Миллер Генри. Нексус

   — Недоносок! — вопила Стася.
   — Садист! — надрывалась Мона.
   Они подняли такой гвалт, что я с минуты на минуту ждал появления квартирной хозяйки с топором или чего-нибудь в этом роде.
   Пошатываясь, Кронский поднялся с пола, его брюки все еще болтались у лодыжек, и наконец с трудом выдавил из себя:
   — С чего, собственно, переполох? Как я и думал, она совершенно нормальная женщина. Даже слишком нормальная. Это меня и возбудило. И что тут такого необычного?
   — Да, что такого необычного? — повторил я, переводя взгляд с одной женщины на другую.
   — Прогони же его! — вопили женщины.
   — Успокойтесь! Успокойтесь наконец! — взмолился Кронский медовым голосом. — Меня попросили ее осмотреть, хорошо зная, что физически с ней все в порядке. Чердак у нее явно барахлит, а то, что пониже, просто великолепно. Я мог бы ей и головенку подправить, но это потребует времени. А теперь скажите, что вы хотите доказать? Ответьте, если можете. Знаете что? Я мог бы вас всех упрятать за решетку. — И он щелкнул пальцами, как бы запирая дверь камеры. — Вот так! — Он еще раз щелкнул пальцами. — Хотите знать — за что? За причиненный моральный ущерб — вот за что. Тогда вам не отвертеться.
   Кронский замолк, дав время оценить его слова.
   — Но на такое я не способен. Все же я ваш добрый друг, не так ли, мистер Миллер? И не стоит меня прогонять за то, что я пытался оказать вам услугу.
   Стася стояла перед нами совершенно голая, держа в руке трусики. Слегка очухавшись, она стала натягивать их на себя, но пошатнулась и упала. Поспешившую на помощь Мону она с силой отпихнула.
   — Оставьте меня в покое! — выкрикнула Стася. — Я сама могу позаботиться о себе. Не ребенок. — С этими словами она поднялась, какое-то время стояла в полный рост, а потом, согнувшись, заглянула себе между ног. И внезапно расхохоталась неестественным, безумным смехом.
   — Выходит, я нормальная, — проговорила она, давясь от смеха. — Какая ирония судьбы! Нормальная только потому, что во мне есть отверстие достаточно большое, чтобы туда можно было что-то засунуть. Ну-ка, дайте мне свечу! Да побыстрее! Наглядно продемонстрирую вам, какая я нормальная.
   Свои слова Стася сопровождала неприличными жестами и крутила тазом, извиваясь словно в оргазме.
   — Дайте свечу! — вопила она. — Большую, толстую и черную! Покажу вам, какая я нормальная!
   — Стася, умоляю, перестань! — просила Мона.
   — Да уж, не стоит, — сурово произнес Кронский. — Обойдемся без подобного представления.
   Слово «представление» подействовало на Стасю как красный цвет на быка.
   — Это мое представление! — взвизгнула она. — Сегодня бесплатное. Обычно, когда я изображаю дурочку, мне платят. Ведь так? — И она повернулась к Моне. — Ведь так? — прошипела она. — Или ты не говорила, откуда взялись деньги на квартплату?
   — Пожалуйста, Стася, ну пожалуйста! — взмолилась Мона. В глазах у нее стояли слезы.
   Но Стасю уже понесло. Схватив стоявшую на комоде свечу, она поднесла ее к срамным губам, не переставая вращать бедрами.
   — Разве такое не стоит пятидесяти долларов? — истерически кричала она. — Один тип заплатил бы мне больше, но тогда пришлось бы разрешить и кое-что еще. А я этого не люблю. Во всяком случае, с извращенцами.
   — Прекрати! Остановись или я уйду! — Это Мона.
   Стася замолчала. Свеча упала на пол. Лицо ее приняло новое выражение. Натягивая блузку, она спокойно проговорила, обращаясь ко мне:
   — Знаешь, Вэл, если кого-то надо унизить, то всегда — меня, а не твою драгоценную женушку. Ведь мне незнакома мораль. Я знаю только любовь. И если нужны деньги, всегда готова разыграть представление. Раз я сумасшедшая, так чего церемониться? — Оборвав монолог, Стася молча направилась к гардеробу и, выдвинув один из ящиков, вытащила оттуда конверт. — Вот это видишь? — спросила она, помахивая им. — Здесь чек от моих опекунов. Хватит, чтобы заплатить за квартиру. Но, — и она хладнокровно порвала конверт в клочья, — мы ведь не нуждаемся в таких деньгах. Нам нужно что-нибудь эдакое… разыгрывать представления… изображать из себя лесбиянок… притворяться, что мы только изображаем лесбиянок. Одно притворство… Меня от этого тошнит. Почему не притвориться просто людьми?
   Ее прервал Кронский:
   — А зачем притворяться? Ты и так человек, да еще какой! В тебе, правда, порядочно всякой дряни, откуда она взялась — не знаю. Скажу больше — и знать не хочу. Будь я уверен, что меня выслушают, убедил бы тебя бежать отсюда, бросить эту парочку. — Кронский презрительно посмотрел на нас с Моной. — Пусть сами справляются со своими проблемами. Ты им не нужна, а они тебе тем более. Нью-Йорк не для тебя. По правде говоря, не представляю, где ты придешься ко двору… Но я о другом… Я пришел сюда как друг. Ты нуждаешься в друге. Эти двое даже не догадываются о смысле этого слова. Из вас троих ты — на мой взгляд, самая здоровая. И самая гениальная…
   Я думал, он никогда не кончит. Но внезапно Кронский вспомнил о назначенной встрече и быстро ушел.
   Вечером того же дня — женщины решили на этот раз остаться дома — случилась любопытная вещь. Произошло это сразу же после ужина, во время приятной беседы. У нас кончились сигареты, и Мона попросила меня порыться в ее сумочке. Обычно там на дне что-нибудь да находилось. Я встал и подошел к туалетному столику, на котором лежала сумка. Открыв ее, я увидел конверт, адресованный Моне. Почерк Стаси. Тут же подлетела Мона. Не прояви она такую прыть, конверт вряд ли заинтересовал бы меня. Но она поспешно схватила его. Я вырвал у нее конверт. Она попыталась отнять его у меня, завязалась борьба, во время которой изрядно потрепанный конверт упал на пол. Стася быстро подобрала его и передала Моне.
   — С чего, собственно, переполох? — спросил я, непроизвольно повторяя любимую фразу Кронского.
   — Не твое дело, — хором ответили женщины.
   Больше я ничего не говорил. Но мной овладело любопытство. У меня было предчувствие, что случай увидеть письмо еще представится. А сейчас лучше притвориться, что я утратил к нему интерес.
   Зайдя перед сном в туалет, я обнаружил обрывки конверта в унитазе и удовлетворенно хохотнул. Примитивный прием. Хотят, чтобы я поверил, будто письма уже не существует! Но меня не так легко провести. Выловив обрывки, я внимательно их изучил. Никаких следов письма. Я не сомневался, что само письмо не уничтожено, его сразу же прибрали и на этот раз запрятали подальше.
   Через несколько дней я получил довольно любопытную информацию. Она вышла наружу во время горячего спора между подругами. Спор развернулся у Стаси, в маленькой комнате, где они обычно уединялись, чтобы обсудить свои секреты. То ли они думали, что меня нет дома, то ли настолько увлеклись, что уже не следили за собой, только я услышал нечто такое, чего явно не должен был знать.
   Мона с жаром отчитывала Стасю за бездарно истраченные деньги. Швыряется деньгами как идиотка! Что еще за деньги? Я ничего не понимал. Она что, наследство получила? Как я понял, Мона особенно рассвирепела из-за того, что Стася дала какому-то болвану — имя болвана я не разобрал — тысячу долларов. Она уговаривала подругу попытаться забрать у него хотя бы часть денег назад. Ни за что на свете, повторяла Стася — ей плевать, что болван сделает с ее деньгами.
   — Ты так неосторожна, что тебя как-нибудь вечером ограбят, — услышал я слова Моны.
   И невинный ответ Стаси:
   — Зря потеряют время. У меня ничего нет.
   — Ты истратила все деньги?
   — До последнего цента.
   — Ты с ума сошла!
   — Это не новость. А что еще делать с деньгами, если не швырять их на ветер?
   Я достаточно услышал и решил пойти погулять. Когда вернулся, Моны дома не было.
   — Куда она ушла? — спросил я без беспокойства, но заинтересованно.
   В ответ Стася только хмыкнула.
   — Она что, разозлилась?
   Опять неопределенное хмыканье, и потом:
   — Кажется, да. Не беспокойся, она вернется.
   По Стасе было видно, что в глубине души она наслаждается ситуацией. Достаточно необычно. В любом другом случае она была бы взволнована и скорее всего побежала за Моной.
   — Хочешь, приготовлю кофе? — спросила Стася. Такое предложение я услышал от нее впервые.
   — Буду рад, — ответил я как можно любезнее.
   Я сел за стол лицом к Стасе. Та решила пить кофе стоя.
   — Странная она женщина, — заговорила Стася о главном, не тратя времени на церемонии. — Что ты, собственно, о ней знаешь? Тебя познакомили с ее братьями, матерью или сестрой? Она уверяет, что сестра гораздо красивее ее. Ты этому веришь? Она ненавидит сестру. Почему? Много говорит о себе, но сомнений от этого не меньше. И из всего делает тайну, ты обратил внимание? — Стася замолчала, отпила кофе и продолжила свою речь: — Нам с тобой есть о чем поговорить, если подвернется случай. Думаю, мы сумеем договориться.
   Я собирался сказать, что из этого вряд ли что-то выйдет — не стоит даже и пытаться, но Стася опять возобновила монолог:
   — Думаю, ты видел ее на сцене?
   Я кивнул.
   — Знаешь, почему я спрашиваю? Потому что не вижу в ней актрису. И писателя тоже. Слишком много неувязок. Одно не стыкуется с другим. Все это — часть большой лжи, в которой она живет. Притворство — единственная реальная черта ее характера. И еще — любовь к тебе. Здесь она тоже не лжет.
   Я вздрогнул.
   — Ты так думаешь?
   — Думаю? — переспросила она. — Да не будь тебя, ей незачем было бы жить. Ты — смысл ее жизни…
   — А ты? Какое место занимаешь ты?
   Стася таинственно улыбнулась:
   — Я? Часть того иллюзорного мира, который создала Мона. Или зеркало, в котором она иногда видит себя. В ухудшенном, естественно, варианте. — Она вдруг резко сменила тему: — Почему ты не остановишь ее в погоне за деньгами? Зачем они ей? Это так отвратительно. И ведь ей не деньги нужны. Деньги — только ширма. Мона ищет общества мужчин для того, чтобы убедиться в своей женской привлекательности. Но прояви мужчина к ней подлинный интерес, она постарается унизить его. Даже беднягу Рикардо замучила — тот не знает, чем ей угодить… Надо что-то делать. Так продолжаться не может. Если ты найдешь работу, — продолжала Стася, — ей не придется каждый вечер ходить в то ужасное место и выслушивать грязных подонков, что за ней увиваются. Что удерживает тебя? Боишься, ей наскучит однообразное существование? А может, думаешь, это я на нее влияю? Да? Неужели ты считаешь, что меня не тяготит такая жизнь? Что бы ты обо мне ни думал, знай: к этой стороне ее жизни я отношения не имею… — Она прервала свой монолог. — Почему ты все время молчишь? Скажи что-нибудь!
   Только я собрался открыть рот, как вошла Мона с букетиком фиалок. Мирная инициатива.
   Вскоре атмосфера установилась спокойная и согласная, женщины вели себя почти как обычно. Мона извлекла свое рукоделие, а Стася взялась за кисть. Мне казалось, я присутствую на спектакле.
   За считанные минуты Стася набросала прямо на стене мой портрет — вполне узнаваемый. Она изобразила меня как китайского мандарина, облаченного в синий халат, подчеркнув суровое и глубокомысленное выражение лица, какое я по чистой случайности принял.
   Мона пришла в восторг и по-матерински хвалила меня за то, что я так спокойно сидел и примерно вел себя со Стасей. Она всегда верила, что, узнав друг друга, мы непременно подружимся. И далее — в таком же духе.
   Она была так счастлива и возбуждена, что, ища сигареты, увлеклась и случайно высыпала на стол содержимое своей сумки. Среди прочего я увидел давешнее письмо. К удивлению Моны, я поднял письмо и вручил ей, даже не попытавшись заглянуть в него.
   — Почему ты не дашь Вэлу его прочесть? — спросила Стася.
   — Дам, но только не сейчас, — ответила Мона. — Не хочу омрачать этот замечательный вечер.
   — Там нет ничего такого, чего следовало бы стыдиться, — настаивала Стася.
   — Знаю, — сказала Мона.
   — Забудьте о нем, — вмешался я. — Мне уже не интересно.
   — Какие же вы оба замечательные! Вас нельзя не любить! Я так люблю вас обоих!
   На этот бурный взрыв эмоций Стася отреагировала несколько демонически, задав лукавый вопрос:
   — А кого ты любишь все-таки больше?
   Мона ни секунды не колебалась:
   — Мне кажется, я не могу кого-то любить больше. Я люблю вас обоих. Любовь к одному не имеет ничего общего с любовью к другому. Чем больше я люблю тебя, Вэл, тем дороже мне становится Стася.
   — Вот тебе и ответ, — сказала Стася, снова берясь за кисть и возобновляя работу над портретом.
   Воцарилось молчание, которое вскоре нарушила Мона:
   — О чем вы здесь говорили, пока меня не было?
   — Конечно, о тебе, — невозмутимо отозвалась Стася. — Правда, Вэл?
   — Да, и пришли к заключению, что ты восхитительное создание. Только не понимаем, почему тебе так нравится играть с нами в прятки?
   Мона мгновенно ощетинилась:
   — В какие прятки? О чем ты?
   — Давайте сейчас не будем об этом, — проговорила Стася, вовсю работая кистью. — Но в скором времени нам надо сесть вместе за стол и во всем разобраться. Ты согласна? — И, повернувшись, она пристально посмотрела Моне в глаза.
   — У меня нет возражений, — ледяным тоном ответила Мона.
   — Что я говорила! Она уже обиделась, — сказала Стася.
   — Она ничего не поняла.
   Снова вспышка гнева.
   — Чего я не поняла? В чем дело? К чему вы клоните?
   — Во время твоего отсутствия мы мало говорили, — прервал я возмущенный поток ее речи. — В основном обсуждали правду и правдивость… Как ты знаешь, Стася — очень правдивый человек.
   Быстрая улыбка пробежала по губам Моны. Она собиралась что-то сказать, но я не дал.
   — Волноваться нечего. Мы не собираемся устраивать тебе перекрестный допрос.
   — Только хотим знать, насколько ты честна с нами, — прибавила Стася.
   — Из ваших слов можно заключить, что я веду какую-то игру.
   — Вот именно, — сказала Стася.
   — Ясно! Стоит на несколько минут оставить вас одних, и нож в спину обеспечен. Чем я заслужила такое отношение?
   Тут я отключился. В моих ушах продолжала звучать последняя фраза — чем я заслужила такое отношение! Эти слова в минуты отчаяния любила повторять моя мать. При этом она откидывала назад голову, как бы обращаясь к Всевышнему. Когда я ребенком впервые услышал их, они наполнили меня ужасом и отвращением. Такая сильная реакция была скорее на тон голоса, чем на сами слова. Какое самодовольство! Какая жалость к себе! Как если бы Бог избрал ее — из всех, и теперь за это приходилось платить.
   Услышав от Моны ту же фразу, я почувствовал, что земля разверзлась у меня под ногами. «Сам виноват», — сказал я себе. Вопросом, в чем именно виноват, я не задавался. Виноват — и все.
   Иногда днем к нам залетал Барли, уединялся со Стасей в ее комнатке, откладывал несколько яичек (стихотворений) и упархивал. Каждый раз во время его визита по квартире разносились странные звуки — какие-то животные вопли, в них соединялись ужас и экстаз. Будто забрел бродячий кот.
   Как-то зашел Ульрик, но атмосфера нашего общежития показалась ему настолько гнетущей, что было ясно: повторного визита не будет. Он, видимо, считал, что я вступил в новую жизненную фазу, и его отношение к моим обстоятельствам кратко сводилось к следующему: вот вынырнешь из туннеля, тогда и встретимся! Будучи человеком сдержанным, он никак не проявил своего отношения к воцарению в доме Стаси. Только кратко заметил: «Странная личность!»
   Продолжая заново завоевывать любимую, я купил билеты в театр. Договорились встретиться перед спектаклем. Наступил вечер. Я терпеливо ждал целых полчаса после поднятия занавеса, но Мона так и не появилась. Я стоял, как школьник, с букетиком фиалок. Случайно поймав в стекле витрины свое отражение с цветами в руке, я понял, что выгляжу идиотом, бросил фиалки и ушел. Поворачивая за угол, оглянулся и увидел, как юная девушка подняла цветы, поднесла к лицу и, глубоко вдохнув аромат, снова бросила на тротуар.
   Приближаясь к дому, я заметил, что наши окна ярко освещены. Озадаченный доносившимся изнутри громким пением, я постоял немного под дверью. У меня мелькнула мысль, что дамы принимают гостей. Но нет, они были одни, и настроение у них было самое приподнятое.
   Песня, которую они во весь голос распевали, называлась «Позволь назвать тебя любимой».
   — Давайте споем еще раз, — сказал я, входя в комнату.
   И мы снова запели — на этот раз втроем.
   «Позволь назвать тебя любимой, я от тебя без ума…»
   Мы спели еще и еще. На третий раз я поднял руку, призывая к молчанию.
   — Где ты была? — рявкнул я.
   — Где я была? — удивилась Мона. — Конечно, здесь.
   — А как же наша встреча?
   — Я думала, ты пошутил.
   — Ах вот как! — И я что есть силы залепил ей пощечину. Врезал что надо. — В следующий раз, милая леди, придется тащить вас за волосы.
   Я уселся за кухонный стол, продолжая смотреть на женщин. Мой гнев утих.
   — Прости, погорячился, — сказал я, снимая шляпу. — Что-то вы сегодня развеселились. Что случилось?
   Вместо ответа женщины взяли меня под руки и отвели в дальний угол, где стояли хозяйственные тазы.
   — Вот смотри! — И Мона указала на гору продуктов. — Надо было остаться дома и ждать, когда все привезут. Тебя я не успевала предупредить. Потому и не пришла. — Порывшись, она извлекла из этой свалки бутылку «Бенедиктина». Стася тем временем нашла там же баночку икры и печенье.
   Я не стал интересоваться, откуда это богатство. Со временем сами расскажут.
   — А вино там есть? — спросил я.
   — Вино? Конечно. Что ты предпочитаешь — бордо, рейнвейн, мозельское, кьянти, бургундское?
   Мы открыли бутылку рейнского вина, банку лососины и коробку английского сухого печенья — самого лучшего. И уселись за кухонный стол.
   — Стася беременна, — объявила Мона. Это звучало так же буднично, как «Стася купила новое платье».
   — Значит, праздник по этому поводу?
   — Конечно, нет.
   Я повернулся к Стасе:
   — Расскажи все как есть.
   Я весь обратился в слух. Стася покраснела и беспомощно взглянула на Мону.
   — Пусть она расскажет.
   Я перевел взгляд на Мону:
   — Так что случилось?
   — Это длинная история, Вэл, но я постараюсь изложить ее покороче. На Стасю в Гринич-Виллидж напали бандиты. Ее изнасиловали.
   — Они? Сколько же их было?
   — Четверо, — ответила Мона. — Помнишь ту ночь, когда мы не вернулись домой. Это было тогда.
   — Значит, вы не знаете, кто отец?
   — Отец? — хором переспросили они. — Плевать нам на отца.
   — А я бы с радостью понянчил малыша, — сказал я. — Надо только научиться давать молоко.
   — Мы все рассказали Кронскому, — продолжала Мона. — Он обещал помочь. Но сначала ему надо осмотреть Стасю.
   — Опять?
   — Он должен быть уверен, что Стася действительно беременна.
   — А ты в этом уверена?
   — Не я — Стася. У нее прекратились месячные.
   — Это ничего не значит, — сказал я. — Есть более надежные признаки.
   Тут заговорила Стася:
   — У меня огрубели груди. — Расстегнув блузку, она обнажила одну грудь. — Видите? — И слегка надавила на нее. На соске выступили капли две желтоватой, похожей на гной жидкости. — Это молоко, — сказала Стася.
   — Как ты можешь знать?
   — Я пробовала.
   Я попросил Мону проделать то же самое с ее грудью, чтобы понять, что к чему, но она наотрез отказалась. Сказала, ей неловко.
   — Неловко? Сама сидишь нога на ногу, выставив наружу все, что у тебя есть, а грудь показать неловко? Это какое-то извращение.
   Стася расхохоталась:
   — Он прав. Что мешает тебе показать грудь?
   — Не я беременна, — огрызнулась Мона.
   — Когда придет Кронский?
   — Завтра.
   Я снова наполнил стакан и приподнял его.
   — За того, кому не суждено родиться! — сказал я. Затем, понизив голос, поинтересовался, уведомлена ли о случившемся полиция.
   Мой вопрос они оставили без внимания. И как бы давая понять, что разговор закончен, объявили, что хотят на днях пойти в театр и будут рады, если я соглашусь их сопровождать.
   — А что идет?
   — «Пленник», — ответила Стася. — Французская пьеса. О ней много говорят.
   Во время разговора она стригла ногти и делала это так неумело, что я не выдержал и пришел на помощь. Приведя Стасе в порядок ногти, я предложил также причесать ее. Она пришла в полный восторг.
   Пока я расчесывал ее волосы, Стася читала вслух «Пьяный корабль» ^[26]. Видя, что я слушаю с большим удовольствием, Стася принесла из своей комнаты «Сквозь ад» — биографию Рембо, написанную Карре. Сложись обстоятельства благоприятнее — навсегда остался бы поклонником Рембо.
   Но мы далеко не всегда проводили вечера так мирно. Такое случалось редко.
   Назавтра явился Кронский, осмотрел Стасю, объявил, что никакой беременности нет, и вот после этого все пошло хуже некуда. Иногда меня выставляли из дома, чтобы я не мешал женщинам развлекать очередного гостя, обычно благотворителя, приходящего с разной снедью и оставлявшего после себя чек на столе. Теперь они обычно разговаривали иносказательно, а то и просто писали записки и передавали друг другу на моих глазах. Или запирались в комнате Стаси и подолгу там шушукались. Даже стихи, что писала Стася, становились все более невразумительными. По крайней мере те, которые она милостиво мне показывала. Чувствуется влияние Рембо, утверждала она. Или канализации, в которой вечно урчало.
   Некоторое облегчение приносили редкие визиты Осецкого, который открыл всего в квартале от нашего дома отличную пивнушку — прямо над магазином ритуальных услуг. Обычно я выпивал с ним несколько кружек, пока у него не стекленели глаза и он не начинал себя расчесывать. Иногда я отправлялся в Хобокен и подолгу бродил там в одиночестве, убеждая себя, что это примечательное место. Уиокен было еще одно Богом забытое местечко, куда я наведывался, чтобы развеяться. Что угодно, только бы вырваться из моего сумасшедшего бытия, не слышать этих вечных любовных песен — теперь у них в ходу были песни на русском, немецком и даже на идиш, — почти откровенной лжи, опостылевших разговоров о наркотиках, не знать о таинственных посиделках в Стасиной комнате, не видеть борцовских матчей…
   Да, именно такие матчи разыгрывали они передо мной. Но были ли они действительно борцовскими? Трудно сказать. Иногда, для разнообразия, я заимствовал у Стаси краски и кисти и рисовал карикатуры.
   Всегда на стенах. Стася отвечала тем же. Однажды я нарисовал на дверях ее комнаты череп и скрещенные кости. А на следующий день поверх рисунка болтался нож.
   Как-то раз Стася показала мне револьвер с перламутровой ручкой.
   — На всякий случай, — сказала она.
   Женщины обвиняли меня в том, что я в их отсутствие проникаю в комнату Стаси и роюсь в ее вещах.
   Как-то вечером, прогуливаясь в одиночестве по польскому кварталу Манхэттена, я забрел в бильярдную, где, к моему удивлению, увидел Керли с приятелем, молодым человеком довольно странного вида, недавно вышедшим из тюрьмы. Он был одарен богатым воображением и находился в постоянном возбуждении. Было решено отправиться ко мне и вволю наговориться.
   В метро я рассказал Керли о Стасе. Он выслушал меня спокойно, будто ему ежедневно приходилось сталкиваться с подобной ситуацией.
   — Надо что-то предпринять, — лаконично высказался он.
   Его друг был того же мнения.
   Когда я зажег в квартире свет, оба вздрогнули от неожиданности.
   — Думаю, она сбрендила, — сказал Керли.
   У приятеля был такой вид, будто картины Стаси его испугали. Он смотрел на них во все глаза, не в силах оторваться.
   — Я такое уже видел, — сказал он, явно подразумевая, что видел в тюрьме.
   — А где она спит? — спросил Керли.
   Я провел их в комнату Стаси. Там был чудовищный беспорядок — на кровати и полу валялись книги, полотенца, белье, куски хлеба.
   — Да она чокнутая! Право же чокнутая! — воскликнул приятель Керли.
   Керли тем временем рыскал по комнате и всюду совал свой нос. Выдвигал ящики, вынимал оттуда содержимое и снова запихивал обратно.
   — Что ты ищешь? — спросил я.
   Он взглянул на меня и усмехнулся:
   — Трудно сказать.
   Его заинтересовал большой чемодан, стоявший в углу, под полкой с туалетными принадлежностями.
   — Что там?
   Я пожал плечами:
   — Надо узнать.
   Он расстегнул ремни, но чемодан оказался заперт. Это нисколько не смутило Керли. Повернувшись к другу, он спросил:
   — Где у тебя отмычка? Пошевеливайся! Носом чую — там что-то есть.
   Приятелю Керли не потребовалось много времени, чтобы вскрыть чемодан. Рывком они откинули крышку. Первое, что мы увидели, был маленький железный ларчик, предназначенный, видимо, для хранения драгоценностей. Тоже заперт. Пришлось снова прибегнуть к отмычке.
   Среди вороха любовных писем нашлась и та самая записка, конверт от которой я видел в унитазе. Написанная почерком Моны, она начиналась словами: «Любовь моя, я в отчаянии…»
   — Держи это у себя — может пригодиться, — сказал Керли, засовывая остальные письма обратно в ларец. Приятеля он попросил все закрыть как было. — Проследи, чтобы замки работали безотказно, — прибавил он. — Никто не должен ничего заподозрить.
   Проворно, словно рабочие сцены, они придали комнате прежний вид, вернув ей тот же беспорядок, вплоть до того, что положили на старое место засохшие корки. Какое-то время они горячо спорили, лежала одна из книг на полу раскрытой или нет.