– Археологический мусор. Изымается.
Поздним вечером чуть в стороне от лагеря заполыхал костёр. Горели облитые керосином вещи, объявленные археологическим мусором. В том числе, кусок рукояти кнута и ложка. Наблюдая издали за пламенем, Татьяна с ужасом постигала ранее сокрытую от неё истину: параллельно с беспристрастной наукой, честно исследующей лабиринты истории, постигающей тайны человеческого бытия и законы природы, в мире действует отдающая средневековьем сила, повинующаяся неведомым профанам командам и объявляющая дозволенными человечеству лишь те знания, на которые милостиво ниспосылает своё разрешение, а остальные безжалостно истребляет. Не на таком ли костре горели книги Томаса Мора, Фаддея Воланского[27]? Не так ли полыхали костры из книг, объявленных вне закона в гитлеровской Германии?
Этой ночью Татьяна поклялась себе во что бы то ни стало найти возможность сохранить какой-нибудь «археологический мусор», если ей доведётся его найти. Случай выпал через две недели поисков. И какой случай! Она работала с одним напарником из «гражданских» на северном склоне небольшого кургана, предпоследнего из списка тех, которые им поставили в качестве задачи. Бережно, слой за слоем счищая вековую пыль с древнего захоронения, уже подарившего «советской казне» дюжину золотых изделий и слитков с изображением Тельца[28], она наткнулась на довольно крупный предмет, стоящий почти вертикально и своими очертаниями напоминающий ларец. Затаив дыхание и оглядевшись по сторонам, она продолжила неторопливо счищать с предмета слежавшиеся пласты земли только после того, как убедилась, что её напарник увлечённо вгрызается в землю в противоположном направлении и не видит, чем она занята. В течение получаса высвобождая находку из земного плена, она мало-помалу убеждалась, что это не ларец. Когда же она поняла, что перед нею самая настоящая сшитая из множества тончайших кожаных листов книга, ею овладел восторг, и она едва не забыла о предосторожности. Вовремя спохватившись, она остановилась, встала во весь рост, даже приподнявшись на цыпочки, и внимательно осмотрелась по сторонам. Не обнаружив ничьего подозрительного присутствия или взгляда, она снова присела на корточки и продолжила работу. Ещё минут через сорок она смогла разлепить несколько страниц и замерла в восхищении. Перед нею был выцарапанный белым по чёрной выдубленной коже убористый текст на том же самом языке, на котором красовалась вытравленная надпись на обломке рукояти кнута. И теперь она уже не сомневалась, что этот язык – русский. Более того, тот русский письменный язык, что существовал задолго до появления на Руси греков Кирилла и Мефодия, приспособивших упрощённую ими письменность под переводы Евангелий. Так вот что они объявляют археологическим мусором! Не уничтожение ли этого мусора и есть истинная цель экспедиции? Но как сохранить реликвию? Как уберечь и Книгу и себя?
Решение пришло внезапно. Простое до нелепости. Аккуратно завернув Книгу в полиэтиленовый пакет, один из тех, что заготовлен для артефактов, она отложила её в сторону и, взяв в руки лопату, принялась усердно копать яму в полуметре от места, где нашла сокровище. Попутно накопав несколько черепков и пару золотых монет, старательно положенных в соответствующие пакеты, она за четверть часа вырыла достаточно вместительную «могилу», в которой, шепча придуманное тут же заклинание, схоронила реликвию, после чего, продолжая шептать, насыпала над захоронением самый настоящий могильный холм. Потом внимательно огляделась по сторонам, достала из кармана свою личную реликвию, с которой до сих пор никогда не расставалась – алюминиевый стаканчик, что стащила в поезде у Григория, и, продолжая шептать, бросила сверху на холмик, припорошив сухой глиной.
Но до тех времён ещё далеко, Татьяне предстояло пережить несколько напряжённых месяцев, до новой весны, прежде чем она сможет, наконец, выехать в Северный Казахстан, где отыщет в степи заветный вскопанный собственноручно курган, извлечь свои заветные святыни, и, со всеми предосторожностями, на случай возможной слежки, перекладными, через Оренбург, добираться домой. И ещё как нескоро сможет она приступить, наконец, к расшифровке древних текстов. Коротая за ними весь свой досуг, таясь глаз, шаг за шагом приближаясь к разгадке языка и пониманию заложенных в нём смыслов. И в волшебную новогоднюю ночь, когда цифры 1989 будут сменяться цифрами 1990, придёт озарение, благодаря которому сможет она, наконец, прочесть Книгу, овладев ключом к древнему языку, на порядок превосходящему по своему богатству современные, вместе взятые. И поймёт она важную истину: что все они, эти позднейшие языки – по сути, производные от одного древнейшего.
Глава 8. Игры с «памятью»
Поздним вечером чуть в стороне от лагеря заполыхал костёр. Горели облитые керосином вещи, объявленные археологическим мусором. В том числе, кусок рукояти кнута и ложка. Наблюдая издали за пламенем, Татьяна с ужасом постигала ранее сокрытую от неё истину: параллельно с беспристрастной наукой, честно исследующей лабиринты истории, постигающей тайны человеческого бытия и законы природы, в мире действует отдающая средневековьем сила, повинующаяся неведомым профанам командам и объявляющая дозволенными человечеству лишь те знания, на которые милостиво ниспосылает своё разрешение, а остальные безжалостно истребляет. Не на таком ли костре горели книги Томаса Мора, Фаддея Воланского[27]? Не так ли полыхали костры из книг, объявленных вне закона в гитлеровской Германии?
Этой ночью Татьяна поклялась себе во что бы то ни стало найти возможность сохранить какой-нибудь «археологический мусор», если ей доведётся его найти. Случай выпал через две недели поисков. И какой случай! Она работала с одним напарником из «гражданских» на северном склоне небольшого кургана, предпоследнего из списка тех, которые им поставили в качестве задачи. Бережно, слой за слоем счищая вековую пыль с древнего захоронения, уже подарившего «советской казне» дюжину золотых изделий и слитков с изображением Тельца[28], она наткнулась на довольно крупный предмет, стоящий почти вертикально и своими очертаниями напоминающий ларец. Затаив дыхание и оглядевшись по сторонам, она продолжила неторопливо счищать с предмета слежавшиеся пласты земли только после того, как убедилась, что её напарник увлечённо вгрызается в землю в противоположном направлении и не видит, чем она занята. В течение получаса высвобождая находку из земного плена, она мало-помалу убеждалась, что это не ларец. Когда же она поняла, что перед нею самая настоящая сшитая из множества тончайших кожаных листов книга, ею овладел восторг, и она едва не забыла о предосторожности. Вовремя спохватившись, она остановилась, встала во весь рост, даже приподнявшись на цыпочки, и внимательно осмотрелась по сторонам. Не обнаружив ничьего подозрительного присутствия или взгляда, она снова присела на корточки и продолжила работу. Ещё минут через сорок она смогла разлепить несколько страниц и замерла в восхищении. Перед нею был выцарапанный белым по чёрной выдубленной коже убористый текст на том же самом языке, на котором красовалась вытравленная надпись на обломке рукояти кнута. И теперь она уже не сомневалась, что этот язык – русский. Более того, тот русский письменный язык, что существовал задолго до появления на Руси греков Кирилла и Мефодия, приспособивших упрощённую ими письменность под переводы Евангелий. Так вот что они объявляют археологическим мусором! Не уничтожение ли этого мусора и есть истинная цель экспедиции? Но как сохранить реликвию? Как уберечь и Книгу и себя?
Решение пришло внезапно. Простое до нелепости. Аккуратно завернув Книгу в полиэтиленовый пакет, один из тех, что заготовлен для артефактов, она отложила её в сторону и, взяв в руки лопату, принялась усердно копать яму в полуметре от места, где нашла сокровище. Попутно накопав несколько черепков и пару золотых монет, старательно положенных в соответствующие пакеты, она за четверть часа вырыла достаточно вместительную «могилу», в которой, шепча придуманное тут же заклинание, схоронила реликвию, после чего, продолжая шептать, насыпала над захоронением самый настоящий могильный холм. Потом внимательно огляделась по сторонам, достала из кармана свою личную реликвию, с которой до сих пор никогда не расставалась – алюминиевый стаканчик, что стащила в поезде у Григория, и, продолжая шептать, бросила сверху на холмик, припорошив сухой глиной.
Завораживающе наивные, как лепет ребёнка, слова самочинной молитвы, соединяющие церковно-славянский язык Кирилла и Мефодия с русскими дохристианскими символами и корнями, по наитию пришедшие в юную голову, поддержали и укрепили девушку. Лихорадочно подбирая вокруг своего тайного захоронения совсем не интересные ей археологические «безделицы» – для отчёта, она укреплялась в уверенности, что обязательно вернётся на это место, разыщет реликвии, из которых одна будет ей своеобразным маячком, по зову которого отыщется и вторая, тем самым, сохранив священную Книгу. Не могла знать в те минуты Татьяна, вдруг ощутив боль в давно, казалось бы, сросшейся кости ноги, что путь к заветному месту будет долог. Не знала, что на этом пути будет подстерегать её столько тяжёлых потерь. Сначала – любимый профессор. Незадолго до защиты диплома Агамирзян скоропостижно скончается от сердечного приступа, и на главную профессиональную битву его ученица выйдет без наставника. Учуяв возможность поглумиться над внезапным «сиротством» воспитанницы Агамирзяна, на её защиту прибудет капитан Дворецкий, ко всему вдобавок, кандидат исторических наук и доцент какого-то университета. Вести себя он будет так, точно защищается не потенциальная краснодипломница и круглая отличница, а провинившийся двоечник. Завалить её ему не дадут. Но «красного диплома» Татьяна Кулик не получит, и про её работу на тему «Персидские, тюркские и славянские аспекты в истории Хазарского Каганата» будут ходить анекдоты. А всего через два года после неудачной защиты выпускницы Ташкентского Государственного Университета из его библиотеки исчезнут оба экземпляра этой работы. И никто по этому поводу не только сокрушаться не будет, даже не спохватится. А пройдёт ещё немного лет, и сами воспоминания о том, что когда-то в этих стенах учились студенты по направлению из Москвы, будут затираться и объявляться чьей-то досужей выдумкой. И наступит время, когда свой диплом Таня не сможет даже предъявить при устройстве на работу, поскольку это будет «никчёмный диплом второсортного иностранного государства».
«Ты, Рода Мати! Не дай утеряти!
В руце сдержати! Во землю сховати!
Ра в небеси пути испроси,
Птицею Сва пролети по Руси,
Слово во Славу утай от Немого
Ворога, жгущаго Вещее Слово!
Ты, Рода Мати! И княжии рати!
Тайною силою крепи держати —
Крепи небесны и крепи земные —
Я умоляю, во славу России!»
Но до тех времён ещё далеко, Татьяне предстояло пережить несколько напряжённых месяцев, до новой весны, прежде чем она сможет, наконец, выехать в Северный Казахстан, где отыщет в степи заветный вскопанный собственноручно курган, извлечь свои заветные святыни, и, со всеми предосторожностями, на случай возможной слежки, перекладными, через Оренбург, добираться домой. И ещё как нескоро сможет она приступить, наконец, к расшифровке древних текстов. Коротая за ними весь свой досуг, таясь глаз, шаг за шагом приближаясь к разгадке языка и пониманию заложенных в нём смыслов. И в волшебную новогоднюю ночь, когда цифры 1989 будут сменяться цифрами 1990, придёт озарение, благодаря которому сможет она, наконец, прочесть Книгу, овладев ключом к древнему языку, на порядок превосходящему по своему богатству современные, вместе взятые. И поймёт она важную истину: что все они, эти позднейшие языки – по сути, производные от одного древнейшего.
Глава 8. Игры с «памятью»
– И спрашивается, кому помешал мий оливець? – Костя Кийко, извлекающий из мусорного ведра под столом свой любимый огрызок карандаша, напоминал слона в посудной лавке.
– Зрелище не для слабонервных, – заметил Долин, – космонавт-исследователь, гражданин Хохляндии Кийко обнаружил космический мусор.
– Костя, – подал голос сухопарый Краевский, получивший в редакции журнала воинов-интернационалистов «Память» прозвище «Шило» за неумение спокойно сидеть на стуле дольше минуты и за рост. Он нервически шевелил пальцами, водил плечами, подергивал шеей, закидывал то одну, то другую ногу на колено. Но удивительным образом располагал к себе собеседниц, чем в редакции пользовались, когда надо было «влезть в душу» несговорчивых. – Скажи, почему самые большие люди питают слабость к самым маленьким предметам? Твой карандашик иначе, как в микроскоп, и не разглядишь.
– Досыть вам трепаться! Хватит, – добродушно отмахнулся Костя, разглядывая огрызок, будто проверяя, всё ли не месте. – Я ж не пристаю до вас, що курите. У мене своя слабость; верчу в руках тии огрызки, тай мысли до головы приходят.
– Мысли? Это сильно, – отозвалась недавняя выпускница факультета журналистики Надя Чукина. Она всегда принимала участие в перекурах, в пику Локтеву, называемых «информационными обменами». Дима не вмешивался в способ работы подразделений возглавляемого им фонда, считая главным результат. Но стиль работы редколлегии журнала его раздражал. «Гоп-шарага, а не редакция! – восклицал он, обнаруживая группу в полном составе на прокуренной лестнице во время очередного «информационного обмена». Впрочем, тем, как правило, и ограничивалось. «Гоп-шарага» выдавала очередной результат, выходил очередной номер, и Локтев лишний раз убеждался, что прав, не вмешиваясь, не понукая, а, если надо, подсказывая.
Всеобщий любимец, редактор журнала Костя Кийко не заканчивал ВУЗов, не умел грамотно писать и непонятно, почему стал редактором. Но милым румянцем, каким заливался по много раз на дню в ответ на любую шпильку в свой адрес, былинными габаритами медведеобразной фигуры, поистине богатырским аппетитом, любовью к огрызкам карандашей и фантастическим умением засыпать в любом положении и в любое время суток не только снискал симпатии всех вокруг, но и непонятным образом стимулировал деятельность редакционного коллектива в нужном русле.
Костя повертел в руках горячо любимый огрызок и нечаянно сломал. Мощные пальцы, которыми гвозди бы гнуть, неловко сдавили хрупкий предмет, и тот жалостливо хрустнул.
– Обормоты! – буркнул Костя. – Из-за вас сломав гарную вещь.
– Теперь думать нечем будет, – обронила Надя, и под общий смех Кийко залился краской, столь же стремительно схлынувшей с пухлых щек, как залившей их на миг.
– Досыть вам, обормоты! Думать треба. А мы языками чешем!
Народ затих. Раз Кийко повышал голос на своём суржике[29], значит, дело серьёзное.
– Слухайте, – начал Костя, – редакция в полном составе переходит в новое ведомство. Сечёте, хлопцы?
– А дивчины? – кокетливо переспросила Надя, но её не поддержали. Молча переглядывались. Новое ведомство, или смежники, как однажды их окрестил Долин, это то, чего каждый из присутствовавших меньше всего хотел и больше всего опасался.
Когда полгода назад Андрея Долина привели в редакцию, о нём было известно мало. Говорили, у него было нервное заболевание, от которого вылечил «сам Беллерман». Говорили, у него, как и у редактора, нет образования, соответствующего профилю работы, но есть редкая хватка. О его военном прошлом сведения были ещё более туманны. Как оказалось, никто из городских «афганцев» не только не проходил службу в его Части, но и ничего толком не мог сказать о ней. Какой-то отдельный батальон специального назначения, приписанный не то к ВДВ, не то к КГБ. Первое время вокруг Долина в новом коллективе образовалась стена недоверия. Её устранил Кийко, вопреки мнению остальных, сразу воспринявший новичка из кооператива «Шурави» по-свойски. С тех пор они стали «неразлей-вода», и всякий раз, как у «хохла» возникали затруднения с шутками ли в его адрес, с деньгами ли, с работой ли, Андрей приходил на выручку.
– Насколько я понимаю, мы со своими журналистскими расследованиями вляпались в какое-то особое дело, и к нему проявили интерес «смежники». Так? – спросил Андрей, быстро перехватив инициативу. Кийко кивнул. – Всю команду берёт под крыло Контора. Так? – Кийко снова кивнул. – И отказываться нам права не давали. Так?
– Не знаю, – ответил Костя и взглянул на Чукину, что-то сосредоточенно искавшую в сумочке, – ультиматумов не ставили, но за жабры взяли.
– В чём это выражается? – спокойно осведомился Долин. Надя продолжала рыться в сумочке, остальные молчали.
– В том, например, що як тильки я попробовав спихнуты дело с погромами на кладбищах, наткнувся на Логинова. А у того и вошь не проскочит. Не дал! Казав, що колы начали расследование, нарыли дерьма, – вам и слава.
– Ну и что? – спокойно возразил Долин. – Нормальное дело. Журналисты передали дело ментам, те не взяли. Я понимаю.
– Вот, нашла! – радостно возгласила Надя, извлекая из сумочки газетную вырезку, – Слушайте! «В ночь с 5-го на 6-е марта вновь подверглись осквернению могилы Свято-Владимирского православного кладбища. Группа неизвестных вывернула 13 крестов, разрыла 2 могилы и разрисовала часть надгробий рисунками непристойного содержания. Как и в предыдущих случаях никто не задержан. Напомним читателям, за истекшие три месяца это уже не первое покушение на святыни…»
– А Локтев-то что по этому поводу думает? – не слушая, продолжал Андрей свою мысль, обращаясь к Косте. Тот, слушая Надю, отмахнулся. Краевский ответил невпопад:
– Жираф большой, ему видней, – и, разводя руками, смахнул с полки стопку брошюр, которые посыпались ему на голову.
– А трохи понежнее можно с имуществом, Шило?!
Краевский виновато пожал плечами и, расставляя потрёпанные книжицы обратно, пояснил:
– Это дело исключительно редколлегии.
– Как так? – возразил Долин. – Кем, по-твоему, мы созданы? И для кого, значит, работаем?
– Для народа, Андрей, для народа, – прервалась Надя. – Ребята, дайте дочитать. Так вот… «Возникает справедливый вопрос, почему до сих пор не найдены преступники? Не является ли явное бездействие правоохранительных органов молчаливым пособничеством глумлению над тем, что нам дорого? Может, мы сталкиваемся здесь с некой новой формой политического заказа, конечной целью которого является растление наших душ и превращение нас в то самое агрессивно-послушное большинство, о котором говорил покойный академик…»
– Нет, я что-то не понял, мужики! – подал голос Сорокин, 35-летний вислоусый мужчина с потухшим взглядом будто бы навечно обращённых внутрь себя глаз, полуприкрытых веками. Он был в редакции на особом счету, во-первых, как старший, во-вторых, как действующий сотрудник прокуратуры. Через него добывалась для отработки наиболее «перчёная» оперативная информация, что делала страницы издания привлекательными в широких кругах читающей публики, которая, как известно, любит детективные фильмы и книги. Невозмутимый, никогда не спешащий, Сорокин делался страшен в редких приступах гнева. Как-то допрашивали подонка, взятого за растление несовершеннолетних мальчиков, содержание притона и торговлю наркотой. Отчаянно выкручивавшийся кавказец умудрился лихо и вполне правдоподобно оговорить Сорокина. Лишь разработка показаний целой группы свидетелей позволила опровергнуть напраслину. Когда Сорокин впервые после снятия с него подозрений появился на допросе, артистичный кавказец завопил благим матом, замахал руками и, биясь головой о стенку, стал требовать немедленного задержания «опасного гада». Тот поначалу опешил. Затем резко изменился в лице. Лицо посерело. Губы превратились в узенькую бесцветную полоску. И без того постоянно прикрытые веки, словно закрылись окончательно. Глаз не стало, только из-под неплотно прикрытых век заблестел фосфоресцирующим огоньком потусторонний свет. В классических триллерах так выглядят вампиры и оборотни. Пока чернявый юноша корчился в истерике, вампир Сорокин медленно приблизился к нему, легонько взял за ухо и, развернув к себе лицом, прошипел: «Ещё слово обо мне, удавлю в сортире». Потом брезгливо отряхнул руки, будто от налипшего дерьма, и неспешно покинул кабинет. Через четыре дня кавказец загремел в изолятор, а ещё парой дней спустя его обнаружили повесившимся на ремне над отхожим местом. Сорокина долго обходили стороной. Позже выяснилось: покойный был наркоманом, суицид списали на «ломку». Год спустя зампрокурора вызывал Сорокина для доверительной беседы. О чём говорили, к чему пришли, осталось тайной. Но в редколлегии «Памяти» Сорокин с тех пор занял особое положение. Шило предпочитал не встречаться с ним взглядом, даже когда общался один на один. Председатель фонда Локтев всегда здоровался в первую очередь с ним, и только за руку, объясняя тем, что Сорокин старший из всех. Даже Беллерман, похоже, больше интересовался не бывшим пациентом Долиным, а Сорокиным. Когда сотрудник прокуратуры заговорил, все головы оборотились в его сторону. А он, не глядя ни на кого в отдельности, продолжил:
– Вопрос. К чему тут жёлтая газетёнка? Раз. Какая связь между ней и нашим переводом к «смежникам»? Два. И с чего вы взяли, что нам меняют крышу? Может, мы и ходили под ними, да не знали. Три.
– Мальчики, дослушайте! Вот, читаю… «Мы провели своё журналистское расследование, в котором нам помог специалист по ритуальным преступлениям кандидат исторических наук, доктор юридических наук профессор Знаменцев. В течение ряда лет профессор Знаменцев консультировал органы Государственной Безопасности, благодаря его глубочайшим познаниям и тонкому аналитическому мышлению, чекистам удалось предотвратить несколько тяжелейших преступлений в разные годы, в том числе, два убийства. Вот, что нам удалось выяснить. Все происходящие в последние месяцы события, главным образом, на православных кладбищах, действительно носят ритуальный характер. График преступлений чётко вписывается в лунный календарь и соответствует числовому ряду…» Так, это пропустим…
– Нет уж, начала, так читай все, – хором возразили все.
– Нет, тут всякая чушь про мистику, про Каббалу… Вот! Дальше интересно. «…Кроме того, абсолютная связанность географии событий с тем же числовым рядом позволяет предсказать, где и когда будет совершено очередное. Очевидные для специалиста вещи, тем не менее, не привлекают внимания сыщиков, будто нарочно уходящих в сторону и имитирующих следствие, вместо того, чтоб вести его. Может, настало время передать славно запутанное следователями прокуратуры и прикормленными ею журналистами из «Памяти» дело в руки настоящих специалистов, в КГБ?».
– Дай-ка прессу, – протянул руку Сорокин, пробежал глазами несколько строк, взглянул на подпись и спросил:
– Откуда? И почему наши ничего не знают?
– Наши, это ты имеешь в виду кого? – переспросил Краевский, – Локтева? А может, Беллермана?
– Тоже мне, нашел нашего! – фыркнул Сорокин. – Хотя бы Саид Баширов. Есть же хлопцы. Дело-то стратегическое.
– Газета чистая случайность, – ответила Надя, – малотиражка заводская. Их тысячи теперь, и не углядишь. Соседка принесла, собственно, не из-за этой статьи даже. Она её и не читала, наверное. Тут кое-что полезное о домашних растениях. Я просила ее подыскивать мне. Вот здесь, смотрите, на последней странице.
– Соседка, – недоверчиво покачал головой Кийко. – Малотиражка, говоришь. И когда принесла?
– Вчера. Мы давно на одной лестничной площадке живем.
– Ладно. Тогда вопрос…
Вопрос не прозвучал. Дверь с табличкой «Память. Информационно-публицистический журнал» широко распахнулась, и возникший на пороге председатель фонда долгим внимательным взглядом из-под насупленных бровей обвел взглядом присутствующих.
– Так. Информационный обмен не в курилке, а на рабочем месте. Значит, уже в курсе последних событий?
Шило-Краевский дёрнул шеей, что означало: «Прошу слова». Долин не обратил внимания на его жест и спросил:
– Дима, это правда?
Кабинет затих. Пять пар глаз впились в Локтева с такой сосредоточенной цепкостью, что тот даже на полшага отступил.
– Развели самодеятельность, – пробурчал он с раздражением. – Что это за бред о погромах на кладбищах? У нас мало тем? Пенсии инвалидам! Жильё афганцев! Спортклубы подросткам! Целина для расследований, громких публикаций! С каких кропалей[30] вы влезли в это?
– У нас курят табак, – обронил Кийко, но шутку не оценили. С новым огрызком в руках он несколько секунд молчал, потом отшвырнул – точно в урну под столом и выругался:
– Парван ист!
– Это ты правильно подметил, – зло усмехнулся Локтев, – только мне не парван ист! Я, в отличие от вас, не могу бросить всё и сказать: «Ухожу от вас!». У меня десяток подразделений, люди, средства. Вас прикроют, а пострадает моё дело! Вы-то найдёте себе новое приложение сил. А у меня в фонде дырка будет!
Долин удивленно рассматривал председателя. Такого тона Дима раньше себе не позволял. Кооператив «Шурави», где Андрей исправно трудился до перехода в редакцию, хоть и был также учрежден фондом, прежде всего, был конторой по зарабатыванию денег, и проблем типа нынешней там просто быть не могло. На публике само собой исключался подобный тон. А заседания правления, если и бывали напряженными, не давали повода упрекнуть Локтева в некорректности. То, что он говорил, коробило. И не из-за повышенного тона. Что это ещё за его дело? Какие такие его средства? Что за собственничество???
Надя Чукина, часто моргая, переводила взгляд с одного на другого и, в конце концов, вдруг взорвалась:
– Дмитрий Павлович! Объясните же, наконец, всем нам, что за тон? что за намёки? Я лично никакой вины за собой не чувствую! Если в вашу спаянную, чисто мужскую компанию затесалась женщина, я могу и уйти не потому, что мне всё равно, где приложить свои силы. У нас не 37-й год, и мы имеем право…
– Перестань, – оборвал Кийко. Не мог он откровенно признаться товарищам, что элементарно попался на провокацию, зачем-то подстроенную не кем-нибудь, а Беллерманом, однажды невзначай подсунувшим ему интересный материальчик и намекнувший на отсутствие конкурентов в прессе. Сейчас Костя готов был себе локти кусать, что купился на сладкую конфетку. К профессору какие могут быть претензии! Он лицо не ответственное, а мало ли источников информации! Тем более, информация быстро получила подтверждение, стала обрастать подробностями. Уже два номера журнала уделяли ей по несколько полос. Были душераздирающие фотографии, свидетельские показания, была прокурорская проверка, этим занимался Сорокин. Что же теперь получается? Все затеяно с одной-единственной целью – выдернуть журнал из-под фонда и отдать в лапы «смежникам»? Костя пробасил оправдывающимся тоном:
– Когда мы учиняли расследование, думали, оно имеет отношение к делам фонда. Ведь на нашем попечении и тии ритуальные дела. Воинское кладбище, пробач, – и он вскинул свои светлые глаза на председателя. Тот лишь вяло отмахнулся от извинений Кийка и вновь переступил порог кабинета.
– Может, и так. Только теперь всё это уже не имеет значения. Объясни товарищам, – молвил он усталым голосом.
Несколько помявшись, хохол начал довольно путаный рассказ, из которого выходило, что вся история с кладбищами, на самом деле, есть специальная операция КГБ, курировавшаяся на высоком уровне. Её целью было не столько придание огласке происходящего, сколько выявление круга сочувствующих сатанинским сектам в молодежной среде и взятие их под контроль.
– Ну что, братья, обдрестались по самое не хочу? – сверкнув глазками, выдохнул Сорокин, когда Костя закончил свое пространное и путаное повествование.
– Хай Бог мылуе! – сокрушался Кийко, – знав бы, не полез бы!
Кто мог знать, что жалкая малотиражка, о существовании которой знает не более одного процента жителей одного микрорайона, это рупор неведомых мощных сил, чьё вмешательство грозит перекроить начавшую складываться политику журнала, а заодно и биографии всех членов его редколлегии!
Долин беспомощно переводил глаза с Локтева на Кийко и обратно. Кийко заливался краской. Сорокин же распалялся:
– Я только одного не могу понять, чем мы-то им так досадили, за что нас так обгадили пред честным народом. Могли бы подослать человечка, объяснили бы, что к чему. Я понял бы. Но как понимать вот это?! – и он потряс над головой газетёнкой.
– Да не в ней дело! – досадливо махнул рукой Локтев. – Собака лает, караван идёт. Вы что, не поняли? «Память» сливают. То есть, может, и будет для отвода глаз существовать что-то с таким названием. Может, и денег подкинут. Но все вы будете служить другому ведомству! Вот, в чём беда! А всё потому, что влезли не в свой огород. А я проглядел.
– Зрелище не для слабонервных, – заметил Долин, – космонавт-исследователь, гражданин Хохляндии Кийко обнаружил космический мусор.
– Костя, – подал голос сухопарый Краевский, получивший в редакции журнала воинов-интернационалистов «Память» прозвище «Шило» за неумение спокойно сидеть на стуле дольше минуты и за рост. Он нервически шевелил пальцами, водил плечами, подергивал шеей, закидывал то одну, то другую ногу на колено. Но удивительным образом располагал к себе собеседниц, чем в редакции пользовались, когда надо было «влезть в душу» несговорчивых. – Скажи, почему самые большие люди питают слабость к самым маленьким предметам? Твой карандашик иначе, как в микроскоп, и не разглядишь.
– Досыть вам трепаться! Хватит, – добродушно отмахнулся Костя, разглядывая огрызок, будто проверяя, всё ли не месте. – Я ж не пристаю до вас, що курите. У мене своя слабость; верчу в руках тии огрызки, тай мысли до головы приходят.
– Мысли? Это сильно, – отозвалась недавняя выпускница факультета журналистики Надя Чукина. Она всегда принимала участие в перекурах, в пику Локтеву, называемых «информационными обменами». Дима не вмешивался в способ работы подразделений возглавляемого им фонда, считая главным результат. Но стиль работы редколлегии журнала его раздражал. «Гоп-шарага, а не редакция! – восклицал он, обнаруживая группу в полном составе на прокуренной лестнице во время очередного «информационного обмена». Впрочем, тем, как правило, и ограничивалось. «Гоп-шарага» выдавала очередной результат, выходил очередной номер, и Локтев лишний раз убеждался, что прав, не вмешиваясь, не понукая, а, если надо, подсказывая.
Всеобщий любимец, редактор журнала Костя Кийко не заканчивал ВУЗов, не умел грамотно писать и непонятно, почему стал редактором. Но милым румянцем, каким заливался по много раз на дню в ответ на любую шпильку в свой адрес, былинными габаритами медведеобразной фигуры, поистине богатырским аппетитом, любовью к огрызкам карандашей и фантастическим умением засыпать в любом положении и в любое время суток не только снискал симпатии всех вокруг, но и непонятным образом стимулировал деятельность редакционного коллектива в нужном русле.
Костя повертел в руках горячо любимый огрызок и нечаянно сломал. Мощные пальцы, которыми гвозди бы гнуть, неловко сдавили хрупкий предмет, и тот жалостливо хрустнул.
– Обормоты! – буркнул Костя. – Из-за вас сломав гарную вещь.
– Теперь думать нечем будет, – обронила Надя, и под общий смех Кийко залился краской, столь же стремительно схлынувшей с пухлых щек, как залившей их на миг.
– Досыть вам, обормоты! Думать треба. А мы языками чешем!
Народ затих. Раз Кийко повышал голос на своём суржике[29], значит, дело серьёзное.
– Слухайте, – начал Костя, – редакция в полном составе переходит в новое ведомство. Сечёте, хлопцы?
– А дивчины? – кокетливо переспросила Надя, но её не поддержали. Молча переглядывались. Новое ведомство, или смежники, как однажды их окрестил Долин, это то, чего каждый из присутствовавших меньше всего хотел и больше всего опасался.
Когда полгода назад Андрея Долина привели в редакцию, о нём было известно мало. Говорили, у него было нервное заболевание, от которого вылечил «сам Беллерман». Говорили, у него, как и у редактора, нет образования, соответствующего профилю работы, но есть редкая хватка. О его военном прошлом сведения были ещё более туманны. Как оказалось, никто из городских «афганцев» не только не проходил службу в его Части, но и ничего толком не мог сказать о ней. Какой-то отдельный батальон специального назначения, приписанный не то к ВДВ, не то к КГБ. Первое время вокруг Долина в новом коллективе образовалась стена недоверия. Её устранил Кийко, вопреки мнению остальных, сразу воспринявший новичка из кооператива «Шурави» по-свойски. С тех пор они стали «неразлей-вода», и всякий раз, как у «хохла» возникали затруднения с шутками ли в его адрес, с деньгами ли, с работой ли, Андрей приходил на выручку.
– Насколько я понимаю, мы со своими журналистскими расследованиями вляпались в какое-то особое дело, и к нему проявили интерес «смежники». Так? – спросил Андрей, быстро перехватив инициативу. Кийко кивнул. – Всю команду берёт под крыло Контора. Так? – Кийко снова кивнул. – И отказываться нам права не давали. Так?
– Не знаю, – ответил Костя и взглянул на Чукину, что-то сосредоточенно искавшую в сумочке, – ультиматумов не ставили, но за жабры взяли.
– В чём это выражается? – спокойно осведомился Долин. Надя продолжала рыться в сумочке, остальные молчали.
– В том, например, що як тильки я попробовав спихнуты дело с погромами на кладбищах, наткнувся на Логинова. А у того и вошь не проскочит. Не дал! Казав, що колы начали расследование, нарыли дерьма, – вам и слава.
– Ну и что? – спокойно возразил Долин. – Нормальное дело. Журналисты передали дело ментам, те не взяли. Я понимаю.
– Вот, нашла! – радостно возгласила Надя, извлекая из сумочки газетную вырезку, – Слушайте! «В ночь с 5-го на 6-е марта вновь подверглись осквернению могилы Свято-Владимирского православного кладбища. Группа неизвестных вывернула 13 крестов, разрыла 2 могилы и разрисовала часть надгробий рисунками непристойного содержания. Как и в предыдущих случаях никто не задержан. Напомним читателям, за истекшие три месяца это уже не первое покушение на святыни…»
– А Локтев-то что по этому поводу думает? – не слушая, продолжал Андрей свою мысль, обращаясь к Косте. Тот, слушая Надю, отмахнулся. Краевский ответил невпопад:
– Жираф большой, ему видней, – и, разводя руками, смахнул с полки стопку брошюр, которые посыпались ему на голову.
– А трохи понежнее можно с имуществом, Шило?!
Краевский виновато пожал плечами и, расставляя потрёпанные книжицы обратно, пояснил:
– Это дело исключительно редколлегии.
– Как так? – возразил Долин. – Кем, по-твоему, мы созданы? И для кого, значит, работаем?
– Для народа, Андрей, для народа, – прервалась Надя. – Ребята, дайте дочитать. Так вот… «Возникает справедливый вопрос, почему до сих пор не найдены преступники? Не является ли явное бездействие правоохранительных органов молчаливым пособничеством глумлению над тем, что нам дорого? Может, мы сталкиваемся здесь с некой новой формой политического заказа, конечной целью которого является растление наших душ и превращение нас в то самое агрессивно-послушное большинство, о котором говорил покойный академик…»
– Нет, я что-то не понял, мужики! – подал голос Сорокин, 35-летний вислоусый мужчина с потухшим взглядом будто бы навечно обращённых внутрь себя глаз, полуприкрытых веками. Он был в редакции на особом счету, во-первых, как старший, во-вторых, как действующий сотрудник прокуратуры. Через него добывалась для отработки наиболее «перчёная» оперативная информация, что делала страницы издания привлекательными в широких кругах читающей публики, которая, как известно, любит детективные фильмы и книги. Невозмутимый, никогда не спешащий, Сорокин делался страшен в редких приступах гнева. Как-то допрашивали подонка, взятого за растление несовершеннолетних мальчиков, содержание притона и торговлю наркотой. Отчаянно выкручивавшийся кавказец умудрился лихо и вполне правдоподобно оговорить Сорокина. Лишь разработка показаний целой группы свидетелей позволила опровергнуть напраслину. Когда Сорокин впервые после снятия с него подозрений появился на допросе, артистичный кавказец завопил благим матом, замахал руками и, биясь головой о стенку, стал требовать немедленного задержания «опасного гада». Тот поначалу опешил. Затем резко изменился в лице. Лицо посерело. Губы превратились в узенькую бесцветную полоску. И без того постоянно прикрытые веки, словно закрылись окончательно. Глаз не стало, только из-под неплотно прикрытых век заблестел фосфоресцирующим огоньком потусторонний свет. В классических триллерах так выглядят вампиры и оборотни. Пока чернявый юноша корчился в истерике, вампир Сорокин медленно приблизился к нему, легонько взял за ухо и, развернув к себе лицом, прошипел: «Ещё слово обо мне, удавлю в сортире». Потом брезгливо отряхнул руки, будто от налипшего дерьма, и неспешно покинул кабинет. Через четыре дня кавказец загремел в изолятор, а ещё парой дней спустя его обнаружили повесившимся на ремне над отхожим местом. Сорокина долго обходили стороной. Позже выяснилось: покойный был наркоманом, суицид списали на «ломку». Год спустя зампрокурора вызывал Сорокина для доверительной беседы. О чём говорили, к чему пришли, осталось тайной. Но в редколлегии «Памяти» Сорокин с тех пор занял особое положение. Шило предпочитал не встречаться с ним взглядом, даже когда общался один на один. Председатель фонда Локтев всегда здоровался в первую очередь с ним, и только за руку, объясняя тем, что Сорокин старший из всех. Даже Беллерман, похоже, больше интересовался не бывшим пациентом Долиным, а Сорокиным. Когда сотрудник прокуратуры заговорил, все головы оборотились в его сторону. А он, не глядя ни на кого в отдельности, продолжил:
– Вопрос. К чему тут жёлтая газетёнка? Раз. Какая связь между ней и нашим переводом к «смежникам»? Два. И с чего вы взяли, что нам меняют крышу? Может, мы и ходили под ними, да не знали. Три.
– Мальчики, дослушайте! Вот, читаю… «Мы провели своё журналистское расследование, в котором нам помог специалист по ритуальным преступлениям кандидат исторических наук, доктор юридических наук профессор Знаменцев. В течение ряда лет профессор Знаменцев консультировал органы Государственной Безопасности, благодаря его глубочайшим познаниям и тонкому аналитическому мышлению, чекистам удалось предотвратить несколько тяжелейших преступлений в разные годы, в том числе, два убийства. Вот, что нам удалось выяснить. Все происходящие в последние месяцы события, главным образом, на православных кладбищах, действительно носят ритуальный характер. График преступлений чётко вписывается в лунный календарь и соответствует числовому ряду…» Так, это пропустим…
– Нет уж, начала, так читай все, – хором возразили все.
– Нет, тут всякая чушь про мистику, про Каббалу… Вот! Дальше интересно. «…Кроме того, абсолютная связанность географии событий с тем же числовым рядом позволяет предсказать, где и когда будет совершено очередное. Очевидные для специалиста вещи, тем не менее, не привлекают внимания сыщиков, будто нарочно уходящих в сторону и имитирующих следствие, вместо того, чтоб вести его. Может, настало время передать славно запутанное следователями прокуратуры и прикормленными ею журналистами из «Памяти» дело в руки настоящих специалистов, в КГБ?».
– Дай-ка прессу, – протянул руку Сорокин, пробежал глазами несколько строк, взглянул на подпись и спросил:
– Откуда? И почему наши ничего не знают?
– Наши, это ты имеешь в виду кого? – переспросил Краевский, – Локтева? А может, Беллермана?
– Тоже мне, нашел нашего! – фыркнул Сорокин. – Хотя бы Саид Баширов. Есть же хлопцы. Дело-то стратегическое.
– Газета чистая случайность, – ответила Надя, – малотиражка заводская. Их тысячи теперь, и не углядишь. Соседка принесла, собственно, не из-за этой статьи даже. Она её и не читала, наверное. Тут кое-что полезное о домашних растениях. Я просила ее подыскивать мне. Вот здесь, смотрите, на последней странице.
– Соседка, – недоверчиво покачал головой Кийко. – Малотиражка, говоришь. И когда принесла?
– Вчера. Мы давно на одной лестничной площадке живем.
– Ладно. Тогда вопрос…
Вопрос не прозвучал. Дверь с табличкой «Память. Информационно-публицистический журнал» широко распахнулась, и возникший на пороге председатель фонда долгим внимательным взглядом из-под насупленных бровей обвел взглядом присутствующих.
– Так. Информационный обмен не в курилке, а на рабочем месте. Значит, уже в курсе последних событий?
Шило-Краевский дёрнул шеей, что означало: «Прошу слова». Долин не обратил внимания на его жест и спросил:
– Дима, это правда?
Кабинет затих. Пять пар глаз впились в Локтева с такой сосредоточенной цепкостью, что тот даже на полшага отступил.
– Развели самодеятельность, – пробурчал он с раздражением. – Что это за бред о погромах на кладбищах? У нас мало тем? Пенсии инвалидам! Жильё афганцев! Спортклубы подросткам! Целина для расследований, громких публикаций! С каких кропалей[30] вы влезли в это?
– У нас курят табак, – обронил Кийко, но шутку не оценили. С новым огрызком в руках он несколько секунд молчал, потом отшвырнул – точно в урну под столом и выругался:
– Парван ист!
– Это ты правильно подметил, – зло усмехнулся Локтев, – только мне не парван ист! Я, в отличие от вас, не могу бросить всё и сказать: «Ухожу от вас!». У меня десяток подразделений, люди, средства. Вас прикроют, а пострадает моё дело! Вы-то найдёте себе новое приложение сил. А у меня в фонде дырка будет!
Долин удивленно рассматривал председателя. Такого тона Дима раньше себе не позволял. Кооператив «Шурави», где Андрей исправно трудился до перехода в редакцию, хоть и был также учрежден фондом, прежде всего, был конторой по зарабатыванию денег, и проблем типа нынешней там просто быть не могло. На публике само собой исключался подобный тон. А заседания правления, если и бывали напряженными, не давали повода упрекнуть Локтева в некорректности. То, что он говорил, коробило. И не из-за повышенного тона. Что это ещё за его дело? Какие такие его средства? Что за собственничество???
Надя Чукина, часто моргая, переводила взгляд с одного на другого и, в конце концов, вдруг взорвалась:
– Дмитрий Павлович! Объясните же, наконец, всем нам, что за тон? что за намёки? Я лично никакой вины за собой не чувствую! Если в вашу спаянную, чисто мужскую компанию затесалась женщина, я могу и уйти не потому, что мне всё равно, где приложить свои силы. У нас не 37-й год, и мы имеем право…
– Перестань, – оборвал Кийко. Не мог он откровенно признаться товарищам, что элементарно попался на провокацию, зачем-то подстроенную не кем-нибудь, а Беллерманом, однажды невзначай подсунувшим ему интересный материальчик и намекнувший на отсутствие конкурентов в прессе. Сейчас Костя готов был себе локти кусать, что купился на сладкую конфетку. К профессору какие могут быть претензии! Он лицо не ответственное, а мало ли источников информации! Тем более, информация быстро получила подтверждение, стала обрастать подробностями. Уже два номера журнала уделяли ей по несколько полос. Были душераздирающие фотографии, свидетельские показания, была прокурорская проверка, этим занимался Сорокин. Что же теперь получается? Все затеяно с одной-единственной целью – выдернуть журнал из-под фонда и отдать в лапы «смежникам»? Костя пробасил оправдывающимся тоном:
– Когда мы учиняли расследование, думали, оно имеет отношение к делам фонда. Ведь на нашем попечении и тии ритуальные дела. Воинское кладбище, пробач, – и он вскинул свои светлые глаза на председателя. Тот лишь вяло отмахнулся от извинений Кийка и вновь переступил порог кабинета.
– Может, и так. Только теперь всё это уже не имеет значения. Объясни товарищам, – молвил он усталым голосом.
Несколько помявшись, хохол начал довольно путаный рассказ, из которого выходило, что вся история с кладбищами, на самом деле, есть специальная операция КГБ, курировавшаяся на высоком уровне. Её целью было не столько придание огласке происходящего, сколько выявление круга сочувствующих сатанинским сектам в молодежной среде и взятие их под контроль.
– Ну что, братья, обдрестались по самое не хочу? – сверкнув глазками, выдохнул Сорокин, когда Костя закончил свое пространное и путаное повествование.
– Хай Бог мылуе! – сокрушался Кийко, – знав бы, не полез бы!
Кто мог знать, что жалкая малотиражка, о существовании которой знает не более одного процента жителей одного микрорайона, это рупор неведомых мощных сил, чьё вмешательство грозит перекроить начавшую складываться политику журнала, а заодно и биографии всех членов его редколлегии!
Долин беспомощно переводил глаза с Локтева на Кийко и обратно. Кийко заливался краской. Сорокин же распалялся:
– Я только одного не могу понять, чем мы-то им так досадили, за что нас так обгадили пред честным народом. Могли бы подослать человечка, объяснили бы, что к чему. Я понял бы. Но как понимать вот это?! – и он потряс над головой газетёнкой.
– Да не в ней дело! – досадливо махнул рукой Локтев. – Собака лает, караван идёт. Вы что, не поняли? «Память» сливают. То есть, может, и будет для отвода глаз существовать что-то с таким названием. Может, и денег подкинут. Но все вы будете служить другому ведомству! Вот, в чём беда! А всё потому, что влезли не в свой огород. А я проглядел.