Михаил Журавлёв
Одержимые войной. Доля
© «Ліра-Плюс», 2012
Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.
© Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес ()
Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.
© Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес ()
Глава 1. Дорога к дому
Нескончаемые степи уныло тянулись за окном купе, и казалось, само время остановилось и не собирается трогаться с места. Глянешь под откос – дух перехватит от скорости, но бескрайняя равнина недвижна, лишь ровный перестук колёс да ритмичные покачивания напоминали: ты стремительно летишь на северо-запад, домой.
«Какая бессмысленно огромная страна! – в который раз в раздражении подумал Гриша и задёрнул шторы. Несколько часов кряду он ехал один в купе. Старичок в тюрбане и штопаном халате, попутчик от самого Ташкента, с утра сошёл на полустанке, и больше никто не сел. Когда тринадцать дембелей схватили в кассе первые попавшиеся билеты до Москвы, не посмотрели, что все не просто в разных купе – в разных вагонах. Уже в пути с трудом расположились поближе. Аксакалы качали головами, не соглашаясь меняться. Не убеждали ни медали на кителях, ни настойчивая жестикуляция. Но появился какой-то «бай», как обратился к нему бригадир поезда, что-то сказал старичкам, и те покорно уступили места, а их многочисленные баулы дембельская команда помогла перенести за 5 минут.
Билетов в кассе не было, а поезд полупустой. Проводник казах, коверкая русские слова, тараторил, что билеты распроданы все, места будут заняты, люди подсаживаются в поезд по ходу следования. Но за сутки пути попутчиков не прибавилось. Правда, и за окном пока пустыня да пустыня – откуда и взяться новым пассажирам?
Гриша ехал, никуда не глядя, ни о чём не думая, тупо уставившись в зашторенное окно и слушая ритм колес. Темнело. Клонило в сон. Но задремать не пришлось: на пороге возникла не в такт поезду покачивающаяся фигура в расстёгнутой гимнастерке и почему-то в газовом женском шарфике, мигнула нетрезвым глазом и пробасила, кивая на шторы:
– Чи, бача[1]! На фига зачехлился-то? Ночь что ли?
– А что там смотреть! Степи и степи. Надоело!
– Разумно, – вверх взлетел указательный палец, отчего фигура стала напоминать известную музейную картину, – Ты вот что… Пошли к нам. У нас есть, и на что смотреть и что пощупать. Хе-хе!
– Опять спирту притащили? Сколько можно! Башка и так с утра…
– Ты чё, братан? Я что, алкоголи… ик, что ли? – икнул дембель и улыбнулся:
– Не спирт. Лучше. Девчонки пришли. Архи… архи… ну, эти, которые копают. Секс-педиция…
– Археологи что ли?
– Во-во! Они самые. Пошли! Мы в третьем купе, – и с лязгом захлопнул дверь, точно не пригласил к себе, а, наоборот, послал в сердцах куда подальше. «Э, да ты пьян в стельку. Какие девочки! Глюки у тебя, – подумал Гриша». Но поднялся, открыл дверь и направился к третьему купе – всё одно заняться нечем. Ещё трое суток пылить до Москвы.
Это было похоже на штаб цыганской роты. Количество людей обоего пола, втиснутых в пространство купе, Гриша сосчитать не мог. Во всяком случае, представить себе, что сюда может поместиться ещё одно – его – тело, было никак. Он оторопело разглядывал вакханалию из дверного проема, прикидывая, сразу развернуться или чуть потоптаться. Все были заняты собой и друг другом, одинаково пьяные и разгорячённые. Парадные кители с медалями, аксельбантами, значками классности, на подгонку, ушивку, глажку которых ушло столько труда в несколько долгих ночей перед отправкой, небрежно валялись на верхней полке один на другом. Внешний вид их обладателей нимало не соответствовал образу военнослужащего, впрочем, ни один из дембелей таковым себя не считал. «Мы гражданские люди!»
– Братан! Догоняй! – воскликнул один из «гражданских», подмигивая Грише, и бесцеремонно усадил себе на колени русоволосую толстушку. Та со смехом плюхнулась на парня, и на освободившееся место тут же устремилось несколько человек, стоявших, висевших или примостившихся кто где. Гриша не успел. Тогда чья-то мягкая, но властная рука потянула его вверх. Он вскинул взор и увидел на левой верхней полке полулежащую в обнимку с початой бутылкой белокурую девицу, пристально наблюдавшую за ним сверху, а теперь явно приглашающую к себе. Он скинул ботинки, подтянулся на руках и в два счёта оказался рядом, одновременно отмечая возможные пути к отступлению. Наверху было душновато, но исправный вентилятор несколько облегчал положение именно тех, кто оказывался на верхней полке. Напротив сопела в обнимку безнадёжно отключившаяся парочка, не обращая внимания на то, что творится внизу. А там в который раз пошла по кругу гитара, нестройный хор затягивал то одну, то другую песню, и одна была неизвестна девчонкам, другая – парням.
– Таня, – прямо в ухо продышала Грише девица, пока он пытался пристроиться и комфортней для себя и не слишком стеснительно для неё. Видя его затруднения, она добавила, вновь касаясь губами его уха: – Не стремайся, двигайся ко мне.
– Гм! Да я уж и так ближе некуда, – проворчал Гриша, но послушал совета, прижимаясь спиной к животу девушки. Однако вышло не слишком удобно. Неверно дёрнувшись, он оглушительно боднул багажную полку. Сверху заворчали: кем-то занята. Снизу донеслось:
– Эй Вы там, наверху! Не разнесите поезд!
Хохотнув, представившаяся Таней девушка примолвила:
– Что, милый, больно?
Гриша, потирая затылок, вместо ответа протянул руку к бутылке, но девица перехватила его руку и нараспев произнесла, игриво стреляя ослепительно серыми глазищами:
– Только за выкуп!
– Чего просишь? – с неохотой молвил Гриша и получил в ответ:
– Поцелуй.
– Какой может быть бакшиш[2] с раненного? – протянул он, стараясь не глядеть в серые озера глаз белокурой, в которых можно утонуть с первого заплыва, и услышал одобрительно-ироничное:
– Ну, если только глоток смертельно раненному коту…
– Бензина, что ли? – принимая условия игры в цитаты, переспросил Гриша. Таня поправила:
– Керосина. Книжник!
В её голосе возникли новые нотки. Она протянула бутылку «смертельно раненному коту» и, пока тот делал большой глоток, не чуя обжигающего прикосновения спиртного, положила ему руки на плечи и, подобрав ноги, потянула его к себе. Он закашлялся и бросил:
– С ума сошла? Я ж захлебнусь! – Потом поставил бутылку рядом, утёр губы и уже другим тоном представился:
– Кстати, Гриша! – и протянул руку. Наконец он рискнул взглянуть ей прямо в глаза. Два года без женщин, в условиях боевых действий, в которых, впрочем, ему лично участвовать не пришлось, – испытание для любого молодого мужчины. Особенно, если после этого он внезапно оказывается в женском обществе. Да ещё и в интимной, можно сказать, обстановке. Есть риск сразу потерять голову и наделать кучу глупостей. А когда такие глаза! Впрочем, кажется, нет женщины с невыразительными глазами…
– Очень приятно, воин! – улыбнулась одними губами Таня, глядя Грише точно в зрачки. Он слегка поморщился. Неприятные воспоминания легли тенью на лицо. Он попросил:
– Ты можешь не называть меня так?
– Почему? – поставила брови домиком девушка. Как ответить? Рассказывать, что именно таким словом к желторотым первогодкам обращались в их части дембеля, вкладывая в него презрительно-насмешливую интонацию, как-то глупо. А объяснить, что чаще других этим прозвищем наделял его действительно настоящий воин, старший сержант из их роты по фамилии Локтев, получивший три медали, не вылезавший из боевых рейдов (перед ним Гриша испытывал смесь чувств из зависти, раздражения, опаски и брезгливого беспокойства, одновременно безотчётно подчиняясь его авторитету), – этого объяснить Гриша вообще не мог. Себе-то не мог, а кому-то постороннему и подавно. Хоть и не видел он этого своего воина больше года, как тот, отслужив, улетел домой, пообещав «на гражданке» обязательно встретиться, благо земляки, а всё равно воспоминание не из приятных. Впрочем, полагал Гриша, старший сержант Локтев по прибытии «на гражданку» наверняка забыл о «воине» Григории. И думать о нём нечего! Он помялся, не зная, что сказать, как снизу раздался неожиданный взрыв общего хохота. Гриша с Таней не сговариваясь свесились с верхней полки вниз – посмотреть, что там, – и стукнулись лбами. Это было тоже очень смешно. И новая волна смеха перекрыла звучавшую под гитарные аккорды песенку:
Если хочешь есть варенье, не лови…….
Потирая лоб, Гриша уставился на свою попутчицу, теми же движениями массировавшую ушибленное место.
– Что ты в ней возишь? – со слезами в голосе простонала она.
– В чём? – не понял Гриша. Надо же: сперва затылком, теперь вот лбом «хряснулся»! Что дальше?
– В чём, в чём! В голове.
– Обычно мысли. Но сегодня…
– Шушера, мякина, дерьма половина. А остальное кость! – возгласил чей-то гнусавенький тенорок снизу, и ему тотчас же вторила глуховато русоволосая толстушка:
– Кость, говорите? Ну, так, это… Что кость, это вы, конечно, сильно преувеличиваете, а вот, что сорок сантиметров, так это, знаете ли, кому-то крупно повезло!
Новая волна смеха захватила всех, на сей раз и Гришу. Не смеялась одна Таня. Она молча откинулась к стенке и продолжала растирать лоб. Гриша подался к ней и спросил:
– Ты чего, обиделась?
– А если это не анекдот? – с неожиданным металлом в голосе воскликнула девушка и решительно протянула руку туда, где обычно делают подобные анекдотические замеры, едва не уронив бутылку. Ошарашенный молодой человек, уже довольно длительное время испытывающий вполне естественное возбуждение от близкого присутствия красивой раскованной девушки, едва поймал бутылку и пропустил девичью руку, быстро скользнувшую ему под гимнастерку и нетерпеливо задрожавшую под ремешком. Через секунду она отдернула её как от горячего и с деланным разочарованием громко протянула:
– Сорока нету. От силы двадцать.
Её реплика была услышана внизу и встретила новую волну смеха. Гитара тенькала металлом струн. Сипатый голос выводил:
– Прости, парень! Я дура пьяная, сама не знаю, чего делаю.
Он сделал медлительный долгий глоток из горлышка, не сводя прищуренных глаз с собеседницы. Потом перехватил ее запястье и негромко, но властно сказал:
– Пошли отсюда. У меня пустое купе.
– Как же? – смутилась девушка. – Тут же твои друзья. Пьют, песни поют. Вы ж афганцы! – последнее слово в её устах прозвучало с внезапной пронзительностью. Гриша зло улыбнулся и ответил:
– Попутчики. Все из разных частей. Знакомы сутки, в кассе знакомились. Так что… Хотя ты и права, афганцы, – и свесившись вниз, громко крикнул всем: – Кабул базар, шурави контрол! Водка барма[4]?
В ответ сразу три руки протянули ему по бутылке. Две оказались початыми. Он выбрал нераспечатанную и поблагодарил:
– Ташакур[5], – и протянул руку Тане приглашающим жестом:
– Пошли?
– Э-э, братан! Ты куда? – неловко пытаясь сфокусировать мутный взгляд, забеспокоился позвавший его сюда дембель в шарфике. Гриша молча попал ногами в ботинки, которые не стал шнуровать, подхватил на руки спускавшуюся следом Таню и уже из коридора, продолжая держать девушку на руках, обернулся:
– Наверху свободно!
В спину уходящему русоволосая толстушка обронила:
– Небось пошел кость разминать… которая от силы – двадцать.
Последней реплики и дружного ржания ни Гриша, ни Таня уже не слышали. Через пару минут они были в его купе с зашторенными окнами. Он бережно опустил девушку, сел напротив, легко толкнув дверь. Та захлопнулась, и шум окружающего мира как отрезало.
Поезд рассекал необъятные просторы «одной шестой части суши». Однообразные пески сменились затейливым гигантским лабиринтом оврагов и ложбин, по одной из которых пролегало железнодорожное полотно. Оно извивалось, следуя поворотам естественного тоннеля, и состав раскачивало из стороны в сторону на каждом повороте. Когда Гриша вносил Таню в тихое купе с зашторенными окнами, состав как раз совершал очередной пируэт на полном ходу, спутники повалились друг на дружку, не удержав равновесия. Гриша неловко задел плечом косяк, но не обратил внимания на боль, потому что внезапно глаза его оказались прямо напротив огромных и прекрасных, как два зимних озера, серых глаз девушки. Секунда повисла вечностью в искривленном пространстве. Проносились века и века, эпохи сменяли друг друга, и роды перетекали в роды, пополняя бесконечную вереницу судеб и душ человеческих, нисходящих на землю в вечном танце любви. Отдаваясь этому танцу, Гриша погрузился в чарующую бездну потрясающих серых глаз, что, дрожа ресницами, глядели в ту же бездну, и тёплое волнующее дыхание девушки касалось щек, и ничего вокруг не существовало в эту бесконечную секунду.
А за спиной – зыбучий песок и островерхие серые горы Кабула. Зимой поседевшие, весной разноцветные, летом выгоревшие, осенью грязно-серые. Без малого два года службы, сочетающей нелепость участия в том, что тебе противно, со священным и трепетным чувством ежедневно исполняемого долга. Отцы-командиры – как на подбор, одинаковые и внутренне безразличные тебе, товарищи-однополчане – между ними и тобой с первого дня ощущаешь невидимую дистанцию, не преодолимую никакими общими испытаниями. Оно и понятно – ты эрудит с неоконченным высшим гуманитарным образованием, житель большого города, а они – провинциальные либо деревенские ребята, согнанные со всех концов отвратительно огромной страны. Они с подозрением и скепсисом относятся к тебе, ты с иронической брезгливостью смотришь на них. И происхождение ваше различно: твоя немецкая фамилия Берг, подобно маслу, не сливается с водой их простых фамилий – Иванов, Сидоренко, Малинин, Локтев, Белоусов. Есть молдаванин с изысканной фамилией Петраш, так ведь и он – деревенский малый, и туп, как колода! Привязавшееся с первых дней службы прозвище – сначала Шмалик, а потом и вовсе Шмулик – не устранило обозначившегося с первых дней службы барьера, а, напротив, ощутимо укрепило его, многократно умножило. Кто придумал это прозвище? Кажется, шмалики на «зонах» докуривают чужие сигареты, не имея своих. Или это маленький кусочек сала? В любом случае, прозвище обидное и, к несчастью, привязчивое. Полгода до дембеля Григорий Берг по прозвищу Шмулик провел, соответственно положению «дедушки советской армии», в определённом покое и пользуясь определённым уважением, какого, впрочем, солдатская среда его никогда и не лишала, просто уважение было специфическим, по-солдатски прямолинейным, смешанное с недоверием к «столичному фраеру». Комбат отправил Гришу в запас первой партией как «отличника боевой и политической». Кроме этого, заслуг у него не было. Просидел службу в расположении части, выезжая в дневные рейды по городу, несколько раз вместе со всеми побывал под обстрелами, один раз тушил пожар на складе ГСМ, за что получил благодарность от командования в числе ещё 15 человек, оказавшихся на пожаре. Ни ранения, ни контузии, ни даже царапины. Госпиталь посетил с «детской» болезнью, отметившей в части почти всех, – с дизентерией. Короче говоря, «солдат спит – служба идёт» сказано про него. Вот едет домой. Медалями китель не украшен, и о том, что он «афганец», внешний вид не говорит. Дембель и дембель, только-то! И на второй день пути повстречал такую восхитительную девушку, что против всех правил почувствовал себя и «легендой Ограниченного Контингента». Хотя б самую малость поразить её воображение, рассказав невероятную героико-приключенческую байку!
Гриша отпрянул от магнетических глаз, когда казалось, ничто не может помешать вырастающему в недрах тел сексуальному влечению. Откинулся на мягкую спинку и, вальяжно положив спутнице руку на плечо, произнёс, глядя прямо перед собою:
– Ты в своей жизни, верно, и слыхом не слыхивала о вещах, что приключались вот с этим человеком, – и похлопал себя другой рукой с бутылкой водки по груди. Свой голос Гриша услышал как со стороны, дивясь неестественности тембра – глухой, непривлекательный, сиповатый, не такой, каким обычно казался. Таня задумчиво перебирала прядь своих дивных волос и долго не отвечала. Потом медленно произнесла:
– У меня брат в Кандагаре погиб. Полгода назад. Знаю я всё, – помолчала с минуту, вслушиваясь в приглушённый перестук колес, и добавила:
– Сначала я просила военкома отправить меня медсестрой. Пороги обивала, всё понять не могла, почему отказывает. А когда случайно встретила его на улице, в нерабочей обстановке, он мне и скажи: «Дура баба! Хочешь мать совсем без наследников оставить?».
Гриша молча сглотнул подкативший к горлу ком. Вот идиот! Хотел выпендриться перед девчонкой! Нашёл, перед кем. Вместо того чтобы просто поцеловать её минуту назад, устроил тут показуху… Теперь стыдно. Чем хвастаться-то? Тем, как кашу в три горла жрал, абрикосами с ветки закусывая? Или тем, как салаг-первогодок вместе с однопризывниками гонял по плацу, изображая занятия по отработке тактических действий при внезапном нападении?
– Я и позвала тебя, – продолжала сероглазая, – что похож ты на него. Очень. Такой же угловатый внешне и мягкий внутри…
Гриша взял девушку за плечи и развернул к себе. Вновь очутились перед его глазами её, теперь блестя слезой. Предательская влага не желала выкатываться вон, затмевая ясность взора. Он нежно провел ребром ладони по её векам, легонько выгнав слезу, и ответил дрожащим голосом:
– Не обижайся, духтар[6]! Мы все тут грубые мужланы, сама пойми. Два года в мерзости, без баб, какие уж тут манеры!
– Ты всё-таки дурачок, Григорий, – наконец улыбнулась девушка, и сразу будто посветлело в купе. – Мне твои манеры по барабану. Я в поле и не такого насмотрелась. Извиняться не за что. Наши, кто в поле отработал, считай, тоже немножко солдаты. Подружек видел?
– Так, мельком. А что это у вас ни одного молодого человека в компании нет? Как-то странно.
– Отчего ж нет! Есть, конечно. Только поехали отдельно, площадку готовить. На машине поехали. А нас – с комфортом, купейным. Только не ждали такой компании, – снова улыбка заиграла в голосе и в глазах, недавно покрытых слезами.
– Неужто одного не могли к вам прикрепить? Мало ли что?
– Ну, во-первых, один и предполагался. Девчонки воспротивились. Так нас – восемь. Ровно два купе. А с ним была бы ерунда какая-то. И к тому же, я тебе говорю, мы себя в обиду не дадим. Я, например, владею боевым самбо, Ленка, полненькая такая, русая, каратэ.
– Прямо взвод десантно-штурмовой бригады, – усмехнулся Григорий, продолжая внимательно вглядываться в глаза Тани. А на них снова набежала тень.
– Мой брат служил в ДШБ[7]. Погиб при обстреле. На посту.
Повисла тягучая пауза. Совсем не такая, как вначале, когда юноша и девушка встретились глазами. Теперь время имело измерение, было наполнено какими-то вязкими ощущениями и мыслями, и не было в этой паузе ни восторга, ни радости. Одна растянувшаяся напряженность. Желая, в конце концов, покончить с нею, Григорий воскликнул:
– Вот что, девушка. Давай-ка мы с тобой выпьем по-человечески, – и ловко вскрыл «бескозырку»-бутылочку.
– Стаканы-то у тебя есть, герой? – с грустной улыбкой переспросила она.
– Или, как там… из горла придется?
– Там – это где?.. Обижаешь, духтар! – он вынул из сумки под столиком два походных алюминиевых стаканчика, приобретённых по случаю у кабульского дуканщика за банку рыбных консервов, разлил поровну и протянул стакан спутнице со словами:
– Со знакомством, Танюша!
Девушка единым махом опрокинула стаканчик, звонко шлепнула им по столешнице. Гриша одобрительно прицокнул языком и последовал примеру. Затем на столе появились тёплый хлеб, фрукты, шмат полукопченой колбасы и пара куриных яиц.
– Запаслив ты, – похвалила археолог дембеля, – не то, что эти. Хлещут натощак. Вот и развезло. Небось, при складе служил? – Гриша сделал вид, что не заметил поддёвки, налил по второй и спросил:
– Едете-то куда?
– До Москвы, там делаем пересадку, и снова на юг. Только на другой юг. Северный Кавказ. На границе с Дагестаном интересная работа. А ты на гражданке кто по специальности?
– Музыкант.
– Ого! Это поинтереснее твоих армейских будней. На чём играешь?
– Да ладно. Потом как-нибудь, – отмахнулся Гриша, которому очень не хотелось растолковывать девушке, что играет ни на чём, то есть на многом одинаково плохо, потому что закончил дирижёрско-хоровое отделение училища и курс консерватории, совмещая дирижерский и композиторский факультеты. – Скажи лучше, как в Ташкенте оказались? Вы ж русские, кажется!
– И что, шовинист! – Таня потянулась за стаканчиком. – Или мы не новая историческая общность, Советский народ? Нас в Ташкентском университете много учится. Все – по направлениям, кто из Москвы, кто из Питера. Я, например, из Свердловска. То есть учусь там. А родом из Свердловской области. В Свердловском университете занималась восточными языками, выбрала тему по средневековому Востоку, вот и оказалась на выпускном курсе в Ташкенте.
– И в дипломе у тебя будет значиться «выпускница Ташкентского университета»? – недоверчиво переспросил Гриша, – Глупо!
– Ты всё-таки шовинист. Великодержавный! Давай выпьем, – отрезала тему Таня, – я предлагаю тост за…
Она замолчала. Как выключилась из разговора. Вообще унеслась куда-то. Остановившийся взор не видел ничего вокруг. Отвечая скорее каким-то тайным мыслям, чем ритмическому перестуку колес, она сидела секунд десять с неподвижным лицом, покачиваясь влево-вправо, влево-вправо. Гриша слегка толкнул её поперек этого ритма:
– Ты чего, Тань? Вроде тост хотела…
Девушка перевела взгляд и долго, не мигая, смотрела ему прямо в глаза, после чего изменившимся голосом сказала:
– А ты и вправду на него похож. Очень похож!
Внезапно она резко потянулась к нему и, не выпуская из руки стакан с водкой, прильнула к его губам горячим коротким поцелуем. В нём было столько же горечи, сколько и сладости. Он был и страстен и возвышен. Это был одновременно поцелуй сестры и поцелуй любовницы. Шальная сила исходила от движения солоноватых тонких тёплых губ, прерывистого дыхания, вовсе не тронутого алкогольным перегаром. Поцелуй был столь неожиданным и стремительным, что молодой человек, два года не общавшийся с женщинами, едва успел ответить. Когда же сочная волна экстаза накатила на него, девушка молча потягивала водку, как яблочный сок, а не горькую, прислонясь спиной к стене и отвернувшись. Гриша выпил, встал. Сейчас больше всего хотелось уйти в тамбур курить. Таня даже не обернулась, когда он выходил… Он курил вторую сигарету подряд, вглядываясь сквозь заляпанное мутное окошко тамбура в глубоко чуждый и неприятный ему пустынный пейзаж, и думал. Ни поцеловать не смог, ни любовных слов произнести, не говоря о том, чтобы раздеть, да на полку уложить… Условия есть, и она согласна, как будто! А что-то мешает. И сейчас – вместо того, чтобы предаваться с нею чувственным радостям наедине, пока никто не заявился, стоит себе, курит, оставив её с початой бутылкой водки. А ну как напьется с горя, да и уснёт! Вот тебе и вся любовь!
Гриша мотнул головой, отгоняя дурацкое допущение, и стукнулся о стенку. До чего нелепо устроен человек! Бесплотные невидимые мысли гоняет, как докучливых мух, а на реальные видимые объекты натыкается, не замечая. Выдумывает тысячи причин для оправдания своей мужской нерешительности, а когда поезд ушёл, идёт на какие угодно авантюры, чтобы догнать его! Он смял окурок и решительно двинулся к своему купе. Перед закрытой дверью остановился. Что там? Как войти? С чего начать? Покинув замкнутое пространство общения, он нарушил тонкую нить меж двух людей. И теперь либо всё пытаться выстраивать заново, либо… Он рванул ручку двери. Никого. На столе записка в два слова: «Спасибо. Таня». На обороте мелко – адрес и телефон. Что ж, хоть намечена возможность продолжения отношений. Сердце при этой мысли гулко заколотилось. Уняв сердцебиение, он бережно сложил листок в карман, взял со стола водку и обнаружил, что одного алюминиевого стаканчика нет. Сначала решил, что от качки стаканчик слетел под стол, но, тщетно проискав его некоторое время, понял, что стаканчик прихватила с собой – верно, на память – она, его «несостоявшееся приключение». И сначала ему стало жаль – не столько не случившегося дорожного адюльтера и даже не столько стакана, а себя. Потом он опять, как в тамбуре, мотнул головой, прогоняя лишние мысли, и прямо из горлышка единым махом влил в себя грамм сто пятьдесят, и шаткой походкой направился в компанию.
«Какая бессмысленно огромная страна! – в который раз в раздражении подумал Гриша и задёрнул шторы. Несколько часов кряду он ехал один в купе. Старичок в тюрбане и штопаном халате, попутчик от самого Ташкента, с утра сошёл на полустанке, и больше никто не сел. Когда тринадцать дембелей схватили в кассе первые попавшиеся билеты до Москвы, не посмотрели, что все не просто в разных купе – в разных вагонах. Уже в пути с трудом расположились поближе. Аксакалы качали головами, не соглашаясь меняться. Не убеждали ни медали на кителях, ни настойчивая жестикуляция. Но появился какой-то «бай», как обратился к нему бригадир поезда, что-то сказал старичкам, и те покорно уступили места, а их многочисленные баулы дембельская команда помогла перенести за 5 минут.
Билетов в кассе не было, а поезд полупустой. Проводник казах, коверкая русские слова, тараторил, что билеты распроданы все, места будут заняты, люди подсаживаются в поезд по ходу следования. Но за сутки пути попутчиков не прибавилось. Правда, и за окном пока пустыня да пустыня – откуда и взяться новым пассажирам?
Гриша ехал, никуда не глядя, ни о чём не думая, тупо уставившись в зашторенное окно и слушая ритм колес. Темнело. Клонило в сон. Но задремать не пришлось: на пороге возникла не в такт поезду покачивающаяся фигура в расстёгнутой гимнастерке и почему-то в газовом женском шарфике, мигнула нетрезвым глазом и пробасила, кивая на шторы:
– Чи, бача[1]! На фига зачехлился-то? Ночь что ли?
– А что там смотреть! Степи и степи. Надоело!
– Разумно, – вверх взлетел указательный палец, отчего фигура стала напоминать известную музейную картину, – Ты вот что… Пошли к нам. У нас есть, и на что смотреть и что пощупать. Хе-хе!
– Опять спирту притащили? Сколько можно! Башка и так с утра…
– Ты чё, братан? Я что, алкоголи… ик, что ли? – икнул дембель и улыбнулся:
– Не спирт. Лучше. Девчонки пришли. Архи… архи… ну, эти, которые копают. Секс-педиция…
– Археологи что ли?
– Во-во! Они самые. Пошли! Мы в третьем купе, – и с лязгом захлопнул дверь, точно не пригласил к себе, а, наоборот, послал в сердцах куда подальше. «Э, да ты пьян в стельку. Какие девочки! Глюки у тебя, – подумал Гриша». Но поднялся, открыл дверь и направился к третьему купе – всё одно заняться нечем. Ещё трое суток пылить до Москвы.
Это было похоже на штаб цыганской роты. Количество людей обоего пола, втиснутых в пространство купе, Гриша сосчитать не мог. Во всяком случае, представить себе, что сюда может поместиться ещё одно – его – тело, было никак. Он оторопело разглядывал вакханалию из дверного проема, прикидывая, сразу развернуться или чуть потоптаться. Все были заняты собой и друг другом, одинаково пьяные и разгорячённые. Парадные кители с медалями, аксельбантами, значками классности, на подгонку, ушивку, глажку которых ушло столько труда в несколько долгих ночей перед отправкой, небрежно валялись на верхней полке один на другом. Внешний вид их обладателей нимало не соответствовал образу военнослужащего, впрочем, ни один из дембелей таковым себя не считал. «Мы гражданские люди!»
– Братан! Догоняй! – воскликнул один из «гражданских», подмигивая Грише, и бесцеремонно усадил себе на колени русоволосую толстушку. Та со смехом плюхнулась на парня, и на освободившееся место тут же устремилось несколько человек, стоявших, висевших или примостившихся кто где. Гриша не успел. Тогда чья-то мягкая, но властная рука потянула его вверх. Он вскинул взор и увидел на левой верхней полке полулежащую в обнимку с початой бутылкой белокурую девицу, пристально наблюдавшую за ним сверху, а теперь явно приглашающую к себе. Он скинул ботинки, подтянулся на руках и в два счёта оказался рядом, одновременно отмечая возможные пути к отступлению. Наверху было душновато, но исправный вентилятор несколько облегчал положение именно тех, кто оказывался на верхней полке. Напротив сопела в обнимку безнадёжно отключившаяся парочка, не обращая внимания на то, что творится внизу. А там в который раз пошла по кругу гитара, нестройный хор затягивал то одну, то другую песню, и одна была неизвестна девчонкам, другая – парням.
– Таня, – прямо в ухо продышала Грише девица, пока он пытался пристроиться и комфортней для себя и не слишком стеснительно для неё. Видя его затруднения, она добавила, вновь касаясь губами его уха: – Не стремайся, двигайся ко мне.
– Гм! Да я уж и так ближе некуда, – проворчал Гриша, но послушал совета, прижимаясь спиной к животу девушки. Однако вышло не слишком удобно. Неверно дёрнувшись, он оглушительно боднул багажную полку. Сверху заворчали: кем-то занята. Снизу донеслось:
– Эй Вы там, наверху! Не разнесите поезд!
Хохотнув, представившаяся Таней девушка примолвила:
– Что, милый, больно?
Гриша, потирая затылок, вместо ответа протянул руку к бутылке, но девица перехватила его руку и нараспев произнесла, игриво стреляя ослепительно серыми глазищами:
– Только за выкуп!
– Чего просишь? – с неохотой молвил Гриша и получил в ответ:
– Поцелуй.
– Какой может быть бакшиш[2] с раненного? – протянул он, стараясь не глядеть в серые озера глаз белокурой, в которых можно утонуть с первого заплыва, и услышал одобрительно-ироничное:
– Ну, если только глоток смертельно раненному коту…
– Бензина, что ли? – принимая условия игры в цитаты, переспросил Гриша. Таня поправила:
– Керосина. Книжник!
В её голосе возникли новые нотки. Она протянула бутылку «смертельно раненному коту» и, пока тот делал большой глоток, не чуя обжигающего прикосновения спиртного, положила ему руки на плечи и, подобрав ноги, потянула его к себе. Он закашлялся и бросил:
– С ума сошла? Я ж захлебнусь! – Потом поставил бутылку рядом, утёр губы и уже другим тоном представился:
– Кстати, Гриша! – и протянул руку. Наконец он рискнул взглянуть ей прямо в глаза. Два года без женщин, в условиях боевых действий, в которых, впрочем, ему лично участвовать не пришлось, – испытание для любого молодого мужчины. Особенно, если после этого он внезапно оказывается в женском обществе. Да ещё и в интимной, можно сказать, обстановке. Есть риск сразу потерять голову и наделать кучу глупостей. А когда такие глаза! Впрочем, кажется, нет женщины с невыразительными глазами…
– Очень приятно, воин! – улыбнулась одними губами Таня, глядя Грише точно в зрачки. Он слегка поморщился. Неприятные воспоминания легли тенью на лицо. Он попросил:
– Ты можешь не называть меня так?
– Почему? – поставила брови домиком девушка. Как ответить? Рассказывать, что именно таким словом к желторотым первогодкам обращались в их части дембеля, вкладывая в него презрительно-насмешливую интонацию, как-то глупо. А объяснить, что чаще других этим прозвищем наделял его действительно настоящий воин, старший сержант из их роты по фамилии Локтев, получивший три медали, не вылезавший из боевых рейдов (перед ним Гриша испытывал смесь чувств из зависти, раздражения, опаски и брезгливого беспокойства, одновременно безотчётно подчиняясь его авторитету), – этого объяснить Гриша вообще не мог. Себе-то не мог, а кому-то постороннему и подавно. Хоть и не видел он этого своего воина больше года, как тот, отслужив, улетел домой, пообещав «на гражданке» обязательно встретиться, благо земляки, а всё равно воспоминание не из приятных. Впрочем, полагал Гриша, старший сержант Локтев по прибытии «на гражданку» наверняка забыл о «воине» Григории. И думать о нём нечего! Он помялся, не зная, что сказать, как снизу раздался неожиданный взрыв общего хохота. Гриша с Таней не сговариваясь свесились с верхней полки вниз – посмотреть, что там, – и стукнулись лбами. Это было тоже очень смешно. И новая волна смеха перекрыла звучавшую под гитарные аккорды песенку:
Не смотря, что мы все пьяны, русским матом режет слух:
…По вечернему Кабулу при потушенных огнях
две машины легковые мчат черниговских ребят.
Если хочешь есть варенье, не лови…….
Потирая лоб, Гриша уставился на свою попутчицу, теми же движениями массировавшую ушибленное место.
– Что ты в ней возишь? – со слезами в голосе простонала она.
– В чём? – не понял Гриша. Надо же: сперва затылком, теперь вот лбом «хряснулся»! Что дальше?
– В чём, в чём! В голове.
– Обычно мысли. Но сегодня…
– Шушера, мякина, дерьма половина. А остальное кость! – возгласил чей-то гнусавенький тенорок снизу, и ему тотчас же вторила глуховато русоволосая толстушка:
– Кость, говорите? Ну, так, это… Что кость, это вы, конечно, сильно преувеличиваете, а вот, что сорок сантиметров, так это, знаете ли, кому-то крупно повезло!
Новая волна смеха захватила всех, на сей раз и Гришу. Не смеялась одна Таня. Она молча откинулась к стенке и продолжала растирать лоб. Гриша подался к ней и спросил:
– Ты чего, обиделась?
– А если это не анекдот? – с неожиданным металлом в голосе воскликнула девушка и решительно протянула руку туда, где обычно делают подобные анекдотические замеры, едва не уронив бутылку. Ошарашенный молодой человек, уже довольно длительное время испытывающий вполне естественное возбуждение от близкого присутствия красивой раскованной девушки, едва поймал бутылку и пропустил девичью руку, быстро скользнувшую ему под гимнастерку и нетерпеливо задрожавшую под ремешком. Через секунду она отдернула её как от горячего и с деланным разочарованием громко протянула:
– Сорока нету. От силы двадцать.
Её реплика была услышана внизу и встретила новую волну смеха. Гитара тенькала металлом струн. Сипатый голос выводил:
Гриша медленно вскипал. Он побледнел, а Таня, часто мигая, смотрела на него, словно смахивая соринку, залетевшую в глаз, затем внезапно схватила его за руку и зашептала:
Мы небриты, мы немыты,
лица пылью заросли.
Мы мечтаем о корытах,
про ханум[3] мы видим сны.
На здоровых и нарядных
мы косим на молодух.
Если хочешь есть варенье,
не лови……
– Прости, парень! Я дура пьяная, сама не знаю, чего делаю.
Он сделал медлительный долгий глоток из горлышка, не сводя прищуренных глаз с собеседницы. Потом перехватил ее запястье и негромко, но властно сказал:
– Пошли отсюда. У меня пустое купе.
– Как же? – смутилась девушка. – Тут же твои друзья. Пьют, песни поют. Вы ж афганцы! – последнее слово в её устах прозвучало с внезапной пронзительностью. Гриша зло улыбнулся и ответил:
– Попутчики. Все из разных частей. Знакомы сутки, в кассе знакомились. Так что… Хотя ты и права, афганцы, – и свесившись вниз, громко крикнул всем: – Кабул базар, шурави контрол! Водка барма[4]?
В ответ сразу три руки протянули ему по бутылке. Две оказались початыми. Он выбрал нераспечатанную и поблагодарил:
– Ташакур[5], – и протянул руку Тане приглашающим жестом:
– Пошли?
– Э-э, братан! Ты куда? – неловко пытаясь сфокусировать мутный взгляд, забеспокоился позвавший его сюда дембель в шарфике. Гриша молча попал ногами в ботинки, которые не стал шнуровать, подхватил на руки спускавшуюся следом Таню и уже из коридора, продолжая держать девушку на руках, обернулся:
– Наверху свободно!
В спину уходящему русоволосая толстушка обронила:
– Небось пошел кость разминать… которая от силы – двадцать.
Последней реплики и дружного ржания ни Гриша, ни Таня уже не слышали. Через пару минут они были в его купе с зашторенными окнами. Он бережно опустил девушку, сел напротив, легко толкнув дверь. Та захлопнулась, и шум окружающего мира как отрезало.
Поезд рассекал необъятные просторы «одной шестой части суши». Однообразные пески сменились затейливым гигантским лабиринтом оврагов и ложбин, по одной из которых пролегало железнодорожное полотно. Оно извивалось, следуя поворотам естественного тоннеля, и состав раскачивало из стороны в сторону на каждом повороте. Когда Гриша вносил Таню в тихое купе с зашторенными окнами, состав как раз совершал очередной пируэт на полном ходу, спутники повалились друг на дружку, не удержав равновесия. Гриша неловко задел плечом косяк, но не обратил внимания на боль, потому что внезапно глаза его оказались прямо напротив огромных и прекрасных, как два зимних озера, серых глаз девушки. Секунда повисла вечностью в искривленном пространстве. Проносились века и века, эпохи сменяли друг друга, и роды перетекали в роды, пополняя бесконечную вереницу судеб и душ человеческих, нисходящих на землю в вечном танце любви. Отдаваясь этому танцу, Гриша погрузился в чарующую бездну потрясающих серых глаз, что, дрожа ресницами, глядели в ту же бездну, и тёплое волнующее дыхание девушки касалось щек, и ничего вокруг не существовало в эту бесконечную секунду.
А за спиной – зыбучий песок и островерхие серые горы Кабула. Зимой поседевшие, весной разноцветные, летом выгоревшие, осенью грязно-серые. Без малого два года службы, сочетающей нелепость участия в том, что тебе противно, со священным и трепетным чувством ежедневно исполняемого долга. Отцы-командиры – как на подбор, одинаковые и внутренне безразличные тебе, товарищи-однополчане – между ними и тобой с первого дня ощущаешь невидимую дистанцию, не преодолимую никакими общими испытаниями. Оно и понятно – ты эрудит с неоконченным высшим гуманитарным образованием, житель большого города, а они – провинциальные либо деревенские ребята, согнанные со всех концов отвратительно огромной страны. Они с подозрением и скепсисом относятся к тебе, ты с иронической брезгливостью смотришь на них. И происхождение ваше различно: твоя немецкая фамилия Берг, подобно маслу, не сливается с водой их простых фамилий – Иванов, Сидоренко, Малинин, Локтев, Белоусов. Есть молдаванин с изысканной фамилией Петраш, так ведь и он – деревенский малый, и туп, как колода! Привязавшееся с первых дней службы прозвище – сначала Шмалик, а потом и вовсе Шмулик – не устранило обозначившегося с первых дней службы барьера, а, напротив, ощутимо укрепило его, многократно умножило. Кто придумал это прозвище? Кажется, шмалики на «зонах» докуривают чужие сигареты, не имея своих. Или это маленький кусочек сала? В любом случае, прозвище обидное и, к несчастью, привязчивое. Полгода до дембеля Григорий Берг по прозвищу Шмулик провел, соответственно положению «дедушки советской армии», в определённом покое и пользуясь определённым уважением, какого, впрочем, солдатская среда его никогда и не лишала, просто уважение было специфическим, по-солдатски прямолинейным, смешанное с недоверием к «столичному фраеру». Комбат отправил Гришу в запас первой партией как «отличника боевой и политической». Кроме этого, заслуг у него не было. Просидел службу в расположении части, выезжая в дневные рейды по городу, несколько раз вместе со всеми побывал под обстрелами, один раз тушил пожар на складе ГСМ, за что получил благодарность от командования в числе ещё 15 человек, оказавшихся на пожаре. Ни ранения, ни контузии, ни даже царапины. Госпиталь посетил с «детской» болезнью, отметившей в части почти всех, – с дизентерией. Короче говоря, «солдат спит – служба идёт» сказано про него. Вот едет домой. Медалями китель не украшен, и о том, что он «афганец», внешний вид не говорит. Дембель и дембель, только-то! И на второй день пути повстречал такую восхитительную девушку, что против всех правил почувствовал себя и «легендой Ограниченного Контингента». Хотя б самую малость поразить её воображение, рассказав невероятную героико-приключенческую байку!
Гриша отпрянул от магнетических глаз, когда казалось, ничто не может помешать вырастающему в недрах тел сексуальному влечению. Откинулся на мягкую спинку и, вальяжно положив спутнице руку на плечо, произнёс, глядя прямо перед собою:
– Ты в своей жизни, верно, и слыхом не слыхивала о вещах, что приключались вот с этим человеком, – и похлопал себя другой рукой с бутылкой водки по груди. Свой голос Гриша услышал как со стороны, дивясь неестественности тембра – глухой, непривлекательный, сиповатый, не такой, каким обычно казался. Таня задумчиво перебирала прядь своих дивных волос и долго не отвечала. Потом медленно произнесла:
– У меня брат в Кандагаре погиб. Полгода назад. Знаю я всё, – помолчала с минуту, вслушиваясь в приглушённый перестук колес, и добавила:
– Сначала я просила военкома отправить меня медсестрой. Пороги обивала, всё понять не могла, почему отказывает. А когда случайно встретила его на улице, в нерабочей обстановке, он мне и скажи: «Дура баба! Хочешь мать совсем без наследников оставить?».
Гриша молча сглотнул подкативший к горлу ком. Вот идиот! Хотел выпендриться перед девчонкой! Нашёл, перед кем. Вместо того чтобы просто поцеловать её минуту назад, устроил тут показуху… Теперь стыдно. Чем хвастаться-то? Тем, как кашу в три горла жрал, абрикосами с ветки закусывая? Или тем, как салаг-первогодок вместе с однопризывниками гонял по плацу, изображая занятия по отработке тактических действий при внезапном нападении?
– Я и позвала тебя, – продолжала сероглазая, – что похож ты на него. Очень. Такой же угловатый внешне и мягкий внутри…
Гриша взял девушку за плечи и развернул к себе. Вновь очутились перед его глазами её, теперь блестя слезой. Предательская влага не желала выкатываться вон, затмевая ясность взора. Он нежно провел ребром ладони по её векам, легонько выгнав слезу, и ответил дрожащим голосом:
– Не обижайся, духтар[6]! Мы все тут грубые мужланы, сама пойми. Два года в мерзости, без баб, какие уж тут манеры!
– Ты всё-таки дурачок, Григорий, – наконец улыбнулась девушка, и сразу будто посветлело в купе. – Мне твои манеры по барабану. Я в поле и не такого насмотрелась. Извиняться не за что. Наши, кто в поле отработал, считай, тоже немножко солдаты. Подружек видел?
– Так, мельком. А что это у вас ни одного молодого человека в компании нет? Как-то странно.
– Отчего ж нет! Есть, конечно. Только поехали отдельно, площадку готовить. На машине поехали. А нас – с комфортом, купейным. Только не ждали такой компании, – снова улыбка заиграла в голосе и в глазах, недавно покрытых слезами.
– Неужто одного не могли к вам прикрепить? Мало ли что?
– Ну, во-первых, один и предполагался. Девчонки воспротивились. Так нас – восемь. Ровно два купе. А с ним была бы ерунда какая-то. И к тому же, я тебе говорю, мы себя в обиду не дадим. Я, например, владею боевым самбо, Ленка, полненькая такая, русая, каратэ.
– Прямо взвод десантно-штурмовой бригады, – усмехнулся Григорий, продолжая внимательно вглядываться в глаза Тани. А на них снова набежала тень.
– Мой брат служил в ДШБ[7]. Погиб при обстреле. На посту.
Повисла тягучая пауза. Совсем не такая, как вначале, когда юноша и девушка встретились глазами. Теперь время имело измерение, было наполнено какими-то вязкими ощущениями и мыслями, и не было в этой паузе ни восторга, ни радости. Одна растянувшаяся напряженность. Желая, в конце концов, покончить с нею, Григорий воскликнул:
– Вот что, девушка. Давай-ка мы с тобой выпьем по-человечески, – и ловко вскрыл «бескозырку»-бутылочку.
– Стаканы-то у тебя есть, герой? – с грустной улыбкой переспросила она.
– Или, как там… из горла придется?
– Там – это где?.. Обижаешь, духтар! – он вынул из сумки под столиком два походных алюминиевых стаканчика, приобретённых по случаю у кабульского дуканщика за банку рыбных консервов, разлил поровну и протянул стакан спутнице со словами:
– Со знакомством, Танюша!
Девушка единым махом опрокинула стаканчик, звонко шлепнула им по столешнице. Гриша одобрительно прицокнул языком и последовал примеру. Затем на столе появились тёплый хлеб, фрукты, шмат полукопченой колбасы и пара куриных яиц.
– Запаслив ты, – похвалила археолог дембеля, – не то, что эти. Хлещут натощак. Вот и развезло. Небось, при складе служил? – Гриша сделал вид, что не заметил поддёвки, налил по второй и спросил:
– Едете-то куда?
– До Москвы, там делаем пересадку, и снова на юг. Только на другой юг. Северный Кавказ. На границе с Дагестаном интересная работа. А ты на гражданке кто по специальности?
– Музыкант.
– Ого! Это поинтереснее твоих армейских будней. На чём играешь?
– Да ладно. Потом как-нибудь, – отмахнулся Гриша, которому очень не хотелось растолковывать девушке, что играет ни на чём, то есть на многом одинаково плохо, потому что закончил дирижёрско-хоровое отделение училища и курс консерватории, совмещая дирижерский и композиторский факультеты. – Скажи лучше, как в Ташкенте оказались? Вы ж русские, кажется!
– И что, шовинист! – Таня потянулась за стаканчиком. – Или мы не новая историческая общность, Советский народ? Нас в Ташкентском университете много учится. Все – по направлениям, кто из Москвы, кто из Питера. Я, например, из Свердловска. То есть учусь там. А родом из Свердловской области. В Свердловском университете занималась восточными языками, выбрала тему по средневековому Востоку, вот и оказалась на выпускном курсе в Ташкенте.
– И в дипломе у тебя будет значиться «выпускница Ташкентского университета»? – недоверчиво переспросил Гриша, – Глупо!
– Ты всё-таки шовинист. Великодержавный! Давай выпьем, – отрезала тему Таня, – я предлагаю тост за…
Она замолчала. Как выключилась из разговора. Вообще унеслась куда-то. Остановившийся взор не видел ничего вокруг. Отвечая скорее каким-то тайным мыслям, чем ритмическому перестуку колес, она сидела секунд десять с неподвижным лицом, покачиваясь влево-вправо, влево-вправо. Гриша слегка толкнул её поперек этого ритма:
– Ты чего, Тань? Вроде тост хотела…
Девушка перевела взгляд и долго, не мигая, смотрела ему прямо в глаза, после чего изменившимся голосом сказала:
– А ты и вправду на него похож. Очень похож!
Внезапно она резко потянулась к нему и, не выпуская из руки стакан с водкой, прильнула к его губам горячим коротким поцелуем. В нём было столько же горечи, сколько и сладости. Он был и страстен и возвышен. Это был одновременно поцелуй сестры и поцелуй любовницы. Шальная сила исходила от движения солоноватых тонких тёплых губ, прерывистого дыхания, вовсе не тронутого алкогольным перегаром. Поцелуй был столь неожиданным и стремительным, что молодой человек, два года не общавшийся с женщинами, едва успел ответить. Когда же сочная волна экстаза накатила на него, девушка молча потягивала водку, как яблочный сок, а не горькую, прислонясь спиной к стене и отвернувшись. Гриша выпил, встал. Сейчас больше всего хотелось уйти в тамбур курить. Таня даже не обернулась, когда он выходил… Он курил вторую сигарету подряд, вглядываясь сквозь заляпанное мутное окошко тамбура в глубоко чуждый и неприятный ему пустынный пейзаж, и думал. Ни поцеловать не смог, ни любовных слов произнести, не говоря о том, чтобы раздеть, да на полку уложить… Условия есть, и она согласна, как будто! А что-то мешает. И сейчас – вместо того, чтобы предаваться с нею чувственным радостям наедине, пока никто не заявился, стоит себе, курит, оставив её с початой бутылкой водки. А ну как напьется с горя, да и уснёт! Вот тебе и вся любовь!
Гриша мотнул головой, отгоняя дурацкое допущение, и стукнулся о стенку. До чего нелепо устроен человек! Бесплотные невидимые мысли гоняет, как докучливых мух, а на реальные видимые объекты натыкается, не замечая. Выдумывает тысячи причин для оправдания своей мужской нерешительности, а когда поезд ушёл, идёт на какие угодно авантюры, чтобы догнать его! Он смял окурок и решительно двинулся к своему купе. Перед закрытой дверью остановился. Что там? Как войти? С чего начать? Покинув замкнутое пространство общения, он нарушил тонкую нить меж двух людей. И теперь либо всё пытаться выстраивать заново, либо… Он рванул ручку двери. Никого. На столе записка в два слова: «Спасибо. Таня». На обороте мелко – адрес и телефон. Что ж, хоть намечена возможность продолжения отношений. Сердце при этой мысли гулко заколотилось. Уняв сердцебиение, он бережно сложил листок в карман, взял со стола водку и обнаружил, что одного алюминиевого стаканчика нет. Сначала решил, что от качки стаканчик слетел под стол, но, тщетно проискав его некоторое время, понял, что стаканчик прихватила с собой – верно, на память – она, его «несостоявшееся приключение». И сначала ему стало жаль – не столько не случившегося дорожного адюльтера и даже не столько стакана, а себя. Потом он опять, как в тамбуре, мотнул головой, прогоняя лишние мысли, и прямо из горлышка единым махом влил в себя грамм сто пятьдесят, и шаткой походкой направился в компанию.