Михайлов Владимир Дмитриевич. Сторож брату моему

   – Ну как ты? – спросила она вежливо, и я ответил:
   – Да все нормально, как видишь. А ты? Устала?
   – Устала, – сказала она.
   Мы еще постояли, потом она кивнула:
   – Ну я пойду.
   Я шагнул в сторону, чтобы пропустить ее, повернулся и пошел рядом: не хотелось показывать, что у нас что-то разладилось.
   Около шалаша я спросил:
   – Обедом накормишь?
   – Да, – деловито сказала она, – в лесу много грибов. Вот, посмотри. – Она приоткрыла корзинку, висевшую у нее на локте, и я заглянул и убедился, что грибов действительно много. Мы еще постояли, затем я сказал:
   – Ну тогда ладно… – повернулся и пошел к своим.
   Мне надо было что-то делать, и я сказал им:
   – Время еще есть. Слушай, Монах: это далеко отсюда?
   – Поляна? С полчаса – если шагом.
   – Пошли.
   Он поднялся с земли. Уве-Йорген заявил:
   – Нет, хватит шататься по лесу без охраны.
   – Почетный караул не нужен, – возразил я. – Это не официальный визит.
   – Не забудь, – ответил он, – что войны нам не объявляли, и мы не знаем, когда на нас нападут.
   – Чего ты хочешь?
   – Во-первых, пойти с вами. А во-вторых, четверо автоматчиков нам не помешают.
   Мне не хотелось спорить, и я сказал:
   – Ну давай.
   Уве-Йорген скомандовал, и четверо мальчишек, донельзя гордых, мигом схватили свои автоматы.
   – Только попроси, чтобы они ненароком не подстрелили нас, – предупредил я.
   – Не беспокойся. У здешних ребят крепкие нервы.
   – Это хуже всего, – сказал я. – Людей с крепкими нервами бывает труднее всего переубедить.
   – Зато они легко переубеждают других, – серьезно сказал он, повесил автомат на грудь и положил на него ладони. – Ну идем?
   Когда мы отошли от лагеря, я сказал:
   – Ну как тебе лес? Благодать, правда?
   И правда было хорошо, если только отвлечься от наших забот. Птицы, вспугнутые нашими шагами, вспархивали и галдели наверху, какая-то четвероногая мелочь шебуршала в кустах – напуганная выстрелами, она затихла было, но теперь приободрилась.
   – Я понимаю, что им не до того, – ответил Уве-Йорген, – но я назначил бы сюда хорошего лесника.
   Я сначала рассердился, а потом подумал, что лесник и в самом деле не повредил бы.
   Дальше шли молча. Валежник хрустел под ногами. Иеромонах что-то бурчал под нос, отыскивая оставленные им знаки.
   Минут через сорок вышли на поляну.
   – Добрели, – сказал Никодим. – Вот просека, а та, другая, заросла.
   Мы убедились, что так оно и было.
   – Теперь посередке послушайте…
   Земля тут не то чтобы дрожала, но была ощутимо теплее, чем вокруг, и если прильнуть к ней ухом, можно было услышать басовитое жужжание.
   – Что станем делать? – озабоченно спросил Иеромонах.
   – Какое-то устройство на ходу, – прикинул я вслух. Наверное, того же возраста, что сам корабль, но работает. А раз тут бывали беспокойные времена, думаю, что его не оставили без страховки.
   – Шкатулка с секретом, – сказал Уве-Йорген, – нажмешь кнопку, выскочит чертик. И хорошо еще, если просто чертик…
   – Посмотрим, – согласился я, – со вниманием.
   Мы принялись чуть ли не ползать по поляне – вдвоем, потому что остальные все равно ничего не понимали; мы принюхивались минут двадцать, потом Уве сказал:
   – Нет, видимо, пусто.
   – Считаешь?
   – Рассуждаю. Даже подстраховка здесь должна быть устроена нанедолго; значит, не в траве.
   – Да, пожалуй.
   – Поищем на опушке, а?
   – Знаешь, Рыцарь, деревья тоже умирают.
   – Значит, не дерево. Что-то внешне похожее на дерево. На пень. На… что угодно.
   Мы поискали, и безуспешно.
   – Наверное, – мрачно проговорил Рыцарь, – у них была своя логика, наизнанку. Придется копать. Но никто не отдал приказания взять лопаты, и никто их, естественно, не взял. Возвращаемся?
   – Ничего другого не остается, – согласился я.

* * *

   В лагере после обеда парни ушли сменять посты. Остальные улеглись поспать. Жизнь была, как на курорте, и не хотелось думать об уходящем времени, как на курорте стараешься не думать об этом.
   – Анна, – сказала я. – Пойдем, поговорим?
   Она сразу согласилась.
   – Пойдем.
   Мы шли по лесу, и я не знал, с чего начать. Она тоже молчала.
   – Слушай, – сказал я наконец таким голосом, что слова можно было принять и в шутку, и всерьез. – Что за мода – бродить с ребятами по лесу?
   Она покосилась на меня:
   – Это не опасно.
   – Почему?
   – Несерьезно.
   – А со мной – серьезно?
   Она помолчала, потом сказала – тоже как бы в шутку:
   – Смотри – проспишь. Прозеваешь.
   – Тебя?
   – Меня.
   – Анна…
   – Не надо, – сказала она.
   – Что, значит – конец?
   – Нет, – сразу же ответила она. – Мне с тобой интересно.
   – Ну тогда…
   – Нет. Так – не надо.
   У меня опустились руки. Потом я сказал ей:
   – Знаешь, в дядюшки я не гожусь.
   – Дурак, – сказала она.
   – Я?
   – Ты.
   – А-а! – сказал я.
   Мы еще помолчали.
   – Может, ты объяснишь, в чем дело?
   – Ни в чем, – сказала она. – Просто так.
   – Да почему… – начал было я, но тут же сообразил, что спрашивать об этом и в самом деле не очень-то умно.
   – Ладно, – сказал я невесело. – Погуляем еще?
   – Да.
   Мы пошли дальше.
   – Ты просто не представляешь, какое было множество дел…
   – Я ведь тебя не спрашиваю.
   – Неужели ты думаешь, что я…
   – Я думаю, что я тебе не нужна, – сказала она холодно.
   – Ну как ты можешь…
   – Ты что – не мог даже поговорить оттуда?
   – Не мог! Не мог я выйти на связь. Я был далеко от катера!
   – Нет, мог, – сказала она упрямо.
   Продолжать я не стал, потому что продолжать было нечего. Мы прошли еще немного.
   – Пойдем назад? – предложил я.
   Она без слов повернула назад.
   И тогда мы услыхали выстрелы в той стороне, где были посты.

* * *

   Я глянул и на миг оцепенел: по просеке двигались люди.
   Они были вооружены неказистыми, увесистыми ружьями. Некоторые держали пики.
   Раздумывать было некогда. Я схватил Анну за руку.
   – К лагерю! Быстрее!
   Мы бежали что было сил, отступая под натиском превосходящих сил противника. В лагере все были уже на ногах. Уве-Йорген все же успел научить парней чему-то; во всяком случае, залегли они быстро и, я бы сказал, толково. И оружие изготовили. Но стволы всех автоматов были направлены в небо.
   Наступавшие теперь перебегали меж деревьев со всех сторон. Впечатление было такое, что нас окружали.
   Я достал пистолет, достал патрон и вытянул руку.
   Люди с ружьями приближались. Они были пока что метрах в шестидесяти, а я знал, что из моего пугача можно вести действенный огонь метров на двадцать пять—тридцать. Иначе, это будет трата патронов. Я ждал, пока они подойдут поближе, и не спеша выбирал цель.
   Подошла Анна. Остановилась. Я схватил ее за руку и дернул:
   – Не изображай неподвижную цель!
   Она неспешно прилегла и с любопытством спросила:
   – Что вы будете теперь делать?
   «В самом деле, что же?» – подумал я.
   Я лежу тут, на песке чужой планеты, и собираюсь стрелять в людей, населяющих ее. Я считаю, что прилетел спасти их, и вот лежу и собираюсь стрелять в них. И убивать. Потому что, когда я был солдатом, меня учили: стрелять надо не мимо, а в цель. Надо убивать врага, потому что иначе он убьет тебя.
   Но были ли эти люди моими врагами?
   Я был чужой им, они – чужими мне.
   Может быть, их вина в том, что они мешают нам спасти их?
   Но надо ли спасать человека любой ценой – даже ценой его собственной жизни?
   Пусть погибнет мир – лишь бы торжествовала справедливость?
   Или все-таки как-нибудь иначе?
   Они были метрах в сорока, когда я встал.
   Встал, сунул пистолет в карман и с полминуты смотрел на них, а они – на меня. Они не остановились, не замедлили шага.
   Я оглянулся, и на лицах наших парней увидел облегчение. Здешних парней, воинов Рыцаря. Люди из экипажа лежали спокойно. Иеромонах отложил автомат и подпер подбородок ладонями, словно загорал, а остальные продолжали держать оружие наизготовку.
   Я ждал. Наконец от наступавших отделился человек и, убыстрив шаг и размахивая руками над головой, направился ко мне. Он был без оружия. Парламентер, понял я. Просто они не знают, что в таких случаях полагается нести белый флаг.
   – Дай-ка автомат, – сказал я Никодиму.
   Не вставая, он протянул мне свой. Я закинул оружие за спину.
   – Я с тобой, – сказала Анна. На лице ее было любопытство.
   – Попробуй только, – пригрозил я и двинулся навстречу парламентеру.
   Мы встретились недалеко от наших позиций.
   – Думаю, – сказал я ему, – нам надо поговорить, пока не началась серьезная стрельба.
   Он, кажется, немало удивился.
   – О чем говорить? Вам надо сдаваться.
   – Да неужели? – удивился я.
   – Конечно, – сказал парламентер. – Ты умеешь воевать? Тогда смотри: мы вас окружили. Вы проиграли. Значит, надо сдаваться. Ведь иного выхода нет?
   – Это как сказать, – произнес я, сомневаясь.
   Он описал рукой круг, потом наставительно поднял палец:
   – Ты же видишь: мы вокруг вас. Это и есть окружение. В таких случаях полагается сдаваться.
   Я вздохнул.
   «Бедные человеки, – подумал я. – Что для вас война? Что-то вроде игры в шахматы. Все строго по правилам. Ходы, сделанные с нарушением правил, не считаются. В безнадежной позиции полагается сдаваться, а не тянуть до момента, когда тебе объявят мат. Чемпионат на солидном уровне. Очень хорошо. Вы ни с кем не воевали. Вам не с кем воевать. И не надо. Но почему те, кто послал вас теперь, не объяснили вам, что драка – не шахматы и ведется она по тем правилам, какие изобретаются в ходе игры?»
   – Ага, – сказал я вслух. – Значит, нам полагается сдаться. Что же тогда с нами будет?
   Он пожал плечами.
   – Да уж, наверное, придется вам всем повозиться в Горячих песках, – сообщил он почти весело. – Будете строить там башни, и не иначе. Наверное, там вы быстрее поймете, что нельзя забираться туда, куда не разрешено.
   – Может, тогда и поймем, – согласился я. – Однако в этой позиции еще можно играть. Предлагаю ничью.
   Он не понял, и я повторил:
   – Предлагаю ничью. Ты заберешь свое войско и отправишься восвояси.
   – А вы?
   – А мы останемся здесь. Нам тут очень нравится, понимаешь? И мы собираемся здесь побыть – ну, допустим, еще два дня. Потом можешь приходить и поднимать свой флаг: нас здесь уже не будет. Договорились?
   – Вам нельзя здесь оставаться, – сказал он. – Это не разрешено, разве я непонятно объяснил?
   – Ну ладно, – сказал я хмуро, уразумев, что сквозь его логику мне не пробиться. – В последний раз спрашиваю: смоетесь вы отсюда или придется выгонять вас силой?
   Тут он понял, что я говорю серьезно.
   – Ты на самом деле не хочешь сдаваться?
   – Не вижу повода.
   – Но тогда… тогда вам будет куда хуже! Тогда вы, может, не отделаетесь даже Горячими песками, тогда… ну, вам будет очень плохо.
   – Тем, кто доживет, – сказал я.
   Пока мы с ним перебрасывались этими необязательными словечками, я думал: а почему? Почему надо мне удерживать позицию, раз я не знаю, что в ней ценного? Почему не прекратить войну, не начиная? Зачем я лезу со своими правилами в этот симпатичный, хотя и обреченный монастырь?
   – А вот зачем, – ответил я сам себе. – Тут находится что-то такое, что для них очень важно. Не для этих мужиков с самопалами – им известно только, что тут нельзя находиться, и они спешат убедить нас в том, что игра проиграна, чтобы и самим поскорее убраться с запретной территории. Нет, не для них, а для тех, кто послал их. Мы нечаянно нащупали болевую точку в их организме. И те, кто послал сюда дружину, ощущают боль и хотят от нее избавиться.
   Но боль бывает и полезна. Что, если мы все же со здешними властями не поладим? Ничего не докажем, ни в чем не убедим? В таком случае – Уве-Йорген прав – нам придется спасать их силой, то есть – вынудить правительство сотрудничать с нами. Нет, мы никак не должны убирать пальцы оттуда, где, может быть, случайно прижали их артерию… Мы останемся здесь.
   – Слушай, – недовольно сказал парламентер. – Ты не видишь, что я жду? Сколько я могу стоять так, по-твоему?
   – Ладно, – сказал я. – Теперь запомни как следует то, что я скажу, и ничего не перепутай. Мы отсюда не уйдем. А ты отправляйся к своему командованию и скажи, что переговоры мы станем вести только на самом высоком государственном уровне. Понял?
   – Нет, – искренне ответил он. – Вам надо сдаваться – почему же ты еще ставишь какие-то условия?
   Я махнул рукой: втолковать ему что-нибудь было невозможно.
   – Тогда так, – сказал я. – Ты все-таки запомни то, что я говорю. Я постараюсь, чтобы ты унес отсюда ноги живым и, по возможности, здоровым. А ты передашь мои слова своему начальству. Усек? Тогда мотай отсюда.
   Не ручаюсь, что он понял все буквально, но тон мой был недвусмысленным. Однако в ответ он только улыбнулся.
   – Что ты говоришь! – сказал он. – Оглянись: твои уже готовы сдаться! Они-то знают, что вы проиграли!
   Я внял совету и оглянулся.
   И в самом деле, наша гвардия уже покинула свои укрытия, оставив автоматы на песке. Молодцы и вправду решили сдаваться – по тем правилам, какие были у них приняты; парни стояли кучкой, безоружные и унылые. Уве-Йорген глядел на них свирепо. Георгий – презрительно, а привыкший прощать Иеромонах был, кажется, даже рад тому, что молодые люди не впадут во грех смертоубийства.
   – Никодим! – крикнул я. – Подбери оружие!
   Он кивнул.
   Я обождал, пока он собрал автоматы. И снова повернулся к ожидавшему парламентеру. Тот улыбнулся.
   – Ну? – сказал я. – Убедился? Несите все оружие сюда. И ты отдай свое тоже.
   – Просят не беспокоиться, – ответил я ему языком объявлений. Медленно снял автомат с плеча и двинул прикладом ему под вздох.
   Он не ждал этого, оглянулся и упал, и стал корчиться на песке, откусывая большие куски воздуха. А я повернулся и неторопливо пошел к кораблю. Я уже знал: в спину они стрелять не станут. И вообще вряд ли станут стрелять.
   Мои капитулянты стояли, оторопело глядя на меня.
   – А ну пошли отсюда! – сказал я сердито.
   Они глядели, как побитые песики.
   – Как же… – пробормотал один из них. – Они ведь выиграли…
   – Повезло вам, мальчики и девочки, – сказал я невесело. – Вы не знаете, что такое война, – и не надо вам знать этого. Бегите куда глаза глядят и постарайтесь не попадаться в руки войску.
   – А вы? – нерешительно спросил другой.
   – А мы играем по своим правилам. Но они – не для вас. Ну – кругом марш!
   Они поплелись прочь.
   – Да не туда! – крикнул я им вдогонку. – Шагайте в глубь леса и обойдите их стороной!
   После этого они задвигались побыстрее.
   Я поглядел в сторону противника. Четыре стрельца тащили нокаутированного мною парламентера в свой тыл. Остальные клацали фузеями, снова изготавливая их к бою.
   Мы с Иеромонахом залегли так, чтобы защищать ход, ведущий к кораблю; возможно, нам придется отступить туда и отсиживаться в этом доте.
   – Ну, отче, – сказал я.
   Инок не услышал; он бормотал что-то, и мне показалось, что я расслышал слова вроде «Одоления на супостаты…». Я даже не улыбнулся: каждый настраивается на игру по-своему. Мне вот достаточно подумать об Анне.
   Я покосился на нее: она, конечно, не усидела в корабле и теперь лежала рядом со мной.
   – Что вы собираетесь делать? – спросила она с любопытством.
   – Хотим доказать, что еще не вечер.
   – Но их ведь больше?
   – Ничего, – сказал я. – Зато мы в тельняшках.
   Я и не ожидал, что она поймет это. Но она не поняла и многого другого.
   – Они ведь с вами не согласятся…
   – Поглядим, – сказал я, изготавливаясь, потому что противник, оправившись от удивления, стал строиться для новой атаки. Они строились очень красиво и убедительно и собирались наступать тремя плотными колоннами. Мечта пулеметчика, подумал я. Но это будет просто мясорубка.
   Я вскочил на ноги.
   – Рассредоточьтесь, идиоты! – крикнул я им. – Цепью! Перебежками! Кто же атакует колонной, когда у нас авто…
   Но окончания они не услыхали, потому что грянул залп и на меня посыпалась хвоя. Тут же последовал второй – точно так же поверх голов, – и они, не вняв доброму совету, двинулись вперед, а в тылу их даже засвистела какая-то пронзительная дудка.
   Я вздохнул; мне было тяжело.
   – Спрячься, ребенок, и не гляди, – сказал я Анне. – Это не для тебя.
   – Нет, – сказала она. – Я хочу посмотреть.
   – Если ты увидишь, ты меня больше никогда не…
   – Что ж ты не стреляешь? – возбужденно подтолкнула она меня. – Они стреляли уже два раза, а вы молчите. Ваша очередь!
   Я повернулся к ней. Глаза ее горели, ей было весело.
   «Вот так, – подумал я. – Мы, значит, спасаем это бедное, маленькое, неразумное человечество. Своеобразным способом спасаем мы его! С нами приходит страх! – вспомнил я «Маугли». Вот он, страх, страх добротной земной выделки – вот он, в моих руках. Вот прорезь, вот мушка. Длинными очередями, с рассеиванием по фронту…»
   Я целился не в макушки деревьев. Я целился в пояс, как и полагается на войне.
   Но перед тем, как мягко, плавно нажать спуск, я все-таки поднял ствол чуть ли не к самому небу, словно хотел обстрелять проклятую звезду, из-за которой все и заварилось.
   Нет, нельзя, нельзя стрелять в людей, которые смыслят в военном деле столько же, сколько и малые дети – а то и куда меньше, если сравнивать с детьми моего времени, – и к тому же совершенно не собираются убивать меня.
   Мы играли на чужой площадке, и надо было – если мы хотели и впредь считать себя порядочными людьми – играть по их правилам.
   И я крикнул своим:
   – Только не по людям! Ясно?
   Они удивленно посмотрели на меня; Уве-Йорген скривился, а Никодим улыбнулся.
   – Нет, – сказал он. – Я их только переполошу.
   Он прицелился в макушки деревьев и дал очередь.
   Шишки так и посыпались на них. Но шишки не убивают.

* * *

   Как только мы приняли их правила, стало ясно, что это будет игра в одни ворота: их было слишком много, а мы играли все время одним составом, и патронов у нас было в обрез. К тому же – я заранее знал, что так и получится, – нападавшие стали постепенно входить в азарт, и пули жужжали все ближе к нам, глухо стукаясь в стволы или плюхаясь на песок. Сдуру они могли и ранить – случайно, конечно, но нас было слишком мало, чтобы терять людей даже по недоразумению.
   – Оставайся здесь, – сказал я Никодиму. – А ты ползи за мной.
   Анна послушалась, хотя вряд ли это было ей приятно. Я подполз к Уве-Йоргену.
   – Пожалуй, Рыцарь, пора заключить перемирие.
   – Если ты собираешься воевать таким способом, – ответил он, не отводя взгляда от наступавших, – то лучше капитулируй сразу. Но скажу тебе откровенно: такая война не по мне.
   – Я говорю не о капитуляции, а о перемирии. Нам надо решить, что делать.
   – Попробуй, – согласился он нехотя. – Дипломатия – твоя стихия.
   – Иди в корабль, позаботься хотя бы об ужине, – сказал я Анне. – Не бездельничай.
   Это подействовало, и она не стала возражать. А я улучил миг, когда стрельба чуть ослабела, встал и пошел им навстречу, так же размахивая руками над головой, как их парламентер.

* * *

   Удалось добиться перемирия на час, поскольку я втолковал им, что такие действия целиком входят в правила той войны, которую вели они. Наступавшие с облегчением прекратили палить и тут же занялись ужином. А мы сели в кружок и принялись совещаться.
   – Они не отвяжутся, – сказал Уве-Йорген. – Они всерьез обеспокоены чем-то. И, значит, говорить о мирном, деловом контакте больше нельзя.
   – Как бы они ни вели себя, – сказал я, – наша задача не меняется.
   – Прости им, ибо не ведают, что творят, – произнес инок.
   – Пусть цель и не меняется, – сказал Рыцарь, – но должны измениться средства. Ульдемир, ты еще надеешься, что Шувалов сможет чего-то добиться?
   – Знать бы хоть, что с ним…
   – Ладно, – сказал Уве. – В таком случае, у нас остаются еще две возможности. – И ты должен попытаться использовать обе.
   – Слушаем тебя.
   – Твои лесные люди. Надо поднимать их и вести на город. Надо прийти к власти и показать ей, что за нами – сила.
   – Ну а вторая? – спросил я.
   – Я останусь тут. Хочу все-таки разобраться, чего ради они выпустили столько патронов. А потом надо будет еще слетать за Питеком.
   – Они намного сильнее. У тебя кончатся патроны, что тогда?
   – Будь спокоен, – сказал Уве-Йорген, – гибнуть я не собираюсь и загорать на их Горячих песках – тоже. К тому же оставь со мной Георгия. А Иеромонах пусть летит с тобой. И девушку забери: ей тут делать будет нечего.
   Мне не очень понравилось предложение Рыцаря, но, пожалуй, оно было все-таки самым разумным. Конечно, мы могли уйти все. Но тогда так и осталось бы неизвестным, что же столь важное для властей скрывалось здесь.
   – А потом? – спросил я. – Когда ты выяснишь, что здесь кроется – или когда тебя заставят уйти отсюда?
   Уве-Йорген подумал.
   – Тогда заберем Питека и постараемся присоединиться к вам, – ответил он наконец. – Да и обстановка подскажет…
   – Пусть будет так, – согласился я.
   – И еще одно. Мы вступаем в войну. На войне иногда убивают.
   – Тут, кажется, нет.
   – Пока нет. Но в цель иногда попадаешь, даже не желая. Шальные пули… И если мы двое так и не сможем присоединиться к вам, не забывай при всем твоем широкодушии и любви к малым сим: время уходит, а Гибкая Рука не из тех, кто медлит выполнять приказ.
   – Это как-никак мой приказ, – сказал я. – Так что не забуду.
   Мы с Никодимом и Анной втроем кое-как втиснулись в малый катер, чтобы долететь до леса. Большой оставили Уве-Йоргену. На прощание я сказал ему:
   – Надеюсь, ты будешь действовать, как достойный представитель высокой цивилизации.
   – Не беспокойся, капитан, – сказал он, – и не спрашивай.
   Но я не был спокоен. Я знал, что есть вещи, которые Уве-Йорген умеет делать лучше, чем я, но всей душой надеялся, что ему не придется пустить в ход все его умение.

Глава семнадцатая

   – Рука, неужели до сих пор нет никаких сообщений?
   – Я и не жду их, доктор. Там, на планете, что-то создает такие помехи, что для связи катер должен выйти в космос. Думаю, у наших нет для этого времени.
   – Знаете, я очень волнуюсь… Постойте, а это что? – Аверов смотрел на приборы. – Батареи стоят под зарядкой?
   – Да. Я заряжаю их до полного.
   – Но почему? Если не было никаких новых распоряжений…
   – То выполняются старые, доктор. И время выполнения все приближается.
   – То есть вы хотите сказать, что, если срок истечет и никто из наших не подаст никаких признаков жизни, вы… включите установку и начнете воздействовать на звезду?
   – Нет, доктор. Этого я вовсе не хочу сказать.
   – Зачем же в таком случае батареи?
   – Чтобы вы, доктор, в нужный момент смогли начать воздействие. А моим делом будет лишь – вывести корабль в нужную для этого точку.
   Аверов сделал шаг назад, скрестил руки на груди. Рука, не вставая, спокойно смотрел на него и дымил трубкой.
   – Можете быть уверены, что я этого не сделаю! – сказал ученый.
   – Вот тогда это придется сделать мне, – сказал Рука.
   – Ха! Хотел бы я посмотреть…
   – А вот посмотреть вы уже не сможете, – сказал индеец, не сводя с ученого неподвижных глаз. Аверов понял смысл слов не сразу.
   – Вы что… Вы сможете?..
   – Да, доктор. Я смогу. И то, и другое. Это в моих силах.
   Аверов хотел еще что-то сказать, но почувствовал, что нет сил.

* * *

   Шувалов полагал – и, по-видимому, справедливо, – что люди, находящиеся у руководства, могут обладать многими недостатками, в том числе (как показывала история) порой очень неприятными, но быть глупыми они просто не имеют права. И в данном случае, поскольку опасность, грозившая планете, была равной для всего ее населения, независимо от его возраста, здоровья, социального уровня и прочего, – руководство, по мнению Шувалова, не должно было пренебречь ни одной возможностью спасения и обязано было с радостью пойти навстречу любому, кто такое спасение предложит. Но сам он до сих пор никакого предложения сделать не мог – просто не мог.
   Его просьбы и требования встречи с кем-либо из Хранителей Уровня оставались безрезультатными. Ему каждый раз отвечали одно и то же:
   – После приговора сможешь просить о смягчении участи. Тогда Хранители рассмотрят твою просьбу. Пока же им не о чем с тобой разговаривать.
   – Но простите! – возражал Шувалов. – Мне лучше знать!
   – Закон не позволяет Хранителям выслушивать преступников, пока суд не вынес приговора.
   С законом спорить было невозможно.
   Время уходило стремительно. И когда настала пора предстать перед судом, Шувалов решил прибегнуть к последнему, видимо, средству, какое оставалось в его распоряжении.

* * *

   Его судили в большом зале, заполненном народом. Стены и потолок зала были покрыты странной росписью, мрачные, резкие тона которой, начинаясь от пола, чем выше, тем больше переходили в мягкие, умиротворяющие. Возможно, эта роспись заменяла символы правосудия, принятые на Земле, – повязку и весы богини.
   Судей было пятеро, и они находились на возвышении, однако не за столом – стола не было, они просто сидели в глубоких креслах, стоявших полукругом, а в центре полукруга находился табурет, на который и усадили Шувалова. Судьи оказались пожилыми, сдержанными в словах и жестах людьми. Зато публика проявляла эмоции открыто, и выражаемые ею чувства были – это стало понятно сразу – не в пользу Шувалова. Люди были искренне возмущены и встревожены, и написанная на их лицах тревога порой вытеснялась выражением если не ненависти, то холодного отчуждения, целиком относившегося к подсудимому.