Так было в XVI столетии. Однако производство предметов вооружения стало развиваться в Москве задолго до этого. Уже в Задонщине, возникшей в конце
   XIV столетия, находим замечательное описание оружия русских и татарских воинов, сражавшихся на Куликовом поле: «Шеломы черкасские, а щиты московские, а сулицы немецкия, а копии фрязския», в других списках добавлено: «а кинжалы сурские».[243] Здесь перечислен наличный инвентарь русского вооружения XIV—
   XV столетий. Сирийские кинжалы, итальянские копья, немецкие сулицы (дротики), черкасские шлемы поставлены наряду с московскими щитами, которыми славились московские оружейники.
   Мастера—бронники, изготовлявшие ратные доспехи, упоминаются в документах XV века в числе зажиточных людей, кредиторов московских удельных князей. Князь Андрей Васильевич Большой должен был Сеньке броннику 50 рублей.[244] В завещании этого князя другие кредиторы названы по именам и фамилиям. Среди них находим видных московских купцов: Саларевых, Сырковых и др. Один только бронник назван уменьшительным именем Сенька, и это нагляднее всего говорит о его невысоком социальном положении как ремесленника. Однако княжеский долг Сеньке превышает стоимость долгов некоторым купцам, названным в том же завещании. Несколько позже Семен бронник упоминается в числе кредиторов князя Ивана Борисовича. Вероятно, это тот же Сенька бронник. Долг князя Семену броннику достигал значительной суммы в 44 рубля. Конечно, можно возразить, что именем «бронник» в обоих завещаниях обозначен купец, торговавший доспехами, но в завещании тут же упоминается долг кузнецу Лагуте, кузнецами же звали только ремесленников, а не торговцев. Кроме того, «бронниками» назывались и боярские холопы, занимавшиеся этой ремесленной специальностью.[245]
   Бронники, как и другие ремесленники, жили особой слободкой, находившейся в XVII веке в районе современных Бронных улиц (район Тверского бульвара).
   Производство оружия и доспехов было специализировано. Об этом говорит существование особого московского урочища, где стояла церковь Георгия «в лучниках». Название «лучники» восходит к давнему времени, так как уже в XVI веке луки и стрелы постепенно стали вытесняться огнестрельным оружием.
   Конечно, бронники и лучники были не единственными ремесленными специальностями, связанными с производством предметов вооружения. Об этом говорят упоминания о киверниках, изготовлявших военные головные уборы – кивера. «Киверник» назван в завещании одного московского дьяка, видимо, занимавшегося ростовщичеством. Долги киверника были незначительными – полтина и рубль, взятые им по двум кабалам.[246]
   Видное место в московском ремесле занимало кузнечное дело с его разновидностями. Кузнецы жили в различных районах столицы, но не в городе, а на посаде, так как кузнечное мастерство старались удалить от скученных и деревянных городских построек во избежание пожаров. По—видимому, наиболее ранним средоточием кузнецов были Рождественская улица и Покровка. Рождественскую улицу в документах более позднего времени обозначали как стоявшую «в кузнецах». На Покровке стояла церковь Николы Чудотворца «в котельниках». Позже Кузнецкая слобода возникла в Замоскворечье. Там находилась церковь Николы в Кузнецкой слободе. Однако главным центром кузнечного производства в средневековой Москве было Заяузье, вернее та его часть, которая простиралась по прибрежным высотам от устья Яузы до Таганки. Здесь жили кузнецы, а также мастера, производившие котлы и другую металлическую посуду («котельщики»). Тут стояли церкви Кузьмы и Дамьяна «в старых кузнецах», Николая Чудотворца «у Таганных ворот», Троицы «в котельниках», здесь находилась и Таганная слобода.[247]
   В конце XV века часть Заяузья принадлежала князю Ивану Юрьевичу Патрикееву: «Заяузьская слободка с монастырем с Кузмодемьяном». Кузьма и Демьян, как доказал Б. А. Рыбаков, считались покровителями кузнечного дела. Следовательно, существование Кузьмодемьянской церкви этом районе может служить подтверждением того, что кузнецы жили здесь уже в XV веке. Раскопки в районе бывшей церкви Кузьмы и Демьяна или вообще на территории б. Гончарной улицы могли бы дать интересные материалы. Кузнец Лагута, как видели мы выше, оказался в числе кредиторов удельного князя.

ЮВЕЛИРНОЕ ДЕЛО

   Большое развитие получило в Москве ювелирное, «серебряное» дело. В духовных московских князей имеются указания на золотые и серебряные вещи, часть которых сделана московскими мастерами. Среди них мы встречаем золотые и серебряные кресты и иконы. В завещаниях великих князей упоминается «икона золотом кована Парамшина дела» (в других случаях – «Парапшина»), «крест золот Парамшина дела».[248] Изделия этого ювелира высоко ценились в Москве, их передавали как своего рода реликвии в качестве родительского благословения от отца к сыну.
   Можно было бы затеять неразрешимый спор о том, кем был Парамша – русским или иностранцем, например греком, но есть основания думать, что Парамша жил и работал в России, следовательно, изделия его рук имеют прямое отношение к московскому ювелирному мастерству. Сохранилась грамота на «митрополичьи пожни Иконичьские и Парашинские перегороды», находившиеся в Костромском уезде. Тут были и «Парашинские земли». Необычное соединение «Иконниче» вместе с «Парашиным» напоминает о Парамше в завещаниях великих князей XIV века. Парамша, видимо, работал при митрополичьем дворе, получил во владение землю в Костромском уезде, за которой по традиции сохранилось название его владельца (Парамшинские земли), показывавшее их принадлежность митрополичьему иконнику («иконниче»).[249]
   Образцом московского ювелирного дела является оклад Евангелия, наряженного боярином Федором Андреевичем Кошкой в 1392 году. Этот бесспорный памятник московских мастеров имеет на краях лицевой доски оклада надпись, что Евангелие оковано «повеленьем раба божья Федора Андреевича». Имя мастера, сделавшего оклад Евангелия Федора Андреевича, неизвестно, но хорошо известно имя другого мастера – Амвросия, работавшего во второй половине XV века и бывшего келарем Троице—Сергиева монастыря.[250] Сравнивая оклад Евангелия со складнями работы Амвросия, мы легко увидим, как совершенствовалось мастерство московских ювелиров. Складень Амвросия 1456 года отличается гораздо большей точностью в отделке деталей по сравнению с окладом Евангелия 1392 года.
   До нас дошли по преимуществу роскошные изделия, но археологические изыскания показывают, что московские ремесленники изготовляли иконы, кресты и различные украшения на широкий сбыт. Таков, например, нательный крест, найденный при раскопках у церкви Никиты Мученика, на холме, там, где Яуза впадает в Москву—реку.[251]
   Конечно, ювелирное дело в Москве не ограничивалось только изготовлением икон, крестов и других церковных предметов. Московские мастера занимались выделкой различного рода ювелирных изделий: сосудов, стаканов, чаш и пр.
   Завещания великих и удельных князей наглядно показывают, как развивалось в Москве ювелирное дело. В казне Ивана Калиты хранились только немногие предметы богатого обихода; среди них видное место занимают привозные изделия: блюдо серебряное езднинское (из Иезда в Персии), пояс фряжский (итальянский), пояс царевский (золотоордынский) и т. д.
   В позднейших завещаниях великих князей золотые и серебряные вещи упоминаются уже как реликвии или дорогие подарки.
   В завещании углицкого князя Дмитрия Ивановича (1521 г.) перечисляется большое количество чар и ковшей с подписями их бывших владельцев, которые указывают тем самым, когда были сделаны эти вещи. В княжеской казне хранились сосуды с именами великого князя Василия Васильевича Темного, князя Бориса Васильевича, чара большая князя Ивана Юрьевича Патрикеева, сковорода с золоченой рукоятью с эмалью (финифтью) великой княгини Марьи и пр. Эти драгоценные вещи, следовательно, были сделаны еще в XV веке. Были в казне Дмитрия Ивановича и сосуды, раньше принадлежавшие боярам и высшему духовенству XV века – митрополиту Геронтию, новгородскому архиепископу Геннадию.[252] Сосуды с русскими надписями, как правило, предполагают русских мастеров, а таких сосудов, как мы видим, уже много изготовлялось в XV веке.
   Сохранившиеся до нашего времени различного рода церковные сосуды и дорогие книжные оклады, сделанные московскими мастерами, дают достаточное представление о развитии в средневековой Москве ювелирного искусства. На некоторых предметах имеются надписи мастеров. «А делал Иван Фомин». Такая надпись полууставными буквами помещена на поддоне потира (чаши), хранящегося в музее Троице—Сергеевой лавры. Потир был сделан Иваном Фоминым для Троицкой лавры по специальному заказу великого князя Василия Васильевича в 1449 году.
   Надпись на окладе Евангелия великого князя Симеона Ивановича относится к 18 декабря 1343 года. Евангелие было сделано перед отъездом великого князя в Орду. Надписи на подобных заказных вещах были бы прекрасным материалом для лингвистического анализа московского наречия XIV–XV веков, если бы лингвисты когда—либо попытались обратиться к таким источникам.[253]

ПОЯСА

   Особой специальностью было производство дорогих поясов, которые так часто упоминаются в духовных грамотах московских князей. Пояса высоко ценились и различались по своему убранству. Один из таких поясов послужил поводом к большому дворцовому скандалу, который повел к разрыву между Василием Темным и его двоюродными братьями Василием Косым и Дмитрием Шемякой. Скандал произошел во время пира на свадьбе Василия Темного. Один из бояр обнаружил, что Василий Косой надел на себя золотой пояс на цепях, который получен был в приданое Дмитрием Донским от суздальского князя – его тестя. На свадьбе Донского пояс подменил тысяцкий Василий и отдал краденую вещь своему сыну Микуле. После этого пояс переходил из рук в руки, пока не достался Василию Косому. Среди великокняжеских поясов находим: «пояс золот с ремнем Макарова дела», «пояс золот Шишкина дела», другой «пояс золот с каменьем же, што есм сам сковал».[254] Все это – работа московских мастеров Макара, Шишки и др., хорошо известных в свое время по своим выдающимся изделиям.
   Производство поясов, видимо, составляло особую ремесленную специализацию. Дорогой пояс был своего рода отличием феодала, как это видно из одного немецкого документа, где знатные новгородцы именуются «золотыми поясами».

ДОРОГОЕ ШИТЬЕ

   Москва была и одним из центров изготовления дорогих шитых пелен и воздухов (покровы на церковные сосуды) с изображениями креста, различных фигур и целых сцен. Большинство шитых плащаниц, сохранившихся до нашего времени, сделано на средства князей, княгинь и бояр руками их холопов.
   Образцом московского шитья является воздух 1389 года, сделанный по заказу или в мастерской великой княгини Марьи, вдовы Симеона Гордого. На нем вышита надпись: «В лето 6897 нашит бысть воздух повелением великий княгини Марии Семеновыя».[255] Воздух был предназначен для какой—либо из московских церквей, возможно для церкви Спаса на Бору в Кремле, так как в центре воздуха изображен Нерукотворный Спас. Дорогое шитье было одним из тех занятий, за которым присматривали в своих мастерских княгини и боярыни, но такие мастерские не могли обслужить широкой потребности рынка в церковных плащаницах и воздухах. Поэтому можно предполагать существование ремесленных мастерских, работавших на сбыт, а чаще всего по заказу.

ИКОННОЕ ДЕЛО

   Характерным московским ремеслом было иконное дело. Большинство иконников принадлежало к числу монахов или духовенства приходских церквей. Писание икон считалось занятием богоугодным и поощрялось в монастырях. Поэтому даже среди московских митрополитов были люди, прославившие себя иконным мастерством (Петр, Симон, Варлаам, Макарий). Тем не менее, иконное дело не могло обходиться без помощи ремесленников из черных сотен и слобод. В 1481 году иконные мастера написали целую композицию «Деисус с праздники и пророки» в московский Благовещенский собор. Из четырех мастеров двое принадлежали к духовенству (иконник Дионисий и поп Тимофей), о двух других можно говорить как о ремесленниках, потому что летопись их называет просто Ярец и Конь. Эта даже не имена, а прозвища, довольно распространенные среди московских посадских людей более позднего времени.[256] Позже, в 1509 году Андрей Лаврентьев «да Иван Дерма, Ярцев сын» дописали «деисус» для Софийского собора
   в Новгороде. Этот Иван Дерма, Ярцев сын, мог быть сыном Ярца и, как его отец, специализироваться на «деисусах».[257]
   В 1488 году церковь Сретения расписывал фресками мастер Долмат—иконник, а в 1508 году «мастер Феодосий Денисьев» подписывал золотом церковь Благовещения. В том же году «Федор с братиею» расписывал иконы того же собора.[258]
   В Пскове и Новгороде иконники составляли особые артели – «дружины». Такую же организацию ремесла следует предполагать и в Москве. Так, летописное сообщение о росписи московских соборов при Симеоне Гордом говорит о митрополичьих писцах и писцах великого князя. Первые были греками, а великокняжеские мастера русскими («русьския писцы»). Старейшинами и начальниками их были Захарий, Иосиф, Николай «и прочая дружина их». В 1345 году производилась роспись церкви Спаса на Бору, «а мастер старейшина иконником Гойтан».[259] Это не имя, а прозвище: гайтан, или гойтан, – шнурок, в особенности для тельного креста.
   Знаменитейшим из московских иконописцев XV века был Андрей Рублев, о котором достоверно известно как о монахе, чернеце. Но неправильно было бы причислять всех видных иконописцев XIV–XV столетий к монахам. Прозвище «иконник» иногда просто определяет профессию, без приложения «чернец», «старец», «поп» и т. д. Оно чаще всего указывает на ремесленника и его ремесленную специальность. Громадная потребность в иконах, которые считались необходимой принадлежностью любой избы, не могла быть удовлетворена только княжескими и монастырскими мастерскими. Крестьяне и черные люди в основном покупали иконы на рынках.
   Впоследствии в Москве найдем «Иконную слободу» в районе Арбата и Сивцева Вражка, а в торговых рядах особый Иконный ряд. На «Полянках в Иконной улице» в XVII веке стояло 3 церкви, одна из них в память евангелиста Луки, которого старое предание считало первым иконописцем.[260]

КНИЖНОЕ ДЕЛО

   Москва вместе с Новгородом и Псковом была крупнейшим русским центром книжного дела. К сожалению, громадное количество московских рукописей погибло; стоит только вспомнить о рукописях, погибших в Тохтамышево нашествие: «и книг множество снесено со всего града и из сел в сборных (т. е. соборных) церквах многое множество наметано, съхранения ради спроважено, то все безвестно сотвориша». По другим известиям, груды книг были навалены в каменных московских церквах до свода («до стропа»).[261] Катастрофа 1389 года была гибельной для книжных богатств Москвы. Поэтому так редки московские книги, написанные до этой печальной даты.
   Московские книги более позднего времени довольно многочисленны. Конечно, значительное количество московских книг переписывалось в церквах и монастырях. Но существовали и постоянные кадры писцов—ремесленников. Центрами переписки были такие крупные московские монастыри, как Чудов в Кремле, Андроников и Симонов. Библиотеки Андроникова и Симонова монастырей почти не сохранили рукописей, относящихся к XIV–XV векам. В этом отношении гораздо богаче собрание Чудова монастыря, одно из лучших по сохранности. В нем, например, находится книга Иова с толкованиями, специально переписанная для Чудова монастыря в 1394 году. Переписывал ее раб Божий Александр. Судя по тому, что он называет себя просто рабом Божиим, это был мирянин, возможно выполнявший заказ монастырских властей. На обороте 92 листа он написал не без хвастовства и вызова по отношению к какому—то другому переписчику: «Да рука то моя люба лиха, и ты так не умеешь написать, и ты не пис(ец)».[262] Такая же запись книжного писца имеется на другой чудовской книге: «Господи, помози рабу своему Якову научитись писати, руки бы ему крепка, око бы ему светло, ум бы ему острочен, писати бы ему з(олото)м».[263]
   Книжная переписка производилась обычно по заказу, как это можно видеть из послания к другу, написанного Василием Ермолиным. То же послание показывает громадное значение Москвы как книжного рынка.[264]
   Можно считать, что Москва уже с конца XIV века как бы законодательствовала в вопросах книжного дела, устанавливая манеру письма для всей тогдашней России. Здесь—то и возник тот красивый и четкий начерк, известный под названием русского устава конца XIV – начала XV века. Все буквы начерка отличаются, по выражению В. Н. Щепкина, сигнальностью. Буквы с их перекладинами стремятся кверху, отличаются законченностью и в то же время своеобразной стилизацией. В этом отношении особенно интересны рукописи, переписанные в Андрониковом монастыре. Позже в Москве вырабатывается новый почерк, основанный на другом принципе. Буквы опускают свои перекладины книзу, точно разрастаются в ширину, линии их начинают круглеть. Это характерный полуустав XV века, неправильно называемый юго—славянским, так как элементы его заложены уже в русском полууставе. Менее красивый и четкий, чем устав, этот почерк был более удобным для письма и утвердился в русской письменности XV века.
   Если обыкновенная рукопись могла быть выполнена трудами одного переписчика, то рукопись роскошная требовала комплексной работы писца, художника, писавшего заставки и миниатюры, переплетчика. Все эти специальности редко совмещались в одном лице. Поэтому так трудно было приобрести нужную рукопись за деньги, и названный выше Василий Ермолин советовал своему литовскому другу заказать нужную для него рукопись.

ГОНЧАРНОЕ ПРОИЗВОДСТВО

   Ювелирное производство, изделия церковного быта, книжное и переплетное дело – вот те отрасли производства, которые особенно выделяли Москву из числа других городов. Москва – центр тонких ремесел, связанных с обслуживанием потребностей феодалов и церкви. Однако было бы неправильно характеризовать московское ремесло как ремесло, исключительно занятое производством дорогих изделий.
   Москва рисуется как центр самых различных производств, в том числе и таких, которые обслуживали широкие круги горожан. Среди них большое значение имело гончарное дело, сосредоточенное за городом, в упомянутом раньше Заяузье, где жили кузнецы и котельники. Здесь находилась Гончарная улица, сохранившая свое название до нашего времени. Тут стояли две церкви: Воскресения и Успения, «в гончарах». Одна из них (Успения) сохранилась в постройке XVII века и украшена поливными изразцами того же времени, составляющими цветной пояс, протянутый непосредственно под карнизом вдоль церкви.
   Подтверждением раннего возникновения Гончарной слободы в Заяузье служат находки черепков так называемой «городской керамики», найденной «на склоне Таганского холма к Котельнической набережной», следовательно, как раз в районе Гончарной слободы. «Дата этой керамики, очевидно, также довольно ранняя. Судя по аналогиям, она не моложе XIV века».[265] Таково определение М. Г. Рабиновича, давшего Денное исследование о московской керамике.

КОЖЕВЕННОЕ ДЕЛО И ПОРТНОВСКОЕ МАСТЕРСТВО

   Значительное распространение должно было получить в Москве кожевенное производство. Позже оно было сосредоточено далеко за городом, в районе современных Кожевнических набережных («в кожевниках»), раньше же, несомненно, располагалось где—то ближе, но также за городом. Возможным районом кожевенного производства в Москве были «Сыромятники», лежавшие в излучине Яузы (как известно, вода является необходимой принадлежностью кожевенного производства).
   Видное значение в московском ремесле занимало изготовление одежды. Впрочем, особого портновского урочища не существовало, и это вполне понятно, так как в портновском деле решительно преобладала работа на заказ. Кроме того, понятие портного было общим и не покрывало разновидностей портновского ремесла. В духовных завещаниях XIV–XV веков, отмечаются только дорогие наряды, но и подобные записи вскрывают название разнообразных предметов одежды. Среди них отмечаются дорогие червленые – красные, собольи и другие кожухи, бугаи и др. меховые одежды. К духовной верейского князя Михаила Андреевича приложен целый список различного рода меховой одежды. Здесь и шуба зеленая, и шуба багряная, рудо—желтая, белая и т. д. В других московских документах XV–XVI веков перечислено также большое количество шуб с наименованиями: шуба рысья русская, шуба соболья русская, шуба соболья татарская и даже какая—то «шуба цини».[266]
   Наряды простого народа, конечно, были очень далеки от подобного великолепия. В качестве обычной зимней одежды носили «сермяги», сшитые из грубого домотканого сукна. В Москве, видимо, одевались несколько лучше, чем в деревнях, и на этом основано тонкое, полное скрытой насмешки, замечание митрополита Фотия. Князь Юрий Дмитриевич собрал в своем городе Галиче окрестных крестьян, чтобы испугать приехавшего митрополита множеством людей. Но митрополит, увидев собранный народ, только заметил: никогда я не видал столько народа в овечьих шкурах. «Вси бо бяху в сермягах», – поясняет летописец.[267]
   Впоследствии в Москве XVII века существовало большое количество рядов, торговавших различными одеждами. Эти ряды появились еще «до московского разорения», значит, уже существовали в XVI столетии, а вероятно, и в Москве XIV–XV веков. Один из них назывался «Ветошным», и это древнее слово, обозначавшее в свое время поношенную одежду, сохранилось в названии Ветошного переулка в Москве (в Китай—городе).

КАМЕННОЕ СТРОИТЕЛЬСТВО В МОСКВЕ И КАМЕНЩИКИ

   Каменное строительство в Москве, если основываться на письменных источниках, началось с 1326 года, когда был заложен Успенский собор в Кремле. Это была «первая церковь камена на Москве на площади, во имя Святыя Богородица, честного ея Успениа». Собор строился в течение года. Вслед за этим были воздвигнуты каменные церкви: Ивана Лествичника и Поклонения вериг ап. Петра (1329 г.), собор Спаса на Бору (1330 г.), Архангельский собор (1333 г.). Последняя церковь «единого лета и почата бысть и кончена».[268]