Страница:
– Ух, какой! – восхитилась Алехина и тут же решила: – Мой будет.
Надо же, я всю дорогу думал, что она у нас неприступная, как К2, а тут на тебе! Ножку отставила, в радужках бесенята: стоит, улыбается, смотрит.
– Вы – новый доктор?
– Угу. Северов. Вениамин. Можно Веня.
– А мы в курсе. Вы еще заяву до кадров не донесли, а о вас уже сведения поступили.
– Во как!
– Так деревня же – все всех знают, все когда-то вместе работали.
Я слез со стола и протянул ему руку.
– Феликс. Черемушкин. Можно Че. Это не за доблесть, просто производное от фамилии: Черемушкин – Че, Алехина, – я кивнул на Лариску, – Леха.
Ладонь у него узкая и хваткая, как у гиббона.
– Пойдемте покажу вам, где кости кинуть.
Врачебный кубрик почти напротив диспетчерской.
– Вениамин, а по отчеству?
– Всеволодович. Но это для официальной обстановки, ага?
– О’кей.
Прежде всего он как следует встряхнул лежалое одеяло. Обернул им матрас, сорвал засаленную, со штампом подстанции, наволочку и вместо нее натянул свою – яркую и цветастую. Вжикнув «молнией», вытащил из рюкзачка легкий и воздушный спальный мешок. Классный мешок! Золото и ультрамарин, с такой же, как наволочка, пестрой, «гавайской» подкладкой. Поймал мой взгляд и ткнул в спальник пальцем:
– Где б ты ни оказался, прежде всего думай о комфорте. Старое солдатское правило.
– Ремарк, «Триумфальная арка». Только там не где бы ты ни оказался, а в самые тяжелые времена.
Улыбаясь, Северов посмотрел на меня, и я понял – сработаемся.
На топчане лежало содержимое рюкзачка: книги, компакты, плеер. Я подошел ближе.
Простой Walkman, без наворотов.
Лос Лобос.
Рай Кудер.
Лео Коттке.
Пол Баттерфилд.
Последний GЕО.
«Приключение одной теории» Хейердала. Старое, потрепанное – явно из «Букиниста».
Ё-моё!
В кои-то веки!
Форма на нем сидела, как парадка на офицере. Мягкая хэбэшка с нейлоновой нитью основы. Продуманные карманы, кнопки вместо липучек, заделанные в швы отражатели – у нас-то они давно лохмами, ткань в блеск, а карманы на бедрах – с почтовый ящик, и хрен дотянешься, если стоя…
– Где отхватил?
– На заказ сделал.
– Дорого?
– Полтинник уе.
– Дорого.
– Зато – вещь.
Он рассовывал по карманам всякую медицинскую всячи ну: плоскую коробку с заначками, дефицитные кате теры-бабочки, тонкий фонарик с зажимом – нигде ничего не висело и не топорщилось.
– Вы с Лехой на пару хорошо смотреться будете – у нее тоже насчет формы пунктик имеется. Золотой человек. Интуиция – как у мангусты. Тринадцать лет на колесах, а прется как в первый год – даже собаку гуляет, форменную куртку надев. Ты как раз с ней сегодня…
Дверь распахнулась, и в помещение, весь в пыльных чертиках, ввалился Коржик, сын ветра. Метаболизм у него ускорен раз в десять: соображает и действует молниеносно, передвигается только бегом и способен вымотать даже Масутацу Ояму – по лестницам, к примеру, он носится, как пожарник на выступлениях. При этом он постоянно опаздывает, даже на свои бесчисленные ра боты. Дома Корж не живет, совершая на него периодические набеги: возникает в родном гнезде, втыкает потомству в клювы яркую снедь, устраивает жене эротическую феерию и исчезает, оставив пачку денег на полочке и ком белья в тазике…
Стремительный и великолепный, Корженев узрел меня с Северовым, сунул одну руку ему, вторую мне, третьей расстегнул сумку, четвертой стащил с головы кепку с помпоном, пятой открыл шкафчик, а шестой размотал с шеи длинный, айседоро-дункановский шарф.
– Витя.
– Веня.
– Зря разложился, Веня. Принцесска увидит – свернуть заставит.
– Заведующая?
– Она, родимая. Правильная, как инструкция, – чуть ли не ссать у нее отпрашиваемся.
– Иди ты!
– Точно. Поднимаешь руку: можно выйти? А уж она решает: можно или нельзя. И никаких постелей, до десяти вечера нихт горизонталь.
– А если не спать?
– Да ей пох! До двадцати двух не положено – и точка. Матрасы в трубочку, как на парусном флоте.
– Скорее на галерном. Это только у вас или везде так?
– Вообще-то везде. Только на других станциях на это кладут, а у нас нет. Оправдывают доверие. Из грязи в князи – прямо с линии к нам, и с ходу такая фигня. Мы ей: Виолетта Викентьевна, вы ж с нами одной крови! А она: ничего подобного, отродясь-де себе такого не позволяла и вам не позволю – будете у меня по струнке ходить и под прямыми углами сворачивать.
– Понятно – все взрослые были в детстве отличниками.
– Ну. Мы, естественно, тут же на ее станцию позвонили: мол, как? Неужто правда? А они нам: кто – Виола? Ха-ха-ха! Так что такой расклад, дружище, сворачивай свою красоту.
– Слушай, я, пожалуй, оставлю. Упремся – разберемся.
Ожил селектор:
– Старая и новая смены – на конференцию.
– У вас что, обе смены на спевку требуют?
– А у вас что, нет?
– Нет. Только отработавшую. Приходишь утром – и в койку.
– Во живут люди! Ничего, здесь вам не там. Сейчас ощутишь. Идем?
Утренняя конференция. Народ отчитывается, подпрыгивая в ожидании ритуального чаепития. В помещении полумрак. За окном всегдашняя хмарь. Форточка не справляется, и в воздухе царит сложный микс из духов, носков и табачного перегара.
Принцесска вещает из-за стола. Она у нас как английская королева – царствует, но не управляет, разве что с курением борется, пепельницы выкидывает да с коек народ гоняет, а в остальном толку от нее никакого – станцией руководит, как срок отбывает. Сейчас отпоет свое и в кабинете запрется пасьянсы на ноутбуке раскладывать.
– Представляю вам нового доктора. Северов Вениамин Всеволодович. Доктор, по отзывам, грамотный, рукастый…
– Симпатичный, – пискнули из-за шкафа.
– Вы тоже ничего, – успел вставить новенький.
– … и языкастый. По всем статьям оценивается положительно…
Говорят, живет один. С дежурствами не частит, на деньги не жадный и за словом в карман не лезет. Сидит вон как ни в чем не бывало, будто сто лет тут уже оттрубил…
– … и в завершение хочу поздравить Ларису Алехину с днем дождения. Предупреждаю насчет возможных эксцессов. В случае чего – никаких «по собственному желанию». Все поняли?
Пучеглазая Галя-Горгона, сестра-хозяйка и штатный осведомитель, сунулась в дверь, покружилась для вида и тут же свалила – стучать. Через минуту на кухне материализовалась Принцесска.
– Вениамин Всеволодович, приказом главного врача в помещениях станций скорой помощи курить запрещается.
Северов сунул начатую сигарету в жестянку из-под «Синебрюхова».
– Касается всех.
В гробовом молчании все побросали свои окурки туда же, демонстративно залив их заваркой из чайника. В жестянке зашипело и сдохло, выпустив напоследок зловонное облачко.
Принцесска победоносно удалилась.
Тишину нарушило резкое «ф-ф-фух» вспыхнувшей спички. Корженев, сунув в рот новую сигарету, прикурил и кинул обгоревший хвостик в пустую банку.
– Вот так и сосуществуем, Веня, методом пассивного сопротивления.
– Ну, я вам скажу, – дожили вы здесь!
– «Аэлита». Ты всегда так изъясняешься, Вень?
– Стараюсь.
Чай он пьет из ненагревающейся металлической кружки, остальное – из прозрачного стакана с обнаженной девчонкой. Скуластая, черноволосая, бедра веретеном. Она стояла под пальмой, вызывающе уперев руки в бока, а на шее у нее, на кожаном шнурке, висел амулет.
… и женщины. Длинные ноги, чуткие ноздри, вздрагивающая под цветастыми тканями грудь.
– Хорошая девушка, по всему видать. Лицо, поза… Дивный стаканчик.
– А то! По всем станциям со мною кочует. Талисман. Я его в столовой подрезал, на вызове, уж больно мулаточка приглянулась.
Все эти мелочи, эти фразы из книг, мимоходом брошенные словечки, открывали мне его все больше и больше, словно срабатывала система «свой-чужой» в ночном перехватчике. Я чувствовал, что жизнь моя наконец-то изменится. Я по-прежнему пропадал в болотистых зарослях, но уже подул ветер, и вдоль берега ко мне шел парусник.
Эй, шкипер, там, по-моему, человек! Вон там, в манграх. О, машет!
Долой паруса. Лечь в дрейф. Боцман, вельбот на воду. Взять карабины.
Слушаюсь, сэр!
И чуть позже.
Похоже, вам здорово повезло, дружище. Мы вообще-то не собирались менять курс, но в лоции сказано, что на этих отмелях полно черепах, и кок соблазнил нас черепашьим бульоном…
– Феликс, ты здесь?
Кнопа пихнула меня в бок.
– Он, по-моему, не в себе – с утра как мешком ударенный.
– Может, мутирует? Нас же на днях облучали всех…
– В смысле?
Пашка Пак пояснил:
– Флюшку делали, всей станции. У нас с этим строго: флюорография, кровь на СПИД, Манту, манду, прочая хренотень… Прививками задолбали. Чуть что, сразу поголовная вакцинация. Да сам знаешь: когда устраивался, все, поди, сделать заставили?
– Не-а. Я просто наделал печатей и в прививочный сертификат шлепнул, а потом расписался разными почерками.
– Неужели все печати у вас есть, Афраний?
– … ля, Че, угомонись!
– Иначе и быть не может, прокуратор. Короче, никакого чужеродного белка в организме. Я прививок не люблю, у меня от них почки отваливаются.
– Восемь-шесть, поехали. Северов, Алехина, в тюрьму. Тревожный вызов. Придавило бревном.
– В тюрьму – это в Кресты, что ли?
– Не, просто зона неподалеку. Они там мебель делают, а мы к ним на травмы ездим: минут пять у ворот, минут двадцать в шлюзе, если в больницу – ждешь, пока конвой сформируют… Короче, геморрой стопроцентный.
– Давление?
– Шестьдесят. Промедол, реланиум, гормоны с полиглюкином.
– Преднизолон? Сколько?
– Я сам забодяжу, – Северов быстро ломал носики ампул, – ты давай полиглюкин заряжай.
Вен не было. Я, сантиметр за сантиметром, ощупывала бледную кожу в поисках любой захудалой жилки. Северов, с заряженной системой[4], приплясывал рядом.
– Дай я!
Он сместил меня в сторону, перехватил иглу и прямо так, без перчаток, ткнул ей куда-то вниз. Плеснуло кровью.
– ЦВД[5] большое, – он подсоединил капельницу, стер марлей кровь и зафиксировал иглу полосками пластыря, – давай промедол… Терпи, дорогой, полминуты осталось.
Промедол с реланиумом дал белую взвесь. Северов сунул шприц обратно.
– Анальгина добавь, быстро!
Раствор приобрел прозрачность. Он тем временем нашел еще вену и – раз-раз-раз! – поставил вторую систему. Умеет.
– Перчатки-то надень.
– Да пес с ним, уже испачкался! Готово? Давай.
Я ввела обезболивающее. Северов пытался ускорить пода чу полиглюкина. Капало хреново; он выругался. Проткнул иглой пробку, нагнал шприцем воздуха во флакон – давление повысилось, раствор побежал веселее. Больной, отвалив челюсть, провалился в спасительное забытье.
– На трубу посадить не хочешь?[6]
– Да, пожалуй что надо.
Он ковырялся ларингоскопом, я стояла наготове, держа прозрачную трубку.
– Ни хрена не вижу, в крови все… надави на кадык… еще… хорош! Трубу!
Дала.
– Все, фиксируй.
Мы ждали конвоя. Северов дергался.
– Ну, скоро?
– Ща, второго найдут.
– Да не сбежит он, не бойтесь.
– Не положено.
– Так ищите быстрее, довезли бы уже!
– Вень.
– А?
– Кислород.
Стрелка на манометре подходила к нулю.
– Еще есть?
– Ингалятор, заморский. Два литра баллон и переходник для амбушки[7].
– Давай. Расход пореже поставь.
Хватило минут на десять. То да се, пока ехали, пока шлюз проходили, пока конвой оружие сдал, пока санитаров нашли, пока заносили – привет! Умер.
– Готов.
– Вижу.
– Жалко.
– Пошли отсюда.
Выехали за ворота, остановились и закурили.
– Обидно, правда?
– Не говори. Хотя, если честно, не светило ему. Хорошо еще – не в машине откинулся: во гемор был бы! Прикинь, Вов, пять лет мужик отсидел, три недели осталось.
– А за что сидел?
– А хрен его знает. За что он сидел, доктор?
– Не знаю, я не спрашиваю никогда. Звонить?
– Звони.
– Один-четыре-восемь-шесть, свободны.
– Вы где?
– Из тюрьмы. Освободились.
– Пишем: Харьковская, четыре, квартира шесть. Двадцать три года, избили.
– Харьковская, четыре-шесть. Едем.
Избитым оказался студент-сириец – на скинов напоролся. Его товарищ, волнуясь, пытался объяснить произошедшее прибывшему наряду. Менты слушали вполуха, с интересом рассматривая покрытые арабской вязью ближневосточные паспорта. Перепуганная бабка, хозяйка квартиры, маячила у них за спиной.
Парня тошнило. Он содрогался в мучительных спазмах, изо рта свисали сосульки крови. Северов осторожно ощупывал его голову, челюсти, нос. Раздвинул веки, всмотрелся в зрачки.
– Анизокория[8]. Запроси: перелом основания, перелом костей свода, ушиб мозга с внутричерепной гематомой.
Я повернулась к телефону. Второй парнишка о чем-то спросил Северова, и тот ответил. На арабском:
– Андух исхабат хатыра[9].
Все охренели. Сирийцы тоже. Северов негромко обратился пострадавшему, типа: не дрейфь, брат-араб, прорвемся, где наша не пропадала! Тот слабо улыбнулся и невнятно ответил. Веня взял его за плечо, слегка сжал и снова что-то сказал.
Снесли в машину, воткнули капельницу, повезли в академию. В дороге он загрузился: уронил давление, уредил пульс, ушел в сопор[10].
– Сэй джиддан?
– Нам. Лейса джейид[11].
Второй сириец заплакал.
– Растрясли. Дышит?
Северов нагнулся и, вслушиваясь, посмотрел на часы. Часы он носил циферблатом внутрь, как мой дед; тот лет тридцать на Севере отлетал и часы носил точно так же – чтоб видеть время, не снимая рук со штурвала.
– Двенадцать. Нормально пока.
– Довезем?
– Довезем. В каком только виде – вопрос!
Академия стояла на низком старте. Одно слово – военные. Дисциплина. На раз – раздет, на два – в рентген, на три – уже на столе. Анестезиологи вьются, хирурги моются, оперсестра инструментом гремит. Курсант на видео пишет – опыт накапливают. Пять минут – рентгенолог снимки несет, водой капает. Америка. Сериал «Скорая помощь». Сто евро в месяц со всеми накрутками.
Северов написал направление; мы постояли, наблюдая, у входа в операционную, потом вышли.
Было холодно. Порывы ветра сдували с сигарет искры.
– Ты где арабский-то выучил?
– В институте. Полгруппы арабов: Алжир, Мавритания… вот я за шесть лет и заговорил.
– И читать можешь?
– И писать тоже. Заодно и французский освоил – это ж колонии бывшие, два языка государственных.
– Клево. Звонить?
– Давай. Обедать-то не пора еще?
– Самое время.
Но на обед не пустили – услали подобрать тело на Арсенальной. Там, на остановке, уткнувшись мордой в снег, лежал пьяный. Рядом скучал мент.
– Привет. Что скажешь?
– Вот, лежит.
– А чего хмелеуборочная говорит?
– А она не возьмет – битый.
Лоб и щека пострадальца сочились царапинами. Из ноздрей ниспадали мутные, зеленые сопли.
– Хорош, чертяка! Точно не возьмут?
– Сто пудов. Хоть одна ссадина – наш.
– М-да. Он с документами?
– Я не смотрел.
– Так посмотри.
Сержант с отвращением зашарил по мокрым карманам. Извлек закатанный в пластик пропуск.
– О, ваш коллега!
– Ну-ка, ну-ка, дай-ка. Стародубцев Михаил Дмитриевич, больница Сэвэ Георгия, отделение терапии… Кладем.
Загрузили, задвинули, включили печку.
– К Сент-Джорджу, плиз!
– А если не возьмут?
– Да куда они денутся – своего да не взять? Э, але, тихо там!
Попавший в тепло терапевт, пытаясь подняться, махал конечностями, будто космонавт в невесомости. В расстегнутой сумке звякали порожние банки.
– С дежурства шел, хороняка. Интересно, мент его пощипал?
– Не. Сумку, похоже, только просканировал. Будем актировать – увидим.
В приемнике откровенно скучали.
– Во, явились. Че привезли-то?
– Доктора вашего, с терапии.
Встревожились.
– Елен Ванна, там доктор ваш… С чем?
– Асфальтовая болезнь, общее переохлаждение.
Вкатили.
– Ё-моё, он же сегодня нормальным ушел!
– Ну, стало быть, не дошел, сморило. Так что – берете? А то мы его сейчас в Третью Истребительную[12] пере кинем.
– Берем, конечно.
– Тогда актируйте, а то потом скажет, что часы от Картье сперли, миллион наличными и бриллиант «Кохинур».
– У нас аванс сегодня.
– А-а, ну тогда все понятно. Святое дело: с устатку, после суток, с аванса… Бабло, кстати, на месте?
– На месте, – сестра поковырялась в размокшем бумажнике, – не все пропил, засранец. Лежи, волк позорный. Стыдуха какая!
– Да ладно, чего вы – ну, не рассчитал человек, бывает.
В подтверждение сказанного Миша Стародубцев, горя глазами, что-то горячо и нечленораздельно озвучил.
– Видите? Человек, можно сказать, не в себе, а и то понимает. Скажи, Мишань?
– Н-ну-д-к-т-ы-ш-х-х-с-с-с.
– Во. Ладно, заболтались мы с вами. Звони, Лар, пора еду есть. Горячую.
– У тебя чего на обед?
– Пока ничего. Заехать надо.
– Мне тоже. Давай, Володя, к Столбам.
Вова Бирюк молча кивнул и подрулил к грязно-желтому, пленными немцами строенному особняку. Внут ри, меж колонн, светился маленький продуктовый. Народу было немного. Уборщица выводила на полу затейливые узоры.
– Что будем брать, Лар?
– Не знаю. Давай червячков и по куриной ноге.
– Червячки – это что, макароны, что ли, одноразовые?
– Ну да.
– Что-то мне не хочется. Давай лучше блинов возьмем? Шесть с мясом на первое и шесть с джемом к чаю. У тебя чай есть?
– Да чай-то есть. Блины дорогие.
– Не бери в голову. С мясом и с абрикосовым джемом, пожалуйста. Масло есть?
– Не знаю. Есть, по-моему.
– Еще пачку «Валио», будьте добры.
– Слушай, да, по-моему, есть масло.
– Да ладно. Будем потом бегать, искать… Не пригодится нам, пригодится кому-нибудь. На крайняк бутеры забацаем вечерком.
Народ обедал. Все собрались одновременно и теперь, в ожидании очереди, стояли у микроволновок. На двух конфорках грелись в мисках супы, две других оставались свободными, и Северов, распустив масло на сковородках, приступил к жареву.
– Ты не много масла-то положил?
– Нормально. «Кашу маслом не испортишь», – сказал байкер, выливая отработку в гречиху.
– У нас, кстати, сегодня был байкер. Скользко, на повороте повело, и готово: колено в хлам. Штаны кожаные – задолбались по швам пороть.
– Так порезали бы.
– Жалко.
За столами сидели вплотную.
– А Пашку с Егоркой сегодня в сериале снимали.
– Труп увозили?
– Угу. Все как обычно: минуту как застрелили, и уже криминалисты роятся.
– Ха!
– Ну. Приезжает скорая, всех подвигает, хвать убиенного – и след простыл. Шесть дублей. Мы режиссеру говорим: уважаемый, мы покойников возим, только если смерть в машине произошла, всем остальным вызывается труповоз. А на убийстве скорая ментам вообще не указ. Наш номер шестнадцатый: констатация, направление в морг, отзвон – все.
– А он?
– А он, сука, очки снял, дужку так задумчиво покусал и говорит: да-да, конечно, но мы все-таки снимаем кино, а это совершенно другой мир. Пусть будет по-преж нему.
– Во придурок!
– Не говори. Больной на всю голову.
Динькнул звонок. Бирюк, обжигаясь, пробалансировал через кухню с налитой до краев тарелкой.
– Они такие. Снимали как-то, в очередной раз, так там, по ходу, подходит бригада к телу, открывает че модан, а у него на крышке – голая баба. Артисты у них свои, чемодан тоже – от нас им только машина да куртки форменные. Ну, и такая подстава! Мы к режиссеру: дяденька, не позорьте нас и сами заодно не позорьтесь. Вот, смотрите, наш чемодан – места живого нет. Хотите, вам отдадим? Знаешь, что он ответил? Не, говорит, оставим, а то шарма не будет!
– Им, мудакам, лишь бы шарм. Помню, журналиста прислали. На обычные вызова не ездил, все криминала ждал. Мы ему: родной, покатайся с нами, асоциалов нюхни, салон от крови отмой на морозе. На топчане поспи в фельдшерской – десять рыл в комнате…
Это сильное испытание, особенно если в смене одни мужики. Впечатление такое, будто на псарне спишь – в смысле звуков и запахов.
– … а утром мы тебе свои бумажки покажем, расчетные – обхохочешься. А он нам: мы на эту тему уже писали, а сейчас нас другое интересует. И как раз Сильвера с Пашкой на падение с высоты дергают. Он сразу: «Я с вами!» – и давай «кэнон» свой расчехлять. Ему говорят: друг, это некрасиво, там люди кругом. А он: не дрейфь, пацаны, все пучком будет, я из-под руки сниму, скрытой камерой типа.
– Послали?
– Само собой. А через месяц перестрелка в метро, и он нас с головы до ног обосрал: «И, как обычно, скорая приехала только спустя час после выстрелов…» Урод! Ребята с Одиннадцатой впереди ботинок примчались, стояли, ждали, когда скажут: идите, можно!
Блинчики подрумянились. Северов разложил их на двух тарелках, сервировав ножами и вилками. Ели, пили чай, слушали.
– … автуха у ЛМЗ, лобовое, в жестяной блин оба. Там рядом пожарка, они через минуту были, а потом мы всей станцией подтянулись. Четверо пострадавших, и все живы, врубись? Так даже не ждали, пока машины порежут: катетеры в шею ставили, капельницы через окна тянули…
Да-а, круто было – до сих пор вспоминают.
– … втиснешься внутрь, вену в темноте ищешь, а над головой кузов кромсают: хруст, скрежет, стекло сыплется – усраться!
– И все в бензине кругом. Пожарные это дело снимали, а потом стоп-кадр в КП. И текст: тыры-пыры, пока пожарные пробивались сквозь искореженное железо, спеша на помощь к кричащим людям, привычно-неторопливая скорая дружно дрочила поодаль.
– Какие, к херам, крики – все в коме были. Кричали они, блин…
– Не, моя стонала. У нее две голени открытые[13], череп тоже открытый и ребер штук пять, с гемотораксом[14].
– Не суть. Главное, репортеров там не было. Пожарные говорят, приезжала одна, видео клянчила. А на следующий день статья в газете. Погнали было волну, да как-то на нет сошло со временем.
Включился селектор:
– Восемь-шесть – снимают с обеда.
– Опаньки! Мы ж вроде только что начали?
– Так поэтому и снимают, Вень. Типа, еще сесть не успели. Чего ты хочешь – город. У вас разве не так?
– У нас? Обед – свято! Только на теракт, ну, или там самолет упадет…
– А у нас на срань всякую. Сейчас сам увидишь…
В подворотне, свернувшись в крендель, спал алконавт.
– Блин, до чего ж они одинаковые! Их, наверное, в парниках растят, на говне: созрел-сорвали-на улицу, созрел-сорвали-на улицу!
В общем, так оно, наверное, и было. Все они походили друг на друга как близнецы: турецкая куртка, штаны с пузырями, ушибленная рана затылка… Гегемон, пахнущий китайской лапшой и тушенкой.
– Спорим, у него «Беломор» в кармане?
Северов ощупал кожанку:
– «Прима».
– Один хрен. Паспорт есть?
– Есть. Ух ты, Вячеслав Добрынин!
Он протянул мне паспорт. Надо же – тезка.
– Смотри – композитор! Сла-а-ава-а-а, ау! – Он защемил алкашу мочки ушей. – Нажми на клавиши, продай талант.
Добрынин зашлепал губами и стал вяло отталкиваться руками.
– Сла-а-ава, подъем! Дай нашатырь, Лар.
– Соски бы ему вывернуть…
– Так встанет. Давай, мужик, нюхай. Нюхай-нюхай.
– М-м-м-м-м-м-м-ы-ы-ы-ааа.
– Едкая, да? Ну, давай еще разок.
– Ы-ы-ы-м-м-ммм.
– И я о том же. Па-а-аберегись!
Разбрасывая сопли, Добрынин чихнул. Потом еще, потом разошелся. Утих, очухался, размазал по лицу рукавом. Попытался подняться. Северов присел перед ним на корточки.
– Вставай, родной, поедем «Овацию» получать.
– Ш-ш-ы-ы-ш-ы-то?
Надо же, я всю дорогу думал, что она у нас неприступная, как К2, а тут на тебе! Ножку отставила, в радужках бесенята: стоит, улыбается, смотрит.
– Вы – новый доктор?
– Угу. Северов. Вениамин. Можно Веня.
– А мы в курсе. Вы еще заяву до кадров не донесли, а о вас уже сведения поступили.
– Во как!
– Так деревня же – все всех знают, все когда-то вместе работали.
Я слез со стола и протянул ему руку.
– Феликс. Черемушкин. Можно Че. Это не за доблесть, просто производное от фамилии: Черемушкин – Че, Алехина, – я кивнул на Лариску, – Леха.
Ладонь у него узкая и хваткая, как у гиббона.
– Пойдемте покажу вам, где кости кинуть.
Врачебный кубрик почти напротив диспетчерской.
– Вениамин, а по отчеству?
– Всеволодович. Но это для официальной обстановки, ага?
– О’кей.
Прежде всего он как следует встряхнул лежалое одеяло. Обернул им матрас, сорвал засаленную, со штампом подстанции, наволочку и вместо нее натянул свою – яркую и цветастую. Вжикнув «молнией», вытащил из рюкзачка легкий и воздушный спальный мешок. Классный мешок! Золото и ультрамарин, с такой же, как наволочка, пестрой, «гавайской» подкладкой. Поймал мой взгляд и ткнул в спальник пальцем:
– Где б ты ни оказался, прежде всего думай о комфорте. Старое солдатское правило.
– Ремарк, «Триумфальная арка». Только там не где бы ты ни оказался, а в самые тяжелые времена.
Улыбаясь, Северов посмотрел на меня, и я понял – сработаемся.
На топчане лежало содержимое рюкзачка: книги, компакты, плеер. Я подошел ближе.
Простой Walkman, без наворотов.
Лос Лобос.
Рай Кудер.
Лео Коттке.
Пол Баттерфилд.
Последний GЕО.
«Приключение одной теории» Хейердала. Старое, потрепанное – явно из «Букиниста».
Ё-моё!
В кои-то веки!
Форма на нем сидела, как парадка на офицере. Мягкая хэбэшка с нейлоновой нитью основы. Продуманные карманы, кнопки вместо липучек, заделанные в швы отражатели – у нас-то они давно лохмами, ткань в блеск, а карманы на бедрах – с почтовый ящик, и хрен дотянешься, если стоя…
– Где отхватил?
– На заказ сделал.
– Дорого?
– Полтинник уе.
– Дорого.
– Зато – вещь.
Он рассовывал по карманам всякую медицинскую всячи ну: плоскую коробку с заначками, дефицитные кате теры-бабочки, тонкий фонарик с зажимом – нигде ничего не висело и не топорщилось.
– Вы с Лехой на пару хорошо смотреться будете – у нее тоже насчет формы пунктик имеется. Золотой человек. Интуиция – как у мангусты. Тринадцать лет на колесах, а прется как в первый год – даже собаку гуляет, форменную куртку надев. Ты как раз с ней сегодня…
Дверь распахнулась, и в помещение, весь в пыльных чертиках, ввалился Коржик, сын ветра. Метаболизм у него ускорен раз в десять: соображает и действует молниеносно, передвигается только бегом и способен вымотать даже Масутацу Ояму – по лестницам, к примеру, он носится, как пожарник на выступлениях. При этом он постоянно опаздывает, даже на свои бесчисленные ра боты. Дома Корж не живет, совершая на него периодические набеги: возникает в родном гнезде, втыкает потомству в клювы яркую снедь, устраивает жене эротическую феерию и исчезает, оставив пачку денег на полочке и ком белья в тазике…
Стремительный и великолепный, Корженев узрел меня с Северовым, сунул одну руку ему, вторую мне, третьей расстегнул сумку, четвертой стащил с головы кепку с помпоном, пятой открыл шкафчик, а шестой размотал с шеи длинный, айседоро-дункановский шарф.
– Витя.
– Веня.
– Зря разложился, Веня. Принцесска увидит – свернуть заставит.
– Заведующая?
– Она, родимая. Правильная, как инструкция, – чуть ли не ссать у нее отпрашиваемся.
– Иди ты!
– Точно. Поднимаешь руку: можно выйти? А уж она решает: можно или нельзя. И никаких постелей, до десяти вечера нихт горизонталь.
– А если не спать?
– Да ей пох! До двадцати двух не положено – и точка. Матрасы в трубочку, как на парусном флоте.
– Скорее на галерном. Это только у вас или везде так?
– Вообще-то везде. Только на других станциях на это кладут, а у нас нет. Оправдывают доверие. Из грязи в князи – прямо с линии к нам, и с ходу такая фигня. Мы ей: Виолетта Викентьевна, вы ж с нами одной крови! А она: ничего подобного, отродясь-де себе такого не позволяла и вам не позволю – будете у меня по струнке ходить и под прямыми углами сворачивать.
– Понятно – все взрослые были в детстве отличниками.
– Ну. Мы, естественно, тут же на ее станцию позвонили: мол, как? Неужто правда? А они нам: кто – Виола? Ха-ха-ха! Так что такой расклад, дружище, сворачивай свою красоту.
– Слушай, я, пожалуй, оставлю. Упремся – разберемся.
Ожил селектор:
– Старая и новая смены – на конференцию.
– У вас что, обе смены на спевку требуют?
– А у вас что, нет?
– Нет. Только отработавшую. Приходишь утром – и в койку.
– Во живут люди! Ничего, здесь вам не там. Сейчас ощутишь. Идем?
Утренняя конференция. Народ отчитывается, подпрыгивая в ожидании ритуального чаепития. В помещении полумрак. За окном всегдашняя хмарь. Форточка не справляется, и в воздухе царит сложный микс из духов, носков и табачного перегара.
Принцесска вещает из-за стола. Она у нас как английская королева – царствует, но не управляет, разве что с курением борется, пепельницы выкидывает да с коек народ гоняет, а в остальном толку от нее никакого – станцией руководит, как срок отбывает. Сейчас отпоет свое и в кабинете запрется пасьянсы на ноутбуке раскладывать.
– Представляю вам нового доктора. Северов Вениамин Всеволодович. Доктор, по отзывам, грамотный, рукастый…
– Симпатичный, – пискнули из-за шкафа.
– Вы тоже ничего, – успел вставить новенький.
– … и языкастый. По всем статьям оценивается положительно…
Алехина
Еще бы! К нему тянуло. Как только в дверях появился – в такой жар кинуло, словно глюконат по венам пошел. Глаз сам останавливается: поджарый, жилистый – сил нет!Говорят, живет один. С дежурствами не частит, на деньги не жадный и за словом в карман не лезет. Сидит вон как ни в чем не бывало, будто сто лет тут уже оттрубил…
– … и в завершение хочу поздравить Ларису Алехину с днем дождения. Предупреждаю насчет возможных эксцессов. В случае чего – никаких «по собственному желанию». Все поняли?
Черемушкин
Традиции Северов уважал: коробка «Коркунова», шоколадный тортик, дорогой чай. «Кэмел» для мужиков, Vogue для девчонок, бутылка мексиканской текилы на вечер.Пучеглазая Галя-Горгона, сестра-хозяйка и штатный осведомитель, сунулась в дверь, покружилась для вида и тут же свалила – стучать. Через минуту на кухне материализовалась Принцесска.
– Вениамин Всеволодович, приказом главного врача в помещениях станций скорой помощи курить запрещается.
Северов сунул начатую сигарету в жестянку из-под «Синебрюхова».
– Касается всех.
В гробовом молчании все побросали свои окурки туда же, демонстративно залив их заваркой из чайника. В жестянке зашипело и сдохло, выпустив напоследок зловонное облачко.
Принцесска победоносно удалилась.
Тишину нарушило резкое «ф-ф-фух» вспыхнувшей спички. Корженев, сунув в рот новую сигарету, прикурил и кинул обгоревший хвостик в пустую банку.
– Вот так и сосуществуем, Веня, методом пассивного сопротивления.
– Ну, я вам скажу, – дожили вы здесь!
– «Аэлита». Ты всегда так изъясняешься, Вень?
– Стараюсь.
Чай он пьет из ненагревающейся металлической кружки, остальное – из прозрачного стакана с обнаженной девчонкой. Скуластая, черноволосая, бедра веретеном. Она стояла под пальмой, вызывающе уперев руки в бока, а на шее у нее, на кожаном шнурке, висел амулет.
… и женщины. Длинные ноги, чуткие ноздри, вздрагивающая под цветастыми тканями грудь.
– Хорошая девушка, по всему видать. Лицо, поза… Дивный стаканчик.
– А то! По всем станциям со мною кочует. Талисман. Я его в столовой подрезал, на вызове, уж больно мулаточка приглянулась.
Все эти мелочи, эти фразы из книг, мимоходом брошенные словечки, открывали мне его все больше и больше, словно срабатывала система «свой-чужой» в ночном перехватчике. Я чувствовал, что жизнь моя наконец-то изменится. Я по-прежнему пропадал в болотистых зарослях, но уже подул ветер, и вдоль берега ко мне шел парусник.
Эй, шкипер, там, по-моему, человек! Вон там, в манграх. О, машет!
Долой паруса. Лечь в дрейф. Боцман, вельбот на воду. Взять карабины.
Слушаюсь, сэр!
И чуть позже.
Похоже, вам здорово повезло, дружище. Мы вообще-то не собирались менять курс, но в лоции сказано, что на этих отмелях полно черепах, и кок соблазнил нас черепашьим бульоном…
– Феликс, ты здесь?
Кнопа пихнула меня в бок.
– Он, по-моему, не в себе – с утра как мешком ударенный.
– Может, мутирует? Нас же на днях облучали всех…
– В смысле?
Пашка Пак пояснил:
– Флюшку делали, всей станции. У нас с этим строго: флюорография, кровь на СПИД, Манту, манду, прочая хренотень… Прививками задолбали. Чуть что, сразу поголовная вакцинация. Да сам знаешь: когда устраивался, все, поди, сделать заставили?
– Не-а. Я просто наделал печатей и в прививочный сертификат шлепнул, а потом расписался разными почерками.
– Неужели все печати у вас есть, Афраний?
– … ля, Че, угомонись!
– Иначе и быть не может, прокуратор. Короче, никакого чужеродного белка в организме. Я прививок не люблю, у меня от них почки отваливаются.
– Восемь-шесть, поехали. Северов, Алехина, в тюрьму. Тревожный вызов. Придавило бревном.
– В тюрьму – это в Кресты, что ли?
– Не, просто зона неподалеку. Они там мебель делают, а мы к ним на травмы ездим: минут пять у ворот, минут двадцать в шлюзе, если в больницу – ждешь, пока конвой сформируют… Короче, геморрой стопроцентный.
Алехина
Увидев штабель, мы поняли – не жилец. Толстенные, с метр, бревна; присевший под тяжестью лесовоз; обвисшие клешни погрузчика. Мраморная кожа, прерывистое дыхание, раздавленные, вперемешку с осколками ребер, внутренности. Тридцать пять лет. Он непрерывно, задыхающимся шепотом, кричал. Громче не мог – нечем. Мы работали как сумасшедшие – ему оставалось сидеть двадцать дней.– Давление?
– Шестьдесят. Промедол, реланиум, гормоны с полиглюкином.
– Преднизолон? Сколько?
– Я сам забодяжу, – Северов быстро ломал носики ампул, – ты давай полиглюкин заряжай.
Вен не было. Я, сантиметр за сантиметром, ощупывала бледную кожу в поисках любой захудалой жилки. Северов, с заряженной системой[4], приплясывал рядом.
– Дай я!
Он сместил меня в сторону, перехватил иглу и прямо так, без перчаток, ткнул ей куда-то вниз. Плеснуло кровью.
– ЦВД[5] большое, – он подсоединил капельницу, стер марлей кровь и зафиксировал иглу полосками пластыря, – давай промедол… Терпи, дорогой, полминуты осталось.
Промедол с реланиумом дал белую взвесь. Северов сунул шприц обратно.
– Анальгина добавь, быстро!
Раствор приобрел прозрачность. Он тем временем нашел еще вену и – раз-раз-раз! – поставил вторую систему. Умеет.
– Перчатки-то надень.
– Да пес с ним, уже испачкался! Готово? Давай.
Я ввела обезболивающее. Северов пытался ускорить пода чу полиглюкина. Капало хреново; он выругался. Проткнул иглой пробку, нагнал шприцем воздуха во флакон – давление повысилось, раствор побежал веселее. Больной, отвалив челюсть, провалился в спасительное забытье.
– На трубу посадить не хочешь?[6]
– Да, пожалуй что надо.
Он ковырялся ларингоскопом, я стояла наготове, держа прозрачную трубку.
– Ни хрена не вижу, в крови все… надави на кадык… еще… хорош! Трубу!
Дала.
– Все, фиксируй.
Мы ждали конвоя. Северов дергался.
– Ну, скоро?
– Ща, второго найдут.
– Да не сбежит он, не бойтесь.
– Не положено.
– Так ищите быстрее, довезли бы уже!
– Вень.
– А?
– Кислород.
Стрелка на манометре подходила к нулю.
– Еще есть?
– Ингалятор, заморский. Два литра баллон и переходник для амбушки[7].
– Давай. Расход пореже поставь.
Хватило минут на десять. То да се, пока ехали, пока шлюз проходили, пока конвой оружие сдал, пока санитаров нашли, пока заносили – привет! Умер.
– Готов.
– Вижу.
– Жалко.
– Пошли отсюда.
Выехали за ворота, остановились и закурили.
– Обидно, правда?
– Не говори. Хотя, если честно, не светило ему. Хорошо еще – не в машине откинулся: во гемор был бы! Прикинь, Вов, пять лет мужик отсидел, три недели осталось.
– А за что сидел?
– А хрен его знает. За что он сидел, доктор?
– Не знаю, я не спрашиваю никогда. Звонить?
– Звони.
– Один-четыре-восемь-шесть, свободны.
– Вы где?
– Из тюрьмы. Освободились.
– Пишем: Харьковская, четыре, квартира шесть. Двадцать три года, избили.
– Харьковская, четыре-шесть. Едем.
Избитым оказался студент-сириец – на скинов напоролся. Его товарищ, волнуясь, пытался объяснить произошедшее прибывшему наряду. Менты слушали вполуха, с интересом рассматривая покрытые арабской вязью ближневосточные паспорта. Перепуганная бабка, хозяйка квартиры, маячила у них за спиной.
Парня тошнило. Он содрогался в мучительных спазмах, изо рта свисали сосульки крови. Северов осторожно ощупывал его голову, челюсти, нос. Раздвинул веки, всмотрелся в зрачки.
– Анизокория[8]. Запроси: перелом основания, перелом костей свода, ушиб мозга с внутричерепной гематомой.
Я повернулась к телефону. Второй парнишка о чем-то спросил Северова, и тот ответил. На арабском:
– Андух исхабат хатыра[9].
Все охренели. Сирийцы тоже. Северов негромко обратился пострадавшему, типа: не дрейфь, брат-араб, прорвемся, где наша не пропадала! Тот слабо улыбнулся и невнятно ответил. Веня взял его за плечо, слегка сжал и снова что-то сказал.
Снесли в машину, воткнули капельницу, повезли в академию. В дороге он загрузился: уронил давление, уредил пульс, ушел в сопор[10].
– Сэй джиддан?
– Нам. Лейса джейид[11].
Второй сириец заплакал.
– Растрясли. Дышит?
Северов нагнулся и, вслушиваясь, посмотрел на часы. Часы он носил циферблатом внутрь, как мой дед; тот лет тридцать на Севере отлетал и часы носил точно так же – чтоб видеть время, не снимая рук со штурвала.
– Двенадцать. Нормально пока.
– Довезем?
– Довезем. В каком только виде – вопрос!
Академия стояла на низком старте. Одно слово – военные. Дисциплина. На раз – раздет, на два – в рентген, на три – уже на столе. Анестезиологи вьются, хирурги моются, оперсестра инструментом гремит. Курсант на видео пишет – опыт накапливают. Пять минут – рентгенолог снимки несет, водой капает. Америка. Сериал «Скорая помощь». Сто евро в месяц со всеми накрутками.
Северов написал направление; мы постояли, наблюдая, у входа в операционную, потом вышли.
Было холодно. Порывы ветра сдували с сигарет искры.
– Ты где арабский-то выучил?
– В институте. Полгруппы арабов: Алжир, Мавритания… вот я за шесть лет и заговорил.
– И читать можешь?
– И писать тоже. Заодно и французский освоил – это ж колонии бывшие, два языка государственных.
– Клево. Звонить?
– Давай. Обедать-то не пора еще?
– Самое время.
Но на обед не пустили – услали подобрать тело на Арсенальной. Там, на остановке, уткнувшись мордой в снег, лежал пьяный. Рядом скучал мент.
– Привет. Что скажешь?
– Вот, лежит.
– А чего хмелеуборочная говорит?
– А она не возьмет – битый.
Лоб и щека пострадальца сочились царапинами. Из ноздрей ниспадали мутные, зеленые сопли.
– Хорош, чертяка! Точно не возьмут?
– Сто пудов. Хоть одна ссадина – наш.
– М-да. Он с документами?
– Я не смотрел.
– Так посмотри.
Сержант с отвращением зашарил по мокрым карманам. Извлек закатанный в пластик пропуск.
– О, ваш коллега!
– Ну-ка, ну-ка, дай-ка. Стародубцев Михаил Дмитриевич, больница Сэвэ Георгия, отделение терапии… Кладем.
Загрузили, задвинули, включили печку.
– К Сент-Джорджу, плиз!
– А если не возьмут?
– Да куда они денутся – своего да не взять? Э, але, тихо там!
Попавший в тепло терапевт, пытаясь подняться, махал конечностями, будто космонавт в невесомости. В расстегнутой сумке звякали порожние банки.
– С дежурства шел, хороняка. Интересно, мент его пощипал?
– Не. Сумку, похоже, только просканировал. Будем актировать – увидим.
В приемнике откровенно скучали.
– Во, явились. Че привезли-то?
– Доктора вашего, с терапии.
Встревожились.
– Елен Ванна, там доктор ваш… С чем?
– Асфальтовая болезнь, общее переохлаждение.
Вкатили.
– Ё-моё, он же сегодня нормальным ушел!
– Ну, стало быть, не дошел, сморило. Так что – берете? А то мы его сейчас в Третью Истребительную[12] пере кинем.
– Берем, конечно.
– Тогда актируйте, а то потом скажет, что часы от Картье сперли, миллион наличными и бриллиант «Кохинур».
– У нас аванс сегодня.
– А-а, ну тогда все понятно. Святое дело: с устатку, после суток, с аванса… Бабло, кстати, на месте?
– На месте, – сестра поковырялась в размокшем бумажнике, – не все пропил, засранец. Лежи, волк позорный. Стыдуха какая!
– Да ладно, чего вы – ну, не рассчитал человек, бывает.
В подтверждение сказанного Миша Стародубцев, горя глазами, что-то горячо и нечленораздельно озвучил.
– Видите? Человек, можно сказать, не в себе, а и то понимает. Скажи, Мишань?
– Н-ну-д-к-т-ы-ш-х-х-с-с-с.
– Во. Ладно, заболтались мы с вами. Звони, Лар, пора еду есть. Горячую.
– У тебя чего на обед?
– Пока ничего. Заехать надо.
– Мне тоже. Давай, Володя, к Столбам.
Вова Бирюк молча кивнул и подрулил к грязно-желтому, пленными немцами строенному особняку. Внут ри, меж колонн, светился маленький продуктовый. Народу было немного. Уборщица выводила на полу затейливые узоры.
– Что будем брать, Лар?
– Не знаю. Давай червячков и по куриной ноге.
– Червячки – это что, макароны, что ли, одноразовые?
– Ну да.
– Что-то мне не хочется. Давай лучше блинов возьмем? Шесть с мясом на первое и шесть с джемом к чаю. У тебя чай есть?
– Да чай-то есть. Блины дорогие.
– Не бери в голову. С мясом и с абрикосовым джемом, пожалуйста. Масло есть?
– Не знаю. Есть, по-моему.
– Еще пачку «Валио», будьте добры.
– Слушай, да, по-моему, есть масло.
– Да ладно. Будем потом бегать, искать… Не пригодится нам, пригодится кому-нибудь. На крайняк бутеры забацаем вечерком.
Народ обедал. Все собрались одновременно и теперь, в ожидании очереди, стояли у микроволновок. На двух конфорках грелись в мисках супы, две других оставались свободными, и Северов, распустив масло на сковородках, приступил к жареву.
– Ты не много масла-то положил?
– Нормально. «Кашу маслом не испортишь», – сказал байкер, выливая отработку в гречиху.
– У нас, кстати, сегодня был байкер. Скользко, на повороте повело, и готово: колено в хлам. Штаны кожаные – задолбались по швам пороть.
– Так порезали бы.
– Жалко.
За столами сидели вплотную.
– А Пашку с Егоркой сегодня в сериале снимали.
– Труп увозили?
– Угу. Все как обычно: минуту как застрелили, и уже криминалисты роятся.
– Ха!
– Ну. Приезжает скорая, всех подвигает, хвать убиенного – и след простыл. Шесть дублей. Мы режиссеру говорим: уважаемый, мы покойников возим, только если смерть в машине произошла, всем остальным вызывается труповоз. А на убийстве скорая ментам вообще не указ. Наш номер шестнадцатый: констатация, направление в морг, отзвон – все.
– А он?
– А он, сука, очки снял, дужку так задумчиво покусал и говорит: да-да, конечно, но мы все-таки снимаем кино, а это совершенно другой мир. Пусть будет по-преж нему.
– Во придурок!
– Не говори. Больной на всю голову.
Динькнул звонок. Бирюк, обжигаясь, пробалансировал через кухню с налитой до краев тарелкой.
– Они такие. Снимали как-то, в очередной раз, так там, по ходу, подходит бригада к телу, открывает че модан, а у него на крышке – голая баба. Артисты у них свои, чемодан тоже – от нас им только машина да куртки форменные. Ну, и такая подстава! Мы к режиссеру: дяденька, не позорьте нас и сами заодно не позорьтесь. Вот, смотрите, наш чемодан – места живого нет. Хотите, вам отдадим? Знаешь, что он ответил? Не, говорит, оставим, а то шарма не будет!
– Им, мудакам, лишь бы шарм. Помню, журналиста прислали. На обычные вызова не ездил, все криминала ждал. Мы ему: родной, покатайся с нами, асоциалов нюхни, салон от крови отмой на морозе. На топчане поспи в фельдшерской – десять рыл в комнате…
Это сильное испытание, особенно если в смене одни мужики. Впечатление такое, будто на псарне спишь – в смысле звуков и запахов.
– … а утром мы тебе свои бумажки покажем, расчетные – обхохочешься. А он нам: мы на эту тему уже писали, а сейчас нас другое интересует. И как раз Сильвера с Пашкой на падение с высоты дергают. Он сразу: «Я с вами!» – и давай «кэнон» свой расчехлять. Ему говорят: друг, это некрасиво, там люди кругом. А он: не дрейфь, пацаны, все пучком будет, я из-под руки сниму, скрытой камерой типа.
– Послали?
– Само собой. А через месяц перестрелка в метро, и он нас с головы до ног обосрал: «И, как обычно, скорая приехала только спустя час после выстрелов…» Урод! Ребята с Одиннадцатой впереди ботинок примчались, стояли, ждали, когда скажут: идите, можно!
Блинчики подрумянились. Северов разложил их на двух тарелках, сервировав ножами и вилками. Ели, пили чай, слушали.
– … автуха у ЛМЗ, лобовое, в жестяной блин оба. Там рядом пожарка, они через минуту были, а потом мы всей станцией подтянулись. Четверо пострадавших, и все живы, врубись? Так даже не ждали, пока машины порежут: катетеры в шею ставили, капельницы через окна тянули…
Да-а, круто было – до сих пор вспоминают.
– … втиснешься внутрь, вену в темноте ищешь, а над головой кузов кромсают: хруст, скрежет, стекло сыплется – усраться!
– И все в бензине кругом. Пожарные это дело снимали, а потом стоп-кадр в КП. И текст: тыры-пыры, пока пожарные пробивались сквозь искореженное железо, спеша на помощь к кричащим людям, привычно-неторопливая скорая дружно дрочила поодаль.
– Какие, к херам, крики – все в коме были. Кричали они, блин…
– Не, моя стонала. У нее две голени открытые[13], череп тоже открытый и ребер штук пять, с гемотораксом[14].
– Не суть. Главное, репортеров там не было. Пожарные говорят, приезжала одна, видео клянчила. А на следующий день статья в газете. Погнали было волну, да как-то на нет сошло со временем.
Включился селектор:
– Восемь-шесть – снимают с обеда.
– Опаньки! Мы ж вроде только что начали?
– Так поэтому и снимают, Вень. Типа, еще сесть не успели. Чего ты хочешь – город. У вас разве не так?
– У нас? Обед – свято! Только на теракт, ну, или там самолет упадет…
– А у нас на срань всякую. Сейчас сам увидишь…
В подворотне, свернувшись в крендель, спал алконавт.
– Блин, до чего ж они одинаковые! Их, наверное, в парниках растят, на говне: созрел-сорвали-на улицу, созрел-сорвали-на улицу!
В общем, так оно, наверное, и было. Все они походили друг на друга как близнецы: турецкая куртка, штаны с пузырями, ушибленная рана затылка… Гегемон, пахнущий китайской лапшой и тушенкой.
– Спорим, у него «Беломор» в кармане?
Северов ощупал кожанку:
– «Прима».
– Один хрен. Паспорт есть?
– Есть. Ух ты, Вячеслав Добрынин!
Он протянул мне паспорт. Надо же – тезка.
– Смотри – композитор! Сла-а-ава-а-а, ау! – Он защемил алкашу мочки ушей. – Нажми на клавиши, продай талант.
Добрынин зашлепал губами и стал вяло отталкиваться руками.
– Сла-а-ава, подъем! Дай нашатырь, Лар.
– Соски бы ему вывернуть…
– Так встанет. Давай, мужик, нюхай. Нюхай-нюхай.
– М-м-м-м-м-м-м-ы-ы-ы-ааа.
– Едкая, да? Ну, давай еще разок.
– Ы-ы-ы-м-м-ммм.
– И я о том же. Па-а-аберегись!
Разбрасывая сопли, Добрынин чихнул. Потом еще, потом разошелся. Утих, очухался, размазал по лицу рукавом. Попытался подняться. Северов присел перед ним на корточки.
– Вставай, родной, поедем «Овацию» получать.
– Ш-ш-ы-ы-ш-ы-то?