Страница:
Ни одна из этих церквей не сохранилась, ничего не говорится и о том, были ли строителями кремлевских зданий московские или пришлые мастера. Однако своего рода сезонность каменного строительства в Москве (всего 7 лет) говорит скорее всего о мастерах, приглашенных откуда—то со стороны.
В новейшем исследовании по истории русского искусства проводится мысль о близости московских храмов времени Калиты к собору в Юрьеве Польском. Московский Успенский собор определен как одноглавое здание с тремя притворами с севера, юга и запада и трехапсидным алтарем.[269] В действительности же Успенский собор первоначально был построен без приделов. Только в 1329 году, следовательно, спустя 3 года после основания собора, заложили церковь Поклонения вериг апостола Петра, сделавшуюся приделом Успенского собора, но задуманную в виде особой церкви. Вторым приделом сделалась церковь Дмитрия Солунского, в стене которой лежало тело убитого московского князя Юрия Даниловича. Но когда возник этот придел – неизвестно.
О размерах первого Успенского собора можно судить по летописному свидетельству, что новый собор, заложенный митрополитом Филиппом, строился «круг тое церкви», то есть вокруг стен прежнего собора Калиты. Вновь заложенная церковь была размером с Успенский собор во Владимире, но на полторы сажени ее длиннее и шире.
Церковь Спаса на Бору дошла до XIX века в сильно перестроенном виде, окруженная приделами и пристройками. Рисунок ее, сделанный М. Ф. Казаковым в XVIII веке, дает о ней представление как о невысоком сложном строении с облицовкой XVII века. Храм был небольшим, однокупольным, длиною «от царских врат до западных входных дверей 10 аршин и 3 вершка (7,5 м), шириною 10 аршин и 1 1 / 2 вершка, а вышиною 14 аршин и 12 вершков» (свыше 10 м). Внутри собор казался выше и обширнее, чем снаружи. При постройке Нового дворца около Спаса на Бору найдено было множество человеческих костей от прежнего кладбища, которое было огорожено дубовым частоколом.[270]
Церковь Ивана Лествичника тоже была небольшого размера. Она строилась в течение всего трех с лишним месяцев. Эта церковь имела вид колокольни, судя по ее московскому прозванию «под колоколы».
Наиболее значительной постройкой времени Калиты надо считать собор Архангела Михаила, возведенный в течение одного года. Летописец говорит о «величестве» этой церкви по сравнению с Успенским собором.[271]
Сезонность работ по возведению первоначальных московских храмов заставляет думать, что их создали пришлые мастера, но отрицать существование своих московских мастеров в первой половине XIV века нет оснований. По не известным для нас причинам летописи молчат о некоторых каменных зданиях или говорят о них как—то невнятно. Так, Троицкая летопись говорит об окончании каменного придела у церкви Спаса на Бору в 1350 году: «Кончан бысть притвор, придел камен, у церкви святого Спаса на Москве».[272]
Летописи и другие документы обнаруживают существование в Москве каменных церквей, о времени построения которых ничего не известно. Таков прежде всего собор Спаса в Андроньевом монастыре. М. Красовский безоговорочно считает его построенным в 1367 году,[273] а в «Истории русского искусства» тот же собор признается сооруженным «около 1427 года». Между тем и в первой и во второй датах можно сомневаться. В 1367 году в Москве велось строительство белокаменного Кремля, его начали делать «безпрестани». Сомнительно, чтобы одновременно в Москве возводилась другая значительная каменная постройка. Обстановка для строительства каменного собора в Андроньевом монастыре была неблагоприятной и в 1427 году. В этом году был большой мор по всем русским городам; судя по описанию, люди умирали от бубонной чумы. В этот год действительно была построена церковь Спаса, но не в Москве, а в Новгороде.[274]
По летописи, церковь в Богоявленском монастыре оказывается каменной в 1472 году, но когда она построена, неизвестно. Каменной эта церковь названа и в завещании князя Ивана Борисовича около 1503 года.[275]
В 1493 году каменной оказывается церковь Георгия за Неглинной. Она была построена явно до 1462 года, так как упомянута в завещании Василия Темного: «Да в городе на посаде дворы около святого Егорья каменые церкви».[276]
Каменное строительство в Москве получило дальнейшее развитие со второй половины XIV века. Оно целиком связано со временем Дмитрия Донского и митрополита Алексея. С этого времени с полным основанием можно говорить о существовании в Москве постоянных кадров строителей – каменщиков и камено—сечцев. С 1365 года по 20–е годы XV века, как указывается в «Истории русского искусства», было построено 15 каменных зданий. Это в достаточной мере опровергает замечание И. Е. Забелина о «столетней бедности города» Москвы в это время.[277]
Во второй половине XV века каменное строительство в Москве развивается с особой силой. К этому времени относятся летописные свидетельства, показывающие существование в Москве мастеров—каменщиков. «Мастеры каменьщики» упоминаются в виде объединения в рассказе о перестройке Вознесенского собора в 1467 году. Подрядчиком выступил Василий Ермолин, который «домыслил», придумал с мастерами—каменщиками одеть выгоревшую церковь новым камнем и кирпичом.[278]
Количество московских каменщиков, было, вероятно, значительным. Это была среда относительно образованных людей. Летопись сохранила такое ироническое замечание о первых работах Аристотеля Фиоравенти. Он заложил церковь и начал делать по своему уменью, не как московские мастера, «а делаша наши же мастеры по его указу».[279] Такое замечание вышло из среды, близкой московским строителям.
Возведение каменных построек было комплексным делом, то есть требовало работы архитекторов, каменщиков, резчиков по камню и т. д., а со второй половины XV века, когда в Москве начали делать кирпич, – и рабочих на кирпичном производстве. Таким образом, в строительном деле, как видно, было занято большое количество людей. Впоследствии, в XVI–XVII столетиях, каменщики имели особые жалованные грамоты и жили на «белых» местах, освобожденных от повинностей черных людей. «Белые» дворы каменщиков были разбросаны на посадах, среди дворов посадских людей. Отсутствие в Москве древних урочищ с названиями «каменщики», «каменосечцы» и т. д. говорит в пользу того, что и в Москве каменщики не составляли особых слободок. Улицы Малые и Большие Каменщики явно позднейшего происхождения, так как они находятся далеко за пределами даже земляного города XVI века.
ПЛОТНИЧЕСКОЕ ДЕЛО
МЯСНИКИ И ДРУГИЕ РЕМЕСЛЕННИКИ
ПЕРЕДОВОЙ ХАРАКТЕР МОСКОВСКОГО РЕМЕСЛА
МОСКОВСКОЕ РЕМЕСЛО XIV–XV ВЕКОВ В СВЕТЕ АРХЕОЛОГИЧЕСКИХ РАСКОПОК
РЕМЕСЛЕННОЕ НАСЕЛЕНИЕ МОСКВЫ, ЧЕРНЫЕ СОТНИ И СЛОБОДЫ
ЧЕРНЫЕ ЛЮДИ
ПОЛОЖЕНИЕ ЧЕРНЫХ ЛЮДЕЙ В МОСКВЕ И ЗАКЛАДНИЧЕСТВО
В новейшем исследовании по истории русского искусства проводится мысль о близости московских храмов времени Калиты к собору в Юрьеве Польском. Московский Успенский собор определен как одноглавое здание с тремя притворами с севера, юга и запада и трехапсидным алтарем.[269] В действительности же Успенский собор первоначально был построен без приделов. Только в 1329 году, следовательно, спустя 3 года после основания собора, заложили церковь Поклонения вериг апостола Петра, сделавшуюся приделом Успенского собора, но задуманную в виде особой церкви. Вторым приделом сделалась церковь Дмитрия Солунского, в стене которой лежало тело убитого московского князя Юрия Даниловича. Но когда возник этот придел – неизвестно.
О размерах первого Успенского собора можно судить по летописному свидетельству, что новый собор, заложенный митрополитом Филиппом, строился «круг тое церкви», то есть вокруг стен прежнего собора Калиты. Вновь заложенная церковь была размером с Успенский собор во Владимире, но на полторы сажени ее длиннее и шире.
Церковь Спаса на Бору дошла до XIX века в сильно перестроенном виде, окруженная приделами и пристройками. Рисунок ее, сделанный М. Ф. Казаковым в XVIII веке, дает о ней представление как о невысоком сложном строении с облицовкой XVII века. Храм был небольшим, однокупольным, длиною «от царских врат до западных входных дверей 10 аршин и 3 вершка (7,5 м), шириною 10 аршин и 1 1 / 2 вершка, а вышиною 14 аршин и 12 вершков» (свыше 10 м). Внутри собор казался выше и обширнее, чем снаружи. При постройке Нового дворца около Спаса на Бору найдено было множество человеческих костей от прежнего кладбища, которое было огорожено дубовым частоколом.[270]
Церковь Ивана Лествичника тоже была небольшого размера. Она строилась в течение всего трех с лишним месяцев. Эта церковь имела вид колокольни, судя по ее московскому прозванию «под колоколы».
Наиболее значительной постройкой времени Калиты надо считать собор Архангела Михаила, возведенный в течение одного года. Летописец говорит о «величестве» этой церкви по сравнению с Успенским собором.[271]
Сезонность работ по возведению первоначальных московских храмов заставляет думать, что их создали пришлые мастера, но отрицать существование своих московских мастеров в первой половине XIV века нет оснований. По не известным для нас причинам летописи молчат о некоторых каменных зданиях или говорят о них как—то невнятно. Так, Троицкая летопись говорит об окончании каменного придела у церкви Спаса на Бору в 1350 году: «Кончан бысть притвор, придел камен, у церкви святого Спаса на Москве».[272]
Летописи и другие документы обнаруживают существование в Москве каменных церквей, о времени построения которых ничего не известно. Таков прежде всего собор Спаса в Андроньевом монастыре. М. Красовский безоговорочно считает его построенным в 1367 году,[273] а в «Истории русского искусства» тот же собор признается сооруженным «около 1427 года». Между тем и в первой и во второй датах можно сомневаться. В 1367 году в Москве велось строительство белокаменного Кремля, его начали делать «безпрестани». Сомнительно, чтобы одновременно в Москве возводилась другая значительная каменная постройка. Обстановка для строительства каменного собора в Андроньевом монастыре была неблагоприятной и в 1427 году. В этом году был большой мор по всем русским городам; судя по описанию, люди умирали от бубонной чумы. В этот год действительно была построена церковь Спаса, но не в Москве, а в Новгороде.[274]
По летописи, церковь в Богоявленском монастыре оказывается каменной в 1472 году, но когда она построена, неизвестно. Каменной эта церковь названа и в завещании князя Ивана Борисовича около 1503 года.[275]
В 1493 году каменной оказывается церковь Георгия за Неглинной. Она была построена явно до 1462 года, так как упомянута в завещании Василия Темного: «Да в городе на посаде дворы около святого Егорья каменые церкви».[276]
Каменное строительство в Москве получило дальнейшее развитие со второй половины XIV века. Оно целиком связано со временем Дмитрия Донского и митрополита Алексея. С этого времени с полным основанием можно говорить о существовании в Москве постоянных кадров строителей – каменщиков и камено—сечцев. С 1365 года по 20–е годы XV века, как указывается в «Истории русского искусства», было построено 15 каменных зданий. Это в достаточной мере опровергает замечание И. Е. Забелина о «столетней бедности города» Москвы в это время.[277]
Во второй половине XV века каменное строительство в Москве развивается с особой силой. К этому времени относятся летописные свидетельства, показывающие существование в Москве мастеров—каменщиков. «Мастеры каменьщики» упоминаются в виде объединения в рассказе о перестройке Вознесенского собора в 1467 году. Подрядчиком выступил Василий Ермолин, который «домыслил», придумал с мастерами—каменщиками одеть выгоревшую церковь новым камнем и кирпичом.[278]
Количество московских каменщиков, было, вероятно, значительным. Это была среда относительно образованных людей. Летопись сохранила такое ироническое замечание о первых работах Аристотеля Фиоравенти. Он заложил церковь и начал делать по своему уменью, не как московские мастера, «а делаша наши же мастеры по его указу».[279] Такое замечание вышло из среды, близкой московским строителям.
Возведение каменных построек было комплексным делом, то есть требовало работы архитекторов, каменщиков, резчиков по камню и т. д., а со второй половины XV века, когда в Москве начали делать кирпич, – и рабочих на кирпичном производстве. Таким образом, в строительном деле, как видно, было занято большое количество людей. Впоследствии, в XVI–XVII столетиях, каменщики имели особые жалованные грамоты и жили на «белых» местах, освобожденных от повинностей черных людей. «Белые» дворы каменщиков были разбросаны на посадах, среди дворов посадских людей. Отсутствие в Москве древних урочищ с названиями «каменщики», «каменосечцы» и т. д. говорит в пользу того, что и в Москве каменщики не составляли особых слободок. Улицы Малые и Большие Каменщики явно позднейшего происхождения, так как они находятся далеко за пределами даже земляного города XVI века.
ПЛОТНИЧЕСКОЕ ДЕЛО
Москва в основном была городом деревянным. Это в особенности надо сказать о средневековой Москве XIV–XV веков, когда всякая каменная постройка была своего рода выдающимся явлением, отмечаемым в летописях. Поэтому существование значительной прослойки ремесленников, занимающихся плотничьим и столярным делом, не только вероятно, но и несомненно. В числе холопов князя Ивана Патрикеева упоминается «Куземка Булгаков сын плотников».
В Москве существовало урочище «в Столешниках», оставившее о себе память в названии Столешникова переулка. Столешник, по словарю Даля, это столяр, «столечница (столешница) – плитка, доска столовая».
В Москве существовало урочище «в Столешниках», оставившее о себе память в названии Столешникова переулка. Столешник, по словарю Даля, это столяр, «столечница (столешница) – плитка, доска столовая».
МЯСНИКИ И ДРУГИЕ РЕМЕСЛЕННИКИ
Что касается ремесленников, занятых производством пищевых продуктов, то из них рано выделились только мясники. Каменная церковь «Николы в Мясниках» еще недавно стояла на Мясницкой улице. Мясники, или «прасолы», и в других городах (например, в Пскове) составляли особое объединение, со своей казной.[280]
Развитие московских ремесел происходило постепенно, поэтому так трудно на основании названий московских урочищ утверждать, что то или иное ремесло существовало уже в Москве XIV–XV веков. Первое слово в изучении ремесла принадлежит археологам, а историк может только со всей основательностью утверждать, что средневековая Москва была центром различных ремесел, среди которых особенно выдающееся место занимали редкие ремесла, отсутствующие в других русских городах того времени.
Развитие московских ремесел происходило постепенно, поэтому так трудно на основании названий московских урочищ утверждать, что то или иное ремесло существовало уже в Москве XIV–XV веков. Первое слово в изучении ремесла принадлежит археологам, а историк может только со всей основательностью утверждать, что средневековая Москва была центром различных ремесел, среди которых особенно выдающееся место занимали редкие ремесла, отсутствующие в других русских городах того времени.
ПЕРЕДОВОЙ ХАРАКТЕР МОСКОВСКОГО РЕМЕСЛА
Центральное положение Москвы и ее ведущее значение в Северной Руси подчеркивается еще одной особенностью московского ремесла, его передовым характером. То, что было непосильно удельным центрам, одолевалось Москвой.
Яркий свет на ведущий характер московского ремесла в XV веке бросает известие, помещенное в Псковской летописи: псковичи наняли мастеров Федора и дружину его обить крышу церкви святой Троицы свинцом, новыми досками, и не нашли псковичи такого мастера ни во Пскове, ни в Новгороде, кто бы умел отливать свинцовые доски. Послали к немцам в Юрьев, и те не дали мастеров. И приехал мастер из Москвы, от Фотия митрополита, и научил Федора, мастера святой Троицы, а сам уехал в Москву.[281] Из этого известия видно, что только приезжий из Москвы мастер научил псковичей лить свинцовые доски. Так Москва успешно состязалась в деле освоения редких производств с ливонскими немцами и в некоторых случаях опережала Псков, непосредственно соседивший с немецкими городами.
В известии о свинцовых досках ярко выступает и значение Москвы как общерусского центра. Московский мастер не держит секрета отливки свинцовых досок, он приезжает в Псков для того, чтобы научить местных мастеров и, сделав свое дело, уезжает в Москву.
Москва была пионером и в развитии другого важного для средневековья производства – литья колоколов. Величина колоколов, их звучность, красота звука были постоянным предметом попечений и восхищений русских. Между тем литье колоколов требовало немалых специальных знаний и мастерства. Потребность же в колоколах была постоянной. Поэтому отливка большого колокола привлекала к себе внимание современников, нередко отмечавших это событие в своих записях. И по освоению литья колоколов Москва шла впереди других русских городов.
В 1346 году, при Симеоне Гордом, мастер Бориско слил в Москве три больших и два малых колокола. Позднейший летописец называет Бориса «римлянином», но это только домысел, основанный на факте частого приезда в Москву итальянских мастеров с конца XV века. Имя Бориско – славянское, точнее сказать русское. Характер летописной заметки, позволяет думать, что литье колоколов было в Москве делом новым, в удачное окончание которого не совсем верили сами московские князья.[282]
Литье колоколов началось в Москве, впрочем, за несколько лет до показанной выше даты. Новгородский архиепископ Василий, задумавший слить «колокол великый» для Софийского собора в Новгороде, привел мастеров из Москвы, в том
числе «человека добра, именем Бориса». И тут московские мастера оказались застрельщиками нового производства.[283]
Одним из новых явлений в русской жизни было устройство часозвоней, общественное значение которых особенно понятно в отдаленные годы, когда звон городских часов обозначал начало и конец торговли на рынке, время работы и отдыха и т. д. В лицевой летописи XVI века находим изображение башенных часов с циферблатом со славянскими цифрами от а (1) до в1 (12). «Циферблат часов голубой и круглый, под ним свешиваются три голубые гири. Средняя большая, по бокам две маленькие. Центр циферблата орнаментирован пальметками. Цифры идут по ободу… Выше приспособление для боя: на вертикальном стержне голубой щиток, направленный острым концам к колоколу. Колокол небольшой, помещается он в арочке».[284] Это изображение дает представление о московских часах, поставленных в 1404 году. Часник, или большие часы для города, был устроен сербом Лазарем, афонским монахом. Великий князь не поскупился на громадную по тому времени сумму (больше 150 рублей), чтобы украсить свою столицу часозвоней. Зато современник выразил свое восхищение в таких словах: «Сии же часник наречется часомерье, на всякий же час ударяет молотом в колокол, размеряя и разсчитая часы нощныя и дневныя; не бо человек ударяше, но человековидно, самозвонно и самодвижно, страннолепно некако створено есть человеческою хитростью, преизмечтано и преухищрено».[285] Знаменитая часозвоня новгородского архиепископа Евфимия возникла позже московской, может быть, по ее образцу.
С конца XIV века Москва становится центром производства огнестрельного оружия и боеприпасов. В интереснейшей книге генерала В. Г. Федорова с большой исторической осторожностью и с громадным знанием артиллерийского дела объяснены малопонятные раньше летописные сведения о «тюфяках» – первых русских артиллерийских орудиях. По определению В. Г. Федорова, «назначение тюфяка – стрельба на близкие расстояния по живым целям дробом (картечью)». «Тюфяки» впервые упоминаются в нашей летописи в связи с осадой Москвы татарами в 1382 году. Московские горожане стреляли в татар стрелами, бросали камнями, «друзии же тюфяки пущаху на ня».[286] Это известие встречается уже в московском летописном своде конца XV века, особенно ценном для истории Москвы.
С большим вероятием можно думать, что к XIV веку относится начало производства русского огнестрельного оружия в Москве. 1382 год по справедливости может считаться датой, определяющей начало русской артиллерии, а вовсе не 1389 год, когда, по Голицынской летописи, были «из немець вынесены пушки».[287] В подтверждение мысли В. Г. Федорова о малой достоверности известия Голицынской летописи о привезенных с запада артиллерийских орудиях можно сослаться и на то, что название «тюфяк» взято с востока, а слово «пушка» русского происхождения, тогда как слово «армат», упоминаемое в Голицынской летописи, в более ранних летописях и документах неизвестно.
Производство пушек особенно усилилось в Москве с конца XV века, когда в их литье внесены были крупные технические усовершенствования. Уже в 1485 году мастер Яков отлил в Москве пушку по образцу орудий, изготовляемых для артиллерии императора Максимилиана. Этот новый вид пушек без швов и с раструбом только что был введен, и притом не везде, в Западной Европе.[288] В дальнейшем литье пушек стало для Москвы явлением обычным. Москва была тем арсеналом, который вооружал Россию XVI века.
Пушки потребовали немалого количества пороха. И одно известие 1531 года рисует нам большое значение Москвы как центра производства боеприпасов. В Москве на Алевизовском дворе внезапно взорвалось пушечное зелье (порох). Зелье делали «градские люди», из числа которых сгорело 200 человек.[289] Градские люди, или горожане, заняты были работой по производству пороха (по найму или по повинности). Это сообщение указывает на то, что производство пороха в Москве носило массовый характер.
Москва была застрельщиком и новой строительной техники. Это утверждение покажется несколько неожиданным, так как сложилось представление, неоднократно повторяемое в нашей литературе, о том, что строительное искусство московских мастеров было настолько плохим, что пришлось приглашать итальянских архитекторов во главе с Аристотелем Фиоравенти. Нисколько не умаляя значение пришлых мастеров и их лучшие технические познания по сравнению с русскими мастерами конца XV века, следует отметить, что Успенский собор, который строили русские мастера, рухнул не столько из—за их плохой работы, сколько вследствие внезапной катастрофы (землетрясение).[290]
Аристотель стал изготовлять кирпичи по—новому, но применение кирпичей для строительства началось в Москве задолго до его приезда. В 1467 году была отремонтирована церковь в Вознесенском монастыре в Кремле «предстательством Василия Ермолина». Другая летопись прямо говорит о Василии Ермолине как изобретателе, который вместе с мастерами—каменщиками, «домыслив» (додумавшись, изобретя), одел старую церковь заново камнем и обожженным («обжиганым») кирпичом.[291]
Яркий свет на ведущий характер московского ремесла в XV веке бросает известие, помещенное в Псковской летописи: псковичи наняли мастеров Федора и дружину его обить крышу церкви святой Троицы свинцом, новыми досками, и не нашли псковичи такого мастера ни во Пскове, ни в Новгороде, кто бы умел отливать свинцовые доски. Послали к немцам в Юрьев, и те не дали мастеров. И приехал мастер из Москвы, от Фотия митрополита, и научил Федора, мастера святой Троицы, а сам уехал в Москву.[281] Из этого известия видно, что только приезжий из Москвы мастер научил псковичей лить свинцовые доски. Так Москва успешно состязалась в деле освоения редких производств с ливонскими немцами и в некоторых случаях опережала Псков, непосредственно соседивший с немецкими городами.
В известии о свинцовых досках ярко выступает и значение Москвы как общерусского центра. Московский мастер не держит секрета отливки свинцовых досок, он приезжает в Псков для того, чтобы научить местных мастеров и, сделав свое дело, уезжает в Москву.
Москва была пионером и в развитии другого важного для средневековья производства – литья колоколов. Величина колоколов, их звучность, красота звука были постоянным предметом попечений и восхищений русских. Между тем литье колоколов требовало немалых специальных знаний и мастерства. Потребность же в колоколах была постоянной. Поэтому отливка большого колокола привлекала к себе внимание современников, нередко отмечавших это событие в своих записях. И по освоению литья колоколов Москва шла впереди других русских городов.
В 1346 году, при Симеоне Гордом, мастер Бориско слил в Москве три больших и два малых колокола. Позднейший летописец называет Бориса «римлянином», но это только домысел, основанный на факте частого приезда в Москву итальянских мастеров с конца XV века. Имя Бориско – славянское, точнее сказать русское. Характер летописной заметки, позволяет думать, что литье колоколов было в Москве делом новым, в удачное окончание которого не совсем верили сами московские князья.[282]
Литье колоколов началось в Москве, впрочем, за несколько лет до показанной выше даты. Новгородский архиепископ Василий, задумавший слить «колокол великый» для Софийского собора в Новгороде, привел мастеров из Москвы, в том
числе «человека добра, именем Бориса». И тут московские мастера оказались застрельщиками нового производства.[283]
Одним из новых явлений в русской жизни было устройство часозвоней, общественное значение которых особенно понятно в отдаленные годы, когда звон городских часов обозначал начало и конец торговли на рынке, время работы и отдыха и т. д. В лицевой летописи XVI века находим изображение башенных часов с циферблатом со славянскими цифрами от а (1) до в1 (12). «Циферблат часов голубой и круглый, под ним свешиваются три голубые гири. Средняя большая, по бокам две маленькие. Центр циферблата орнаментирован пальметками. Цифры идут по ободу… Выше приспособление для боя: на вертикальном стержне голубой щиток, направленный острым концам к колоколу. Колокол небольшой, помещается он в арочке».[284] Это изображение дает представление о московских часах, поставленных в 1404 году. Часник, или большие часы для города, был устроен сербом Лазарем, афонским монахом. Великий князь не поскупился на громадную по тому времени сумму (больше 150 рублей), чтобы украсить свою столицу часозвоней. Зато современник выразил свое восхищение в таких словах: «Сии же часник наречется часомерье, на всякий же час ударяет молотом в колокол, размеряя и разсчитая часы нощныя и дневныя; не бо человек ударяше, но человековидно, самозвонно и самодвижно, страннолепно некако створено есть человеческою хитростью, преизмечтано и преухищрено».[285] Знаменитая часозвоня новгородского архиепископа Евфимия возникла позже московской, может быть, по ее образцу.
С конца XIV века Москва становится центром производства огнестрельного оружия и боеприпасов. В интереснейшей книге генерала В. Г. Федорова с большой исторической осторожностью и с громадным знанием артиллерийского дела объяснены малопонятные раньше летописные сведения о «тюфяках» – первых русских артиллерийских орудиях. По определению В. Г. Федорова, «назначение тюфяка – стрельба на близкие расстояния по живым целям дробом (картечью)». «Тюфяки» впервые упоминаются в нашей летописи в связи с осадой Москвы татарами в 1382 году. Московские горожане стреляли в татар стрелами, бросали камнями, «друзии же тюфяки пущаху на ня».[286] Это известие встречается уже в московском летописном своде конца XV века, особенно ценном для истории Москвы.
С большим вероятием можно думать, что к XIV веку относится начало производства русского огнестрельного оружия в Москве. 1382 год по справедливости может считаться датой, определяющей начало русской артиллерии, а вовсе не 1389 год, когда, по Голицынской летописи, были «из немець вынесены пушки».[287] В подтверждение мысли В. Г. Федорова о малой достоверности известия Голицынской летописи о привезенных с запада артиллерийских орудиях можно сослаться и на то, что название «тюфяк» взято с востока, а слово «пушка» русского происхождения, тогда как слово «армат», упоминаемое в Голицынской летописи, в более ранних летописях и документах неизвестно.
Производство пушек особенно усилилось в Москве с конца XV века, когда в их литье внесены были крупные технические усовершенствования. Уже в 1485 году мастер Яков отлил в Москве пушку по образцу орудий, изготовляемых для артиллерии императора Максимилиана. Этот новый вид пушек без швов и с раструбом только что был введен, и притом не везде, в Западной Европе.[288] В дальнейшем литье пушек стало для Москвы явлением обычным. Москва была тем арсеналом, который вооружал Россию XVI века.
Пушки потребовали немалого количества пороха. И одно известие 1531 года рисует нам большое значение Москвы как центра производства боеприпасов. В Москве на Алевизовском дворе внезапно взорвалось пушечное зелье (порох). Зелье делали «градские люди», из числа которых сгорело 200 человек.[289] Градские люди, или горожане, заняты были работой по производству пороха (по найму или по повинности). Это сообщение указывает на то, что производство пороха в Москве носило массовый характер.
Москва была застрельщиком и новой строительной техники. Это утверждение покажется несколько неожиданным, так как сложилось представление, неоднократно повторяемое в нашей литературе, о том, что строительное искусство московских мастеров было настолько плохим, что пришлось приглашать итальянских архитекторов во главе с Аристотелем Фиоравенти. Нисколько не умаляя значение пришлых мастеров и их лучшие технические познания по сравнению с русскими мастерами конца XV века, следует отметить, что Успенский собор, который строили русские мастера, рухнул не столько из—за их плохой работы, сколько вследствие внезапной катастрофы (землетрясение).[290]
Аристотель стал изготовлять кирпичи по—новому, но применение кирпичей для строительства началось в Москве задолго до его приезда. В 1467 году была отремонтирована церковь в Вознесенском монастыре в Кремле «предстательством Василия Ермолина». Другая летопись прямо говорит о Василии Ермолине как изобретателе, который вместе с мастерами—каменщиками, «домыслив» (додумавшись, изобретя), одел старую церковь заново камнем и обожженным («обжиганым») кирпичом.[291]
МОСКОВСКОЕ РЕМЕСЛО XIV–XV ВЕКОВ В СВЕТЕ АРХЕОЛОГИЧЕСКИХ РАСКОПОК
Археологические изыскания в разных частях Москвы, которые производились за последние годы под руководством А. В. Арциховского, М. Г. Рабиновича и др., углубили наши представления о ремесленном характере средневековой Москвы.
Прежде всего, удалось установить, что на Подоле «великого посада» в районе церкви Николы Мокрого существовало уже в XIII–XIV веках развитое кожевенное и сапожное производство. Кожевенное производство стояло уже на значительной высоте. «Дубление кожи растительными экстрактами производилось очень тщательно». Кожевенная мастерская имела чан для дубления кожи и зольник. Очень своеобразны были способы изготовления обуви, претерпевшие любопытные усовершенствования в XIV–XV столетиях, когда появляются сапоги на каблуках и на толстой воловьей подошве.[292] Таким образом, Подол «великого посада» выступает перед нами как один из ремесленных районов Москвы, где особенно было развито кожевенное и сапожное мастерство.
На Подоле открыт был и двор литейщика – ювелира XIV–XV веков. В нем найдены были остатки плавильной глинобитной печи, небольшие тигли с остатками бронзы и литейная форма для отливки «зерни» – небольших бусин.
На Подоле найдены были также костяные изделия, показывающие широкое распространение косторезного дела. Мастера—костерезы выделывали рукояти ножей, гребни, даже шахматные фигуры. На костяной печати с изображением святого сделана надпись «печать Ивана Карови». По—видимому, согласно московскому аканью «корова», превратилась в «карову».[293]
Прежде всего, удалось установить, что на Подоле «великого посада» в районе церкви Николы Мокрого существовало уже в XIII–XIV веках развитое кожевенное и сапожное производство. Кожевенное производство стояло уже на значительной высоте. «Дубление кожи растительными экстрактами производилось очень тщательно». Кожевенная мастерская имела чан для дубления кожи и зольник. Очень своеобразны были способы изготовления обуви, претерпевшие любопытные усовершенствования в XIV–XV столетиях, когда появляются сапоги на каблуках и на толстой воловьей подошве.[292] Таким образом, Подол «великого посада» выступает перед нами как один из ремесленных районов Москвы, где особенно было развито кожевенное и сапожное мастерство.
На Подоле открыт был и двор литейщика – ювелира XIV–XV веков. В нем найдены были остатки плавильной глинобитной печи, небольшие тигли с остатками бронзы и литейная форма для отливки «зерни» – небольших бусин.
На Подоле найдены были также костяные изделия, показывающие широкое распространение косторезного дела. Мастера—костерезы выделывали рукояти ножей, гребни, даже шахматные фигуры. На костяной печати с изображением святого сделана надпись «печать Ивана Карови». По—видимому, согласно московскому аканью «корова», превратилась в «карову».[293]
РЕМЕСЛЕННОЕ НАСЕЛЕНИЕ МОСКВЫ, ЧЕРНЫЕ СОТНИ И СЛОБОДЫ
ЧЕРНЫЕ ЛЮДИ
В жизни такого большого города, каким была Москва, «черные люди» должны были составлять преобладающую часть городского населения. Действительно, «чернь», «черные люди» нередко упоминаются в московских летописях, особенно в связи с внешними бедствиями и нападениями татар. Черные люди поспешно укрепляют городские стены, они мешают бегству из столицы высших кругов населения, они сражаются с неприятелем на стенах Кремля, защищая город, свои дома и семьи. То же самое наблюдалось и в других русских городах. Так, во время татарского набега 1293 года «тверичи целоваша крест, бояре к черным людям, тако же и черныя люди к бояром, что стати с единаго, битися с татары».[294] Здесь выступают две равноправные стороны: бояре и черные люди. Подобное же деление существовало и в Москве: «боаре и болшие люди, и потом народ и черныя люди».[295] Бояре тут отождествляются с большими людьми, народ с черными. Иногда и те, и другие покрываются общим именем гражан («горожан») или городских людей как совокупностью городских жителей.
Многочисленные свидетельства летописей и других исторических источников показывают, что «черными людьми» в русских городах XIV–XV веков называлось свободное, но податное население, в отличие от бояр, боярских слуг, «гостей» и духовенства. Особое положение черных людей в городах подчеркивается тем, что уже в XIV веке в договоры великих князей с их удельными родственниками вносилось правило: «А которыи слуги потягли к дворьскому, а черныи люди к сотником, тых ны в службу не примати, но блюсти ны их с одного, тако же и численых людий».[296]
Таким образом, слуги великих и удельных князей, то есть их вассалы, несшие военную службу, упомянуты параллельно с черными людьми, вероятно, потому, что в положении тех и других было что—то общее. Этим общим являлось непосредственное подчинение черных людей суду и расправе самого великого князя и его наместников.
История русских городов теснейшим образом связана с черными людьми. К сожалению, экономическое и общественное положение черных людей в городах, «горожан» или «гражан», как их называют наши источники, освещено в нашей литературе крайне слабо. Даже такой крупный исследователь истории русских городов, как П. П. Смирнов, по существу направляет свое внимание не на историю самих горожан, а изучает «фрагменты городского строя XIV–XV вв., которые мы имеем в жалованных грамотах на городские дворы, с одной стороны, и в известиях об устройстве слобод, с другой».[297]
Таким образом, внимание исследователя переносится на изучение городских владений бояр и духовенства, а не на горожан, составлявших основное население русских городов. Основанием такого усиленного интереса к владельческим правам феодалов обосновано П. П. Смирновым тем, что «внутреннее устройство и отношения раннефеодального или удельного города XIV–XV вв. почти неизвестны». Но это замечание не соответствует действительности. Конечно, архивы горожан и городов исчезли почти целиком, но для ряда городов все—таки имеется достаточно материалов, чтобы отчасти установить внутреннюю историю этих городов. Такая попытка и делается в этой книге на примере Москвы.
Основной недостаток построений П. П. Смирнова заключается в его взгляде на русский город XIV–XV веков как на укрепленный поселок землевладельцев—феодалов – князей, бояр, монастырей и т. п., которые составляли в нем «основной городообразующий элемент населения». Но какая же тогда разница между городом и селом, если в них одинаково «образующим» элементом являются феодалы» Проблема города в средние века при такой постановке в сущности исключается из истории, и всеобъемлющий «феодал» становится центральной фигурой, оттесняющей на второй план горожан и крестьян, а ведь горожане и крестьяне и были главными «образующими» элементами человеческого прогресса.
Многочисленные свидетельства летописей и других исторических источников показывают, что «черными людьми» в русских городах XIV–XV веков называлось свободное, но податное население, в отличие от бояр, боярских слуг, «гостей» и духовенства. Особое положение черных людей в городах подчеркивается тем, что уже в XIV веке в договоры великих князей с их удельными родственниками вносилось правило: «А которыи слуги потягли к дворьскому, а черныи люди к сотником, тых ны в службу не примати, но блюсти ны их с одного, тако же и численых людий».[296]
Таким образом, слуги великих и удельных князей, то есть их вассалы, несшие военную службу, упомянуты параллельно с черными людьми, вероятно, потому, что в положении тех и других было что—то общее. Этим общим являлось непосредственное подчинение черных людей суду и расправе самого великого князя и его наместников.
История русских городов теснейшим образом связана с черными людьми. К сожалению, экономическое и общественное положение черных людей в городах, «горожан» или «гражан», как их называют наши источники, освещено в нашей литературе крайне слабо. Даже такой крупный исследователь истории русских городов, как П. П. Смирнов, по существу направляет свое внимание не на историю самих горожан, а изучает «фрагменты городского строя XIV–XV вв., которые мы имеем в жалованных грамотах на городские дворы, с одной стороны, и в известиях об устройстве слобод, с другой».[297]
Таким образом, внимание исследователя переносится на изучение городских владений бояр и духовенства, а не на горожан, составлявших основное население русских городов. Основанием такого усиленного интереса к владельческим правам феодалов обосновано П. П. Смирновым тем, что «внутреннее устройство и отношения раннефеодального или удельного города XIV–XV вв. почти неизвестны». Но это замечание не соответствует действительности. Конечно, архивы горожан и городов исчезли почти целиком, но для ряда городов все—таки имеется достаточно материалов, чтобы отчасти установить внутреннюю историю этих городов. Такая попытка и делается в этой книге на примере Москвы.
Основной недостаток построений П. П. Смирнова заключается в его взгляде на русский город XIV–XV веков как на укрепленный поселок землевладельцев—феодалов – князей, бояр, монастырей и т. п., которые составляли в нем «основной городообразующий элемент населения». Но какая же тогда разница между городом и селом, если в них одинаково «образующим» элементом являются феодалы» Проблема города в средние века при такой постановке в сущности исключается из истории, и всеобъемлющий «феодал» становится центральной фигурой, оттесняющей на второй план горожан и крестьян, а ведь горожане и крестьяне и были главными «образующими» элементами человеческого прогресса.
ПОЛОЖЕНИЕ ЧЕРНЫХ ЛЮДЕЙ В МОСКВЕ И ЗАКЛАДНИЧЕСТВО
Особое место, которое столица занимала в Московском великом княжестве, подчеркивается тем, что в договорах великих и удельных князей она часто называется просто «городом». Это обозначение напоминает такой же условный термин, употреблявшийся в византийской практике для обозначения Константинополя. Город – столица, стольный город всей страны.
Обязательство «блюсти» черных людей «с одиного», которое постоянно повторяется в междукняжеских договорах, было попыткой оградить московских черных людей от посягательства феодалов на их дворы и личную свободу. И тем характернее постоянное нарушение этого обязательства, распространение закладничества в Москве и других городах, которое само по себе показывает неустойчивое положение черных людей. Ведь только тяжелое экономическое и правовое положение могло заставить черных людей искать помощи у бояр, митрополита, монастырей и других феодалов путем потери личной свободы. Черный человек, делавшийся закладником, или «закладнем», как эта категория людей обычно называется в московских грамотах веков, становился зависимым человекам феодала, двор его «обелялся» от повинностей и переходил в руки феодала.[298]
Обязательство «блюсти» черных людей «с одиного», которое постоянно повторяется в междукняжеских договорах, было попыткой оградить московских черных людей от посягательства феодалов на их дворы и личную свободу. И тем характернее постоянное нарушение этого обязательства, распространение закладничества в Москве и других городах, которое само по себе показывает неустойчивое положение черных людей. Ведь только тяжелое экономическое и правовое положение могло заставить черных людей искать помощи у бояр, митрополита, монастырей и других феодалов путем потери личной свободы. Черный человек, делавшийся закладником, или «закладнем», как эта категория людей обычно называется в московских грамотах веков, становился зависимым человекам феодала, двор его «обелялся» от повинностей и переходил в руки феодала.[298]