № 3. P. 248).
38. Потебня А. А. Эстетика и поэтика. М., 1976. С. 183.
39. Л. Толстой о литературе: Статьи. Письма. Дневники. М., 1955. С. 439.
40. Горнфельд А. Г. О толковании художественного произведения. СПб., 1912. С. 9—10.
41. Абульханова-Славская К. А. Диалектика человеческой жизни. М., 1977. С. 185.
42. Бахтин М. М. Вопросы литературы и эстетики. С. 87.
43. Волошинов В. Марксизм и философия языка. Л., 1930. С. 87.
44. Медведев П. Н. Формальный метод в литературоведении. Л., 1928. С. 21.
45. Левин В. И. Об истинном смысле монолога Печорина // Творчество Лермонтова. М., 1964.
46. Белинский В. Г. Полн. собр. соч. М., 1954. Т. 6. С. 241.
47. Время. 1862. № 12. С. 33.
48. Выготский Л. С. Психология искусства. М., 1968. С. 242.
49. Там же. С. 373. Эти соображения Выготского развиваются в упоминавшейся выше работе Н. А. Хренова применительно к отношению персонаж – зритель в фильме: "Персонаж становится объектом идентификации с ним зрителя… Как следствие этого процесса возникает игровая ситуация… Для зрителя он становится иллюзорной возможностью проиграть одну из не проигранных в жизни ролей… Герой – слепок "я" – концепции или самосознания зрителя…" (Хренов Н. А. От законов творчества к законам восприятия. С. 20—21).
Интересны также «читательские» замечания Ж.-П. Сартра: «…когда я читаю „Бесов“, я перемешиваю это густое варево, которое является моим собственным ожиданием, моим временем. Поэтому книгу можно рассматривать и как маленькую стопку листов бумаги, и как великую форму движения – чтение. Писатель контролирует это движение, направляет его, делает его сущностью своих персонажей. Время читателя питает и дает жизнь книге. Но для того, чтобы я смог познать, смоделировать и осознать во всей полноте протяженность или время моего нетерпения, моего неведения, нужно, чтобы писатель сумел завлечь эту протяженность в ловушку, чтобы он наметил в книге с помощью знаков, расположенных в определенном порядке, время, подобное моему времени, не раскрывающее будущее… Хотите, чтобы ваши персонажи жили? Сделайте их свободными… То, что собирается сделать Рогожин, не знает ни он и ни я… Я проникаю в него, его ожидания совпадают с моими ожиданиями, я боюсь за него, и он живет» (Sartre J. P. Situations. Paris, 1947. Vol. 1. P. 36 —37).
С иных позиций о сходной закономерности чтения пишет Ц. Тодоров: «Подобно тому, как читатель на основании текста воссоздает вымышленную „действительность“ произведения, персонажи этой действительности должны воссоздать – на основании текстов и знаков, с которыми они имеют дело, – мир своего восприятия. Таким образом, произведение содержит внутри себя изображение того самого процесса, которым занят читатель. Персонажи творят свою „действительность“ из воспринимаемых ими знаков совершенно так же, как мы творим мир произведения из читаемого текста; освоение ими мира, в котором они „живут“, – прообраз освоения книги читателем» (Тодоров Ц. Поэтика // Структурализм: «за» и «против». С. 93).
50. Dufrenne M. Phenomenologie de l"experience esthetique. Paris, 1953. P. 491.
51. Шеллинг Ф. Философия искусства. М., 1966. С. 178.
52. Там же.
53. Там же. С. 159.
54. Лихачев Д. С. Поэтика древнерусской литературы. М., 1967. С. 71.
55. Там же. С. 98—99.
56. Гинзбург Л. О лирике. Л., 1964. С. 21.
57. Там же.
58. Бахтин М. М. Эстетика словесного творчества. М., 1979. С. 242.
59. Выготский Л. С. Психология искусства. М., 1968. С. 30.
60. Веселовский А. И. Историческая поэтика. Л., 1989. С. 295.
61. Пушкин-критик. М., 1950. С. 135.
62. Лосев А. Ф. Художественные каноны как проблемы стиля // Вопросы эстетики. М., 1964. Вып. 6. С. 363.
63. Харлап М. Г. Исполнительское искусство как эстетическая проблема // Мастерство музыканта-исполнителя. М., 1976. С. 7, 8, 22.
64. Гегель Г. Эстетика: В 4 т. М., 1969. Т. 3. С. 11.
65. Дневник молодого Л. Н. Толстого. М., 1917. Т. 1. С. 73.
Строение стиха и проблемы изучения поэтических произведений
Если спросить читателя, какова наиболее явная особенность стихотворной речи, пожалуй, он прежде всего назовет ритм. Все мы непосредственно ощущаем, как своеобразно делится речевой поток в стихе на сравнительно равномерные отрезки, которые выделяются интонационно и чаще всего пунктуационно. По свидетельству Г. А. Шенгели, «рассечение речи на разделенные постоянной паузой смысловые отрезки приблизительно равной величины является общим свойством стихов для всех времен и народов» 1 . Речевое своеобразие стиха очевидно. И при взгляде со стороны, с позиции трезвой прозы, необычность эта даже кажется странной. «Помилуйте, разве это не сумасшествие, – удивляется М. Е. Салтыков-Щедрин, – по целым дням ломать голову, чтобы живую, естественную человеческую речь втискивать во что бы то ни стало в размеренные, рифмованные строчки. Это все равно, что кто-нибудь вздумал бы вдруг ходить не иначе, как по разостланной веревочке, да непременно еще на каждом шагу приседая» 2 . В поэтической интерпретации это не только не странный, но наиболее естественный и просто единственно возможный способ высказывания, как у Маяковского:
Стало быть, нужно понять закон этой необычности, ее своеобразную эстетическую необходимость.
…пусть лишь стихом…
а в прозе немею,
Ну вот, не могу сказать,
не умею.
Но где, любимая,
где, моя милая,
где
– в песне!—
любви моей изменил я?
В самом общем виде ритм – закономерная периодическая повторяемость подобных явлений, сменяющих друг друга во времени. В стихе таким образом чередуются отдельные речевые отрезки – стихотворные строки. Законом их отношений между собой является принципиальная равномерность, когда каждая следующая речевая единица приравнивается к предшествующей.
Уже сам этот факт специфического членения совершенно изменяет пульс речи, которая обретает необычную внутреннюю динамику. Причем установка на равномерность тут, пожалуй, даже важнее, чем количественные характеристики ее действительного присутствия. Например, следующая фраза: «Сергей Иванович, забывший о Наташе, вдруг удивленно посмотрел на дочь, которая внимательно глядела ему в глаза» – воспринимается в русле вполне обычной разговорной речи, несмотря на строго ямбический порядок размещения ударений в синтагмах. Но введем установку на стих, проясним отдельные ритмические ряды:
В этих стиховых рядах гораздо рельефнее, чем в прозаической фразе, противопоставлены друг другу ударные и безударные слоги, углублены обычные синтаксические разделы, определенней выражены паузы (а между третьим и четвертым рядами появляется пауза, не предусмотренная интонационно-синтаксическим членением разговорной фразы), слова в сопоставляемых ритмических линиях обретают особую весомость. В результате установки на стиховое членение речи получается уже во многом иная фраза – и фонетически, и грамматически, и даже семантически – по сравнению с разговорно-прозаической, в которой отсутствуют «единство и теснота стихового ряда» – специфические факторы ритма в стихе 3 .
Сергей Иванович, забывший о Наташе,
вдруг удивленно посмотрел на дочь,
которая внимательно глядела
ему в глаза.
В основе ритма стиха, как основного организующего принципа стихового построения, установка на заданное единство – равенство выделяемых речевых отрезков – стихотворных строк. Реальная величина и значимость каждой следующей строки как ритмической единицы определяется, во-первых, ее приравниванием к предшествующей строке и, во-вторых, ее фактическими отличиями от нее, так как ритмическое развитие невозможно при тождестве строения стихов. Их принципиальное приравнивание реально осуществляется как непрерывное сопоставление, своеобразное сравнение, где важны и элементы сходства, и элементы различия.
Вовлекаясь в этот всеобщий сопоставительный процесс, чрезвычайно укрупняются все составные элементы стихотворной речи, и если в разговорно прозаическом высказывании мы специально не сосредоточиваемся на характеристиках звукового состава слов или их морфологической природы, то в стихе и эти и другие особенности неизмеримо прибывают в весе и входят «в светлое поле» поэтического сознания. Причина такого укрупнения в том, что и звуковой состав слов и фраз, и их грамматические формы и значения становятся в стихе взаимодействующими друг с другом ритмообразующими элементами; каждый из них может быть художественно значимым, но не сам по себе, а как частица ритмической системы, как момент целостного процесса ритмического развития.
Таким образом, из первоэлемента стихового ритма – установки на принципиальную равномерность выделяемых речевых отрезков – разрастается сложная и многосоставная ритмическая система стиха, и для понимания его смысловой выразительности очень важно учитывать эту многосоставность и, в частности, не ограничивать сферу ритма только одной областью акцентных отношений 4 .
Конечно, именно акцентно-силлабический ритм является остовом многоплановой ритмической системы русского стиха, не случайно именно на него опирается метрика. В сферу действия акцентно-силлабического ритма вовлекаются следующие речевые элементы: а) слоговой объем стихотворных строк; б) количество и расположение ударных и безударных слогов; в) относительная сила и значимость ударений во фразовом единстве; г) размещение словоразделов и цезур; д) расположение анакруз и клаузул, отмечающих особую роль первого и последнего сильного слога в строке – начала и конца ритмического ряда. Вместе с тем хрестоматийный пример Б. Томашевского с вариантами строки «Сатиры смелый властелин» и «Сатиры смелой властелин» убеждает в том, что относительная сила и значимость ударений, относительная глубина словоразделов тесно связаны с грамматическими отношениями слов в строке и особенностями ее синтаксического строя 5 . Так обнаруживается естественный переход от акцентного ритма к взаимосвязанному с ним и вместе с тем относительно самостоятельному компоненту сложной ритмической системы – к ритму грамматическому.
В сферу действия грамматического ритма вовлекаются: а) грамматические формы и значения слов и синтаксические отношения между ними в стихотворных строках; б) соотношение фразовых и синтагматических границ с междустрочными и внутристрочными ритмическими разделами; в) величина («амплитуда» – Б. М. Эйхенбаум) фраз и синтагм в стихе и порядок слов в них 6 .
Например, контраст двух пейзажных описаний в лермонтовском «Парусе»:
– опирается прежде всего на грамматические противопоставления: четыре глагола из семи значимых слов в первом случае – и ни одного во втором; симметричное совпадение количества и границ синтаксических и ритмических единств при описании спокойного моря в противовес асимметрии трех фразовых компонентов и двух стихотворных строк в «бурном» пейзаже.
Играют волны – ветер свищет,
И мачта гнется и скрыпит…
Под ним струя светлей лазури,
Над ним луч солнца золотой…
И наконец, еще один компонент многоплановой ритмической системы – звуковой ритм, охватывающий качество звучания, акустико-артикуляционные признаки речевого потока. Рифмы и другие бросающиеся в глаза отдельные звуковые повторы опираются на систематическую и постоянно действующую соотнесенность всех элементов звучания: гласных и согласных звуков, их повторяющихся и контрастирующих сочетаний. Подобными сочетаниями часто выделяется одно или несколько ключевых слов, звуковой состав которых разветвленно повторяется в других словах стихотворного произведения. В такого рода лейтмотивных звуковых повторах особенно отчетливо проявляется та диалектика элемента и целого, о которой подробно говорилось в предшествующем разделе. Вспомним, например, своего рода звуковую увертюру, подготавливающую появление «заглавного героя» пушкинского стихотворения «Анчар»:
В процессе изучения поэтических произведений необходимо не просто учитывать многосоставность ритмической системы стиха и, конечно же, не просто перечислять разнообразные ритмические свойства и особенности, но раскрывать их объединяющее взаимодействие. Прежде чем перейти к анализу более сложных проявлений такой взаимосвязи, приведу в качестве примера стихотворение Леонида Мартынова «И вскользь мне бросила змея…», конструктивная четкость ритмической организации которого позволяет ясно увидеть своего рода чертеж, основные линии такого взаимодействия:
В пустыне чахлой и скупой,
На почве, зноем раскаленной,
Анчар, как грозный часовой…
Совершенно очевидна в нем всесторонняя выделенность последней строки, а в ней – первого слова. Оно подчеркнуто сверхсхемным ударением в ямбической строке, которая отличается двухударностью, а также иным по сравнению с предшествующими строками расположением словоразделов. Выделено слово «жить» и благодаря переносу, синтаксической обособленности, своеобразию форм и значения инфинитива с его отнесенностью не к конкретному действующему лицу, а к субъекту вообще. Наконец, это слово выделено и в звуковом ритме, в чем можно легко убедиться, посмотрев хотя бы на ряд ударных гласных в стихах: о-о-а | а-а-а | а-а-а-а | ы-а-а (в последнем ряду гласная "ы" особенно выделяет, подчеркивает слово «жить» на общем фоне проходящего через весь стих повтора гласного "а").
И вскользь мне бросила змея:
«У каждого судьба своя!»
Но я-то знал, что так нельзя
Жить, – извиваясь и скользя.
В системе звуковых связей вместе с повтором гласного "а" заметен также пронизывающий весь стих повтор согласных «з-с». Очевидно, оба звуковых повтора приводят нас к еще одному семантическому центру стихотворения – слову «змея», звуковой состав которого как бы распространяется и на другие слова и фразы. Слово «змея» опять-таки подчеркивается не только этими лейтмотивными звуковыми повторами. Выделяется оно и акцентно-силлабическим строением первого стиха (сила концевого ударения подчеркнута и увеличенным безударным промежутком, и устойчивым предшествующим ударением с закрепляющим его дактилическим словоразделом), и его грамматическим строением, прежде всего «обратным» порядком слов, общей устремленностью к концу, в котором содержится ядро высказывания. В последней строке одновременно и контрастно слову «змея» выделяется слово «жить» и в то же время развивается и завершается тема, заданная первой строкой. Причем завершение, «закругление» здесь не менее всеобъемлюще, чем контраст: в последнем слове стиха «скользя» почти полностью повторяется первое наречие «вскользь», в котором благодаря этому активизируется почти стершееся в разговорной речи, но очень важное в данном контексте этимологическое значение. Таким образом, в завершенно-отчетливой кольцевой композиции совокупностью ритмических отношений выделены и противопоставлены друг другу два интонационно-тематических центра – слова «жить» и «змея».
Удобство приведенного примера в его, так сказать, графической наглядности: кольцевое завершение предельно подчеркнуто, а центральные слова «змея» и «жить» (вне контекста отнюдь не антонимы) диаметрально (или диагонально) противопоставлены друг другу не только в переносном, но и в буквальном смысле слова, если иметь в виду их выделенность в противоположных «углах» строфической композиции. Данный пример позволяет увидеть, что стиховое построение – это осуществляемый смысл, который, конечно, не всегда выявляется с такой графико-геометрической отчетливостью и конструктивной ясностью. (Конечно, в классических поэтических произведениях подобная конструктивная четкость встречается редко: их отличает гораздо более органичная, спрятанная в глубинах текста жизнеподобная организованность.)
Итак, акцентный, грамматический и звуковой ритм во взаимодействии и пересечении друг с другом образуют многосоставную ритмическую систему стиха, а результативным выражением всех многообразных ритмических связей, сопоставлений и взаимодействий со стихотворной лексикой становится особая, «вложенная» в текст поэтическая интонация. Именно интонация, понятая как объединяющее выражение всех ритмических отношений в конкретной реализации поэтического текста, очень важна для уяснения смысловой выразительности стихотворных произведений.
Раскрывая интонационно-выразительную роль взаимодействия различных ритмических вариаций, мы и можем увидеть в этих «частицах» стихотворного текста моменты становления поэтического целого:
Эта первая кульминация в «Анчаре» выделена резко контрастным сочетанием минимально и максимально ударной ямбической вариации. Двух-ударность и увеличенный безударный промежуток вызывают естественное усиление словесных ударений в первой строке, оба слова интонационно выделяются, а инверсия еще более закрепляет очень значимый внутренний раздел в середине первой строки. В этом разделе – своеобразный интонационный намек, предсказание того трагического контраста, конфликта между людьми, который развернется в следующем описании. В стихе рождается интонационно-тематическое противоречие: разные люди называются общим родовым именем – «человек»; это слово повторяется и сопоставляется дважды в тесном ритмическом единстве, но вместе с тем эти одинаковые слова интонационно отчленены друг от друга.
Но человека человек
Послал к анчару властным взглядом…
Противоречие требует разрешения, оно охватывает следующие стихи, и вот наконец вторая кульминация:
Снова, только в обратном порядке, следуют друг за другом четырехударная и двухударная строки, и этот явный ритмико-интонационный повтор заставляет вернуться к только что разобранному двустишию и ощутить выраженный контраст. Исчезло родовое имя «человек», человечность разрушена, отменена и заменена трагической противопоставленностью раба и владыки, убийцы и жертвы. Интонационные акценты на «главных» словах выделены и ритмически, и синтаксически, а инверсия в сочетании с переносом делает контрастную связь этих строк очень зримой и напряженной.
И умер бедный раб у ног
Непобедимого владыки.
В столкновении этих двустиший «Анчара» становится ощутимой динамическая природа интонационных соответствий и важная их смысловыразительная роль. По существу, перед нами одновременно и материально данная ритмико-интонационная организация стиха, и процесс интонационно-тематического развития – своеобразный лирический сюжет.
Попробую показать эту ритмико-интонационную динамику в целом лирическом стихотворении Пушкина:
Уже доцезурная часть первой строки ясно и определенно формулирует лирическую тему стихотворения. Но с этой «окончательностью» звучания вступает в противоречие «беспокойный» финал той же строки, где благодаря переносу повисает в воздухе и обретает неожиданный смысловой вес вводное «быть может». И сразу же в этом так часто употребляемом слове с необычной силой зазвучал и исконно присущий ему отголосок надежды, и, главное, временной оттенок сиюминутности. Из прошлого высказывание переносится в настоящее, в словах оживает неугасшая любовь, от которой поэт отрекается.
Я вас любил: любовь еще, быть может,
В душе моей угасла не совсем;
Но пусть она вас больше не тревожит;
Я не хочу печалить вас ничем.
В дальнейшем развитии очень важен закрепленный ритмическим сопоставлением контраст местоименных форм, выделенных цезурным ударением и отчасти инверсией ("В душе моей" – "Но пусть она"). От подчеркнутого первого лица поэт уходит к максимальной объективации: о любви сказано она; поэт отказывается от нее ради счастья любимой. Пропуск соседних ударений выделяет интонационные акценты именно на словах-приказах (пусть… не тревожит, я не хочу), которые словно заговаривают любовь, веля ей умолкнуть. Продолжение же в известном смысле неожиданно:
Любовь не только не умолкает, но, наоборот, именно во второй строфе становится, собственно, предметом лирического высказывания. Появляются прямые эмоциональные характеристики лирического переживания, выделенные системой гармонических повторов и соответствий. Уже в первой строке инверсией и пиррихием отмечены два чрезвычайно выразительных наречных обстоятельства: увеличивается безударный интервал, ударение на этих словах усиливается, а безударная часть слова безнадежно «растягивается». Действенны и звуковые связи этих стихов, гармонирующих начальными и конечными звуками и контрастирующих ударным вокализмом. В первой строфе мы совсем не найдем подобных повторов, а здесь они охватывают все стихи.
Я вас любил безмолвно, безнадежно,
То робостью, то ревностью томим;
Я вас любил так искренно, так нежно,
Как дай вам бог любимой быть другим.
Во второй строке опорное ударение перемещается с четвертого на второй слог, вместе с тем оно является чрезвычайно гармоническим заключением двустишия в силу внутренних ритмических повторов. И опять эмоциональные характеристики выделяются системой пиррихиев и звуковыми соответствиями, охватывающими все слова строки (То робостью – то ревностью – том и м).
После этого контрастирующего сочетания двух строк ритмико-синтаксический параллелизм третьего и первого стихов становится своеобразным интонационным усилителем: преобладающая ритмико-интонационная форма с опорным ударением на четвертом, шестом и десятом слогах после несколько иной вариации с сильным вторым слогом воспринимается не просто как повтор, но и как новая, высшая ступень интонационного развития.
Усиление подтверждается дополнительными анафорическими повторами внутри третьей строки и расширением звуковых соответствий, а также сильным семантико-синтаксическим тяготением этой строки к следующей – концевой. Это – вершина в авторском прославлении любви, композиционный центр строфы; после него следует завершение и разрешение поэтического переживания.
Последняя строка – полноударная форма пятистопного ямба, но ее характеристика была бы неполной, если бы мы не учли воздействия предшествующих стихов, которые определяют ее фразировку. Во-первых, синтагма «Как дай вам бог» соотносится с «Я вас любил» и получает ту же интонацию с сильным ударением на четвертом слоге, а остальная часть строки по аналогии с членением предшествующих стихов (печалить вас ничем; то ревностью томим; так искренно, так нежно) неизбежно приобретает интонационный раздел перед последним словом; этому содействует и инверсия внутри строки. Так закрепляется в тексте эта необычайно выразительная пауза перед последним словом стиха.