Уже через час Гриша стоял напротив двери своей квартиры и нетерпеливо жал на кнопку звонка. А потом был радостный вздох матери и слёзы, слёзы… Потом было долгое чаепитие с пирогами, болтовня ни о чём и снова слёзы, слёзы… Наконец, мать не выдержала и спросила, видать, мысль долго не давала ей покоя:
– Ну что, сынок, вернёшься в свою консерваторию или попробуешь профессию поменять?
Вопрос получился робкий, как бы нехотя заданный, но, тем не менее, задел Гришино самолюбие. Отчего это и мама, вслед за папой стала так говорить?
– Мам, – помолчав с минуту, отвечал сын, – ты что, и правда хочешь, чтоб я поменял профессию? Для чего ж тогда столько лет учился?
– Ну, во-первых, мы всю жизнь учимся. Никакая учёба не бывает зряшной. А во-вторых… – Анна Владиславовна помялась, – во-вторых, с чего ты взял, что я предлагаю менять профессию. Я вопрос задаю. А вопрос, как известно, предполагает не всегда один ответ.
– У меня, мама, на этот вопрос, как раньше для папы, – он помолчал, вспомнив отца, потом продолжил дрогнувшим голосом, – так и теперь.
И с расстановкой добавил:
– Для тебя, – затем глянул куда-то в окно, будто там был незримый третий собеседник – есть только один ответ. И давай эту тему больше не обсуждать. Никогда. Ладно?
– А ты изменился, сынок, – задумчиво молвила мать, вглядываясь в Гришу, – жёстким стал, прежде никогда таким не был.
– Я всегда был таким. Думаю, люди вообще особо не меняются. Они просто раскрываются с годами. Или проявляются. Ну, как, например, фотография. Всё на ней уже запечатлено при съёмках. Но в процессе проявления что-то можно выделить, что-то оттеняется, что-то выглядит рельефнее, что-то почти пропадает. Но всё уже есть. Думаю, ничем таким особенным я не удивляю, ты либо просто отвыкла от меня, либо раньше чего-то не замечала. Если б я в чём-нибудь изменился, я б и сам, наверное, это почувствовал. Разве не так?
Анна Владиславовна покачала головой, ничего не отвечая. Может, и так, может, и нет. Но что-то новое в сыне всё же видела. Старше стал человек, разве само по себе это уже не есть новое? Зазвонил телефон, прервав диалог матери с сыном. Они одновременно дёрнулись к трубке. Но Гриша, естественно, уступил, а мама, уже занеся руку над телефоном, отчего-то задумалась, точно не желая снимать её.
– Ты что, мам? – удивился Гриша.
– Размышляю, надо ли, чтоб кто-то знал, что ты уже вернулся. Наверняка будут спрашивать о тебе. Так может, лучше, чтобы ты пока был инкогнито.
– Ох, и смешная же ты бываешь! – улыбнулся сын и решительно снял трубку, слегка отстранив мамину руку. – Алло!
– Гришка! Ты вернулся! – донёсся возглас двоюродной сестры. – Давно?
– Давно, Верка, уже целых двадцать восемь минут дома. Привет, привет! Как живёшь, тихоня? Замуж не выскочила?
– Дурак ты! – фыркнула Верка, которой в марте исполнилось девятнадцать. – В гости-то позовёшь? Хочется с братиком пообниматься! Давно не видела. Небось вымахал, косая сажень в плечах?
– Не так уж и вымахал. Каким был, таким, в общем и остался. Ты-то как? Закончила техникум?
– Вот, сразу видно, что в армии не шибко сестрой интересовался. Я уже работаю. Если надо будет прибарахлиться, обращайся.
– Ну что ж, теперь у нас в семье есть блат в торговле, это хорошо! – весело произнёс Гриша, но это почему-то задело Веру. Она помолчала, дыша в трубку, и молвила обиженным тоном:
– Ты всё-таки неисправимый нахал! Ну, какой такой блат? Это вообще нехорошее слово! Постарайся его при мне и про меня не…
– Да ладно тебе, Верка! Что ты, в самом деле? Я ж пошутил! – перебил её Григорий и тут же добавил:
– Если хочешь, приезжай. Прямо сейчас можешь?
Мать укоризненно покачала головой. Первый вечер она хотела провести с сыном наедине, а получалось, что он уже готов гостей принимать. Но ничего не сказала – раз хочет, пускай, в конце концов, его праздник…
Солнце касалось крыши соседнего дома, и по стене побежали красные полосы. Наступал тёплый весенний вечер. На кухне за столом собралась уютная компания – мама с сыном, племянница Вера с подругой, приятель Виталий, который, хотя и был старше Григория на целых семь лет, несколько лет охотно играл с ним в шахматы и вообще считал его своим приятелем, и Гришин одноклассник и сосед Игорь Михельбер, вечно встрёпанный еврейский юноша в круглых очках на непомерно большом носу, сквозь которые смотрели на мир умные и наглые слегка навыкате глаза. Подругу Верки звали Настя, и она сразу заинтересовала Гришу, который точно понял маневр кузины, неспроста прихватившей с собой эту белокурую длинноногую девушку с правильными чертами лица и низким грудным голосом, выдававшим глубокую чувственность натуры. Судя по всему, Верка была несколько младше своей подруги, хотя общение между ними показалось Грише вполне ровным и свойским. Как выяснилось в разговоре, они вместе учились в одном техникуме, только Верка по торговой специализации, а Настя по юридической. Смекнув, что юрист со средним образованием – это несерьёзно, она с третьего курса техникума поступила в институт на вечернее отделение, где теперь и училась. Через год должна была получить диплом и стать квалифицированным секретарём суда, помощником адвоката или юрисконсультом на производстве. Параллельно она закончила парикмахерские курсы и работала в мужском салоне, делая стрижки и ровняя бороды бесчисленному количеству клиентов. Верка считала Настину работу причудой. Уж если собирается стать юристом, так пускай этим и занимается! А так выходит глупость какая-то: юрист-парикмахер. Но их пикировки по этому поводу как возникали, так сразу и затихали, стоило только Насте заговорить о том, что едва ли торговля может быть настоящим призванием человека – скорее, хорошим заработком! Верка не пыталась оправдать свою профессию призванием, внутренне полностью соглашаясь с тем, что торговля – это просто выгодно.
Сидя за общим столом, все поочерёдно рассматривали дембельский альбом, где фотографии, открытки перемежались с подобранными не без вкуса стихотворными строчками, вписанными каллиграфическим почерком, и слушали Гришины рассказы, приправленные по случаю некоторыми преувеличениями и экзотическими словечками из армейского лексикона и фарси. Успех рассказчика у женской половины общества был явным. Виталий слушал Гришу, не скрывая улыбки. Отслужив три года на флоте, он кое-что понимал в правде и вымысле. Но не перебивал, иногда одобрительно кивал, иногда отпускал короткие реплики, дополняющие Гришины байки по существу. Михельбер, понятия не имевший о том, что такое служба, войну представлявший исключительно по фильмам и книжкам, старательно подбираемым ему хлопотливой мамашей, слушал одноклассника, раскрыв рот. При этом поминутно задавал всякие вопросы, из которых выходило, что соври Григорий что-нибудь совершенно невозможное, и тому поверит. Но понять, нравится ему или нет, было невозможно. Когда же он задал очередной вопрос: «А зачем ты согласился служить в Афганистане?», – Гриша понял окончательную и беспросветную глупость одноклассника и даже не нашёлся, что ответить. Помогла мама.
– Игорёк, – сказала она, – это, конечно, твои семейные представления, но как ты себе представляешь возможность не согласиться?
– Ну, есть же всякие организации, – протянул Михельбер, – есть права человека. Ведь он же единственный сын в семье. По-моему, по закону в таких случаях на войну не берут…
– Игорёк, ты у нас и в классе был диссидентик, и тут про права человека, – укоризненно прокряхтел Берг, и повисла томительная пауза, которую прервал Виталий, протягивая Грише гитару со словами:
– Слушай, спой что-нибудь из афганского.
– Фольклора? – ехидно переспросил Гриша, принимая гитару в руки и тут же затянул:
– Гриша, – наконец нарушила молчание Анна Владиславовна, – а тебе лично приходилось в кого-то стрелять?
– Ты хочешь узнать, убивал ли я людей, – со спокойной иронией в голосе уточнил сын, – отвечу: Бог миловал, убить пришлось однажды змею, несколько раз крыс и без счёта всяких комаров, москитов и прочую дрянь. Но при мне однажды… Впрочем, это неважно! – Гриша тряхнул головой, отгоняя неприятное воспоминание.
Был внезапный обстрел. Рота по команде заняла свои места в траншее. Командир, который массу времени и сил уделял тренировкам по отработке действий в условиях нападения, преуспел и добился того, что доведённые до автоматизма действия подразделений исключили потери при обстрелах, которые при предшественнике нынешнего командира бывали. Однако на сей раз, как на зло, в части находился прибывший с какими-то поручениями из штаба взвод чужаков, для которых обстрел был в диковинку. На такой случай была предусмотрена специальная траншея, куда надлежало прыгнуть любому гостю части. Офицеры из прибывших были сноровистыми, а вот сержантик, который их сопровождал, с какого-то перепугу рванулся в чужой окоп, естественно, занятый. Мины уже свистели над головой, когда этот придурок метался по территории в поисках своей траншеи, к тому же не слыша приказов своего офицера «Мухтазаров! Ко мне!». Очевидно, что-то замкнуло в мозгах, и вместо того, чтоб бежать, куда положено, он помчался прямо в противоположном направлении – на открытое место перед командирской палаткой. В этот самый миг его и срезало пулемётной очередью. Он неестественно подпрыгнул, как напоролся на невидимый провод под током, и рухнул лицом вниз. Два раза дёрнулся всем телом и затих…
– Григ, – раздался голос Игоря, с детства называвшего одноклассника на такой странный манер. Может, потому, что когда-то тоже учился в музыкальной школе, как многие еврейские дети, и полюбил музыку великого норвежца Эдварда Грига, а Гриша был по отчеству Эдвардович, – скажи, а почему у тебя такое прозвище – Шмулик?
– Откуда ты это узнал? – слегка покраснел Гриша; ему прозвище не нравилось, – Ах да, там в альбоме одна фотка подписана «Шмулику от Шкалика»… Да Бог его знает! Сначала нас с приятелем прозвали Шмалик и Шкалик. Вот с этим, – он ткнул на фотографию в альбоме. – А потом Шмалика переделали в Шмулика. А то слишком похоже, на слух перепутать можно. Особенно когда издали окликали. Хотя, вправду сказать, меня редко так называли. Чаще по фамилии. А что?
– Ничего. Просто прозвище очень уж еврейское, вот я и заинтересовался, – с запинкой ответил Михельбер, близоруко щурясь на фотографию с подписью «Шмулику от Шкалика».
– Вот народ! – хихикнул Виталий. – Везде своих найдут! Недаром говорят, все люди евреи, да не все в том признаются.
– Фу! – поморщилась Анна Владиславовна, которая никогда не любила ни еврейских анекдотов, ни еврейской музыки, ни самой темы, ни самого слова «еврей». Ей всегда казалось, что в конце ХХ века говорить о национальной принадлежности глупо. Мы же все советские люди! Хотя себя она тайно отождествляла с немцами, ни с кем другим. – Давайте пить чай. Сегодня у нас настоящий цейлонский. Есть с травами, есть простой. Кому какой?
Все гости этого дома знали: заваривание чая и пироги – два коронных номера в программе хозяйки Берг. Поэтому одобрительный гомон голосов утопил еврейскую тему, и уже через минуту начался почти японский по сосредоточенности ритуал чайной церемонии. Как долго мечтал Гриша о том, как сядет за столом родного дома, вкусит ароматного волшебного напитка из маминых рук, и жизнь потечёт привычным руслом! Настя наклонилась подать Грише горячую чашку, слегка коснувшись белым локоном его щеки, и у него заколотилось сердце. От её волос исходил такой тонкий аромат, какого он не встречал никогда прежде. Даже запах горячего цейлонского чая с душицей и ещё какими-то секретными травами не затмил этого дурманного очарования. На мгновение молодому человеку показалось: он сейчас не удержится и при всех потянется к этим длинным волосам, чтоб ещё и ещё раз ловить их запах, запутается в них, захлебнётся в их душистых волнах. Но вовремя взяв себя в руки, он только в упор посмотрел на девушку слегка ошалелым взглядом и сухо промолвил:
– Спасибо!
– Да не за что, – кокетливо улыбнулась она, и голос её, в отличие от пряного духа волос показался Грише удручающе простоватым. «Лучше б молчала!» – подумал он и пригубил чая.
Виталий тем временем переключил внимание на себя рассказами из флотской юности. Вера вполуха слушала, занятая мыслями о братце и своей подруге, которых вот уже два года – практически всё время, что Гриша служил, – втайне мечтала сосватать. С истинно берговским упрямством она растила и лелеяла свою блажь, и вот, кажется, сейчас кое-что ей начинало удаваться. Родители Насти на неделю укатили на дачу готовить летний отдых, прихватив с собой старшего брата Насти и собаку, так что девушка была полностью предоставлена самой себе, и стараниями подруги могла спокойно завязать отношения с её кузеном. А тот-то, тот-то! Прямо людоед с голодного острова! Эк смотрит, того и гляди, сегодня же потащит в уголок… Гриша действительно некоторое время пожирал глазами Настю, но отключился. С ним произошло то, что бывало нередко и с чем безнадёжно боролась Анна Владиславовна с его ранних лет. Едва сын переживёт какое-нибудь яркое и сильно впечатление, как отключается из действительности, и никакая сила не способна вернуть его обратно. Он мог по полчаса сидеть со стеклянными глазами, ничего не видя и ничего не слыша вокруг, витая где-то в своих переживаниях и фантазиях. В 11-летнем возрасте его даже отводили к психиатру. Почтенный профессор, словно соскочивший со страниц романов Диккенса (бородка, пенсне и странная фамилия Куц) внимательно выслушал мальчишку и его мать, показал ему разные занятные картинки, задавая каверзные вопросы по каждой из них, придирчиво, как оценщик-антиквар в ювелирной лавке, осмотрел зрачки, ладони, ушные раковины, зачем-то живот и сказал буквально следующее:
– Видите ли, мальчик безусловно впечатлительный и слегка опережает возраст по развитию. Что, впрочем, вполне нормально в наше время. Особенно в крупных городах. У него есть некоторые признаки шизоидного типа. Но это совершенно не патология. Это просто один из типов людей. Если в его жизни не будет катастрофических стрессов, то вполне вероятно, он сложится в гармонично развитую личность.
Потом профессор снял пенсне, протёр белоснежным платочком, который затем спрятал в нагрудный карманчик старомодного пиджачка, и продолжил:
– Я бы посоветовал обратить внимание на спортивные игры. Особенно командные. Побольше общаться с природой, сходите в лес, на озёра съездите, половите вместе рыбу, пособирайте грибы. А большего я посоветовать, пожалуй, не могу, да и не хочу. В целом абсолютно нормальный ребёнок… с некоторыми, скажем так, особенностями.
Сколько раз впоследствии эти «некоторые особенности» доставляли Грише неудобства – и в отношениях с товарищами, и в учебном процессе! Склонность отключаться установила между ним и большинством сверстников прозрачную стенку. До 8-го класса Гриша был изгоем среди одноклассников. А когда повзрослевшие школьники наконец-то начали принимать не такого, как все, он уже решил для себя уходить из школы и поступать в училище. Так что, за исключением не менее странного во всех отношениях Игоря Михельбера, отношений ни с кем в классе у него не сохранилось.
Перед глазами отключившегося от реальности Григория сейчас возникла картина незнакомого городка, живописно раскинувшегося на холмах, круто переходящих один в другой. Узенькая извилистая улочка затейливым зигзагом взбегает вверх. Вдоль крутого виража напротив бетонного ограждения, показывающего опасный обрыв, по ней торопливо поднимается девушка, глядя под ноги, дабы не оступиться на щербатых камнях булыжной мостовой. По правую руку от неё высится нелепое трёхэтажное здание начала века с покосившимся крыльцом. Гриша каким-то внутренним зрением видит то, чего не может видеть девушка – из-за этого здания сверху на недопустимой для такой улицы скорости мчится ЗИЛ, погромыхивая бортами пустого кузова, ровно через 15 секунд он вылетит как раз на то место, где окажется девушка. Гриша наблюдает всё снизу и понимает, что добежать, чтобы оттолкнуть несчастную от опасного места, не успеет. Остаётся кричать. Громко, истошно. Посторонись! Назад! Стой! Он хочет крикнуть, но не успевает. Раздаётся глухой удар, визг тормозов, звон битого стекла, короткий вскрик, и по грязным булыжникам прямо к Гришиным ногам течёт коричневая горячая река. Кровь, бензин, масло? Он подбегает к месту столкновения. Видит дымящийся искорёженный капот ЗИЛа, уткнувшийся в бетонное ограждение, бедолагу-водителя, паренька лет двадцати, склонившего иссечённое осколками лицо в кровоподтёках над неестественно раскинувшей руки под колёсами его машины девушкой. Гриша в ужасе узнаёт в остановившемся взгляде глаза археолога Тани…
Резко передёргиваясь всем телом, точно по нему пробежала мощная судорога, Гриша вернулся в реальность. Вокруг сидели гости, мама, оборотившие в его сторону полный напряжённого недоумения взгляд, и молчали. Первой нарушила молчание Настя:
– Ты в порядке?
Этот американизированный вопрос предполагал, наверное, ответ: «О.К.! That`s all right!», оттого, наверное, был особенно противен. С нескрываемым раздражением Гриша бросил взгляд на белокурую подругу кузины и ответил по слогам:
– Всё в порядке, – потом помолчал немного, соображая, что бы такое ещё добавить к сказанному, чтобы окончательно погасить недоумение, и промолвил с некоторой неохотой:
– Так, кое-что вспомнил. Кстати, мам, можно мне позвонить?
– Позвонить? – удивилась Анна Владиславовна, – Не успел домой приехать, и уже кому-то надо звонить? Деловой!
– Да нет, не то, – смущённо пояснил Гриша, которому совсем не хотелось раскрывать то, что сейчас творилось у него в голове, – просто я обещал… одному… ну, в общем, товарищу, с которым вместе ехали… ну, это… как приеду, сразу созвонимся. Вот, вспомнил.
– Так это будет междугородний звонок? – насторожилась мать.
– А что такого! – ещё более смутился Григорий. Тактичная мама кивнула и обратилась к гостям с каким-то пустяком, отвлекая внимание от сына. Он выскользнул из комнаты и начал поиски заветного блокнота с адресом и телефоном. Ну, откуда опять такие фантазии? Что с нею могло случиться? Два дня как расстались, а будто вечность прошла. Сердце бешено колотилось. Сам, понимая, что всё бред, наваждение, просто в очередной раз его посетили «живые картинки», как их он называл в детстве, Гриша уговаривал себя: «Пустое. Всё в порядке. Ничего не случилось. Что ты задёргался, Шмулик?» Даже усмехнулся, до чего неожиданно вспомнилось неприятное прозвище. А сейчас вроде даже и приятное, во всяком случае, смешное. Шмулик и Шмулик! А пусть будет его творческий псевдоним! Звучит! Или так: Григорий Шмулевич. Чтобы уж совсем на еврейский манер. Всё равно, в среде музыкантов две трети евреев, легче вписаться в их компанию. Смешно… Где же этот чёртов блокнот? Ага! Вот он…
Дрожащей рукой набрал номер. Что ж так долго не соединяют?
– Алло! – донеслось с того конца трубки сквозь треск разделяющего расстояния, полного невидимых помех, так что тембра голоса разобрать было невозможно.
– Добрый вечер. Татьяна, это ты? – задал идиотский вопрос Гриша, тут же сообразив, что совсем недавно выехавшая на Северный Кавказ девушка никак не могла быть дома. Он старался быть вежливым и спокойным, но, кажется, не очень получалось. На том конце повисла пауза, после которой последовал вопрос:
– А кто её спрашивает?
– Один знакомый… Мы давно не виделись, и я хотел бы… хотел бы… В общем, как там у неё дела, – пролепетал он абсолютнейшую ересь, чувствуя, что залился краской по самые брови.
– Видите ли, молодой человек, – раздалось в трубке, – Таня поехала в экспедицию и там попала в больницу. Не беспокойтесь. Ничего страшного. Но история неприятная. Попала под машину, перелом ноги.
– Когда? – пресекшимся голосом выдохнул Гриша.
– Сегодня утром. Что-нибудь ей передать?
– Передайте, что звонил… Петя, – зачем-то сбрехнул Гриша и бросил трубку. Сердце колотилось, как сумасшедшее, а в дверях уже возникала фигура любопытствующей Насти, сделавшей вид, что ей надо в уборную. Гриша глянул на неё с опустошённой обречённостью. Зачем назвался Петей? Бесцветно выдохнул: – Настя, прогуляемся?
Девушка просияла и, ничего не сказав, скрылась за дверью.
Наверное, если бы людям не было свойственно совершать нелогичные, спонтанные, странные поступки, мировая литература потеряла бы 9/10 своих сюжетов, а история и политика утратила бы остроту и привлекательность. Женщины ничуть не более мужчин непредсказуемы в своих действиях. Просто мужчины, по природной слабости перед прекрасным полом сваливают ответственность за абсурд существования на них. Та, кому самою природою уготовано продолжать род, не станет совершать ничего, что могло бы, хотя бы гипотетически, привести к уничтожению этого самого рода. Если, конечно, она не выродок. Мужчина же, напротив, всегда готов экспериментировать со своим родом на том простом основании, что главная его задача – непрерывное обновление его, обогащение, преобразование. А поскольку непосредственно дарить жизнь он не может, то, не связанный с деторождением, иногда своими экспериментами ставит свой род на грань вымирания либо просто не продолжает его. Гриша, склонный к пространным умозаключениям с детства, не производил впечатления человека, склонного к нелогичным, спонтанным поступкам. Всякий мало знающий его человек скорее решил бы, наоборот, младший Берг – само олицетворение бюргерской рассудительности, немецкой упорядоченности и взвешенной умеренности во всём. Обманчивое впечатление! Вся его неторопливая рассудительность улетучивалась вмиг, стоило только оказаться в мимолётном плену у сильной эмоции. И не важно, была эта эмоция положительной или отрицательной, наведенной извне или результатом внутренних переживаний, откликом на событие или на художественное произведение! Всякий раз эмоция, ненадолго беря верх над рассудком, играла с ним злую шутку и нейтрализовала все усилия его педантичного ума. Незадолго до ухода в армию Гриша даже провёл своего рода исследование. Побывав в передряге (подрался с зарвавшимся хулиганом), он не только испытал целую гамму чувств, но сумел в подробностях запомнить их, а потом «лабораторно» с хронометром в руках воспроизвести и аккуратно записать ощущения в заготовленную под названием «Клиника ярости» таблицу.
Тетрадный лист разделил на четыре столбца. Первый отвёл под порядковые номера от 1 до 7, поскольку проанализировал семь фаз вспышки гнева. Второй сверху озаглавил «время» (в секундах) и внёс цифры, прибавленные к букве «Ч», означающей точку отсчёта вспышки. Третий под именем «пульс» отражал частоту ударов в секунду. А в четвёртом старательно зафиксировал описания всех переживаний.
1. Ч 65 Начал представлять драку, испытывая ощущение победы, представлять поражающие противника удары, затаил дыхание
2. Ч+45 75 В груди загорелось, дыхание стеснилось
3. Ч+60 100 Ком поднялся к горлу, прилив сил, появилось желание что-то сломать, по чему-то ударить, в течение нескольких секунд было ощущение необыкновенной силы кулака, бесстрашие, безграничная вера в себя
4. Ч+70 100 Краткий оргазм, представил, как ударом йоко[19] ломаю колено противнику и ставлю «штамп» по шее ребром ладони, дыхание освободилось
5. Ч+73 145 Начал слабеть в коленях, затем – в руках и в груди, весь как-то обмяк, появилось ощущение дрожи в теле, пульс отдаётся в виски и почти сразу, достигнув пика, мало-помалу начинает спадать
6. Ч+97 97 Внезапное головокружение, длившееся 5 секунд
7. Ч+320 65 К этому времени вернулся в норму, только с ощущением тяжёлой усталости, восстановился к Ч+600.
Далее следовали некоторые комментарии и выводы. Такие, например, как: «На 1-м и 2-м этапе ярость бесплодна, на 3-м рождает огромную потенциальную энергию, которую если не реализовать в кинетическую в течение 4-го этапа, она может подавить самого тебя в 5-м. Задача бойца, спортсмена и т. п. максимально продлить 4-й этап, не пропустив начало 3-го…»
– Ну что, сынок, вернёшься в свою консерваторию или попробуешь профессию поменять?
Вопрос получился робкий, как бы нехотя заданный, но, тем не менее, задел Гришино самолюбие. Отчего это и мама, вслед за папой стала так говорить?
– Мам, – помолчав с минуту, отвечал сын, – ты что, и правда хочешь, чтоб я поменял профессию? Для чего ж тогда столько лет учился?
– Ну, во-первых, мы всю жизнь учимся. Никакая учёба не бывает зряшной. А во-вторых… – Анна Владиславовна помялась, – во-вторых, с чего ты взял, что я предлагаю менять профессию. Я вопрос задаю. А вопрос, как известно, предполагает не всегда один ответ.
– У меня, мама, на этот вопрос, как раньше для папы, – он помолчал, вспомнив отца, потом продолжил дрогнувшим голосом, – так и теперь.
И с расстановкой добавил:
– Для тебя, – затем глянул куда-то в окно, будто там был незримый третий собеседник – есть только один ответ. И давай эту тему больше не обсуждать. Никогда. Ладно?
– А ты изменился, сынок, – задумчиво молвила мать, вглядываясь в Гришу, – жёстким стал, прежде никогда таким не был.
– Я всегда был таким. Думаю, люди вообще особо не меняются. Они просто раскрываются с годами. Или проявляются. Ну, как, например, фотография. Всё на ней уже запечатлено при съёмках. Но в процессе проявления что-то можно выделить, что-то оттеняется, что-то выглядит рельефнее, что-то почти пропадает. Но всё уже есть. Думаю, ничем таким особенным я не удивляю, ты либо просто отвыкла от меня, либо раньше чего-то не замечала. Если б я в чём-нибудь изменился, я б и сам, наверное, это почувствовал. Разве не так?
Анна Владиславовна покачала головой, ничего не отвечая. Может, и так, может, и нет. Но что-то новое в сыне всё же видела. Старше стал человек, разве само по себе это уже не есть новое? Зазвонил телефон, прервав диалог матери с сыном. Они одновременно дёрнулись к трубке. Но Гриша, естественно, уступил, а мама, уже занеся руку над телефоном, отчего-то задумалась, точно не желая снимать её.
– Ты что, мам? – удивился Гриша.
– Размышляю, надо ли, чтоб кто-то знал, что ты уже вернулся. Наверняка будут спрашивать о тебе. Так может, лучше, чтобы ты пока был инкогнито.
– Ох, и смешная же ты бываешь! – улыбнулся сын и решительно снял трубку, слегка отстранив мамину руку. – Алло!
– Гришка! Ты вернулся! – донёсся возглас двоюродной сестры. – Давно?
– Давно, Верка, уже целых двадцать восемь минут дома. Привет, привет! Как живёшь, тихоня? Замуж не выскочила?
– Дурак ты! – фыркнула Верка, которой в марте исполнилось девятнадцать. – В гости-то позовёшь? Хочется с братиком пообниматься! Давно не видела. Небось вымахал, косая сажень в плечах?
– Не так уж и вымахал. Каким был, таким, в общем и остался. Ты-то как? Закончила техникум?
– Вот, сразу видно, что в армии не шибко сестрой интересовался. Я уже работаю. Если надо будет прибарахлиться, обращайся.
– Ну что ж, теперь у нас в семье есть блат в торговле, это хорошо! – весело произнёс Гриша, но это почему-то задело Веру. Она помолчала, дыша в трубку, и молвила обиженным тоном:
– Ты всё-таки неисправимый нахал! Ну, какой такой блат? Это вообще нехорошее слово! Постарайся его при мне и про меня не…
– Да ладно тебе, Верка! Что ты, в самом деле? Я ж пошутил! – перебил её Григорий и тут же добавил:
– Если хочешь, приезжай. Прямо сейчас можешь?
Мать укоризненно покачала головой. Первый вечер она хотела провести с сыном наедине, а получалось, что он уже готов гостей принимать. Но ничего не сказала – раз хочет, пускай, в конце концов, его праздник…
Солнце касалось крыши соседнего дома, и по стене побежали красные полосы. Наступал тёплый весенний вечер. На кухне за столом собралась уютная компания – мама с сыном, племянница Вера с подругой, приятель Виталий, который, хотя и был старше Григория на целых семь лет, несколько лет охотно играл с ним в шахматы и вообще считал его своим приятелем, и Гришин одноклассник и сосед Игорь Михельбер, вечно встрёпанный еврейский юноша в круглых очках на непомерно большом носу, сквозь которые смотрели на мир умные и наглые слегка навыкате глаза. Подругу Верки звали Настя, и она сразу заинтересовала Гришу, который точно понял маневр кузины, неспроста прихватившей с собой эту белокурую длинноногую девушку с правильными чертами лица и низким грудным голосом, выдававшим глубокую чувственность натуры. Судя по всему, Верка была несколько младше своей подруги, хотя общение между ними показалось Грише вполне ровным и свойским. Как выяснилось в разговоре, они вместе учились в одном техникуме, только Верка по торговой специализации, а Настя по юридической. Смекнув, что юрист со средним образованием – это несерьёзно, она с третьего курса техникума поступила в институт на вечернее отделение, где теперь и училась. Через год должна была получить диплом и стать квалифицированным секретарём суда, помощником адвоката или юрисконсультом на производстве. Параллельно она закончила парикмахерские курсы и работала в мужском салоне, делая стрижки и ровняя бороды бесчисленному количеству клиентов. Верка считала Настину работу причудой. Уж если собирается стать юристом, так пускай этим и занимается! А так выходит глупость какая-то: юрист-парикмахер. Но их пикировки по этому поводу как возникали, так сразу и затихали, стоило только Насте заговорить о том, что едва ли торговля может быть настоящим призванием человека – скорее, хорошим заработком! Верка не пыталась оправдать свою профессию призванием, внутренне полностью соглашаясь с тем, что торговля – это просто выгодно.
Сидя за общим столом, все поочерёдно рассматривали дембельский альбом, где фотографии, открытки перемежались с подобранными не без вкуса стихотворными строчками, вписанными каллиграфическим почерком, и слушали Гришины рассказы, приправленные по случаю некоторыми преувеличениями и экзотическими словечками из армейского лексикона и фарси. Успех рассказчика у женской половины общества был явным. Виталий слушал Гришу, не скрывая улыбки. Отслужив три года на флоте, он кое-что понимал в правде и вымысле. Но не перебивал, иногда одобрительно кивал, иногда отпускал короткие реплики, дополняющие Гришины байки по существу. Михельбер, понятия не имевший о том, что такое служба, войну представлявший исключительно по фильмам и книжкам, старательно подбираемым ему хлопотливой мамашей, слушал одноклассника, раскрыв рот. При этом поминутно задавал всякие вопросы, из которых выходило, что соври Григорий что-нибудь совершенно невозможное, и тому поверит. Но понять, нравится ему или нет, было невозможно. Когда же он задал очередной вопрос: «А зачем ты согласился служить в Афганистане?», – Гриша понял окончательную и беспросветную глупость одноклассника и даже не нашёлся, что ответить. Помогла мама.
– Игорёк, – сказала она, – это, конечно, твои семейные представления, но как ты себе представляешь возможность не согласиться?
– Ну, есть же всякие организации, – протянул Михельбер, – есть права человека. Ведь он же единственный сын в семье. По-моему, по закону в таких случаях на войну не берут…
– Игорёк, ты у нас и в классе был диссидентик, и тут про права человека, – укоризненно прокряхтел Берг, и повисла томительная пауза, которую прервал Виталий, протягивая Грише гитару со словами:
– Слушай, спой что-нибудь из афганского.
– Фольклора? – ехидно переспросил Гриша, принимая гитару в руки и тут же затянул:
Отзвучала песня. Несколько мгновений висела тишина, не прерываемая даже шелестом страниц листаемого дембельского альбома.
…Мы выходим на рассвете.
Над Панджшером[17] дует ветер,
раздувая наши флаги до небес.
Только пыль встаёт над нами.
С нами Бог и наше знамя
И родной АКМС[18] наперевес…
– Гриша, – наконец нарушила молчание Анна Владиславовна, – а тебе лично приходилось в кого-то стрелять?
– Ты хочешь узнать, убивал ли я людей, – со спокойной иронией в голосе уточнил сын, – отвечу: Бог миловал, убить пришлось однажды змею, несколько раз крыс и без счёта всяких комаров, москитов и прочую дрянь. Но при мне однажды… Впрочем, это неважно! – Гриша тряхнул головой, отгоняя неприятное воспоминание.
Был внезапный обстрел. Рота по команде заняла свои места в траншее. Командир, который массу времени и сил уделял тренировкам по отработке действий в условиях нападения, преуспел и добился того, что доведённые до автоматизма действия подразделений исключили потери при обстрелах, которые при предшественнике нынешнего командира бывали. Однако на сей раз, как на зло, в части находился прибывший с какими-то поручениями из штаба взвод чужаков, для которых обстрел был в диковинку. На такой случай была предусмотрена специальная траншея, куда надлежало прыгнуть любому гостю части. Офицеры из прибывших были сноровистыми, а вот сержантик, который их сопровождал, с какого-то перепугу рванулся в чужой окоп, естественно, занятый. Мины уже свистели над головой, когда этот придурок метался по территории в поисках своей траншеи, к тому же не слыша приказов своего офицера «Мухтазаров! Ко мне!». Очевидно, что-то замкнуло в мозгах, и вместо того, чтоб бежать, куда положено, он помчался прямо в противоположном направлении – на открытое место перед командирской палаткой. В этот самый миг его и срезало пулемётной очередью. Он неестественно подпрыгнул, как напоролся на невидимый провод под током, и рухнул лицом вниз. Два раза дёрнулся всем телом и затих…
– Григ, – раздался голос Игоря, с детства называвшего одноклассника на такой странный манер. Может, потому, что когда-то тоже учился в музыкальной школе, как многие еврейские дети, и полюбил музыку великого норвежца Эдварда Грига, а Гриша был по отчеству Эдвардович, – скажи, а почему у тебя такое прозвище – Шмулик?
– Откуда ты это узнал? – слегка покраснел Гриша; ему прозвище не нравилось, – Ах да, там в альбоме одна фотка подписана «Шмулику от Шкалика»… Да Бог его знает! Сначала нас с приятелем прозвали Шмалик и Шкалик. Вот с этим, – он ткнул на фотографию в альбоме. – А потом Шмалика переделали в Шмулика. А то слишком похоже, на слух перепутать можно. Особенно когда издали окликали. Хотя, вправду сказать, меня редко так называли. Чаще по фамилии. А что?
– Ничего. Просто прозвище очень уж еврейское, вот я и заинтересовался, – с запинкой ответил Михельбер, близоруко щурясь на фотографию с подписью «Шмулику от Шкалика».
– Вот народ! – хихикнул Виталий. – Везде своих найдут! Недаром говорят, все люди евреи, да не все в том признаются.
– Фу! – поморщилась Анна Владиславовна, которая никогда не любила ни еврейских анекдотов, ни еврейской музыки, ни самой темы, ни самого слова «еврей». Ей всегда казалось, что в конце ХХ века говорить о национальной принадлежности глупо. Мы же все советские люди! Хотя себя она тайно отождествляла с немцами, ни с кем другим. – Давайте пить чай. Сегодня у нас настоящий цейлонский. Есть с травами, есть простой. Кому какой?
Все гости этого дома знали: заваривание чая и пироги – два коронных номера в программе хозяйки Берг. Поэтому одобрительный гомон голосов утопил еврейскую тему, и уже через минуту начался почти японский по сосредоточенности ритуал чайной церемонии. Как долго мечтал Гриша о том, как сядет за столом родного дома, вкусит ароматного волшебного напитка из маминых рук, и жизнь потечёт привычным руслом! Настя наклонилась подать Грише горячую чашку, слегка коснувшись белым локоном его щеки, и у него заколотилось сердце. От её волос исходил такой тонкий аромат, какого он не встречал никогда прежде. Даже запах горячего цейлонского чая с душицей и ещё какими-то секретными травами не затмил этого дурманного очарования. На мгновение молодому человеку показалось: он сейчас не удержится и при всех потянется к этим длинным волосам, чтоб ещё и ещё раз ловить их запах, запутается в них, захлебнётся в их душистых волнах. Но вовремя взяв себя в руки, он только в упор посмотрел на девушку слегка ошалелым взглядом и сухо промолвил:
– Спасибо!
– Да не за что, – кокетливо улыбнулась она, и голос её, в отличие от пряного духа волос показался Грише удручающе простоватым. «Лучше б молчала!» – подумал он и пригубил чая.
Виталий тем временем переключил внимание на себя рассказами из флотской юности. Вера вполуха слушала, занятая мыслями о братце и своей подруге, которых вот уже два года – практически всё время, что Гриша служил, – втайне мечтала сосватать. С истинно берговским упрямством она растила и лелеяла свою блажь, и вот, кажется, сейчас кое-что ей начинало удаваться. Родители Насти на неделю укатили на дачу готовить летний отдых, прихватив с собой старшего брата Насти и собаку, так что девушка была полностью предоставлена самой себе, и стараниями подруги могла спокойно завязать отношения с её кузеном. А тот-то, тот-то! Прямо людоед с голодного острова! Эк смотрит, того и гляди, сегодня же потащит в уголок… Гриша действительно некоторое время пожирал глазами Настю, но отключился. С ним произошло то, что бывало нередко и с чем безнадёжно боролась Анна Владиславовна с его ранних лет. Едва сын переживёт какое-нибудь яркое и сильно впечатление, как отключается из действительности, и никакая сила не способна вернуть его обратно. Он мог по полчаса сидеть со стеклянными глазами, ничего не видя и ничего не слыша вокруг, витая где-то в своих переживаниях и фантазиях. В 11-летнем возрасте его даже отводили к психиатру. Почтенный профессор, словно соскочивший со страниц романов Диккенса (бородка, пенсне и странная фамилия Куц) внимательно выслушал мальчишку и его мать, показал ему разные занятные картинки, задавая каверзные вопросы по каждой из них, придирчиво, как оценщик-антиквар в ювелирной лавке, осмотрел зрачки, ладони, ушные раковины, зачем-то живот и сказал буквально следующее:
– Видите ли, мальчик безусловно впечатлительный и слегка опережает возраст по развитию. Что, впрочем, вполне нормально в наше время. Особенно в крупных городах. У него есть некоторые признаки шизоидного типа. Но это совершенно не патология. Это просто один из типов людей. Если в его жизни не будет катастрофических стрессов, то вполне вероятно, он сложится в гармонично развитую личность.
Потом профессор снял пенсне, протёр белоснежным платочком, который затем спрятал в нагрудный карманчик старомодного пиджачка, и продолжил:
– Я бы посоветовал обратить внимание на спортивные игры. Особенно командные. Побольше общаться с природой, сходите в лес, на озёра съездите, половите вместе рыбу, пособирайте грибы. А большего я посоветовать, пожалуй, не могу, да и не хочу. В целом абсолютно нормальный ребёнок… с некоторыми, скажем так, особенностями.
Сколько раз впоследствии эти «некоторые особенности» доставляли Грише неудобства – и в отношениях с товарищами, и в учебном процессе! Склонность отключаться установила между ним и большинством сверстников прозрачную стенку. До 8-го класса Гриша был изгоем среди одноклассников. А когда повзрослевшие школьники наконец-то начали принимать не такого, как все, он уже решил для себя уходить из школы и поступать в училище. Так что, за исключением не менее странного во всех отношениях Игоря Михельбера, отношений ни с кем в классе у него не сохранилось.
Перед глазами отключившегося от реальности Григория сейчас возникла картина незнакомого городка, живописно раскинувшегося на холмах, круто переходящих один в другой. Узенькая извилистая улочка затейливым зигзагом взбегает вверх. Вдоль крутого виража напротив бетонного ограждения, показывающего опасный обрыв, по ней торопливо поднимается девушка, глядя под ноги, дабы не оступиться на щербатых камнях булыжной мостовой. По правую руку от неё высится нелепое трёхэтажное здание начала века с покосившимся крыльцом. Гриша каким-то внутренним зрением видит то, чего не может видеть девушка – из-за этого здания сверху на недопустимой для такой улицы скорости мчится ЗИЛ, погромыхивая бортами пустого кузова, ровно через 15 секунд он вылетит как раз на то место, где окажется девушка. Гриша наблюдает всё снизу и понимает, что добежать, чтобы оттолкнуть несчастную от опасного места, не успеет. Остаётся кричать. Громко, истошно. Посторонись! Назад! Стой! Он хочет крикнуть, но не успевает. Раздаётся глухой удар, визг тормозов, звон битого стекла, короткий вскрик, и по грязным булыжникам прямо к Гришиным ногам течёт коричневая горячая река. Кровь, бензин, масло? Он подбегает к месту столкновения. Видит дымящийся искорёженный капот ЗИЛа, уткнувшийся в бетонное ограждение, бедолагу-водителя, паренька лет двадцати, склонившего иссечённое осколками лицо в кровоподтёках над неестественно раскинувшей руки под колёсами его машины девушкой. Гриша в ужасе узнаёт в остановившемся взгляде глаза археолога Тани…
Резко передёргиваясь всем телом, точно по нему пробежала мощная судорога, Гриша вернулся в реальность. Вокруг сидели гости, мама, оборотившие в его сторону полный напряжённого недоумения взгляд, и молчали. Первой нарушила молчание Настя:
– Ты в порядке?
Этот американизированный вопрос предполагал, наверное, ответ: «О.К.! That`s all right!», оттого, наверное, был особенно противен. С нескрываемым раздражением Гриша бросил взгляд на белокурую подругу кузины и ответил по слогам:
– Всё в порядке, – потом помолчал немного, соображая, что бы такое ещё добавить к сказанному, чтобы окончательно погасить недоумение, и промолвил с некоторой неохотой:
– Так, кое-что вспомнил. Кстати, мам, можно мне позвонить?
– Позвонить? – удивилась Анна Владиславовна, – Не успел домой приехать, и уже кому-то надо звонить? Деловой!
– Да нет, не то, – смущённо пояснил Гриша, которому совсем не хотелось раскрывать то, что сейчас творилось у него в голове, – просто я обещал… одному… ну, в общем, товарищу, с которым вместе ехали… ну, это… как приеду, сразу созвонимся. Вот, вспомнил.
– Так это будет междугородний звонок? – насторожилась мать.
– А что такого! – ещё более смутился Григорий. Тактичная мама кивнула и обратилась к гостям с каким-то пустяком, отвлекая внимание от сына. Он выскользнул из комнаты и начал поиски заветного блокнота с адресом и телефоном. Ну, откуда опять такие фантазии? Что с нею могло случиться? Два дня как расстались, а будто вечность прошла. Сердце бешено колотилось. Сам, понимая, что всё бред, наваждение, просто в очередной раз его посетили «живые картинки», как их он называл в детстве, Гриша уговаривал себя: «Пустое. Всё в порядке. Ничего не случилось. Что ты задёргался, Шмулик?» Даже усмехнулся, до чего неожиданно вспомнилось неприятное прозвище. А сейчас вроде даже и приятное, во всяком случае, смешное. Шмулик и Шмулик! А пусть будет его творческий псевдоним! Звучит! Или так: Григорий Шмулевич. Чтобы уж совсем на еврейский манер. Всё равно, в среде музыкантов две трети евреев, легче вписаться в их компанию. Смешно… Где же этот чёртов блокнот? Ага! Вот он…
Дрожащей рукой набрал номер. Что ж так долго не соединяют?
– Алло! – донеслось с того конца трубки сквозь треск разделяющего расстояния, полного невидимых помех, так что тембра голоса разобрать было невозможно.
– Добрый вечер. Татьяна, это ты? – задал идиотский вопрос Гриша, тут же сообразив, что совсем недавно выехавшая на Северный Кавказ девушка никак не могла быть дома. Он старался быть вежливым и спокойным, но, кажется, не очень получалось. На том конце повисла пауза, после которой последовал вопрос:
– А кто её спрашивает?
– Один знакомый… Мы давно не виделись, и я хотел бы… хотел бы… В общем, как там у неё дела, – пролепетал он абсолютнейшую ересь, чувствуя, что залился краской по самые брови.
– Видите ли, молодой человек, – раздалось в трубке, – Таня поехала в экспедицию и там попала в больницу. Не беспокойтесь. Ничего страшного. Но история неприятная. Попала под машину, перелом ноги.
– Когда? – пресекшимся голосом выдохнул Гриша.
– Сегодня утром. Что-нибудь ей передать?
– Передайте, что звонил… Петя, – зачем-то сбрехнул Гриша и бросил трубку. Сердце колотилось, как сумасшедшее, а в дверях уже возникала фигура любопытствующей Насти, сделавшей вид, что ей надо в уборную. Гриша глянул на неё с опустошённой обречённостью. Зачем назвался Петей? Бесцветно выдохнул: – Настя, прогуляемся?
Девушка просияла и, ничего не сказав, скрылась за дверью.
Наверное, если бы людям не было свойственно совершать нелогичные, спонтанные, странные поступки, мировая литература потеряла бы 9/10 своих сюжетов, а история и политика утратила бы остроту и привлекательность. Женщины ничуть не более мужчин непредсказуемы в своих действиях. Просто мужчины, по природной слабости перед прекрасным полом сваливают ответственность за абсурд существования на них. Та, кому самою природою уготовано продолжать род, не станет совершать ничего, что могло бы, хотя бы гипотетически, привести к уничтожению этого самого рода. Если, конечно, она не выродок. Мужчина же, напротив, всегда готов экспериментировать со своим родом на том простом основании, что главная его задача – непрерывное обновление его, обогащение, преобразование. А поскольку непосредственно дарить жизнь он не может, то, не связанный с деторождением, иногда своими экспериментами ставит свой род на грань вымирания либо просто не продолжает его. Гриша, склонный к пространным умозаключениям с детства, не производил впечатления человека, склонного к нелогичным, спонтанным поступкам. Всякий мало знающий его человек скорее решил бы, наоборот, младший Берг – само олицетворение бюргерской рассудительности, немецкой упорядоченности и взвешенной умеренности во всём. Обманчивое впечатление! Вся его неторопливая рассудительность улетучивалась вмиг, стоило только оказаться в мимолётном плену у сильной эмоции. И не важно, была эта эмоция положительной или отрицательной, наведенной извне или результатом внутренних переживаний, откликом на событие или на художественное произведение! Всякий раз эмоция, ненадолго беря верх над рассудком, играла с ним злую шутку и нейтрализовала все усилия его педантичного ума. Незадолго до ухода в армию Гриша даже провёл своего рода исследование. Побывав в передряге (подрался с зарвавшимся хулиганом), он не только испытал целую гамму чувств, но сумел в подробностях запомнить их, а потом «лабораторно» с хронометром в руках воспроизвести и аккуратно записать ощущения в заготовленную под названием «Клиника ярости» таблицу.
Тетрадный лист разделил на четыре столбца. Первый отвёл под порядковые номера от 1 до 7, поскольку проанализировал семь фаз вспышки гнева. Второй сверху озаглавил «время» (в секундах) и внёс цифры, прибавленные к букве «Ч», означающей точку отсчёта вспышки. Третий под именем «пульс» отражал частоту ударов в секунду. А в четвёртом старательно зафиксировал описания всех переживаний.
1. Ч 65 Начал представлять драку, испытывая ощущение победы, представлять поражающие противника удары, затаил дыхание
2. Ч+45 75 В груди загорелось, дыхание стеснилось
3. Ч+60 100 Ком поднялся к горлу, прилив сил, появилось желание что-то сломать, по чему-то ударить, в течение нескольких секунд было ощущение необыкновенной силы кулака, бесстрашие, безграничная вера в себя
4. Ч+70 100 Краткий оргазм, представил, как ударом йоко[19] ломаю колено противнику и ставлю «штамп» по шее ребром ладони, дыхание освободилось
5. Ч+73 145 Начал слабеть в коленях, затем – в руках и в груди, весь как-то обмяк, появилось ощущение дрожи в теле, пульс отдаётся в виски и почти сразу, достигнув пика, мало-помалу начинает спадать
6. Ч+97 97 Внезапное головокружение, длившееся 5 секунд
7. Ч+320 65 К этому времени вернулся в норму, только с ощущением тяжёлой усталости, восстановился к Ч+600.
Далее следовали некоторые комментарии и выводы. Такие, например, как: «На 1-м и 2-м этапе ярость бесплодна, на 3-м рождает огромную потенциальную энергию, которую если не реализовать в кинетическую в течение 4-го этапа, она может подавить самого тебя в 5-м. Задача бойца, спортсмена и т. п. максимально продлить 4-й этап, не пропустив начало 3-го…»