Умница тогда мне ничего не ответил, он вообще ужасно нервничал, бегал по даче взад-вперед, причитал, что если сорвется такое важное дело, о котором мне знать не надо, то он этого не переживет, и когда уже Светик позвонит, а вдруг она вообще не позвонит… Но тут раздался долгожданный звонок, и Светик честно и красиво отработала мое обещание холить и нежить ее шарпея сколько ей будет угодно. Она подтвердила версию падения с мотоцикла, даже почти спокойно выслушала «слава Богу, что там хоть стог сена был», продиктовала Умнице адрес Дины, рассказала о проделанной предварительной работе и настоятельно посоветовала взять с собой к Дине кого-нибудь из ментов, чисто для охраны, на всякий случай, а то рядом с большими деньгами слишком часто оказываются всякие гоблины, ахха.
Вместе с хумусом Умница вручил мне немного денег, большой баул и лист с длинным, несмотря на мелкий Ленкин почерк, списком московских покупок. Кажется, теща уже начала мою пиар-кампанию, и мне дали возможность реабилитироваться. Правда, чтобы все это скупить, мне пришлось бы задержаться в Москве еще на неделю. И я попросил Умницу проявить мужскую солидарность и быстренько потерять нафиг весь этот закупочный список. Он хмыкнул и сунул его в карман.
Потом мы пришли к прекрасной Дине за большими деньгами на несчастных агунот и теперь сидели в просторных лиловых кожаных креслах и пили плохо сваренный кофе с хорошим армянским коньяком, примеряясь к предстоящей сделке. На стене, среди нескольких ню, висел портрет покойного Любавического ребе. Прямо на журнальном столике стояли два больших подсвечника типа «смерть шулера». Когда Дина вышла за лимоном, Умница наклонился ко мне и выдохнул, мотнув головой на стены:
— Видел? Смесь порока и праведности. Ох, я ведусь на эти дела…
Умница Дине тоже сразу понравился. Со стороны могло показаться, что лишь уважение перед его духовным званием и важность предстоящих дел удерживают ее от того, чтобы немедленно не броситься ему на шею. Она сразу же согласилась на предложение Умницы заменить крупную одноразовую выплату на пожизненную зарплату почетного президента «Второго счастья» и даже обрадовалась, что так ей будет легче вести подобающий образ жизни. Умница метнул в меня безумный взгляд и снова важно качнул пейсами. Мне даже показалось, что он внутренне приговаривает: «Конечно, сестра моя».
Умница уже договорился с Диной, что после банка они вдвоем пойдут в хороший торговый центр, который под Манежем, и там Дина поможет Умнице купить для моей жены элегантные модные и скромные вещи, которые сам Боря, конечно же, выбрать просто не сможет, да, Боря? Тут раздался звонок в дверь. Хамский хозяйский звонок. Дина вздрогнула. Беспомощно на нас посмотрела. В дверь продолжали звонить. Потом перестали. В замке провернулся ключ.
— Прислуга пришла? — с надеждой спросил Умница.
Дина закрыла лицо руками. А когда отвела их, глаза уже были не те. Не хотел бы я быть мужем этой обманутой женщины. И когда элегантный веселый Плоткин с полновесным букетом белых роз вошел в холл, Дина рванулась ему навстречу с воплем раненой куропатки:
— Ты где был?!
— В Париже, — улыбнулся ей Эфраим. — Здравствуй, зая! — и протянул букет.
— В Париже?! — захлебнулась Дина, схватила себя за пышные волосы и стащила с головы парик. Под ним оказались точно такие же пышные волосы, только потемнее. — С кем ты развлекался в Париже?! С третьей женой? — Дина смазала париком по физиономии отца двух детей. — Сколько у тебя жен, аферист?!
Плоткин, надо сказать, абсолютно офигел. Но при этом от парика уворачивался довольно ловко, прикрываясь букетом. И пытался объяснить, что дело было очень срочное, важное и настолько секретное, что даже позвонить он не имел права. Наконец, парик окончательно запутался в шипах, а Дина зарыдала, упав ничком на просторный фиолетовый диван. Тогда Плоткин заметил нас. И уставился на меня с изумлением:
— Барух, ты?! Ты же Барух, новый зять Наума, полицейский?
Я кивнул и удивился:
— Откуда ты меня знаешь?
— Ну как же… Нас же знакомили на свадьбе Наума, забыл?
Я снова пожал плечами.
— Тебя я тоже узнал, — сказал Эфраим, глядя на резко погрустневшего Умницу. — Ты ведь тоже был на свадьбе, в штраймле? — он очертил круг над головой. И вдруг спросил с горечью: — Это вы ей рассказали? Про Варю? Зачем?
Умница отрицательно замотал головой, потом махнул рукой:
— Да какая уже разница.
— Понял, — кивнул я, вытащил пистолет и навел на Плоткина.
Эфраим испугался и воздел руки вверх. Умница, правда, испугался еще сильнее. Дина негромко, но протяжно визжала с дивана.
— Рабби Зельцер, — уважительно воззвал я, — вам, как духовному лидеру, предстоит решить, что делать с этим евреем.
— Мне??? — возмутился Умница. — Ну, знаешь, Боря… Ты меня в это не втягивай!
— Понял, — сказал я. — Тогда уведите его вдову, рабби, я сам все кончу.
Плоткин вдруг рухнул в кресло со стоном:
— Вдову! Нет! За что?!
— За вранье! — отрезала Дина с дивана. — Женой я тебе уж точно теперь не буду. А не хочешь, чтоб я была твоей вдовой — дай мне гет! Немедленно. В присутствии раввина и второго свидетеля. Мне гет, а раввину — деньги. Все. Ты у меня вылетишь в ктубу! Понял, аферист?
— Ой, да какие такие деньги? — выпучил глаза Плоткин. — Ты же прекрасно знаешь, что эти деньги не мои. А мои ты уже все истратила.
— Я??? — задохнулась Дина.
Умница сидел неподвижно, и только голова его вертелась, как у совы на дневном свету. И глаза были такие же — большие, круглые и совершенно бессмысленные.
— Рабби Зельцер и госпожа Плоткина! — решительно скомандовал я, а моя суперменская усмешка сияла над дулом пистолета. — Идите в банк и спокойно снимайте деньги. Я сделаю за вас всю грязную работу.
Умница, услышав слово «идите», вскочил и бочком двинулся к двери.
— Нет! — неожиданно возразила Дина. — Я не буду снимать деньги со счета в день смерти своего мужа. Это слишком подозрительно.
Все задумались.
— Еще бы! — прошептал Эфраим, растягивая узел галстука. — Не такая уж ты дура.
О'Кей, — сказал я, — двое суток он у меня тут просидит. Вам этого хватит?
— Да! Да! — вдруг заорал Умница и рванулся к двери.
Но Дина успела первой и оказалась на его пути, крича:
— Нет! Мы с рэбе не успеем! Минимум — три дня! Да, рэбе? А то он отменит чек!
Я осклабился:
— А как он сможет отменить чек, хотел бы я знать? Нет, ни один чек он уже никогда не отменит.
— А нельзя ли его вообще не… отпустить дня через четыре? — вдруг спросил Умница. — Ибо сказано же вам «не убий»… — он пристыженно замолчал, словно сам усомнился в сказанном.
— Как сочтете нужным, рабби Зельцер, — я с недовольным видом откинулся в кресле, покачал ногой, потом достал наручники и швырнул их на столик, рядом с субботними шандалами. — Просто не хотелось торчать здесь лишние два дня.
И тут Плоткин сломался. И плачущим голосом сказал:
— Рабби Зельцер… это будет точно такое же убийство, просто другими руками… если я сегодня вечером не передам деньги по назначению, меня все равно убьют. И Борю, если он окажется рядом — тоже. Но сначала они будут нас пытать и узнают кто забрал их деньги. А потом найдут и вас. И тоже убьют. И детей моих убьют, и жену мою убьют, и наложницу…
— Это кто же здесь наложница?! — завопила Дина.
— Варвару я имел в виду, — злобно пояснил Эфраим. — Лучше убейте меня сразу. Только и вам не жить, — трагически добавил он.
— Надо помочь этому еврею выпутаться из беды, — наконец изрек Умница слова достойные раввина и духовного лидера. После чего требовательно посмотрел на меня.
Я пожал плечами:
— Можно и помочь… — Я вдруг вспомнил про «зайчикофф». И сымпровизировал: — Только кто тогда, рабби Зельцер, поможет бедным агунот? Сколько будет самоубийств среди этих несчастных еврейских женщин, отчаявшихся создать еврейскую семью с любимым человеком? Сколько еврейских детей не родится? Сколько будет сделано абортов? Сколько евреев должно будет вести презренную жизнь мамзера? Сколько их всех будет? Десятки? Сотни? Допустимо ли спасти несколько жизней, чтобы загубить многие?! Имеем ли мы право лишить надежды этих брошенных женщин и отдать деньги Эфраиму? Те самые деньги, которые так нужны для эффективного розыска их беглых мужей!
Наступила тяжелая пауза. Умница смотрел на меня так, словно увидел впервые. Пальцы его слегка шевелились. Не исключено, что он мысленно набирал телефон амбуланса. И продолжал всматриваться в меня с каким-то отчаянным ожиданием. Черта-с-два, не дождется, что подмигну. И я, невозмутимо приподняв бровь, продолжил:
— Рабби Зельцер! Я вижу, что вам тяжело принять мои светские доводы. Но ведь в основе их лежит сострадание к моему народу. Так?
Плоткин тяжело задышал, отвернувшись.
— Мне тоже его жаль, — сказал я, указав стволом на Эфраима. — Но надо уметь выбирать. Кто за агунот?
Мы с Диной подняли руки. Она обе, а я левую, правая при этом, случайно конечно, дернулась в сторону Умницы. Он тут же наклонился завязать шнурок.
— Кто за Плоткина?
Плоткин, не поднимая головы, поднял руку.
Умница завязывал второй шнурок.
— Итак, — деловито сказал я, — двумя голосами «за», одним воздержавшимся и одним недействительным… Короче, всё всем и так ясно. Не всегда все надо формулировать.
Умница вдруг вскочил. Но не пошел к двери, где я уже готовился его перехватить, а заходил по комнате. Лицо его приняло не вполне осмысленное, но хотя бы загруженное мыслью выражение. Мне очень нравилось наблюдать нашего рава в роли испуганной жадной обезьяны, запустившей руку в банку с орехами и уже намертво сжавшей кулак.
— Не бывает безвыходных ситуаций! — произнес он то, что давно должен был. — У нас есть огромные деньги и полицейский с большим опытом. — Под ждущим огненным взглядом Дины, Умница распалился и развил мысль, — С Божьей помощью, мы найдем способ и помочь нашим агунот, и спасти Эфраима, его чад и домочадцев от лютой смерти. Правда, Боря?
Я пожал плечами:
— Я человек конкретный. Мне нужна четкая и достоверная информация. Чьи деньги. Кто претендует. Кто угрожает. Мотивы. Адреса. Явки. Пароли. Если Эфраим будет откровенен, то спасем. С Божьей помощью, понятное дело. А будет темнить и недоговаривать, то… сам виноват.
И тогда Плоткин начал давать чистосердечные показания. Когда выяснилось, что деньги уведены у Наума, я изобразил радостное оживление:
— Так это же деньги моего тестя! А он, между прочим, хочет меня убить, — я посмотрел на Умницу, ища подтверждения. Он не возражал. — Тогда я, на правах родственника, претендую на свою долю. Это уникальный случай, когда мои принципы позволяют мне украсть. Причем сразу и много. И я не намерен его упустить!
Никто не возражал. И Эфраим продолжил дозволенные речи.
— Все ясно, — подвел я итог Эфраимовому повествованию. — Ты, действительно, должен отдать деньги этому Ливанцу в присутствии Ронена. Раз твои дети и же… и налож… и их мать в руках Ронена — у нас нет выбора. Но! — я строгим взглядом стер с лица Умницы грустную улыбку облегчения. — Но деньги должны оказаться у нас.
Умница снова улыбнулся. На этот раз той самой сочувственной улыбкой, которой он обычно сопровождал «умные» разговоры со мной.
24. «На полочке стоял чемоданчик…»
Вместе с хумусом Умница вручил мне немного денег, большой баул и лист с длинным, несмотря на мелкий Ленкин почерк, списком московских покупок. Кажется, теща уже начала мою пиар-кампанию, и мне дали возможность реабилитироваться. Правда, чтобы все это скупить, мне пришлось бы задержаться в Москве еще на неделю. И я попросил Умницу проявить мужскую солидарность и быстренько потерять нафиг весь этот закупочный список. Он хмыкнул и сунул его в карман.
Потом мы пришли к прекрасной Дине за большими деньгами на несчастных агунот и теперь сидели в просторных лиловых кожаных креслах и пили плохо сваренный кофе с хорошим армянским коньяком, примеряясь к предстоящей сделке. На стене, среди нескольких ню, висел портрет покойного Любавического ребе. Прямо на журнальном столике стояли два больших подсвечника типа «смерть шулера». Когда Дина вышла за лимоном, Умница наклонился ко мне и выдохнул, мотнув головой на стены:
— Видел? Смесь порока и праведности. Ох, я ведусь на эти дела…
Умница Дине тоже сразу понравился. Со стороны могло показаться, что лишь уважение перед его духовным званием и важность предстоящих дел удерживают ее от того, чтобы немедленно не броситься ему на шею. Она сразу же согласилась на предложение Умницы заменить крупную одноразовую выплату на пожизненную зарплату почетного президента «Второго счастья» и даже обрадовалась, что так ей будет легче вести подобающий образ жизни. Умница метнул в меня безумный взгляд и снова важно качнул пейсами. Мне даже показалось, что он внутренне приговаривает: «Конечно, сестра моя».
Умница уже договорился с Диной, что после банка они вдвоем пойдут в хороший торговый центр, который под Манежем, и там Дина поможет Умнице купить для моей жены элегантные модные и скромные вещи, которые сам Боря, конечно же, выбрать просто не сможет, да, Боря? Тут раздался звонок в дверь. Хамский хозяйский звонок. Дина вздрогнула. Беспомощно на нас посмотрела. В дверь продолжали звонить. Потом перестали. В замке провернулся ключ.
— Прислуга пришла? — с надеждой спросил Умница.
Дина закрыла лицо руками. А когда отвела их, глаза уже были не те. Не хотел бы я быть мужем этой обманутой женщины. И когда элегантный веселый Плоткин с полновесным букетом белых роз вошел в холл, Дина рванулась ему навстречу с воплем раненой куропатки:
— Ты где был?!
— В Париже, — улыбнулся ей Эфраим. — Здравствуй, зая! — и протянул букет.
— В Париже?! — захлебнулась Дина, схватила себя за пышные волосы и стащила с головы парик. Под ним оказались точно такие же пышные волосы, только потемнее. — С кем ты развлекался в Париже?! С третьей женой? — Дина смазала париком по физиономии отца двух детей. — Сколько у тебя жен, аферист?!
Плоткин, надо сказать, абсолютно офигел. Но при этом от парика уворачивался довольно ловко, прикрываясь букетом. И пытался объяснить, что дело было очень срочное, важное и настолько секретное, что даже позвонить он не имел права. Наконец, парик окончательно запутался в шипах, а Дина зарыдала, упав ничком на просторный фиолетовый диван. Тогда Плоткин заметил нас. И уставился на меня с изумлением:
— Барух, ты?! Ты же Барух, новый зять Наума, полицейский?
Я кивнул и удивился:
— Откуда ты меня знаешь?
— Ну как же… Нас же знакомили на свадьбе Наума, забыл?
Я снова пожал плечами.
— Тебя я тоже узнал, — сказал Эфраим, глядя на резко погрустневшего Умницу. — Ты ведь тоже был на свадьбе, в штраймле? — он очертил круг над головой. И вдруг спросил с горечью: — Это вы ей рассказали? Про Варю? Зачем?
Умница отрицательно замотал головой, потом махнул рукой:
— Да какая уже разница.
— Понял, — кивнул я, вытащил пистолет и навел на Плоткина.
Эфраим испугался и воздел руки вверх. Умница, правда, испугался еще сильнее. Дина негромко, но протяжно визжала с дивана.
— Рабби Зельцер, — уважительно воззвал я, — вам, как духовному лидеру, предстоит решить, что делать с этим евреем.
— Мне??? — возмутился Умница. — Ну, знаешь, Боря… Ты меня в это не втягивай!
— Понял, — сказал я. — Тогда уведите его вдову, рабби, я сам все кончу.
Плоткин вдруг рухнул в кресло со стоном:
— Вдову! Нет! За что?!
— За вранье! — отрезала Дина с дивана. — Женой я тебе уж точно теперь не буду. А не хочешь, чтоб я была твоей вдовой — дай мне гет! Немедленно. В присутствии раввина и второго свидетеля. Мне гет, а раввину — деньги. Все. Ты у меня вылетишь в ктубу! Понял, аферист?
— Ой, да какие такие деньги? — выпучил глаза Плоткин. — Ты же прекрасно знаешь, что эти деньги не мои. А мои ты уже все истратила.
— Я??? — задохнулась Дина.
Умница сидел неподвижно, и только голова его вертелась, как у совы на дневном свету. И глаза были такие же — большие, круглые и совершенно бессмысленные.
— Рабби Зельцер и госпожа Плоткина! — решительно скомандовал я, а моя суперменская усмешка сияла над дулом пистолета. — Идите в банк и спокойно снимайте деньги. Я сделаю за вас всю грязную работу.
Умница, услышав слово «идите», вскочил и бочком двинулся к двери.
— Нет! — неожиданно возразила Дина. — Я не буду снимать деньги со счета в день смерти своего мужа. Это слишком подозрительно.
Все задумались.
— Еще бы! — прошептал Эфраим, растягивая узел галстука. — Не такая уж ты дура.
О'Кей, — сказал я, — двое суток он у меня тут просидит. Вам этого хватит?
— Да! Да! — вдруг заорал Умница и рванулся к двери.
Но Дина успела первой и оказалась на его пути, крича:
— Нет! Мы с рэбе не успеем! Минимум — три дня! Да, рэбе? А то он отменит чек!
Я осклабился:
— А как он сможет отменить чек, хотел бы я знать? Нет, ни один чек он уже никогда не отменит.
— А нельзя ли его вообще не… отпустить дня через четыре? — вдруг спросил Умница. — Ибо сказано же вам «не убий»… — он пристыженно замолчал, словно сам усомнился в сказанном.
— Как сочтете нужным, рабби Зельцер, — я с недовольным видом откинулся в кресле, покачал ногой, потом достал наручники и швырнул их на столик, рядом с субботними шандалами. — Просто не хотелось торчать здесь лишние два дня.
И тут Плоткин сломался. И плачущим голосом сказал:
— Рабби Зельцер… это будет точно такое же убийство, просто другими руками… если я сегодня вечером не передам деньги по назначению, меня все равно убьют. И Борю, если он окажется рядом — тоже. Но сначала они будут нас пытать и узнают кто забрал их деньги. А потом найдут и вас. И тоже убьют. И детей моих убьют, и жену мою убьют, и наложницу…
— Это кто же здесь наложница?! — завопила Дина.
— Варвару я имел в виду, — злобно пояснил Эфраим. — Лучше убейте меня сразу. Только и вам не жить, — трагически добавил он.
— Надо помочь этому еврею выпутаться из беды, — наконец изрек Умница слова достойные раввина и духовного лидера. После чего требовательно посмотрел на меня.
Я пожал плечами:
— Можно и помочь… — Я вдруг вспомнил про «зайчикофф». И сымпровизировал: — Только кто тогда, рабби Зельцер, поможет бедным агунот? Сколько будет самоубийств среди этих несчастных еврейских женщин, отчаявшихся создать еврейскую семью с любимым человеком? Сколько еврейских детей не родится? Сколько будет сделано абортов? Сколько евреев должно будет вести презренную жизнь мамзера? Сколько их всех будет? Десятки? Сотни? Допустимо ли спасти несколько жизней, чтобы загубить многие?! Имеем ли мы право лишить надежды этих брошенных женщин и отдать деньги Эфраиму? Те самые деньги, которые так нужны для эффективного розыска их беглых мужей!
Наступила тяжелая пауза. Умница смотрел на меня так, словно увидел впервые. Пальцы его слегка шевелились. Не исключено, что он мысленно набирал телефон амбуланса. И продолжал всматриваться в меня с каким-то отчаянным ожиданием. Черта-с-два, не дождется, что подмигну. И я, невозмутимо приподняв бровь, продолжил:
— Рабби Зельцер! Я вижу, что вам тяжело принять мои светские доводы. Но ведь в основе их лежит сострадание к моему народу. Так?
Плоткин тяжело задышал, отвернувшись.
— Мне тоже его жаль, — сказал я, указав стволом на Эфраима. — Но надо уметь выбирать. Кто за агунот?
Мы с Диной подняли руки. Она обе, а я левую, правая при этом, случайно конечно, дернулась в сторону Умницы. Он тут же наклонился завязать шнурок.
— Кто за Плоткина?
Плоткин, не поднимая головы, поднял руку.
Умница завязывал второй шнурок.
— Итак, — деловито сказал я, — двумя голосами «за», одним воздержавшимся и одним недействительным… Короче, всё всем и так ясно. Не всегда все надо формулировать.
Умница вдруг вскочил. Но не пошел к двери, где я уже готовился его перехватить, а заходил по комнате. Лицо его приняло не вполне осмысленное, но хотя бы загруженное мыслью выражение. Мне очень нравилось наблюдать нашего рава в роли испуганной жадной обезьяны, запустившей руку в банку с орехами и уже намертво сжавшей кулак.
— Не бывает безвыходных ситуаций! — произнес он то, что давно должен был. — У нас есть огромные деньги и полицейский с большим опытом. — Под ждущим огненным взглядом Дины, Умница распалился и развил мысль, — С Божьей помощью, мы найдем способ и помочь нашим агунот, и спасти Эфраима, его чад и домочадцев от лютой смерти. Правда, Боря?
Я пожал плечами:
— Я человек конкретный. Мне нужна четкая и достоверная информация. Чьи деньги. Кто претендует. Кто угрожает. Мотивы. Адреса. Явки. Пароли. Если Эфраим будет откровенен, то спасем. С Божьей помощью, понятное дело. А будет темнить и недоговаривать, то… сам виноват.
И тогда Плоткин начал давать чистосердечные показания. Когда выяснилось, что деньги уведены у Наума, я изобразил радостное оживление:
— Так это же деньги моего тестя! А он, между прочим, хочет меня убить, — я посмотрел на Умницу, ища подтверждения. Он не возражал. — Тогда я, на правах родственника, претендую на свою долю. Это уникальный случай, когда мои принципы позволяют мне украсть. Причем сразу и много. И я не намерен его упустить!
Никто не возражал. И Эфраим продолжил дозволенные речи.
— Все ясно, — подвел я итог Эфраимовому повествованию. — Ты, действительно, должен отдать деньги этому Ливанцу в присутствии Ронена. Раз твои дети и же… и налож… и их мать в руках Ронена — у нас нет выбора. Но! — я строгим взглядом стер с лица Умницы грустную улыбку облегчения. — Но деньги должны оказаться у нас.
Умница снова улыбнулся. На этот раз той самой сочувственной улыбкой, которой он обычно сопровождал «умные» разговоры со мной.
24. «На полочке стоял чемоданчик…»
Роскошный зеленоватый кабинет выглядел изнутри гораздо уютнее, чем на телеэкране. Сплошные драпировки, тяжелые бархатные складки и струящаяся зелень — живая растительная и неживая драпировочная. Не хватало только заплесневелой шкуры О'Лая. Непростой кабинетик. Возникало ощущение, что находишься под королевской юбкой — интим, таинство и допуск, да еще чувство отгороженности и защищенности. Хозяин ресторана, наверное, Саньке очень многим обязан. Иначе он ни за какие деньги не позволил бы нам вытворять то, что происходило только что в этом отдельном кабинете.
Сразу появились официанты в темно-зеленых фраках, быстро и споро навели порядок и принялись накрывать на стол. Я попросил их принести видик, пошел в «кинобудку» и забрал кассету.
Когда я вернулся, на столе уже стояли бутылки любимых Санькиных напитков. Я зачем-то залепил жвачкой объектив скрытой в драпировке видеокамеры и поднял ближайшую рюмку:
— Предлагаю выпить за важнейшее из искусств, коим для нас в данный момент является кино. А именно вот это, — я помахал черной коробочкой. — Сейчас мы его и посмотрим. А Фима нам все переведет.
Хотя я только что наблюдал эту запись из соседней комнатки, из-за полного незнания арабского не все догнал. И оба моих собутыльника активно жаждали зрелищ. Я, впрочем, хотел не только зрелищ, но и хлеба, который намазал черной икрой и уставился на экран. Умница зажал нос и начал имитировать гнусавый «голос за кадром», так знакомый всем нам по просмотру пиратских видеокассет времен Перестройки. Эфраим одобрительно хихикнул.
Первыми в кадре появились Ронен и Плоткин со своими телохранителями. Ронен выглядел, как типичный преуспевающий израильтянин нашего с Санькой примерно возраста. Из тех, кто носит ботинки из крокодиловой кожи, любит всякие гаджеты престижных фирм, но с удовольствием ест шварму в забегаловках, а потом подсчитывает сколько дополнительных минут он должен провести на беговой дорожке.
Охранника Михаэля Ронен привез с собой — коротко стриженый высокий блондин в черных очках, с нагловатой «спецназовской» мордой. Парень считал, что Ронен выбрал его за знание языка и русской жизни. Последнее обстоятельство Михаэля слегка напрягало — его вывезли лет пятнадцать назад, и весь опыт ограничивался начальной школой, да рассказами родителей. А разочаровывать шефа ему не хотелось. Все это мне рассказал игравший роль Плоткинского телохранителя Санька, с которым у Михаэля сразу возникла приязнь. Санька тут же наплел парню о мафиозных стрелках, продажности московских ментов и адреналинной настоящей жизни настоящих же пацанов. После чего у Михаэля должно было сложиться впечатление, что прогуляться вечером по Москве — ничем не хуже, чем прокатиться в джипе по Газе.
Санька по такому случаю тоже нацепил черные очки. А Плоткин привел в порядок свою разбойничью бороду и теперь отличался от Кабанова только отсутствием яхты. Зато к его запястью был пристегнут большой металлический кейс — жемчужина реквизита того самого Плоткинского актерского агентства.
Охранники проверили помещение и ушли караулить за дверь. Плоткин сидел с каменным лицом. Ронен посмотрел на часы.
РОНЕН: Ливанец опаздывает. Как думаешь, почему он выбрал это место? Довольно непрезентабельно.
ЭФРАИМ (пытаясь улыбнуться): Наверное, именно поэтому. Зачем ему появляться с израильтянами там, где его могут знать?
РОНЕН: Эфраим, ты в порядке? Ты что, боишься?
ЭФРАИМ: Да, боюсь. Слишком большие деньги. Большие деньги — большой риск, так тут в Москве говорят.
Ронен одарил его обаятельной улыбкой супермена, которая вдруг сползла.
— Ух ты, это я появился! Видите! — заорал у меня над ухом Умница. — Нажми «стоп», я хочу рассмотреть!
Я остановил кадр, но план съемки был недостаточно крупным, чтобы наслаждаться мимикой потрясенного Ронена. Умница разочарованно махнул рукой, чтобы продолжили показ. И тут же появился в кадре во всей своей красе. Он залихватски метнут куда-то в угол «свой верный кнейч», снял накладные пейсы и поздоровался с партнерами по переговорам на иврите, но с жутким арабским акцентом. Ронен неуверенно улыбнулся и галантно поприветствовал Умницу на арабском. Умница изобразил удивленное восхищение таким высоким уровнем знания неродного языка.
— Тут я зассал, — вдруг признался нам Умница. — У Ронена оказался слишком хороший арабский.
Я снова остановил кино.
— Я же тебя предупреждал, — напомнил Эфраим, — что армейская специальность Ронена — «слухач».
— Ну что же, что предупреждал, — чуть обиженно отозвался Умница, — вы мне вообще такое понаплели… Что, я всему верить должен был? Да я вообще тогда все забыл от страха, когда Ронен на арабском зачесал. Хорошо, хоть на египетском диалекте. Я ведь по роли «Ливанец», у них произношение мягкое. А я у иракца учился. Это совсем не то же самое, что ливанец. Боре-то хорошо было в подсобке у видеокамеры. А я прямо в пасти врага! И вдруг Ронен меня спрашивает, вот здесь, включи!.. Сейчас он как раз мне комплимент отвешивает, что, мол, тоже хотел когда-то научиться иракскому акценту, но у него не получилось. Ну всё, думаю, приплыл. И тут я соображаю, что Ливанец — христианин, а в Ираке есть христианская община. И говорю, что научиться этому акценту невозможно, это надо с молоком матери впитать. А сам думаю — ну не должен Ронен знать откуда родом мать Ливанца, а из Ирака наверняка тогда много христиан от Саддама в Ливан сбежало. И точно, вот, видите — Ронен улыбнулся и всё, больше ничего не спрашивал про акцент. Ладно, перевожу дальше:
РОНЕН: Как здоровье председателя?
ЛИВАНЕЦ: К сожалению, без особых перемен к лучшему.
РОНЕН: Известно ли, откуда идут слухи, что председатель был отравлен?
ЛИВАНЕЦ (важно): Слухи — лишь слуги тех, кто их распускает. Некоторые утверждают, что председатель слег после того, как ему сообщили, что генерал нарушил обязательства и не перевел в срок деньги. Я считаю эти слухи злонамеренными. Слишком многие хотят нас поссорить. Хотя не скрою, я рад, что появилась возможность сотрудничать не с генералом, а с тобой, Ронен.
РОНЕН: Я польщен и благодарен за то, что ты связываешь свои планы со мной. Не скрою, мне было бы сложно работать с председателем. Всегда предпочитаю иметь дело с людьми своего поколения. Я рад, что ты не веришь слухам об отравлении. Просто хотелось узнать, кто распускает слухи об отравлении председателя не просто израильтянами, а навещавшими его недавно друзьями.
ЛИВАНЕЦ: Я понимаю твое беспокойство. Ты ведь тоже был на этой встрече.
РОНЕН: Да. И не только я один. Там был почти весь наш синедрион. Да еще с женами.
ЛИВАНЕЦ (задумчиво): Не думай об этом. Такое отравление — работа для профессионала. Иначе отравились бы все или никто. Давай лучше о деле.
— Кстати, Боря, — Умница отвернулся от экрана, — я еще когда Ронену это сказал, подумал… а ведь Софья Моисеевна — вполне профессионал.
— Не думай об этом, — сказал Эфраим. — Переводи давай, интересно же что дальше… Хотя… — он задумчиво на меня посмотрел.
— Сейчас. Да, так вот, Боря. Ерунда конечно, но она ведь со мной разговаривает иногда на всякие биологические темы… а перед этой встречей с раисом просто очень часто стала спрашивать о всяких там… ну, как бы тебе понятнее… в общем, о новейших достижениях. Смешно бы было, да? Жаль, что мотива нет.
Мы все расхохотались. Тут у меня всплыла тещина телефонная фразочка: «Этого мерзавца Ронена я отравила бы собственными руками! А удалить Наума от дел — да, хочу. Пора ему отдохнуть. И удалю. Поверь, я для этого уже немало сделала и один раз даже рискнула жизнью, но это ни тебе, ни Науму знать незачем, с этим пусть историки разбираются.» Смеяться я перестал первым. Лучшего способа удалить Наума от дел, чем убрать его главного партнера — не было. И то, что сбилась она на эту тему после слова «отравить», да еще и историков приплела…
Потом Ронен излагал Ливанцу свои антиутопические проекты: о продаже оружия с законсервированных складов ЦАХАЛа; о лоббировании безвозмездной передачи домов поселенцев специальному фонду, который срочно создаст Ливанец; о возможности сделать израильское гражданство сотне-другой тысяч арабов и прочее в том же роде. Ливанец на все это легко и с энтузиазмом согласился и тоже начал рассказывать Ронену о придуманных нами проектах. В мыслях о теще я пропустил кусок перевода. И включился со средины, вздрогнув, как старая скаковая лошадь, на непонятно откуда возникшем слове «ипподром».
ЛИВАНЕЦ: …а еще я хотел бы, для легализации доходов, построить в районе Кейсарии ипподром. Это привлечет азартных людей. И сама идея — выращивать арабских скакунов в еврейских конюшнях должна многим понравиться.
РОНЕН (офигев): Ты уверен, что тебе дадут зайти так далеко?
ЛИВАНЕЦ (воодушевленно): Конечно! Кто-то же должен начать строить новый Ближний Восток!
Умница почесал кончик носа, поерзал и слегка виновато пояснил:
— Ну я же должен был его поразить! И он поразился, видите?
— Да не то слово, — кивнул я. — Тут ты круто прокололся, вундеркинд. С ипподромом. Видишь, Эфраим даже арабский почти не знает, а и то все понял.
— Я понял, что конец мой пришел, — признался Эфраим.
Ронен в кадре вдруг действительно стал задумчив. А Плоткин, помрачнев, начал торопливо отстегивать чемоданчик от запястья.
ЭФРАИМ (двигая чемоданчик в сторону Ливанца, на иврите): Приятно сознавать, что эти деньги будут вложены в фундамент новых деловых отношений.
РОНЕН (смотрит на Эфраима так, что тот перестает двигать чемоданчик; потом подозрительно смотрит на Ливанца): Эти идеи про ипподром и разведение арабских скакунов я уже слышал. От жены генерала. Вы что, знакомы?
На экране, почти синхронно, Ливанец пригладил волосы, а Плоткин ослабил узел галстука.
— Стоп! — потребовал Умница. Он страшно обрадовался и повернулся ко мне:- Видишь, он первый начал! Так вот почему ты, Боря, так некстати вломился. Я ведь только подал знак, что надо быть настороже. А Эфраим испугался и вызвал тебя, все видели?
Я молча включил видик, но переводить было почти нечего. Побледневший Ливанец буксовал на середине цветистого объяснения, что некоторые идеи носятся в воздухе и случайным образом сталкиваются, создавая калейдоскоп совпадений, когда за кадром раздался шум, а вслед за шумом возник я. Странно, все-таки. Я представлял себя спокойным и грозным, а выглядел взъерошенным и злым. С пистолетом в деснице и полицейским удостоверением в шуйце. За мной ввалились ухмыляющийся Санька и растерянный Михаэль, переваривающий информацию: «Спокойно, особый отдел полиции Израиля, операция скоординирована с Интерполом».
— Однако, подзавели мы с Мишкой тебя на входе, — хмыкнул незаметно вернувшийся Санька. — Аж пар из ушей идет. Если бы я Мишку не одернул, ты бы только через его труп прорвался.
Я нажал «стоп», и мы принялись пожирать Саньку любопытными взглядами.
— А чемодан где? — забеспокоился Умница.
— Сейчас все расскажу, — пообещал Санька, — а то как раз самый экшен начинается. Досмотрим, так?
Мы, нехотя, повернулись к телевизору.
Ливанец на экране устремил на меня светлый, радостный, полный надежды взгляд спасаемого.
— В этот момент ты, Умница, должен был не зырить на меня, а хватать чемодан с миллионами и линять, — осуждающе заметил я.
БОРЯ (направляя пистолет на Эфраима, орет): Всем не двигаться! Полиция Израиля! Отойти от чемодана!
ЭФРАИМ: Какая такая полиция Израиля? Это Москва! А ты — Барух, зять Наума! Засунь пистолет себе в жопу и вали отсюда!
Михаэль на экране явно на что-то решался. Можно легко представить — на что. Но Санька пошептал ему в ухо, и он слегка обмяк. То есть, сняв очки, продолжал следить за мной острым, как кинжал взглядом, но лицо у него стало тупое, как рукоятка этого кинжала.
БОРЯ (Эфраиму): Чемодан — сюда!
РОНЕН (Эфраиму): Кейс — сюда!
ЭФРАИМ (к небесам): И что я должен делать?
РОНЕН: Подумай о детях.
ЛИВАНЕЦ (робко, на неожиданно хорошем иврите): Э-э… Вообще-то это мой чемоданчик. Господа, зачем нам международный скандал?
БОРЯ (переводя пистолет на неуверенно двинувшегося к чемоданчику Ливанца): Куда? Назад!
— Зачем?! — вдруг возопил Умница. — Мутант! Зачем ты навел на меня дуло! Вот где настоящий прокол! Видишь?! Видишь, что из этого вышло?!
Плоткин на экране, с полным агрессивного вдохновения лицом, выхватил из кармана пистолет. И с воплем направил на меня.
ЭФРАИМ (целясь): Ненавижу!!!
Тут я себе даже понравился в роли шерифа. Судя по осмысленному выражению лица, я как-то мгновенно все оценил и, элегантно полуобернувшись, первым поразил Плоткина пулей точно в сердце. Плоткин захлебнулся собственным визгом и, загребя руками воздух, упал навзничь на мягкий ковер. Левая половина его груди обагрилась кровью.
Сразу появились официанты в темно-зеленых фраках, быстро и споро навели порядок и принялись накрывать на стол. Я попросил их принести видик, пошел в «кинобудку» и забрал кассету.
Когда я вернулся, на столе уже стояли бутылки любимых Санькиных напитков. Я зачем-то залепил жвачкой объектив скрытой в драпировке видеокамеры и поднял ближайшую рюмку:
— Предлагаю выпить за важнейшее из искусств, коим для нас в данный момент является кино. А именно вот это, — я помахал черной коробочкой. — Сейчас мы его и посмотрим. А Фима нам все переведет.
Хотя я только что наблюдал эту запись из соседней комнатки, из-за полного незнания арабского не все догнал. И оба моих собутыльника активно жаждали зрелищ. Я, впрочем, хотел не только зрелищ, но и хлеба, который намазал черной икрой и уставился на экран. Умница зажал нос и начал имитировать гнусавый «голос за кадром», так знакомый всем нам по просмотру пиратских видеокассет времен Перестройки. Эфраим одобрительно хихикнул.
Первыми в кадре появились Ронен и Плоткин со своими телохранителями. Ронен выглядел, как типичный преуспевающий израильтянин нашего с Санькой примерно возраста. Из тех, кто носит ботинки из крокодиловой кожи, любит всякие гаджеты престижных фирм, но с удовольствием ест шварму в забегаловках, а потом подсчитывает сколько дополнительных минут он должен провести на беговой дорожке.
Охранника Михаэля Ронен привез с собой — коротко стриженый высокий блондин в черных очках, с нагловатой «спецназовской» мордой. Парень считал, что Ронен выбрал его за знание языка и русской жизни. Последнее обстоятельство Михаэля слегка напрягало — его вывезли лет пятнадцать назад, и весь опыт ограничивался начальной школой, да рассказами родителей. А разочаровывать шефа ему не хотелось. Все это мне рассказал игравший роль Плоткинского телохранителя Санька, с которым у Михаэля сразу возникла приязнь. Санька тут же наплел парню о мафиозных стрелках, продажности московских ментов и адреналинной настоящей жизни настоящих же пацанов. После чего у Михаэля должно было сложиться впечатление, что прогуляться вечером по Москве — ничем не хуже, чем прокатиться в джипе по Газе.
Санька по такому случаю тоже нацепил черные очки. А Плоткин привел в порядок свою разбойничью бороду и теперь отличался от Кабанова только отсутствием яхты. Зато к его запястью был пристегнут большой металлический кейс — жемчужина реквизита того самого Плоткинского актерского агентства.
Охранники проверили помещение и ушли караулить за дверь. Плоткин сидел с каменным лицом. Ронен посмотрел на часы.
РОНЕН: Ливанец опаздывает. Как думаешь, почему он выбрал это место? Довольно непрезентабельно.
ЭФРАИМ (пытаясь улыбнуться): Наверное, именно поэтому. Зачем ему появляться с израильтянами там, где его могут знать?
РОНЕН: Эфраим, ты в порядке? Ты что, боишься?
ЭФРАИМ: Да, боюсь. Слишком большие деньги. Большие деньги — большой риск, так тут в Москве говорят.
Ронен одарил его обаятельной улыбкой супермена, которая вдруг сползла.
— Ух ты, это я появился! Видите! — заорал у меня над ухом Умница. — Нажми «стоп», я хочу рассмотреть!
Я остановил кадр, но план съемки был недостаточно крупным, чтобы наслаждаться мимикой потрясенного Ронена. Умница разочарованно махнул рукой, чтобы продолжили показ. И тут же появился в кадре во всей своей красе. Он залихватски метнут куда-то в угол «свой верный кнейч», снял накладные пейсы и поздоровался с партнерами по переговорам на иврите, но с жутким арабским акцентом. Ронен неуверенно улыбнулся и галантно поприветствовал Умницу на арабском. Умница изобразил удивленное восхищение таким высоким уровнем знания неродного языка.
— Тут я зассал, — вдруг признался нам Умница. — У Ронена оказался слишком хороший арабский.
Я снова остановил кино.
— Я же тебя предупреждал, — напомнил Эфраим, — что армейская специальность Ронена — «слухач».
— Ну что же, что предупреждал, — чуть обиженно отозвался Умница, — вы мне вообще такое понаплели… Что, я всему верить должен был? Да я вообще тогда все забыл от страха, когда Ронен на арабском зачесал. Хорошо, хоть на египетском диалекте. Я ведь по роли «Ливанец», у них произношение мягкое. А я у иракца учился. Это совсем не то же самое, что ливанец. Боре-то хорошо было в подсобке у видеокамеры. А я прямо в пасти врага! И вдруг Ронен меня спрашивает, вот здесь, включи!.. Сейчас он как раз мне комплимент отвешивает, что, мол, тоже хотел когда-то научиться иракскому акценту, но у него не получилось. Ну всё, думаю, приплыл. И тут я соображаю, что Ливанец — христианин, а в Ираке есть христианская община. И говорю, что научиться этому акценту невозможно, это надо с молоком матери впитать. А сам думаю — ну не должен Ронен знать откуда родом мать Ливанца, а из Ирака наверняка тогда много христиан от Саддама в Ливан сбежало. И точно, вот, видите — Ронен улыбнулся и всё, больше ничего не спрашивал про акцент. Ладно, перевожу дальше:
РОНЕН: Как здоровье председателя?
ЛИВАНЕЦ: К сожалению, без особых перемен к лучшему.
РОНЕН: Известно ли, откуда идут слухи, что председатель был отравлен?
ЛИВАНЕЦ (важно): Слухи — лишь слуги тех, кто их распускает. Некоторые утверждают, что председатель слег после того, как ему сообщили, что генерал нарушил обязательства и не перевел в срок деньги. Я считаю эти слухи злонамеренными. Слишком многие хотят нас поссорить. Хотя не скрою, я рад, что появилась возможность сотрудничать не с генералом, а с тобой, Ронен.
РОНЕН: Я польщен и благодарен за то, что ты связываешь свои планы со мной. Не скрою, мне было бы сложно работать с председателем. Всегда предпочитаю иметь дело с людьми своего поколения. Я рад, что ты не веришь слухам об отравлении. Просто хотелось узнать, кто распускает слухи об отравлении председателя не просто израильтянами, а навещавшими его недавно друзьями.
ЛИВАНЕЦ: Я понимаю твое беспокойство. Ты ведь тоже был на этой встрече.
РОНЕН: Да. И не только я один. Там был почти весь наш синедрион. Да еще с женами.
ЛИВАНЕЦ (задумчиво): Не думай об этом. Такое отравление — работа для профессионала. Иначе отравились бы все или никто. Давай лучше о деле.
— Кстати, Боря, — Умница отвернулся от экрана, — я еще когда Ронену это сказал, подумал… а ведь Софья Моисеевна — вполне профессионал.
— Не думай об этом, — сказал Эфраим. — Переводи давай, интересно же что дальше… Хотя… — он задумчиво на меня посмотрел.
— Сейчас. Да, так вот, Боря. Ерунда конечно, но она ведь со мной разговаривает иногда на всякие биологические темы… а перед этой встречей с раисом просто очень часто стала спрашивать о всяких там… ну, как бы тебе понятнее… в общем, о новейших достижениях. Смешно бы было, да? Жаль, что мотива нет.
Мы все расхохотались. Тут у меня всплыла тещина телефонная фразочка: «Этого мерзавца Ронена я отравила бы собственными руками! А удалить Наума от дел — да, хочу. Пора ему отдохнуть. И удалю. Поверь, я для этого уже немало сделала и один раз даже рискнула жизнью, но это ни тебе, ни Науму знать незачем, с этим пусть историки разбираются.» Смеяться я перестал первым. Лучшего способа удалить Наума от дел, чем убрать его главного партнера — не было. И то, что сбилась она на эту тему после слова «отравить», да еще и историков приплела…
Потом Ронен излагал Ливанцу свои антиутопические проекты: о продаже оружия с законсервированных складов ЦАХАЛа; о лоббировании безвозмездной передачи домов поселенцев специальному фонду, который срочно создаст Ливанец; о возможности сделать израильское гражданство сотне-другой тысяч арабов и прочее в том же роде. Ливанец на все это легко и с энтузиазмом согласился и тоже начал рассказывать Ронену о придуманных нами проектах. В мыслях о теще я пропустил кусок перевода. И включился со средины, вздрогнув, как старая скаковая лошадь, на непонятно откуда возникшем слове «ипподром».
ЛИВАНЕЦ: …а еще я хотел бы, для легализации доходов, построить в районе Кейсарии ипподром. Это привлечет азартных людей. И сама идея — выращивать арабских скакунов в еврейских конюшнях должна многим понравиться.
РОНЕН (офигев): Ты уверен, что тебе дадут зайти так далеко?
ЛИВАНЕЦ (воодушевленно): Конечно! Кто-то же должен начать строить новый Ближний Восток!
Умница почесал кончик носа, поерзал и слегка виновато пояснил:
— Ну я же должен был его поразить! И он поразился, видите?
— Да не то слово, — кивнул я. — Тут ты круто прокололся, вундеркинд. С ипподромом. Видишь, Эфраим даже арабский почти не знает, а и то все понял.
— Я понял, что конец мой пришел, — признался Эфраим.
Ронен в кадре вдруг действительно стал задумчив. А Плоткин, помрачнев, начал торопливо отстегивать чемоданчик от запястья.
ЭФРАИМ (двигая чемоданчик в сторону Ливанца, на иврите): Приятно сознавать, что эти деньги будут вложены в фундамент новых деловых отношений.
РОНЕН (смотрит на Эфраима так, что тот перестает двигать чемоданчик; потом подозрительно смотрит на Ливанца): Эти идеи про ипподром и разведение арабских скакунов я уже слышал. От жены генерала. Вы что, знакомы?
На экране, почти синхронно, Ливанец пригладил волосы, а Плоткин ослабил узел галстука.
— Стоп! — потребовал Умница. Он страшно обрадовался и повернулся ко мне:- Видишь, он первый начал! Так вот почему ты, Боря, так некстати вломился. Я ведь только подал знак, что надо быть настороже. А Эфраим испугался и вызвал тебя, все видели?
Я молча включил видик, но переводить было почти нечего. Побледневший Ливанец буксовал на середине цветистого объяснения, что некоторые идеи носятся в воздухе и случайным образом сталкиваются, создавая калейдоскоп совпадений, когда за кадром раздался шум, а вслед за шумом возник я. Странно, все-таки. Я представлял себя спокойным и грозным, а выглядел взъерошенным и злым. С пистолетом в деснице и полицейским удостоверением в шуйце. За мной ввалились ухмыляющийся Санька и растерянный Михаэль, переваривающий информацию: «Спокойно, особый отдел полиции Израиля, операция скоординирована с Интерполом».
— Однако, подзавели мы с Мишкой тебя на входе, — хмыкнул незаметно вернувшийся Санька. — Аж пар из ушей идет. Если бы я Мишку не одернул, ты бы только через его труп прорвался.
Я нажал «стоп», и мы принялись пожирать Саньку любопытными взглядами.
— А чемодан где? — забеспокоился Умница.
— Сейчас все расскажу, — пообещал Санька, — а то как раз самый экшен начинается. Досмотрим, так?
Мы, нехотя, повернулись к телевизору.
Ливанец на экране устремил на меня светлый, радостный, полный надежды взгляд спасаемого.
— В этот момент ты, Умница, должен был не зырить на меня, а хватать чемодан с миллионами и линять, — осуждающе заметил я.
БОРЯ (направляя пистолет на Эфраима, орет): Всем не двигаться! Полиция Израиля! Отойти от чемодана!
ЭФРАИМ: Какая такая полиция Израиля? Это Москва! А ты — Барух, зять Наума! Засунь пистолет себе в жопу и вали отсюда!
Михаэль на экране явно на что-то решался. Можно легко представить — на что. Но Санька пошептал ему в ухо, и он слегка обмяк. То есть, сняв очки, продолжал следить за мной острым, как кинжал взглядом, но лицо у него стало тупое, как рукоятка этого кинжала.
БОРЯ (Эфраиму): Чемодан — сюда!
РОНЕН (Эфраиму): Кейс — сюда!
ЭФРАИМ (к небесам): И что я должен делать?
РОНЕН: Подумай о детях.
ЛИВАНЕЦ (робко, на неожиданно хорошем иврите): Э-э… Вообще-то это мой чемоданчик. Господа, зачем нам международный скандал?
БОРЯ (переводя пистолет на неуверенно двинувшегося к чемоданчику Ливанца): Куда? Назад!
— Зачем?! — вдруг возопил Умница. — Мутант! Зачем ты навел на меня дуло! Вот где настоящий прокол! Видишь?! Видишь, что из этого вышло?!
Плоткин на экране, с полным агрессивного вдохновения лицом, выхватил из кармана пистолет. И с воплем направил на меня.
ЭФРАИМ (целясь): Ненавижу!!!
Тут я себе даже понравился в роли шерифа. Судя по осмысленному выражению лица, я как-то мгновенно все оценил и, элегантно полуобернувшись, первым поразил Плоткина пулей точно в сердце. Плоткин захлебнулся собственным визгом и, загребя руками воздух, упал навзничь на мягкий ковер. Левая половина его груди обагрилась кровью.