Страница:
– Поднимайся, говорю, изумление. Синий туман, мля.
– И-и-д-д-и на х…
– Открой дверь, Ларис.
Веня ухватил Добрынина за воротник, отчего тот сразу утонул лицом во вздыбившемся свитере, и подтащил к «форду». Вдвоем с Бирюком они закинули его внутрь.
– Значит, так: лежать смирно, ничего руками не трогать. Шевельнешься – убью.
– Куда его?
– В Кузницу, куда ж еще?
Проспект Солидарности. Семнадцатая больница. Она же Александровская, она же бывшая Двадцать Пятого Октября, она же Кузница здоровья. Принимает нескончаемый поток занедуживших чуть ли не со всего правого берега. Все что ни есть пьяного, битого, обезножевшего, неподвижного, усеянного насекомыми, плевками и прилипшими окурками – все везется сюда и сваливается на многострадальный, испачканный грязью, кровью и прочими физиологическими жидкостями кафельный пол пьяной травмы.
Упившиеся подростки. Измазанные сукровицей работяги. Обложенные множеством пакетов бомжи. Хрипатые девушки в уродливых сапогах с ромбовидными, расплющенными, как суринамская жаба, носами. Лежащие ничком, сочащиеся мочой тела по углам. Испуганные лица случайных интеллигентов. И запах: стойкое, неповторимое, ни с чем не сравнимое амбре – помесь бомжатника с привокзальным сортиром…
Влекомый за шиворот, Слава Добрынин, дергая ножками, въехал в эту юдоль скорби. Сегодня здесь было людно.
– Да у вас тут аншлаг, как я погляжу.
– Задолбали, падлы! С утра перчаток не снимаю.
Зуля – сестричка, берущая кровь на этанол, – вгляделась во вновь прибывшего:
– Блин, опять он! Добрынин, ех, тебе что тут – дом отдыха?
– Что, завсегдатай?
– Да чуть ли не прописался уже, гоблин. С утра ж только выперли,… лядь, опять здесь! Что ему ставите?
– По полной: ЗЧМТ, СГМ[15], ушибленная теменной, общее переохлаждение, запах…
Подход правильный. Диагноз должен быть обширным, как диссертация. Иначе нельзя – всех, кто помер по недосмотру в приемном, повесят на нас. Патанатом правит бал – документация старательно переписывается, и нам, сирым, спасение только одно: гипердиагноз. Потому нас в приемниках и не любят. Площадно ругаясь, открывают и закрывают истории, тонкие, как дела НКВД, а упившиеся тела стаскивают в тигрятник. Забросят внутрь, – спи, чмо болотное! – лязгнут решеткой, и до утра. В сортир, естественно, не выпускают, потому и прет оттуда, словно от свиновоза, и такое порой рыло высунется – не захочешь, шарахнешься.
Забрел нейрохирург, глянул, узнал.
– В тигрятник гниду! Что ты будешь делать, прям хоть историю не закрывай!
– Так и не закрывайте. «За истекшие сутки больной трижды поступал в приемное отделение с диагнозом: ля-ля-ля… и после осмотра… перечень специалистов… ввиду временной утраты самоходности переведен в изолятор. Рентген черепа, биохимия, кровь на РВ[16], на сахар…»
– График уровня этанола в крови.
– Ага, четырежды в сутки. И льготы – как постоянному пациенту.
– С примечанием: убедительно прошу вас, доктор, пива Шарикову не наливать. Распишитесь, пожалуйста, в получении.
Зуля изобразила в папке крючочек и палочку.
– А штемпель?
– В регистратуре.
Вдоль батарей, подобно птичкам на проводах, расселась скорая. Стоптанные кроссовки, куртки с потускневшими отражателями, щербатые, с отставшими буквами, надписи «СКО… Я… ОМО… Ь». От приляпанных к спинам крестов остались только полоски клея. Каждый второй – с тертой папкой со вложенным в нее стетоскопом.
Дымили разномастные сигареты. На линии, судя по рации, был полный завал, и отзваниваться никто не спешил. Используя законную отмазку – заполнение карты вызова, – все неторопливо вписывали в разграфленные листочки неразборчивые каракули, прислушиваясь к эфиру.
– Кошмар какой-то. Падеж скота.
– Сегодня часом не полнолуние?
– Пес его знает, наверное. С восьми пашем не вынимая.
– Что-то нынче «баклажанов»[17] сверх меры. Не иначе герасима[18] завезли.
– Причем с ФОСами, в курсе? С карбофосом бодяжат.
– Откуда знаешь?
– У нас со Светкой был один, в пикете на «Ладожской». Чин чинарем: синий, не дышит, зрак узкий… классика, короче, только слюней море. А потом даже пена пошла. Ну, то да се, затрубили, РЯД[19] подключили, дышим. Я токсикологам звоню: типа, чё как?
– А кто там сегодня?
– Рахманов. Он и говорит: спокуха, все ништяк, это герыч, только с ФОСами. Вентилируете? Ну, зашибись. Атропином ширните, пусть высохнет… Пять кубов сделали – порядок. Подсох, зарделся, зрак расширил – победила наука, типа. Потом восстал, с трубы снялся, и в отказ: мол, я не я, лошадь не моя, какие наркотики, что вы? И в мыслях не держу! А у самого трассы[20] до горла.
– Ка-з-зел!
Мы с Веней втиснулись на свободное место.
– Здорово, Леха. Кого это вы так нещадно?
– Вячеслава Добрынина.
– Е! А у нас первым вызовом – Каролина Сысолятина, новорожденная.
– Охренел народ, не иначе.
– И стар и млад причем. У нас, к примеру, Иллюзия Свербло есть.
– Что-что у вас есть?
– Иллюзия Свербло, шестьдесят три года. Каждую ночь вызывает, сука рваная, реланиум хочет.
И сразу следующий:
– А я однажды ДТП обслуживал, так там цыган был – Ихтиандр Свиногонов.
– Да ладно гнать!
– Ты Ленечку Старикова знаешь? Вот он подтвердит: сидит парниша, жалуется на боли в груди, я ему: вас как зовут? А он замялся так, на секунду, и говорит: называйте меня Саша. Беру паспорт – Ихтиандр! – еле сфинктеры удержал. А еще мы как-то у Пенелопы Потаповны Ратгаузен были.
Хмыкают.
– В Швеции режиссер есть, Лукас Мудиссон. Прикинь, Аля, замуж тебя такой позовет: «Дорогая, давай поженимся. Уедем в Стокгольм, ты там Алевтиной Мудиссон станешь».
– Очень смешно.
По-моему, да.
– А я когда учился, к нам на нефрологию привели девчушку по фамилии Безденежных. У нее пиелонефрит и аномалия развития почки – два мочеточника. Всего, стало быть, три. Ну, то да се: УЗИ, анализы, тра-та-та… а вот посмотрите, коллеги, интересная особенность: наряду с характерным для пиелонефрита заполнением лоханок видна аномалия… девочка и так впечатлительная, а тут ее еще и прогрузили по полной – заплакала. Препод ее так приобнял: не расстраивайтесь, говорит, ну и что, что вы Безденежных – зато у вас три мочеточника…
– Начмед!
К нам приближался Коля Третьяков, замглавного по медчасти, непримиримый, как бен Ладен, борец с нарушителями дисциплины. Немного не доходя, Коля, одетый в новую форму, уселся в продавленное кресло, извлек из папки историю и стал скрупулезно заполнять многочисленные графы. Народ прикрутил громкость, веселость пошла на убыль, и кое-кто потянулся к телефону отзваниваться.
И тут в холл ввалился Рубен и, не замечая начмеда, обратился к Северову:
– Слушай, целый день езжу, да? С порога услали – штаны не дали переодеть!
Рубик-джан и впрямь наполовину состоял из гражданской одежды.
– Одного в больницу, второго в больницу, третий вообще в коме! Потом туборга на Тореза[21], а потом снова сюда. Дай направление, слушай, не знаю, когда на станцию попаду.
Веня протянул ему пару бланков.
– По какому праву вы передаете записанные на вас направления на госпитализацию?
Северов глянул через плечо:
– По праву сильного.
Коля ростом с собаку. Его еще, когда он диссертацию защитил, «доктором кукольных наук» прозвали, и Венина реплика его, мягко говоря, покоробила: пожелтел, закаменел скулами и стал катать по ним мощные желваки.
– Я – начмед скорой помощи Третьяков. Ваша фамилия и номер подстанции?
– Фельдшер Светин, эсэмпэ[22] Всеволожска.
– Я немедленно поставлю в известность вашего заведующего.
– Пожалуйста. Восемь-гудок-двадцать семь-ноль-два-ноль-четыре-двадцать пять.
Веня неторопливо направился к выходу, показав мне глазами: сиди, не светись. Мудро – Третьяк меня знал, да и публика после этого рассосалась, так что я улизнула вместе со всеми.
– Ну все, кранты тебе, док. Колюня злопамятный.
Северов придвинулся и негромко заговорил:
– Представь: низкое небо, ветер, несущиеся над землей облака, – он вещал, словно актер в радиопостановке, – мокрые листья в черной воде каналов…
Тепло дыхания у самого уха; кожа цепенеет внезапным ознобом и, срываясь, молотит пульсом в висках.
– … каре сотрудников, барабанная дробь. Начмед, подпрыгивая, срывает с меня светящиеся полоски и, встав на стульчик, ломает над моей головой носик двадцатки[23].
Теплой волной в лицо, и так хорошо сразу, так хорошо.
– Все-таки зря ты при всех.
– А чего он как не родной? Можно подумать, никогда в жизни без направлений не оставался… Вов, давай к той хрущевке.
– Зачем?
– Живу я там, забрать кое-что нужно.
Мы подкатили к запечатанному домофоном подъезду, Веня выскочил из машины и минут через пять вернулся, неся фотографию в рамке.
– Это тебе, Ларис. С днем рождения.
Обалденный закат, даже не верилось, что такие бывают. Классная фотка.
– Супер. Это где такой?
– В Сирии.
– Сам снимал?
– Угу. Месяца два назад.
– То-то я смотрю, такой загорелый. Работал там?
Он мотнул головой:
– Путешествовал.
– По путевке?
– Своим ходом.
– Это как?
– Ну, как… Сначала в Эстонию поехал, потом в Латвию, оттуда в Литву, из Литвы в Польшу. И понеслось: Словакия-Венгрия-Румыния-Болгария-Турция-Сирия-Ливан-Иордания-Египет.
Ни фига себе!
– Это ж какие деньги надо иметь?
– Шестьсот зеленых.
– Сколько-сколько?!
– Шестьсот.
– Это на какой срок?
– С мая по конец октября.
Мы с Вовкой пытались осмыслить услышанное.
– Сотка в месяц? Три доллара в день?
– А чего ты так удивляешься? Я здесь, дома, после всех вычетов, тоже на сотку в месяц живу. Баш на баш получается – уж лучше мир посмотреть за ту же самую трешку в день.
– Погоди, а передвигаться – тоже ведь деньги нужны?
– Не нужны. Я на попутках передвигаюсь, автостопом.
Бирюк поразился.
– Все время?
– Ну да.
– И что, берут?
– Конечно.
– А спишь где?
– Где хочу. В гостях, в лесу, на крыше.
– И не боишься?
– Чего?
– Ну, не знаю.
– Вот видишь – сам не знаешь, чего боишься.
– Мало ли, наркоман набредет…
– Ночью? В лесу? За городом? В километре от трассы?
– А в городе? Сам же говоришь, что на крышах ночуешь.
– Кто полезет ночью на крышу? Преступники? Они на улицах промышляют.
– Ну хорошо, а мыться, стираться?
– В каждом городе баня есть, копейки стоит, в Европе все заправки душевыми оборудованы, не говоря уже о вокзалах. Даже если жаба давит, приходишь и говоришь: так, мол, и так, с деньгами напряг, пустите помыться? Редко отказывают. А на Востоке просто в первую попавшуюся дверь стучишь – и помогают. Другая ментальность у людей. Первый же встречный в гости зовет, можно вообще без денег путешествовать.
– На халяву то есть.
Северов вздохнул.
– Вот сел ты, Вова, в автобус без проездного. Ехать одну остановку, кондуктор к тебе с гарантией не успевает. Скажи как на духу: пойдешь платить или нет? Только честно.
– Пойду.
– Врешь.
– Почему?
– О! В твоем вопросе – ответ. Спросил – значит соврал. А сказал бы правду – среагировал бы по-другому. Возмутился, к примеру.
А ведь верно, ловко он.
– Это у тебя от зависти, Вов. Сидишь ты всю жизнь на одном стуле, и вокруг тебя все такие же. Одинаковые, как яйца из холодильника: жены, дети, квартиры – шубы, вузы, ремонты. Вкалывай, обеспечивай, халтурь агентом недвижимости. А тут вдруг я: забил на все и поехал через двенадцать стран, просто так, из интереса. И тебе сразу невмоготу. А халявщиком меня обозвал – и вроде как полегчало, сразу себя крепко зауважал. Национальная гордость великороссов: лучше парадняк обоссу, но проситься в платный сортир не буду.
Бирюк коротко глянул на него. Северов выдержал.
– Обидно, да? А ты думал, я молча сглотну?
Тот промолчал.
– Ладно, не злись. Один-один.
Мне понравилось – не дает на себя наступать. Вовку классно побрил, особенно про парадняк хорошо получилось.
– Получается, ты все «колеса»[24] себе обнулил?
– У меня, честно говоря, их и не было. С сентября по май отработаю – и привет, до осени. Устроюсь на новое место – и до весны.
– И не жалко?
– Не-а. Все надо делать в свое удовольствие, Лар, даже работать. Без надрыва, спокойно, с периодом восстановления…
Бирюк злился, чувствовалось.
– И что, не подрабатываешь нигде?
– Зачем? Мне хватает.
– Ничего. Женишься – запоешь по-другому. Быстро приучат о будущем думать.
– Едва ли. Все равно ж пойдет не так, как планируешь. Копишь, скажем, на четырехкомнатную, как баян жмешься, вдруг – хоп! – дефолт, и плакали твои денежки. Берешь кредит старшему на финэк, младшему на юрфак, ишачишь на трех работах, сладок кус не доедаешь – бамс! – инфаркт. Оклемался: еле жив, ничего нельзя, а денег нет – пролечили. И думаешь:… твою мать! Сейчас надо жить, здесь, чтобы обидно не было.
– И ты это проповедуешь?
– Ничуть. Я не навязываюсь. – Он защелкал пальцами и, подражая Миронову, запел:
Наркоман. Синий, как наша форма, и дышит три раза в минуту. Передоз. Двадцать лет. Туфли от Гуччи, портки от Версаче. Стильная комната, второй уровень двухэтажной квартиры. Интерьер вокруг – как в Царском Селе.
Северов сунул ему меж зубов ларингоскоп. Протянул руку:
– Трубу.
– На кадык надавить?
– Так войдет.
Не касаясь клинком идеального, дорогой клиникой сделанного напыления, он ввернул трубку. Родня, стоя в дверях, обалдело наблюдала за происходящим.
– Принеси РЯД, Ларис, я пока вручную его подышу.
Вернувшись, я застала Веню сидящим на корточках. Нагнетая в элитные легкие воздух, он сжимал-разжимал амбушку и спокойно, с медлинкой отвечал на сыпавшиеся со всех сторон оскорбления. Атмосфера в квартире была грозовой.
– Почему вы не ставите капельницу?
– Не вижу необходимости.
– Человек без сознания – это что, не необходимость?
– Человек передозировал героин, в таких же случаях главное – вентиляция легких.
Налоксон у нас только спецам выдают, а к нам он от них попадает, только когда у него срок годности на исходе. Эффектная штука – на игле встают и уходят. И проблем меньше с родственниками: вот, пожалуйста, убедитесь – никаких сомнений, специфический антидот. Эти вон тоже окрысились.
– Повторяю для слабослышащих: ЭТОГО! БЫТЬ! НЕ МОЖЕТ!!!
– И тем не менее это так.
– Мы вызывали специализированную бригаду. Вы – специализированная бригада?
– Нет, мы не специализированная бригада, но диагноз очевиден.
– Да-а… и кто вам только диплом выдал?
– Эй, любезный, а ну-ка давайте держаться в рамках. Вы, между прочим, в моих услугах остро нуждаетесь, а ведете себя при этом будто царек туземный.
– Ваша фамилия?
– Северов.
– Считайте, что вы уволены.
Веня был спокоен, как мамонт. Подключил РЯД, выставил частоту и объем.
– То есть я вам больше не нужен?
Нам не ответили.
– Они, Вень, тебя потом уволят, когда отработаешь.
– Не поверишь, девятый год это слышу, редкое дежурство не увольняют…
И тут же вклинились.
– Ничего, недолго осталось. Алло! Мне нужен главврач… Это депутат Законодательного собрания Зверинцев…
Собрание вышло, старательно притворив дверь.
– Что, не могут поверить, что звезда курса и гордость родителей героинит?
– Ну. Их чуть кондратий не обнял. Я аж испугался, думал, порвут. А еще у них бабушка – до сих пор какой-то кардиологией рулит. Так что протяни-ка ты пару пленок[25], для разборки. О, возвращаются!
– Вас к телефону.
Веня взял трубку:
– Да. Северов… Да… Острое парентеральное отравление неизвестным препаратом наркотического действия… Нет, вежливо и корректно… Убедить не могу… Уже консультировался… Заинтубирован… Стабилен… Прошу токсикологов в помощь… Вот пусть от них и услышат… Понял… Возьмите трубку.
Я склонилась к его уху:
– Ну, чего там?
– Порядок. Сейчас кишкомои[26] приедут, разводить будут… О, смотри, оживает.
Клиент потянулся рукой к трубке.
– Стой-стой-стой, не дергай. Не дергай, говорю, связки вырвешь. Ты меня слышишь?
Тот кивнул.
– Понимаешь?
Опять кивнул.
– Трубку я сам выну. Ты лучше скажи: сколько?
Четверть?[27]
Молодой юрист пожал плечами.
– Друг, у тебя свежая дырка в левой локтевой. Ну – четверть?
Тот показал пальцем на Веню: ваша, дескать, вы сделали. Вот суконец!
– Ай-ай-ай, как не стыдно! Мы тебя, паренек, ничем не кололи.
Северов пересек ножницами тонкий прозрачный шланг; манжетка ниже голосовой щели сдулась, позволив трубе беспрепятственно покинуть трахею.
– Лежи, не вставай. Герыч?
– Что?
– Не валяй дурака. Думаешь, ты у нас первый такой?
– Ничего я не знаю.
– А дырка откуда?
– Отстаньте от него, он же вам сказал…
Веня хмыкнул.
– В левой локтевой области след от инъекции. Мы, как вы изволили возмутиться, никаких уколов не делали. Напрашивается вывод.
В дверь позвонили. Вошли токсы.
– Ну?
– Се человек. Двадцать два года. На момент осмотра сознание отсутствовало, реакция на внешние раздражители тоже, зрачки узкие, на свет не реагировали. Выраженный цианоз, периоды апноэ[28]. След инъекции в левой локтевой. Интубация трахеи, ИВЛ кислородом.
– Чё говорит?
– Ничего. Глухой отказ.
– Ну-ну. А чё вызвали-то?
– Старший приказал. ВИП-персоны.
Спец посмотрел на главу семьи. Тот вышел вперед:
– Я – депутат Законодательного собрания Зверинцев, моя жена входит в совет директоров телекомпании ВГТРК «Пятый канал», а ее мать заведует кафедрой…
– Ну и что?
Депутат как на стену с разбегу наткнулся.
– Как что? Мы порядочные люди, – он сделал акцент на порядочные, – наш сын учится на юридическом, он лучший на своем курсе, – Северов пихнул меня в бок, – а этот… утверждает, что наш сын наркоман.
– Что ж, бывает.
– Я вижу, вы тут все заодно. Я этого так не оставлю, я – депутат Законодательного…
– И что нам теперь, во фронт встать? Ура троекратное? Диагноз очевиден. Не верите – не надо. И пугать нас тоже не надо. В больницу поедет?
– В какую?
– В токсикологию.
– Еще не хватало!
Токсиколог обернулся к своим:
– Сделай ему налоксон, и едем отсюда.
– Так мы свободны?
– Валяйте.
Двинули к выходу. В дверях Веня остановился.
– А ведь я оказался прав, любезный.
Нас старательно не замечали.
– Извиниться, как я понимаю, желания нет?
– Ну что ты, Вень! Они нас и за людей-то не держат.
Аристократы помойные.
– Поздравляем, Ларис. Удачи тебе и здоровья несокрушимого. Держи!
Электрическая зубная щетка.
– Оба-на, дай заценить!
Включают, меняют режимы, слушают, как жужжит.
– Вещь! Помесь вибратора с унитазным ершиком.
– Универсальная штука. Мне, пожалуйста, пейджер с вибратором. Заказ понял, мадам. Вопрос: что во что встроить?
– Говорят, уже холодильники стали выпускать со встроенными телевизорами, для кухни.
– Ага, и мобильники с искусственной вагиной.
– А чего, запросто. Помнишь, везли бойца в академию и на Фонтанке в пробке застряли? Рядом мерс, стекла тонированные, левое боковое приспущено, чел за рулем достает член, натягивает на него трубку, сует шнур в прикуриватель – и сидит, тащится. А мы-то в «форде», мы выше, нам-то как на ладони…
– Кстати, насчет ладони… Шереметьев на инфаркт приезжает, а там дедушка: ой, кричит, помираю, скорее дайте мне в попу чего-нибудь! Шеремет ему: дадим, говорит, дедуленька, конечно дадим. И на публику: мы даем в попу, в руку и под язык…
Накурили – не продохнуть. Разномастные кружки, гнезда шоколадных конфет, блюдца с остатками тортика. Хохот, гвалт, запотевшие стекла.
– Окно откройте, пусть проветрится.
– Холодно. Че, дай куртку.
Леха сидела с Северовым. Я готов был поспорить, что утром они уйдут вместе, и в глубине души я ей даже завидовал – за несколько дней она узнает его больше, чем я за несколько месяцев.
Сейчас она расписывала сегодняшнее столкновение с Третьяковым.
– Смотри, Вень, он у нас карты вызовов рецензирует. Облажаешься – крышка!
– Вот как раз там у меня все в ажуре – ни одна падла не подкопается. Вплоть до орфографии и пунктуации: кастрировать нельзя повременить.
– Не зарекайся. Вон у нас Скво написала, с устатку: «… сбит вне зоны пешеходного перехода легковой автомобилью «газелью».
– Ага. А Гарик: «… неоднократно вступала в половые контакты с гражданами негритянской национальности».
– Ну, он вообще уникум был. Помнишь, как он асцит[29] родил? Приезжает на боль в животе; там ханыга во-о-от с таким животом – беременность отрицает. Грязная, вонючая, когда последние месячные, не помнит. Гарику не в кайф за живот ее трогать – ставит цирроз с асцитом и везет в Кузницу. Сдает и сидит на батарее, историю пишет. Тут к нему зав приемного выходит: иди, говорит, полюбуйся на свой асцит, женского пола. Прямо в смотровой родила. Ему потом долго прохода не давали.
– А это его помнишь: «В правой височно-теменной области определяется впуклость костей черепа»? Гарик, блин, нет такого слова! Почему нет? Раз есть выпуклость, значит, есть впуклость, все логично.
– А как он на маточное[30] ездил? Вернулся и сел чай пить. Входит Рахманов, он у нас тогда заведующим был, и так брезгливо, двумя пальцами, несет историю, а она вся в крови засохшей. Игорь Вадимыч, говорит, вы меня, конечно, извините, но я что-то никак не пойму, что вы с этой картой вызова делали – затыкали? Гасконец, помню, даже поперхнулся тогда…
– Восемь-шесть, поехали. Повешение.
– Блин, ну вам везет сегодня!
– Не говори. Полная параша.
– Жевку возьми.
– Не, спасибо, у меня «полицай» есть…
Слепой бы увидел: продумали и сговорились. Он умолял, она отказала, он повесился. Верный друг полоснул ножом по ремню и позвонил в дверь.
Вызовите скорую, тут человек повесился!
Молодой человек полулежал на кровати. Висеть ему довелось две секунды, но он, как водится, непроизвольно описался и сейчас, расставив колени, демонстрировал окружающим свою мокрую промежность.
Все чувствовали неловкость, но пострадавший этого не замечал. Он говорил о любви.
Девушке было мучительно стыдно. Северов осматривал ножик. Повертел в руках, попробовал лезвие и одним движением развалил чуть ли не надвое увесистую «Из рук в руки». Выразительно глянул на суицидника. Тот осекся. Менты понимающе ухмылялись.
Участковый пытал соучастника:
– Вы знакомы с пострадавшим?
– Нет.
– Вы здесь живете?
– Нет.
– Тогда что вы здесь делали в первом часу ночи?
– Шел в гости.
– В какую квартиру?
– А вам не все равно?
– Вы лучше отвечайте, молодой человек.
– А почему я должен вам отвечать? По-моему, вы не имеете права…
А вот это зря! Мусорам про «не имеете права» лучше не говорить. Это он крупно ошибся.
– И-и-д-д-и на х…
– Открой дверь, Ларис.
Веня ухватил Добрынина за воротник, отчего тот сразу утонул лицом во вздыбившемся свитере, и подтащил к «форду». Вдвоем с Бирюком они закинули его внутрь.
– Значит, так: лежать смирно, ничего руками не трогать. Шевельнешься – убью.
– Куда его?
– В Кузницу, куда ж еще?
Проспект Солидарности. Семнадцатая больница. Она же Александровская, она же бывшая Двадцать Пятого Октября, она же Кузница здоровья. Принимает нескончаемый поток занедуживших чуть ли не со всего правого берега. Все что ни есть пьяного, битого, обезножевшего, неподвижного, усеянного насекомыми, плевками и прилипшими окурками – все везется сюда и сваливается на многострадальный, испачканный грязью, кровью и прочими физиологическими жидкостями кафельный пол пьяной травмы.
Упившиеся подростки. Измазанные сукровицей работяги. Обложенные множеством пакетов бомжи. Хрипатые девушки в уродливых сапогах с ромбовидными, расплющенными, как суринамская жаба, носами. Лежащие ничком, сочащиеся мочой тела по углам. Испуганные лица случайных интеллигентов. И запах: стойкое, неповторимое, ни с чем не сравнимое амбре – помесь бомжатника с привокзальным сортиром…
Влекомый за шиворот, Слава Добрынин, дергая ножками, въехал в эту юдоль скорби. Сегодня здесь было людно.
– Да у вас тут аншлаг, как я погляжу.
– Задолбали, падлы! С утра перчаток не снимаю.
Зуля – сестричка, берущая кровь на этанол, – вгляделась во вновь прибывшего:
– Блин, опять он! Добрынин, ех, тебе что тут – дом отдыха?
– Что, завсегдатай?
– Да чуть ли не прописался уже, гоблин. С утра ж только выперли,… лядь, опять здесь! Что ему ставите?
– По полной: ЗЧМТ, СГМ[15], ушибленная теменной, общее переохлаждение, запах…
Подход правильный. Диагноз должен быть обширным, как диссертация. Иначе нельзя – всех, кто помер по недосмотру в приемном, повесят на нас. Патанатом правит бал – документация старательно переписывается, и нам, сирым, спасение только одно: гипердиагноз. Потому нас в приемниках и не любят. Площадно ругаясь, открывают и закрывают истории, тонкие, как дела НКВД, а упившиеся тела стаскивают в тигрятник. Забросят внутрь, – спи, чмо болотное! – лязгнут решеткой, и до утра. В сортир, естественно, не выпускают, потому и прет оттуда, словно от свиновоза, и такое порой рыло высунется – не захочешь, шарахнешься.
Забрел нейрохирург, глянул, узнал.
– В тигрятник гниду! Что ты будешь делать, прям хоть историю не закрывай!
– Так и не закрывайте. «За истекшие сутки больной трижды поступал в приемное отделение с диагнозом: ля-ля-ля… и после осмотра… перечень специалистов… ввиду временной утраты самоходности переведен в изолятор. Рентген черепа, биохимия, кровь на РВ[16], на сахар…»
– График уровня этанола в крови.
– Ага, четырежды в сутки. И льготы – как постоянному пациенту.
– С примечанием: убедительно прошу вас, доктор, пива Шарикову не наливать. Распишитесь, пожалуйста, в получении.
Зуля изобразила в папке крючочек и палочку.
– А штемпель?
– В регистратуре.
Вдоль батарей, подобно птичкам на проводах, расселась скорая. Стоптанные кроссовки, куртки с потускневшими отражателями, щербатые, с отставшими буквами, надписи «СКО… Я… ОМО… Ь». От приляпанных к спинам крестов остались только полоски клея. Каждый второй – с тертой папкой со вложенным в нее стетоскопом.
Дымили разномастные сигареты. На линии, судя по рации, был полный завал, и отзваниваться никто не спешил. Используя законную отмазку – заполнение карты вызова, – все неторопливо вписывали в разграфленные листочки неразборчивые каракули, прислушиваясь к эфиру.
– Кошмар какой-то. Падеж скота.
– Сегодня часом не полнолуние?
– Пес его знает, наверное. С восьми пашем не вынимая.
– Что-то нынче «баклажанов»[17] сверх меры. Не иначе герасима[18] завезли.
– Причем с ФОСами, в курсе? С карбофосом бодяжат.
– Откуда знаешь?
– У нас со Светкой был один, в пикете на «Ладожской». Чин чинарем: синий, не дышит, зрак узкий… классика, короче, только слюней море. А потом даже пена пошла. Ну, то да се, затрубили, РЯД[19] подключили, дышим. Я токсикологам звоню: типа, чё как?
– А кто там сегодня?
– Рахманов. Он и говорит: спокуха, все ништяк, это герыч, только с ФОСами. Вентилируете? Ну, зашибись. Атропином ширните, пусть высохнет… Пять кубов сделали – порядок. Подсох, зарделся, зрак расширил – победила наука, типа. Потом восстал, с трубы снялся, и в отказ: мол, я не я, лошадь не моя, какие наркотики, что вы? И в мыслях не держу! А у самого трассы[20] до горла.
– Ка-з-зел!
Мы с Веней втиснулись на свободное место.
– Здорово, Леха. Кого это вы так нещадно?
– Вячеслава Добрынина.
– Е! А у нас первым вызовом – Каролина Сысолятина, новорожденная.
– Охренел народ, не иначе.
– И стар и млад причем. У нас, к примеру, Иллюзия Свербло есть.
– Что-что у вас есть?
– Иллюзия Свербло, шестьдесят три года. Каждую ночь вызывает, сука рваная, реланиум хочет.
И сразу следующий:
– А я однажды ДТП обслуживал, так там цыган был – Ихтиандр Свиногонов.
– Да ладно гнать!
– Ты Ленечку Старикова знаешь? Вот он подтвердит: сидит парниша, жалуется на боли в груди, я ему: вас как зовут? А он замялся так, на секунду, и говорит: называйте меня Саша. Беру паспорт – Ихтиандр! – еле сфинктеры удержал. А еще мы как-то у Пенелопы Потаповны Ратгаузен были.
Хмыкают.
– В Швеции режиссер есть, Лукас Мудиссон. Прикинь, Аля, замуж тебя такой позовет: «Дорогая, давай поженимся. Уедем в Стокгольм, ты там Алевтиной Мудиссон станешь».
– Очень смешно.
По-моему, да.
– А я когда учился, к нам на нефрологию привели девчушку по фамилии Безденежных. У нее пиелонефрит и аномалия развития почки – два мочеточника. Всего, стало быть, три. Ну, то да се: УЗИ, анализы, тра-та-та… а вот посмотрите, коллеги, интересная особенность: наряду с характерным для пиелонефрита заполнением лоханок видна аномалия… девочка и так впечатлительная, а тут ее еще и прогрузили по полной – заплакала. Препод ее так приобнял: не расстраивайтесь, говорит, ну и что, что вы Безденежных – зато у вас три мочеточника…
– Начмед!
К нам приближался Коля Третьяков, замглавного по медчасти, непримиримый, как бен Ладен, борец с нарушителями дисциплины. Немного не доходя, Коля, одетый в новую форму, уселся в продавленное кресло, извлек из папки историю и стал скрупулезно заполнять многочисленные графы. Народ прикрутил громкость, веселость пошла на убыль, и кое-кто потянулся к телефону отзваниваться.
И тут в холл ввалился Рубен и, не замечая начмеда, обратился к Северову:
– Слушай, целый день езжу, да? С порога услали – штаны не дали переодеть!
Рубик-джан и впрямь наполовину состоял из гражданской одежды.
– Одного в больницу, второго в больницу, третий вообще в коме! Потом туборга на Тореза[21], а потом снова сюда. Дай направление, слушай, не знаю, когда на станцию попаду.
Веня протянул ему пару бланков.
– По какому праву вы передаете записанные на вас направления на госпитализацию?
Северов глянул через плечо:
– По праву сильного.
Коля ростом с собаку. Его еще, когда он диссертацию защитил, «доктором кукольных наук» прозвали, и Венина реплика его, мягко говоря, покоробила: пожелтел, закаменел скулами и стал катать по ним мощные желваки.
– Я – начмед скорой помощи Третьяков. Ваша фамилия и номер подстанции?
– Фельдшер Светин, эсэмпэ[22] Всеволожска.
– Я немедленно поставлю в известность вашего заведующего.
– Пожалуйста. Восемь-гудок-двадцать семь-ноль-два-ноль-четыре-двадцать пять.
Веня неторопливо направился к выходу, показав мне глазами: сиди, не светись. Мудро – Третьяк меня знал, да и публика после этого рассосалась, так что я улизнула вместе со всеми.
– Ну все, кранты тебе, док. Колюня злопамятный.
Северов придвинулся и негромко заговорил:
– Представь: низкое небо, ветер, несущиеся над землей облака, – он вещал, словно актер в радиопостановке, – мокрые листья в черной воде каналов…
Тепло дыхания у самого уха; кожа цепенеет внезапным ознобом и, срываясь, молотит пульсом в висках.
– … каре сотрудников, барабанная дробь. Начмед, подпрыгивая, срывает с меня светящиеся полоски и, встав на стульчик, ломает над моей головой носик двадцатки[23].
Теплой волной в лицо, и так хорошо сразу, так хорошо.
– Все-таки зря ты при всех.
– А чего он как не родной? Можно подумать, никогда в жизни без направлений не оставался… Вов, давай к той хрущевке.
– Зачем?
– Живу я там, забрать кое-что нужно.
Мы подкатили к запечатанному домофоном подъезду, Веня выскочил из машины и минут через пять вернулся, неся фотографию в рамке.
– Это тебе, Ларис. С днем рождения.
Обалденный закат, даже не верилось, что такие бывают. Классная фотка.
– Супер. Это где такой?
– В Сирии.
– Сам снимал?
– Угу. Месяца два назад.
– То-то я смотрю, такой загорелый. Работал там?
Он мотнул головой:
– Путешествовал.
– По путевке?
– Своим ходом.
– Это как?
– Ну, как… Сначала в Эстонию поехал, потом в Латвию, оттуда в Литву, из Литвы в Польшу. И понеслось: Словакия-Венгрия-Румыния-Болгария-Турция-Сирия-Ливан-Иордания-Египет.
Ни фига себе!
– Это ж какие деньги надо иметь?
– Шестьсот зеленых.
– Сколько-сколько?!
– Шестьсот.
– Это на какой срок?
– С мая по конец октября.
Мы с Вовкой пытались осмыслить услышанное.
– Сотка в месяц? Три доллара в день?
– А чего ты так удивляешься? Я здесь, дома, после всех вычетов, тоже на сотку в месяц живу. Баш на баш получается – уж лучше мир посмотреть за ту же самую трешку в день.
– Погоди, а передвигаться – тоже ведь деньги нужны?
– Не нужны. Я на попутках передвигаюсь, автостопом.
Бирюк поразился.
– Все время?
– Ну да.
– И что, берут?
– Конечно.
– А спишь где?
– Где хочу. В гостях, в лесу, на крыше.
– И не боишься?
– Чего?
– Ну, не знаю.
– Вот видишь – сам не знаешь, чего боишься.
– Мало ли, наркоман набредет…
– Ночью? В лесу? За городом? В километре от трассы?
– А в городе? Сам же говоришь, что на крышах ночуешь.
– Кто полезет ночью на крышу? Преступники? Они на улицах промышляют.
– Ну хорошо, а мыться, стираться?
– В каждом городе баня есть, копейки стоит, в Европе все заправки душевыми оборудованы, не говоря уже о вокзалах. Даже если жаба давит, приходишь и говоришь: так, мол, и так, с деньгами напряг, пустите помыться? Редко отказывают. А на Востоке просто в первую попавшуюся дверь стучишь – и помогают. Другая ментальность у людей. Первый же встречный в гости зовет, можно вообще без денег путешествовать.
– На халяву то есть.
Северов вздохнул.
– Вот сел ты, Вова, в автобус без проездного. Ехать одну остановку, кондуктор к тебе с гарантией не успевает. Скажи как на духу: пойдешь платить или нет? Только честно.
– Пойду.
– Врешь.
– Почему?
– О! В твоем вопросе – ответ. Спросил – значит соврал. А сказал бы правду – среагировал бы по-другому. Возмутился, к примеру.
А ведь верно, ловко он.
– Это у тебя от зависти, Вов. Сидишь ты всю жизнь на одном стуле, и вокруг тебя все такие же. Одинаковые, как яйца из холодильника: жены, дети, квартиры – шубы, вузы, ремонты. Вкалывай, обеспечивай, халтурь агентом недвижимости. А тут вдруг я: забил на все и поехал через двенадцать стран, просто так, из интереса. И тебе сразу невмоготу. А халявщиком меня обозвал – и вроде как полегчало, сразу себя крепко зауважал. Национальная гордость великороссов: лучше парадняк обоссу, но проситься в платный сортир не буду.
Бирюк коротко глянул на него. Северов выдержал.
– Обидно, да? А ты думал, я молча сглотну?
Тот промолчал.
– Ладно, не злись. Один-один.
Мне понравилось – не дает на себя наступать. Вовку классно побрил, особенно про парадняк хорошо получилось.
– Получается, ты все «колеса»[24] себе обнулил?
– У меня, честно говоря, их и не было. С сентября по май отработаю – и привет, до осени. Устроюсь на новое место – и до весны.
– И не жалко?
– Не-а. Все надо делать в свое удовольствие, Лар, даже работать. Без надрыва, спокойно, с периодом восстановления…
Бирюк злился, чувствовалось.
– И что, не подрабатываешь нигде?
– Зачем? Мне хватает.
– Ничего. Женишься – запоешь по-другому. Быстро приучат о будущем думать.
– Едва ли. Все равно ж пойдет не так, как планируешь. Копишь, скажем, на четырехкомнатную, как баян жмешься, вдруг – хоп! – дефолт, и плакали твои денежки. Берешь кредит старшему на финэк, младшему на юрфак, ишачишь на трех работах, сладок кус не доедаешь – бамс! – инфаркт. Оклемался: еле жив, ничего нельзя, а денег нет – пролечили. И думаешь:… твою мать! Сейчас надо жить, здесь, чтобы обидно не было.
– И ты это проповедуешь?
– Ничуть. Я не навязываюсь. – Он защелкал пальцами и, подражая Миронову, запел:
– К чему ломить против ветра? Земля круглая: развернулся, парус поставил – раз! – и уже на месте. Смот ришь на остальных, а они все там же – уперлись и ни на шаг, а ты и цели достиг, и время провел замечательно…
Кто верит в Аллаха, кто строит рай земной – пожалуйста, разве я мешаю?
Я верю в кружочек на карте мировой и вас с собою не приглашаю…
Наркоман. Синий, как наша форма, и дышит три раза в минуту. Передоз. Двадцать лет. Туфли от Гуччи, портки от Версаче. Стильная комната, второй уровень двухэтажной квартиры. Интерьер вокруг – как в Царском Селе.
Северов сунул ему меж зубов ларингоскоп. Протянул руку:
– Трубу.
– На кадык надавить?
– Так войдет.
Не касаясь клинком идеального, дорогой клиникой сделанного напыления, он ввернул трубку. Родня, стоя в дверях, обалдело наблюдала за происходящим.
– Принеси РЯД, Ларис, я пока вручную его подышу.
Вернувшись, я застала Веню сидящим на корточках. Нагнетая в элитные легкие воздух, он сжимал-разжимал амбушку и спокойно, с медлинкой отвечал на сыпавшиеся со всех сторон оскорбления. Атмосфера в квартире была грозовой.
– Почему вы не ставите капельницу?
– Не вижу необходимости.
– Человек без сознания – это что, не необходимость?
– Человек передозировал героин, в таких же случаях главное – вентиляция легких.
Налоксон у нас только спецам выдают, а к нам он от них попадает, только когда у него срок годности на исходе. Эффектная штука – на игле встают и уходят. И проблем меньше с родственниками: вот, пожалуйста, убедитесь – никаких сомнений, специфический антидот. Эти вон тоже окрысились.
– Повторяю для слабослышащих: ЭТОГО! БЫТЬ! НЕ МОЖЕТ!!!
– И тем не менее это так.
– Мы вызывали специализированную бригаду. Вы – специализированная бригада?
– Нет, мы не специализированная бригада, но диагноз очевиден.
– Да-а… и кто вам только диплом выдал?
– Эй, любезный, а ну-ка давайте держаться в рамках. Вы, между прочим, в моих услугах остро нуждаетесь, а ведете себя при этом будто царек туземный.
– Ваша фамилия?
– Северов.
– Считайте, что вы уволены.
Веня был спокоен, как мамонт. Подключил РЯД, выставил частоту и объем.
– То есть я вам больше не нужен?
Нам не ответили.
– Они, Вень, тебя потом уволят, когда отработаешь.
– Не поверишь, девятый год это слышу, редкое дежурство не увольняют…
И тут же вклинились.
– Ничего, недолго осталось. Алло! Мне нужен главврач… Это депутат Законодательного собрания Зверинцев…
Собрание вышло, старательно притворив дверь.
– Что, не могут поверить, что звезда курса и гордость родителей героинит?
– Ну. Их чуть кондратий не обнял. Я аж испугался, думал, порвут. А еще у них бабушка – до сих пор какой-то кардиологией рулит. Так что протяни-ка ты пару пленок[25], для разборки. О, возвращаются!
– Вас к телефону.
Веня взял трубку:
– Да. Северов… Да… Острое парентеральное отравление неизвестным препаратом наркотического действия… Нет, вежливо и корректно… Убедить не могу… Уже консультировался… Заинтубирован… Стабилен… Прошу токсикологов в помощь… Вот пусть от них и услышат… Понял… Возьмите трубку.
Я склонилась к его уху:
– Ну, чего там?
– Порядок. Сейчас кишкомои[26] приедут, разводить будут… О, смотри, оживает.
Клиент потянулся рукой к трубке.
– Стой-стой-стой, не дергай. Не дергай, говорю, связки вырвешь. Ты меня слышишь?
Тот кивнул.
– Понимаешь?
Опять кивнул.
– Трубку я сам выну. Ты лучше скажи: сколько?
Четверть?[27]
Молодой юрист пожал плечами.
– Друг, у тебя свежая дырка в левой локтевой. Ну – четверть?
Тот показал пальцем на Веню: ваша, дескать, вы сделали. Вот суконец!
– Ай-ай-ай, как не стыдно! Мы тебя, паренек, ничем не кололи.
Северов пересек ножницами тонкий прозрачный шланг; манжетка ниже голосовой щели сдулась, позволив трубе беспрепятственно покинуть трахею.
– Лежи, не вставай. Герыч?
– Что?
– Не валяй дурака. Думаешь, ты у нас первый такой?
– Ничего я не знаю.
– А дырка откуда?
– Отстаньте от него, он же вам сказал…
Веня хмыкнул.
– В левой локтевой области след от инъекции. Мы, как вы изволили возмутиться, никаких уколов не делали. Напрашивается вывод.
В дверь позвонили. Вошли токсы.
– Ну?
– Се человек. Двадцать два года. На момент осмотра сознание отсутствовало, реакция на внешние раздражители тоже, зрачки узкие, на свет не реагировали. Выраженный цианоз, периоды апноэ[28]. След инъекции в левой локтевой. Интубация трахеи, ИВЛ кислородом.
– Чё говорит?
– Ничего. Глухой отказ.
– Ну-ну. А чё вызвали-то?
– Старший приказал. ВИП-персоны.
Спец посмотрел на главу семьи. Тот вышел вперед:
– Я – депутат Законодательного собрания Зверинцев, моя жена входит в совет директоров телекомпании ВГТРК «Пятый канал», а ее мать заведует кафедрой…
– Ну и что?
Депутат как на стену с разбегу наткнулся.
– Как что? Мы порядочные люди, – он сделал акцент на порядочные, – наш сын учится на юридическом, он лучший на своем курсе, – Северов пихнул меня в бок, – а этот… утверждает, что наш сын наркоман.
– Что ж, бывает.
– Я вижу, вы тут все заодно. Я этого так не оставлю, я – депутат Законодательного…
– И что нам теперь, во фронт встать? Ура троекратное? Диагноз очевиден. Не верите – не надо. И пугать нас тоже не надо. В больницу поедет?
– В какую?
– В токсикологию.
– Еще не хватало!
Токсиколог обернулся к своим:
– Сделай ему налоксон, и едем отсюда.
– Так мы свободны?
– Валяйте.
Двинули к выходу. В дверях Веня остановился.
– А ведь я оказался прав, любезный.
Нас старательно не замечали.
– Извиниться, как я понимаю, желания нет?
– Ну что ты, Вень! Они нас и за людей-то не держат.
Аристократы помойные.
Черемушкин
Лариска проставилась. Сидели в столовой, теснились, роняя пепел в жестянки. Ополовиненная северовская текила, тягучий оранжевый «Адвокат».– Поздравляем, Ларис. Удачи тебе и здоровья несокрушимого. Держи!
Электрическая зубная щетка.
– Оба-на, дай заценить!
Включают, меняют режимы, слушают, как жужжит.
– Вещь! Помесь вибратора с унитазным ершиком.
– Универсальная штука. Мне, пожалуйста, пейджер с вибратором. Заказ понял, мадам. Вопрос: что во что встроить?
– Говорят, уже холодильники стали выпускать со встроенными телевизорами, для кухни.
– Ага, и мобильники с искусственной вагиной.
– А чего, запросто. Помнишь, везли бойца в академию и на Фонтанке в пробке застряли? Рядом мерс, стекла тонированные, левое боковое приспущено, чел за рулем достает член, натягивает на него трубку, сует шнур в прикуриватель – и сидит, тащится. А мы-то в «форде», мы выше, нам-то как на ладони…
– Кстати, насчет ладони… Шереметьев на инфаркт приезжает, а там дедушка: ой, кричит, помираю, скорее дайте мне в попу чего-нибудь! Шеремет ему: дадим, говорит, дедуленька, конечно дадим. И на публику: мы даем в попу, в руку и под язык…
Накурили – не продохнуть. Разномастные кружки, гнезда шоколадных конфет, блюдца с остатками тортика. Хохот, гвалт, запотевшие стекла.
– Окно откройте, пусть проветрится.
– Холодно. Че, дай куртку.
Леха сидела с Северовым. Я готов был поспорить, что утром они уйдут вместе, и в глубине души я ей даже завидовал – за несколько дней она узнает его больше, чем я за несколько месяцев.
Сейчас она расписывала сегодняшнее столкновение с Третьяковым.
– Смотри, Вень, он у нас карты вызовов рецензирует. Облажаешься – крышка!
– Вот как раз там у меня все в ажуре – ни одна падла не подкопается. Вплоть до орфографии и пунктуации: кастрировать нельзя повременить.
– Не зарекайся. Вон у нас Скво написала, с устатку: «… сбит вне зоны пешеходного перехода легковой автомобилью «газелью».
– Ага. А Гарик: «… неоднократно вступала в половые контакты с гражданами негритянской национальности».
– Ну, он вообще уникум был. Помнишь, как он асцит[29] родил? Приезжает на боль в животе; там ханыга во-о-от с таким животом – беременность отрицает. Грязная, вонючая, когда последние месячные, не помнит. Гарику не в кайф за живот ее трогать – ставит цирроз с асцитом и везет в Кузницу. Сдает и сидит на батарее, историю пишет. Тут к нему зав приемного выходит: иди, говорит, полюбуйся на свой асцит, женского пола. Прямо в смотровой родила. Ему потом долго прохода не давали.
– А это его помнишь: «В правой височно-теменной области определяется впуклость костей черепа»? Гарик, блин, нет такого слова! Почему нет? Раз есть выпуклость, значит, есть впуклость, все логично.
– А как он на маточное[30] ездил? Вернулся и сел чай пить. Входит Рахманов, он у нас тогда заведующим был, и так брезгливо, двумя пальцами, несет историю, а она вся в крови засохшей. Игорь Вадимыч, говорит, вы меня, конечно, извините, но я что-то никак не пойму, что вы с этой картой вызова делали – затыкали? Гасконец, помню, даже поперхнулся тогда…
– Восемь-шесть, поехали. Повешение.
– Блин, ну вам везет сегодня!
– Не говори. Полная параша.
– Жевку возьми.
– Не, спасибо, у меня «полицай» есть…
Алехина
Здесь все было ясно с первого взгляда. Обрезок ремня с надписью «Wrang…», острый как бритва нож, поблескивающая на перилах пряжка. В квартире полно ментов, а у разобранной постели растерянно стояли наспех одетые хозяева: долговязый очкарик и гибкая, как березка, синеглазая девушка. Присутствовали и герои дня – хорошо одетый молодой человек и его «случайный» спаситель. Демонстратор-суицидник и ассистент.Слепой бы увидел: продумали и сговорились. Он умолял, она отказала, он повесился. Верный друг полоснул ножом по ремню и позвонил в дверь.
Вызовите скорую, тут человек повесился!
Молодой человек полулежал на кровати. Висеть ему довелось две секунды, но он, как водится, непроизвольно описался и сейчас, расставив колени, демонстрировал окружающим свою мокрую промежность.
Все чувствовали неловкость, но пострадавший этого не замечал. Он говорил о любви.
Девушке было мучительно стыдно. Северов осматривал ножик. Повертел в руках, попробовал лезвие и одним движением развалил чуть ли не надвое увесистую «Из рук в руки». Выразительно глянул на суицидника. Тот осекся. Менты понимающе ухмылялись.
Участковый пытал соучастника:
– Вы знакомы с пострадавшим?
– Нет.
– Вы здесь живете?
– Нет.
– Тогда что вы здесь делали в первом часу ночи?
– Шел в гости.
– В какую квартиру?
– А вам не все равно?
– Вы лучше отвечайте, молодой человек.
– А почему я должен вам отвечать? По-моему, вы не имеете права…
А вот это зря! Мусорам про «не имеете права» лучше не говорить. Это он крупно ошибся.