Вопрос: А почему родители их поддерживают?
Ответ (первый вариант): Родители не в состоянии объяснить детям, что артист – это человек, который пожертвовал своей жизнью.
Ответ (второй вариант): Потому что родители большие и глупые.
Прошу простить эту грубоватую шутку в конце, но, как говорят в народе: «В каждой шутке есть доля шутки».
Поэтому попробуем выяснить, почему быть артистом – это жертва, и о чем не знает мечтающий быть артистом малыш, и о чем не догадываются его родители.
Актер, играющий роль Гамлета, стоит за сценой и ждет, пока затихнет гул зала.
В течение трех часов сценического времени Гамлету предстоит в одиночку сражаться со вселенской несправедливостью, а по окончании этих трех часов – умереть.
Каждый раз, выходя на сцену, Актер знает, что Гамлет умрет. Гамлет этого не знает.
Актер должен сражаться за жизнь Гамлета, за то, чтобы восстановить справедливость и скрыть от Гамлета внутри себя знание о его будущей смерти.
Более того: каждый раз Актер должен верить, что Он и Гамлет внутри него восстановят справедливость и выживут.
Актер и Гамлет становятся, по сути, одним лицом.
Актер-Гамлет стоит за кулисами и ждет, пока затихнет гул в зале.
Гамлет-Актер выходит на сцену.
Гамлет – для того чтобы вступить в борьбу и победить, а Актер – для того чтобы проиграть борьбу Гамлета и умереть.
«Гул затих».
«Гул затих» – значит, наступило время Актеру-Гамлету сделать свой первый шаг на пути к смерти.
«Гул затих» – звучит как приговор, как выстрел.
«Я вышел на подмостки».
Кто он, этот «Я»? Кто вышел на подмостки?
Стихотворение называется «Гамлет». Значит, Гамлет вышел навстречу Смерти.
Но ведь Гамлет вышел после затихшего в театральном зале гула, да еще вышел на подмостки (сцены).
Значит, это – Актер.
Теперь перенесем акцент:
«Я вышел на подмостки».
«Я вышел» – здесь это очень трагично (все-таки вышел!).
Не пытался избежать, отказаться от этой страшной участи.
Был гул в зале, зрители рассаживались по местам, разговаривали, шелестели программками, обсуждали, кто сегодня играет (умирает) Гамлета, кто играет (умирает) Офелию.
Гул затих, значит, время осмелиться выйти.
ВЫШЕЛ!!!
И что же будет делать? Говорить, танцевать, петь?
Нет!
«Я ловлю в далеком отголоске,
Что случится на моем веку».
Гениальный поворот стиха!!!
Вышел – и мгновенно попал в Вечность.
Вы только подумайте, кто ловит в «далеком отголоске».
Актер? В этом случае для него «далекий отголосок» – время Гамлета.
Ибо актер – наш современник.
И он ловит в истории Гамлета аналогии со своим (то есть нашим) веком.
А что же это за «далекий отголосок» для Гамлета?
И здесь мы прикасаемся к великой силе выразительности поэзии вообще и поэта Бориса Пастернака в частности:
Но зрители, глядящие на освещенную сцену через бинокли, видят каждую морщинку на лице актера.
Они увидят вблизи гримасу Смерти, они будут обстоятельно наблюдать в бинокли трехчасовой путь Гамлета к Смерти.
Но здесь есть и другой образ:
сцена – это наша Планета, а «тысяча биноклей на оси» – звезды, иные миры, наблюдающие за нашим миром, в котором происходит невероятная трагедия.
Кто же в этом случае на сцене?
Гамлет? Да!
Актер? Конечно!
Но и не только.
Прочтите внимательно третью и четвертую строчки этого катрена, и перед вами появится образ Того, Кто в стихе именуется «далеким отголоском». Того, кто однажды, очень давно, перед «наставленным сумраком ночи» уже просил своего Отца «пронести эту чашу мимо».
Вот он и появился, третий участник трагедии – Иисус Христос.
Эпизод Нового Завета, где Иисус из «сумрака ночи» Гефсиманского сада обращается к своему Отцу с неожиданной просьбой отменить все ужасы:
мучения,
предательство Петра,
унижение,
боль,
бичевание,
распятие,
то есть отменить все, что ему предстоит, —
это эпизод невероятной силы.
Мне кажется, что по выразительности, по человечности, по трагичности вряд ли есть в мировой литературе эпизод глубже, сильнее, пронзительнее, чем этот.
Давайте разберемся почему.
Вся идея христианства зиждется на жертве, на искуплении Сыном Божьим грехов человечества.
Все к этому шло, все было логично и продумано до деталей.
Дева Мария рождает Сына Божьего, то есть Богочеловека.
Того, Кто обладает божественным знанием, но одновременно и человеческой нервной системой.
Как Сын Божий – Иисус бессмертен, но как человек – смертен и даже испытывает страх смерти («душа моя скорбит смертельно»).
Этот страх смерти, который испытывает человек-Иисус, чувствуется во многих евангельских эпизодах.
Иисус начинает нервничать по мере приближения предательства и Смерти.
Кульминация этого страха – в эпизоде «моления о чаше».
Вчитайтесь внимательно в то, о чем говорит Иисус:
«И отошед немного, пал налицо Свое, молился и говорил: Отче мой! Если возможно, да минует Меня чаша эта».
Да ведь это же ужасно!
Представьте себе, что молитва сына обожгла бы сердце самого милосердного в мире Отца, и сказал бы Он:
Да что же это я делаю!?
Обрекаю на страшную смерть родного сына!?
Все отменяю!
Иди ко мне, родной!
Не будет распятия, крови, боли – ничего этого не будет!!!
Но ЧЕГО ЕЩЕ не будет?
Представьте себе мысль Христа:
если отец сжалится
и жертва не состоится – значит,
не будет Баха и Достоевского,
Рембрандта и Гете,
фресок Микеланджело и григорианского хорала,
не станет Руанского собора и собора в Севилье,
не будет икон Рублева и храма Покрова на Нерли.
Не станет того грандиозного защитного фона над Планетой, который, будучи вдохновлен христианством, спасает нас от обвинений в тотальной бездуховности и бессмысленности нашего существования.
Поэтому дальше Иисус говорит:
«впрочем, не как я хочу, но как ты».
Вот это и есть вторая половина фразы в «молении о чаше».
В Евангелии от Матфея между обращением сына к отцу о спасении и его отменой
нет никаких пауз – только точка с запятой,
но по сути между этими двумя половинками – пауза размером с цивилизацию.
Итак:
«Если только можно, Авва Отче,
Чашу эту мимо пронеси».
Но к кому обращается с подобной же просьбой Гамлет?
Конечно же, к своему отцу и литературному создателю Шекспиру.
Так вот о каком «далеком отголоске» говорит Гамлет!
Правда, дальше идут иные, чем в Евангелии, слова, хотя я уверен, что
Иисус подписался бы под каждым из них.
Гамлет говорит отцу:
«Я люблю твой замысел упрямый
И играть согласен эту роль»
и дальше:
«Но сейчас идет другая драма,
И на этот раз меня уволь».
Что за нелепость!!! Что за неподходящее слово: УВОЛЬ!!!
Ни Христос, ни Гамлет не могли произнести подобного слова, ибо
оно – из другого измерения, его может использовать человек из иного времени.
Правильно! Он-то и появился – наш четвертый герой. Кто же он?
Сам автор стихотворения – Борис Леонидович Пастернак – из XX века. Из коммунистической страны, где, как во времена Христа и как во времена Гамлета,
«.. продуман распорядок действий И неотвратим конец пути».
Христос был предан распятию,
Гамлет был предан смерти,
и Поэт говорит о себе:
«Я один, все тонет в фарисействе.
Жизнь прожить – не поле перейти».
Он, Пастернак, тоже предан.
Предан системой, друзьями, поклонниками, коллегами.
Он изгнан из Союза писателей, ему боятся звонить, его шумно и публично осуждают его вчерашние друзья.
И все из-за романа «Доктор Живаго» – одного из крупнейших романов XX века, который он написал в своей стране.
Советская цензура запретила печатать роман, книга была предана анафеме. И Пастернак дал согласие напечатать его за границей, что в то время было равносильно самоубийству.
Пастернака не сгноили в ГУЛАГе, не расстреляли, но практически уничтожили более изысканым способом —
полным бойкотом, психологической травлей, лишением творческого статуса, непризнанием его как творческой личности.
Итак, стихотворение Пастернака «Гамлет», состоящее из 16 строк, охватывает две тысячи лет развития человечества.
В нем шесть участников:
Актер, Гамлет, Христос, Пастернак, Шекспир и Бог-Отец.
«Я один, все тонет в фарисействе», – так может сказать каждый из них.
Но они – Творцы, они сражаются со злом и идут на колоссальные жертвы во имя спасения Человечества.
Вот что такое быть актером!
Вот что значит быть человеком искусства.
Об этом Борис Пастернак говорит еще прямее в своем стихотворении
«О, знал бы я, что так бывает».
Это одно из глубочайших стихотворений о смысле культуры, о подлинности культуры, о жертвенности ее великих творцов.
В нем человек искусства, и в частности актер, сравнивается с гладиатором.
Хотя слова ГЛАДИАТОР нет в стихе, оно подразумевается.
Для подлинного актера искусство – не игра, как не игра бой гладиатора.
Здесь у Пастернака старая истинность и вечность искусства начинается в Колизее.
Вот о чем я думаю, когда слышу о ребенке, мечтающем стать актером.
Глава 12 «Но кто мы и откуда»
Глава 13 Об одном трагическом заблуждении
Ответ (первый вариант): Родители не в состоянии объяснить детям, что артист – это человек, который пожертвовал своей жизнью.
Ответ (второй вариант): Потому что родители большие и глупые.
Прошу простить эту грубоватую шутку в конце, но, как говорят в народе: «В каждой шутке есть доля шутки».
Поэтому попробуем выяснить, почему быть артистом – это жертва, и о чем не знает мечтающий быть артистом малыш, и о чем не догадываются его родители.
Актер, играющий роль Гамлета, стоит за сценой и ждет, пока затихнет гул зала.
В течение трех часов сценического времени Гамлету предстоит в одиночку сражаться со вселенской несправедливостью, а по окончании этих трех часов – умереть.
Каждый раз, выходя на сцену, Актер знает, что Гамлет умрет. Гамлет этого не знает.
Актер должен сражаться за жизнь Гамлета, за то, чтобы восстановить справедливость и скрыть от Гамлета внутри себя знание о его будущей смерти.
Более того: каждый раз Актер должен верить, что Он и Гамлет внутри него восстановят справедливость и выживут.
Актер и Гамлет становятся, по сути, одним лицом.
Актер-Гамлет стоит за кулисами и ждет, пока затихнет гул в зале.
Гамлет-Актер выходит на сцену.
Гамлет – для того чтобы вступить в борьбу и победить, а Актер – для того чтобы проиграть борьбу Гамлета и умереть.
«Гул затих».
«Гул затих» – значит, наступило время Актеру-Гамлету сделать свой первый шаг на пути к смерти.
«Гул затих» – звучит как приговор, как выстрел.
«Я вышел на подмостки».
Кто он, этот «Я»? Кто вышел на подмостки?
Стихотворение называется «Гамлет». Значит, Гамлет вышел навстречу Смерти.
Но ведь Гамлет вышел после затихшего в театральном зале гула, да еще вышел на подмостки (сцены).
Значит, это – Актер.
Теперь перенесем акцент:
«Я вышел на подмостки».
«Я вышел» – здесь это очень трагично (все-таки вышел!).
Не пытался избежать, отказаться от этой страшной участи.
Был гул в зале, зрители рассаживались по местам, разговаривали, шелестели программками, обсуждали, кто сегодня играет (умирает) Гамлета, кто играет (умирает) Офелию.
Гул затих, значит, время осмелиться выйти.
ВЫШЕЛ!!!
И что же будет делать? Говорить, танцевать, петь?
Нет!
«Я ловлю в далеком отголоске,
Что случится на моем веку».
Гениальный поворот стиха!!!
Вышел – и мгновенно попал в Вечность.
Вы только подумайте, кто ловит в «далеком отголоске».
Актер? В этом случае для него «далекий отголосок» – время Гамлета.
Ибо актер – наш современник.
И он ловит в истории Гамлета аналогии со своим (то есть нашим) веком.
А что же это за «далекий отголосок» для Гамлета?
И здесь мы прикасаемся к великой силе выразительности поэзии вообще и поэта Бориса Пастернака в частности:
Здесь, как это часто происходит в поэзии Пастернака, мы мгновенно попадаем в такое измерение, где театральные бинокли соизмеримы со звездами. С театральной точки зрения речь идет об известном каждому актеру эффекте: когда смотришь в зал со сцены – не видно ничего.
«На меня наставлен сумрак ночи
Тысячью биноклей на оси.
Если только можно, Авва Отче,
Чашу эту мимо пронеси».
Но зрители, глядящие на освещенную сцену через бинокли, видят каждую морщинку на лице актера.
Они увидят вблизи гримасу Смерти, они будут обстоятельно наблюдать в бинокли трехчасовой путь Гамлета к Смерти.
Но здесь есть и другой образ:
сцена – это наша Планета, а «тысяча биноклей на оси» – звезды, иные миры, наблюдающие за нашим миром, в котором происходит невероятная трагедия.
Кто же в этом случае на сцене?
Гамлет? Да!
Актер? Конечно!
Но и не только.
Прочтите внимательно третью и четвертую строчки этого катрена, и перед вами появится образ Того, Кто в стихе именуется «далеким отголоском». Того, кто однажды, очень давно, перед «наставленным сумраком ночи» уже просил своего Отца «пронести эту чашу мимо».
Вот он и появился, третий участник трагедии – Иисус Христос.
Эпизод Нового Завета, где Иисус из «сумрака ночи» Гефсиманского сада обращается к своему Отцу с неожиданной просьбой отменить все ужасы:
мучения,
предательство Петра,
унижение,
боль,
бичевание,
распятие,
то есть отменить все, что ему предстоит, —
это эпизод невероятной силы.
Мне кажется, что по выразительности, по человечности, по трагичности вряд ли есть в мировой литературе эпизод глубже, сильнее, пронзительнее, чем этот.
Давайте разберемся почему.
Вся идея христианства зиждется на жертве, на искуплении Сыном Божьим грехов человечества.
Все к этому шло, все было логично и продумано до деталей.
Дева Мария рождает Сына Божьего, то есть Богочеловека.
Того, Кто обладает божественным знанием, но одновременно и человеческой нервной системой.
Как Сын Божий – Иисус бессмертен, но как человек – смертен и даже испытывает страх смерти («душа моя скорбит смертельно»).
Этот страх смерти, который испытывает человек-Иисус, чувствуется во многих евангельских эпизодах.
Иисус начинает нервничать по мере приближения предательства и Смерти.
Кульминация этого страха – в эпизоде «моления о чаше».
Вчитайтесь внимательно в то, о чем говорит Иисус:
«И отошед немного, пал налицо Свое, молился и говорил: Отче мой! Если возможно, да минует Меня чаша эта».
Да ведь это же ужасно!
Представьте себе, что молитва сына обожгла бы сердце самого милосердного в мире Отца, и сказал бы Он:
Да что же это я делаю!?
Обрекаю на страшную смерть родного сына!?
Все отменяю!
Иди ко мне, родной!
Не будет распятия, крови, боли – ничего этого не будет!!!
Но ЧЕГО ЕЩЕ не будет?
Представьте себе мысль Христа:
если отец сжалится
и жертва не состоится – значит,
не будет Баха и Достоевского,
Рембрандта и Гете,
фресок Микеланджело и григорианского хорала,
не станет Руанского собора и собора в Севилье,
не будет икон Рублева и храма Покрова на Нерли.
Не станет того грандиозного защитного фона над Планетой, который, будучи вдохновлен христианством, спасает нас от обвинений в тотальной бездуховности и бессмысленности нашего существования.
Поэтому дальше Иисус говорит:
«впрочем, не как я хочу, но как ты».
Вот это и есть вторая половина фразы в «молении о чаше».
В Евангелии от Матфея между обращением сына к отцу о спасении и его отменой
нет никаких пауз – только точка с запятой,
но по сути между этими двумя половинками – пауза размером с цивилизацию.
Итак:
«Если только можно, Авва Отче,
Чашу эту мимо пронеси».
Но к кому обращается с подобной же просьбой Гамлет?
Конечно же, к своему отцу и литературному создателю Шекспиру.
Так вот о каком «далеком отголоске» говорит Гамлет!
Правда, дальше идут иные, чем в Евангелии, слова, хотя я уверен, что
Иисус подписался бы под каждым из них.
Гамлет говорит отцу:
«Я люблю твой замысел упрямый
И играть согласен эту роль»
и дальше:
«Но сейчас идет другая драма,
И на этот раз меня уволь».
Что за нелепость!!! Что за неподходящее слово: УВОЛЬ!!!
Ни Христос, ни Гамлет не могли произнести подобного слова, ибо
оно – из другого измерения, его может использовать человек из иного времени.
Правильно! Он-то и появился – наш четвертый герой. Кто же он?
Сам автор стихотворения – Борис Леонидович Пастернак – из XX века. Из коммунистической страны, где, как во времена Христа и как во времена Гамлета,
«.. продуман распорядок действий И неотвратим конец пути».
Христос был предан распятию,
Гамлет был предан смерти,
и Поэт говорит о себе:
«Я один, все тонет в фарисействе.
Жизнь прожить – не поле перейти».
Он, Пастернак, тоже предан.
Предан системой, друзьями, поклонниками, коллегами.
Он изгнан из Союза писателей, ему боятся звонить, его шумно и публично осуждают его вчерашние друзья.
И все из-за романа «Доктор Живаго» – одного из крупнейших романов XX века, который он написал в своей стране.
Советская цензура запретила печатать роман, книга была предана анафеме. И Пастернак дал согласие напечатать его за границей, что в то время было равносильно самоубийству.
Пастернака не сгноили в ГУЛАГе, не расстреляли, но практически уничтожили более изысканым способом —
полным бойкотом, психологической травлей, лишением творческого статуса, непризнанием его как творческой личности.
Итак, стихотворение Пастернака «Гамлет», состоящее из 16 строк, охватывает две тысячи лет развития человечества.
В нем шесть участников:
Актер, Гамлет, Христос, Пастернак, Шекспир и Бог-Отец.
«Я один, все тонет в фарисействе», – так может сказать каждый из них.
Но они – Творцы, они сражаются со злом и идут на колоссальные жертвы во имя спасения Человечества.
Вот что такое быть актером!
Вот что значит быть человеком искусства.
Об этом Борис Пастернак говорит еще прямее в своем стихотворении
«О, знал бы я, что так бывает».
Это одно из глубочайших стихотворений о смысле культуры, о подлинности культуры, о жертвенности ее великих творцов.
В нем человек искусства, и в частности актер, сравнивается с гладиатором.
Хотя слова ГЛАДИАТОР нет в стихе, оно подразумевается.
Для подлинного актера искусство – не игра, как не игра бой гладиатора.
Здесь у Пастернака старая истинность и вечность искусства начинается в Колизее.
Может быть, никто еще в русской поэзии не сказал столь жестко и четко о сути искусства.
«Но старость – это Рим, который
Взамен турусов и колес
Не читки требует с актера,
А полной гибели всерьез.
Когда строку диктует чувство,
Оно на сцену шлет раба,
И здесь кончается искусство,
И дышат почва и судьба».
Вот о чем я думаю, когда слышу о ребенке, мечтающем стать актером.
Глава 12 «Но кто мы и откуда»
Мы приходим в сей мир гениальными. Я в этом убежден.
Посмотрите в глаза новорожденного – в них отражается Вселенная.
Если бы новорожденный мог говорить, то мы получили бы ответы почти на все вопросы, на которые не можем ответить сами.
В глазах новорожденного – отсвет происхождения.
Но этот контакт нам не дан – приходится ждать, пока ребенок заговорит.
И вот наконец!
Но, увы, ребенок учится земной речи через подражание, и шансов услышать ответ на главные вопросы бытия у нас уже нет.
Пожалуй, самое сложное интеллектуальное действие на Земле – это разговор с трехлетним. Мы обязаны признаться, что чаще всего делать этого не умеем, ибо не обладаем достаточной глубиной мышления.
Нам не хватает парадоксальности во взглядах.
Нам не хватает самостоятельности, непредсказуемости.
Ибо мы – «излеченные». Нас удалось «вылечить» от гениальности. По-настоящему говорить с трехлетним может только взрослый гений, то есть тот, кого не удалось вылечить.
Каждое рождение – это божественный шанс, но этот шанс удается осуществить в лучшем случае один раз на миллион.
Ибо система не нуждается в гениях, она запустила механизм подавления гениальности.
Вместо гения формируется то, что я называю «средний разумный тип». То есть социальная особь, мыслящая стереотипно и полезно.
Что с этой точки зрения означала в тоталитарной коммунистической системе фраза
«родился еще один советский человек», или
«каждый советский человек», или
«все советские люди как один»?
Да всего лишь то, что всякий человек, рожденный на этой земле, заносился в реестр, в котором априори существовали ответы на все вопросы, где человек немедленно и безоговорочно внедрялся в социум – ему при рождении указывался образ мысли, стиль поведения.
Это вариант грубого проявления механизма подавления личности, есть и более изощренные.
Так, на Западе люди часто называются «налогоплательщиками», не только с финансовой, но и с других точек зрения.
Скажем:
«налогоплательщики недовольны качеством программ третьего канала телевидения».
И в этом – подсознательное, но весьма явное указание места индивидуума в обществе.
Но рождается не советский человек, не налогоплательщик.
Рождается новый
Бах,
Моцарт,
Шекспир,
Данте,
которые старательно переделываются в налогоплательщиков,
зомбируются в советских, лишаясь неповторимости и уникальности.
Шанс упущен.
Трехлетняя Эвелина, как всякий исследователь, вырвала у своей большой куклы руку и ногу, а также бесповоротно изучила ее глазное дно. Получив новую большую куклу, малышка радостно воскликнула:
«Какая она… неполоманная!»
Это – поэзия!
Данечка – малыш трех с половиной лет, смотрел видеокассету, где снят его папа в таком же возрасте. На вопрос, где был сам Данечка, когда его папа был таким маленьким, малыш, ни на секунду не задумываясь, ответил: «На другой… кассете».
Это – философия.
Этот же малыш очень удивлен некоторыми «странностями» языка. Почему, например, «купаться», но не «плаваться»,
«укрыться» одеялом, но не «уснуться».
Или почему майонез во все месяцы года называется «МАЙонез», а автозаправка, даже если на машине нужно поворачивать налево, все равно называется «заправка», а не «залевка».
Это – лингвистика.
Сказка
Жили-были дед и баба…
И была у них курочка ряба…
Все мамы рассказывают своим детям «Сказку про Курочку Рябу». Но ведь «Курочка Ряба» – не сказка, а ошибочно принятая за нее мудрая философская притча.
Если с этим не согласиться, то смысл «Курочки» как сказки выглядит по крайней мере нелепо.
И вправду: однажды в жизни свершилось чудо: курочка снесла не простое, а золотое яичко, то есть создала произведение искусства – слиток золота яйцеобразной формы, совершенной обработки (ну представьте себе, скажем, яйцо Фаберже!).
А глупые дед и баба этого не поняли, не оценили и стали вести себя с золотым, как всю жизнь вели себя с простыми: стали бить, чтобы использовать в кулинарных целях.
Затем следует эпизод с мышкой, которая, махнув хвостиком, сделала то, чего не удалось сделать ни деду, ни бабе. Яичко упало и разбилось.
Нелепость ситуации только подчеркивает тот факт, что весь эпизод с мышкой – лишь тест, проверка деда и бабы на реакцию.
Разбилось, что будут делать теперь?
Плакать!!!
Но почему «плачет дед и плачет баба»? Может быть, они поняли, что свершилась трагедия – погибло творение искусства?
Вовсе нет.
Плачут они потому, что остались без яичницы!!!
И вот тогда Курочка произносит мораль притчи: «Не плачь, дед; не плачь, баба! Я снесу вам новое яичко – не золотое, а простое».
То есть вы получите то, что ожидаете, то, что заслуживаете.
«Курочка Ряба» —
это великая притча О ШАНСЕ.
О том, что жизнь предоставляет нам возможность иного пути, иного измерения,
но мы – зашорены,
зомбированы,
способны жить без чудес,
без глубинного зрения и слуха.
Не случайно именно маленькая девочка неполных семи лет, рано научившаяся читать и писать, сочинила письмо к Курочке Рябе.
Я не помню его дословно, но мысль письма такова:
«Дорогая Курочка Ряба!
Очень прошу тебя – снеси мне золотое яичко.
Я не буду его бить, я поставлю его на мою полочку и буду всем-всем показывать.
Все станут любоваться и говорить: „Какая молодец, Курочка Ряба, какое прекрасное яичко она снесла! “»
Вот где – конгениальность восприятия!
Только у маленькой девочки художник оценен по достоинству.
Посмотрите в глаза новорожденного – в них отражается Вселенная.
Если бы новорожденный мог говорить, то мы получили бы ответы почти на все вопросы, на которые не можем ответить сами.
В глазах новорожденного – отсвет происхождения.
Но этот контакт нам не дан – приходится ждать, пока ребенок заговорит.
И вот наконец!
Но, увы, ребенок учится земной речи через подражание, и шансов услышать ответ на главные вопросы бытия у нас уже нет.
Пожалуй, самое сложное интеллектуальное действие на Земле – это разговор с трехлетним. Мы обязаны признаться, что чаще всего делать этого не умеем, ибо не обладаем достаточной глубиной мышления.
Нам не хватает парадоксальности во взглядах.
Нам не хватает самостоятельности, непредсказуемости.
Ибо мы – «излеченные». Нас удалось «вылечить» от гениальности. По-настоящему говорить с трехлетним может только взрослый гений, то есть тот, кого не удалось вылечить.
Каждое рождение – это божественный шанс, но этот шанс удается осуществить в лучшем случае один раз на миллион.
Ибо система не нуждается в гениях, она запустила механизм подавления гениальности.
Вместо гения формируется то, что я называю «средний разумный тип». То есть социальная особь, мыслящая стереотипно и полезно.
Что с этой точки зрения означала в тоталитарной коммунистической системе фраза
«родился еще один советский человек», или
«каждый советский человек», или
«все советские люди как один»?
Да всего лишь то, что всякий человек, рожденный на этой земле, заносился в реестр, в котором априори существовали ответы на все вопросы, где человек немедленно и безоговорочно внедрялся в социум – ему при рождении указывался образ мысли, стиль поведения.
Это вариант грубого проявления механизма подавления личности, есть и более изощренные.
Так, на Западе люди часто называются «налогоплательщиками», не только с финансовой, но и с других точек зрения.
Скажем:
«налогоплательщики недовольны качеством программ третьего канала телевидения».
И в этом – подсознательное, но весьма явное указание места индивидуума в обществе.
Но рождается не советский человек, не налогоплательщик.
Рождается новый
Бах,
Моцарт,
Шекспир,
Данте,
которые старательно переделываются в налогоплательщиков,
зомбируются в советских, лишаясь неповторимости и уникальности.
Шанс упущен.
Трехлетняя Эвелина, как всякий исследователь, вырвала у своей большой куклы руку и ногу, а также бесповоротно изучила ее глазное дно. Получив новую большую куклу, малышка радостно воскликнула:
«Какая она… неполоманная!»
Это – поэзия!
Данечка – малыш трех с половиной лет, смотрел видеокассету, где снят его папа в таком же возрасте. На вопрос, где был сам Данечка, когда его папа был таким маленьким, малыш, ни на секунду не задумываясь, ответил: «На другой… кассете».
Это – философия.
Этот же малыш очень удивлен некоторыми «странностями» языка. Почему, например, «купаться», но не «плаваться»,
«укрыться» одеялом, но не «уснуться».
Или почему майонез во все месяцы года называется «МАЙонез», а автозаправка, даже если на машине нужно поворачивать налево, все равно называется «заправка», а не «залевка».
Это – лингвистика.
Сказка
Жили-были дед и баба…
И была у них курочка ряба…
Все мамы рассказывают своим детям «Сказку про Курочку Рябу». Но ведь «Курочка Ряба» – не сказка, а ошибочно принятая за нее мудрая философская притча.
Если с этим не согласиться, то смысл «Курочки» как сказки выглядит по крайней мере нелепо.
И вправду: однажды в жизни свершилось чудо: курочка снесла не простое, а золотое яичко, то есть создала произведение искусства – слиток золота яйцеобразной формы, совершенной обработки (ну представьте себе, скажем, яйцо Фаберже!).
А глупые дед и баба этого не поняли, не оценили и стали вести себя с золотым, как всю жизнь вели себя с простыми: стали бить, чтобы использовать в кулинарных целях.
Затем следует эпизод с мышкой, которая, махнув хвостиком, сделала то, чего не удалось сделать ни деду, ни бабе. Яичко упало и разбилось.
Нелепость ситуации только подчеркивает тот факт, что весь эпизод с мышкой – лишь тест, проверка деда и бабы на реакцию.
Разбилось, что будут делать теперь?
Плакать!!!
Но почему «плачет дед и плачет баба»? Может быть, они поняли, что свершилась трагедия – погибло творение искусства?
Вовсе нет.
Плачут они потому, что остались без яичницы!!!
И вот тогда Курочка произносит мораль притчи: «Не плачь, дед; не плачь, баба! Я снесу вам новое яичко – не золотое, а простое».
То есть вы получите то, что ожидаете, то, что заслуживаете.
«Курочка Ряба» —
это великая притча О ШАНСЕ.
О том, что жизнь предоставляет нам возможность иного пути, иного измерения,
но мы – зашорены,
зомбированы,
способны жить без чудес,
без глубинного зрения и слуха.
Не случайно именно маленькая девочка неполных семи лет, рано научившаяся читать и писать, сочинила письмо к Курочке Рябе.
Я не помню его дословно, но мысль письма такова:
«Дорогая Курочка Ряба!
Очень прошу тебя – снеси мне золотое яичко.
Я не буду его бить, я поставлю его на мою полочку и буду всем-всем показывать.
Все станут любоваться и говорить: „Какая молодец, Курочка Ряба, какое прекрасное яичко она снесла! “»
Вот где – конгениальность восприятия!
Только у маленькой девочки художник оценен по достоинству.
Глава 13 Об одном трагическом заблуждении
Об этом я задумался по-настоящему, когда попал в Швецию.
С одной стороны – благополучнейшая страна, высокий уровень жизни, у всех есть жилье, никто не голодает, достаточно чисто на улицах (если бы я писал это лет десять назад, то сказал бы просто «чисто», без наречия «достаточно», но в последние годы улицы Стокгольма стали несколько ближе к азиатско-африканским).
Но в общем и целом – благополучная страна.
И все же у меня постоянно рождалось ощущение, что чего-то не хватает. Как красивая и аппетитная на вид пища, которую всего лишь забыли посолить.
Вначале я думал, что это мое личное ощущение, но, поговорив с другими приезжими соотечественниками, понял, что не я один ощущаю эту странность.
Можно было сослаться на недостаток адреналина, который у советских людей выделялся постоянно в связи с необходимостью бороться за элементарное право жить в квартире, иметь телефон, не бояться говорить то, что думаешь, есть то, что хочешь.
Шутка ли, адреналин выделялся даже в связи с покупкой туалетной бумаги.
Помните? Гордые люди, обвешанные этой бумагой и глядящие с высоты на несчастных, которые, пользуясь бумагой газетной, почти наверняка обрекали себя по меньшей мере на неприятные ощущения.
А счастье достать книгу, за которой гонялся много лет! Опять адреналин. В Швеции же жить, с этой точки зрения, просто невозможно, ибо есть все, что хочется купить, и есть ДЕНЬГИ, за которые это можно купить.
Не нужно стоять в очереди за билетами, достаточно позвонить и на следующий день получить эти билеты прямо в почтовый ящик.
Причем независимо от того, билеты ли это в соседний город или в Австралию.
Писать о сервисе, об удобствах, о легкости приготовления пищи (при желании ничего не стоит приготовить обед из трех блюд в считаные минуты) можно бесконечно.
Но вот вопрос.
Если действительно решить вопросы быта, питания, уничтожить даже сами проблемы, связанные с элементарным выживанием (причем независимо от того, работает человек или нет), многое ли изменится принципиально?
То есть будет ли человек счастлив, использует ли он освободившееся время для духовного самосовершенствования, для познания глубин культуры, искусства, музыки, поэзии, литературы?
Появится ли тот человек из великих утопий всех времен – венец планетарного творенья, для которого примат духовного над материальным станет основой основ, целью существования?
Нет, нет и нет!
Проблема туалетной бумаги остается, но выворачивается иной, не менее непристойной, стороной и даже становится куда более многосложной, отнимающей у человека, по сути, не меньше времени, чем советская проблема ее доставания.
Нужно сделать все возможное, чтобы ухитриться купить бумагу дешевле, ведь она может стоить от одной до десяти крон за упаковку.
Но вот беда! Бумага подешевле может оказаться не столь плотно свернутой в рулон,
тогда выгоднее покупать бумагу чуть дороже, но более плотно свернутую, тогда будет больше бумаги за те же деньги.
Но здесь возникает еще одна проблема.
За те же деньги в разных магазинах можно купить бумагу разного качества, более или менее жесткую, следовательно, предпочитаем магазин, в котором продают менее жесткую.
Но теперь надо узнать, нет ли такой бумаги за еще меньшие деньги, то есть нет ли в каком-нибудь магазине специального приглашения купить сразу 20 рулонов подобной бумаги, но по оптовой цене.
Есть такое приглашение!
Вы мчите туда, на другой конец города, но по пути отвечаете на звонок вашего сотового телефона и в разговоре узнаете, что в каком-то магазине те же 20 рулонов бумаги вы можете получить бесплатно.
Но при условии, что вы купите других товаров на сумму не менее 500 крон.
И поскольку вам все равно предстоит покупать эти товары раньше или позже, то вы принимаете решение: изменить маршрут – купить товары и за это получить бесплатную бумагу.
Вы мчитесь в этот магазин, но, приехав и посчитав, убеждаетесь, что остальные товары в этом магазине дороже, чем в вашем, и вы не выиграете, а даже проиграете на «бесплатной» бумаге.
К тому же, эти 20 рулонов жестче, чем те, за которыми вы гнали.
Но теперь вы отъехали так далеко от приглашавшего вас магазина, что если поедете туда снова, то стоимость бензина будет уже намного превышать ту сумму денег, которую вы выиграете на дешевой бумаге.
Вы попадаете в сложнейшую ситуацию, из которой очень трудно выпутаться. Вы досадуете, у вас может развиться депрессия.
День безнадежно пропал.
То, что я описал здесь, – гротескная модель поведения в утопии.
Можно не поверить в реальность подобного поведения, если бы не одна совсем не смешная деталь:
если повезет и можно сэкономить на покупке бумаги всего один доллар, а на следующий день столько же – на приобретении хлеба, то за год наберется больше трехсот сэкономленых долларов.
А именно столько стоит поездка на остров Крит с двухнедельной гостиницей, включая самолет туда и обратно.
Мы не будем здесь рассуждать: бумага ли слишком дорога или Крит слишком дешев, но в свете вышеизложенного проблема поисков бумаги и хлеба подешевле выглядит не столь уж комичной или нелепой. Естественно, речь здесь не идет о крупных бизнесменах или других, чьи доходы резко возвышаются над средним по стране уровнем.
Речь идет о среднем шведе или, как его называют здесь, «средний Свенссон».
А если все же удастся сэкономить время и купить бумагу сразу,
или (что еще лучше),
материальное положение позволяет не искать бумагу подешевле?
Чем займется человек у которого свой дом в 200 квадратных метров, приличная машина, работа, гарантирующая безбедную жизнь, а в будущем – пенсию, которая вполне обеспечит беззаботную старость?
Да ведь у этого счастливчика есть телевизор с десятками, а то и сотнями каналов.
У телевизора и проведет свое свободное время наш герой.
А теперь – антитезис.
Мы очень много говорили и продолжаем говорить о великой русской культуре.
И все это – правда.
Но не вся правда.
С одной стороны, действительно, Чайковский и Достоевский, Гоголь и Чехов, Пушкин и Пастернак, Мусоргский и Рахманинов, Шагал и Малевич, Булгаков, Лесков, Римский-Корсаков, Шостакович и т. д.
Но, с другой стороны, как эти великие, так и их потребители – всего лишь невероятно тонкий слой культуры.
Как ни страшно это звучит, но речь может идти, скажем, не больше чем о двух или трех процентах россиян, потребляющих подлинную культуру. Остальные девяносто семь (увы и ах!) – это поклонники попсы, всякого рода подделок,
причем часто настолько низкопробных, что трудно поверить в то, что это можно воспринимать всерьез.
Таким образом, если говорить о культуре в глубину, то два-три процента у нас – люди именно подлинной культуры.
Но как только мы затронем культуру в более массовом аспекте, то окажемся на одном из последних мест в мире.
Причем чем дальше от Москвы, тем меньше культуры.
В этом случае западная культура куда более демократична и не центробежна.
Два примера.
1998 год.
Крохотный шведский городок Коппарберг с населением в 5000 человек.
То, о чем я буду писать дальше, для русских, которые никуда не выезжали и с подобным не сталкивались, покажется сюрреализмом.
Концерт местного симфонического оркестра и хоровой капеллы (!!!).
В программе – Фортепианный концерт Моцарта ля-мажор и месса Шуберта.
На сцене – 130 человек, в зале – около пятисот. Если вычесть из общего числа населения города количество грудных детей, детей постарше, а также тех, кто вынужден остаться с детьми дома (ибо концерт вечерний), то можно примерно сказать, что каждый пятый житель города играл в оркестре, пел в хоре или находился среди слушателей в зале.
Я сидел в зале, слушал и завидовал (как черной, так и белой завистью).
Еще один эпизод.
Один из моих первых концертов в Швеции. Мы едем все дальше и дальше от Стокгольма. Горы, долины, кое-где – отдельные дома, редкие огоньки. Тихо, красиво и… пустынно.
Приезжаем к месту концерта. Это большой старинный дом. Здесь на втором этаже и состоится концерт квартета. Вокруг – никаких населенных пунктов и даже отдельных домов.
С удивлением спрашиваю альтиста: откуда возьмется публика? Насколько я заметил, последние двадцать километров пути было совсем пустынно вокруг.
Но у альтиста другая забота – он опасается, что не хватит стульев.
За полчаса до концерта еще никого нет…
И вдруг, откуда ни возьмись, машины, масса машин! Фермеры, их жены, их дети.
Полный зал.
Стульев действительно не хватило. Но часть молодежи согласилась вытащить скамейки из сауны и усесться на них.
В программе концерта был один из поздних бетховенских квартетов и Второй квартет Бородина.
После концерта подходит ко мне старый-старый фермер, плачет и говорит о том, что он собирался уже умирать, так и не услыхав свой любимый квартет Бородина в живом звучании. И вот какое счастье привалило!
А я подумал о том, доживу ли я до того, чтобы в моей стране поговорить с фермером о Втором квартете Бородина.
И совсем уж расстроил меня неожиданно всплывший в памяти совсем иной эпизод.
С одной стороны – благополучнейшая страна, высокий уровень жизни, у всех есть жилье, никто не голодает, достаточно чисто на улицах (если бы я писал это лет десять назад, то сказал бы просто «чисто», без наречия «достаточно», но в последние годы улицы Стокгольма стали несколько ближе к азиатско-африканским).
Но в общем и целом – благополучная страна.
И все же у меня постоянно рождалось ощущение, что чего-то не хватает. Как красивая и аппетитная на вид пища, которую всего лишь забыли посолить.
Вначале я думал, что это мое личное ощущение, но, поговорив с другими приезжими соотечественниками, понял, что не я один ощущаю эту странность.
Можно было сослаться на недостаток адреналина, который у советских людей выделялся постоянно в связи с необходимостью бороться за элементарное право жить в квартире, иметь телефон, не бояться говорить то, что думаешь, есть то, что хочешь.
Шутка ли, адреналин выделялся даже в связи с покупкой туалетной бумаги.
Помните? Гордые люди, обвешанные этой бумагой и глядящие с высоты на несчастных, которые, пользуясь бумагой газетной, почти наверняка обрекали себя по меньшей мере на неприятные ощущения.
А счастье достать книгу, за которой гонялся много лет! Опять адреналин. В Швеции же жить, с этой точки зрения, просто невозможно, ибо есть все, что хочется купить, и есть ДЕНЬГИ, за которые это можно купить.
Не нужно стоять в очереди за билетами, достаточно позвонить и на следующий день получить эти билеты прямо в почтовый ящик.
Причем независимо от того, билеты ли это в соседний город или в Австралию.
Писать о сервисе, об удобствах, о легкости приготовления пищи (при желании ничего не стоит приготовить обед из трех блюд в считаные минуты) можно бесконечно.
Но вот вопрос.
Если действительно решить вопросы быта, питания, уничтожить даже сами проблемы, связанные с элементарным выживанием (причем независимо от того, работает человек или нет), многое ли изменится принципиально?
То есть будет ли человек счастлив, использует ли он освободившееся время для духовного самосовершенствования, для познания глубин культуры, искусства, музыки, поэзии, литературы?
Появится ли тот человек из великих утопий всех времен – венец планетарного творенья, для которого примат духовного над материальным станет основой основ, целью существования?
Нет, нет и нет!
Проблема туалетной бумаги остается, но выворачивается иной, не менее непристойной, стороной и даже становится куда более многосложной, отнимающей у человека, по сути, не меньше времени, чем советская проблема ее доставания.
Нужно сделать все возможное, чтобы ухитриться купить бумагу дешевле, ведь она может стоить от одной до десяти крон за упаковку.
Но вот беда! Бумага подешевле может оказаться не столь плотно свернутой в рулон,
тогда выгоднее покупать бумагу чуть дороже, но более плотно свернутую, тогда будет больше бумаги за те же деньги.
Но здесь возникает еще одна проблема.
За те же деньги в разных магазинах можно купить бумагу разного качества, более или менее жесткую, следовательно, предпочитаем магазин, в котором продают менее жесткую.
Но теперь надо узнать, нет ли такой бумаги за еще меньшие деньги, то есть нет ли в каком-нибудь магазине специального приглашения купить сразу 20 рулонов подобной бумаги, но по оптовой цене.
Есть такое приглашение!
Вы мчите туда, на другой конец города, но по пути отвечаете на звонок вашего сотового телефона и в разговоре узнаете, что в каком-то магазине те же 20 рулонов бумаги вы можете получить бесплатно.
Но при условии, что вы купите других товаров на сумму не менее 500 крон.
И поскольку вам все равно предстоит покупать эти товары раньше или позже, то вы принимаете решение: изменить маршрут – купить товары и за это получить бесплатную бумагу.
Вы мчитесь в этот магазин, но, приехав и посчитав, убеждаетесь, что остальные товары в этом магазине дороже, чем в вашем, и вы не выиграете, а даже проиграете на «бесплатной» бумаге.
К тому же, эти 20 рулонов жестче, чем те, за которыми вы гнали.
Но теперь вы отъехали так далеко от приглашавшего вас магазина, что если поедете туда снова, то стоимость бензина будет уже намного превышать ту сумму денег, которую вы выиграете на дешевой бумаге.
Вы попадаете в сложнейшую ситуацию, из которой очень трудно выпутаться. Вы досадуете, у вас может развиться депрессия.
День безнадежно пропал.
То, что я описал здесь, – гротескная модель поведения в утопии.
Можно не поверить в реальность подобного поведения, если бы не одна совсем не смешная деталь:
если повезет и можно сэкономить на покупке бумаги всего один доллар, а на следующий день столько же – на приобретении хлеба, то за год наберется больше трехсот сэкономленых долларов.
А именно столько стоит поездка на остров Крит с двухнедельной гостиницей, включая самолет туда и обратно.
Мы не будем здесь рассуждать: бумага ли слишком дорога или Крит слишком дешев, но в свете вышеизложенного проблема поисков бумаги и хлеба подешевле выглядит не столь уж комичной или нелепой. Естественно, речь здесь не идет о крупных бизнесменах или других, чьи доходы резко возвышаются над средним по стране уровнем.
Речь идет о среднем шведе или, как его называют здесь, «средний Свенссон».
А если все же удастся сэкономить время и купить бумагу сразу,
или (что еще лучше),
материальное положение позволяет не искать бумагу подешевле?
Чем займется человек у которого свой дом в 200 квадратных метров, приличная машина, работа, гарантирующая безбедную жизнь, а в будущем – пенсию, которая вполне обеспечит беззаботную старость?
Да ведь у этого счастливчика есть телевизор с десятками, а то и сотнями каналов.
У телевизора и проведет свое свободное время наш герой.
А теперь – антитезис.
Мы очень много говорили и продолжаем говорить о великой русской культуре.
И все это – правда.
Но не вся правда.
С одной стороны, действительно, Чайковский и Достоевский, Гоголь и Чехов, Пушкин и Пастернак, Мусоргский и Рахманинов, Шагал и Малевич, Булгаков, Лесков, Римский-Корсаков, Шостакович и т. д.
Но, с другой стороны, как эти великие, так и их потребители – всего лишь невероятно тонкий слой культуры.
Как ни страшно это звучит, но речь может идти, скажем, не больше чем о двух или трех процентах россиян, потребляющих подлинную культуру. Остальные девяносто семь (увы и ах!) – это поклонники попсы, всякого рода подделок,
причем часто настолько низкопробных, что трудно поверить в то, что это можно воспринимать всерьез.
Таким образом, если говорить о культуре в глубину, то два-три процента у нас – люди именно подлинной культуры.
Но как только мы затронем культуру в более массовом аспекте, то окажемся на одном из последних мест в мире.
Причем чем дальше от Москвы, тем меньше культуры.
В этом случае западная культура куда более демократична и не центробежна.
Два примера.
1998 год.
Крохотный шведский городок Коппарберг с населением в 5000 человек.
То, о чем я буду писать дальше, для русских, которые никуда не выезжали и с подобным не сталкивались, покажется сюрреализмом.
Концерт местного симфонического оркестра и хоровой капеллы (!!!).
В программе – Фортепианный концерт Моцарта ля-мажор и месса Шуберта.
На сцене – 130 человек, в зале – около пятисот. Если вычесть из общего числа населения города количество грудных детей, детей постарше, а также тех, кто вынужден остаться с детьми дома (ибо концерт вечерний), то можно примерно сказать, что каждый пятый житель города играл в оркестре, пел в хоре или находился среди слушателей в зале.
Я сидел в зале, слушал и завидовал (как черной, так и белой завистью).
Еще один эпизод.
Один из моих первых концертов в Швеции. Мы едем все дальше и дальше от Стокгольма. Горы, долины, кое-где – отдельные дома, редкие огоньки. Тихо, красиво и… пустынно.
Приезжаем к месту концерта. Это большой старинный дом. Здесь на втором этаже и состоится концерт квартета. Вокруг – никаких населенных пунктов и даже отдельных домов.
С удивлением спрашиваю альтиста: откуда возьмется публика? Насколько я заметил, последние двадцать километров пути было совсем пустынно вокруг.
Но у альтиста другая забота – он опасается, что не хватит стульев.
За полчаса до концерта еще никого нет…
И вдруг, откуда ни возьмись, машины, масса машин! Фермеры, их жены, их дети.
Полный зал.
Стульев действительно не хватило. Но часть молодежи согласилась вытащить скамейки из сауны и усесться на них.
В программе концерта был один из поздних бетховенских квартетов и Второй квартет Бородина.
После концерта подходит ко мне старый-старый фермер, плачет и говорит о том, что он собирался уже умирать, так и не услыхав свой любимый квартет Бородина в живом звучании. И вот какое счастье привалило!
А я подумал о том, доживу ли я до того, чтобы в моей стране поговорить с фермером о Втором квартете Бородина.
И совсем уж расстроил меня неожиданно всплывший в памяти совсем иной эпизод.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента