Миллер Густав. Тропик Козерога

живое создание, планета, насыщенная людьми, живая планета, говорящая сама за
себя, пусть запинаясь и заикаясь -- это не дом белой расы или дом черной
расы или дом желтой или потерянной голубой расы, но это дом чело-

46

века, а все люди равны перед Господом и у всех свой шанс, если не
сегодня, то через миллион лет. Коричневые братишки с Филиппин расцветут в
один прекрасный день, а истребленные индейцы Северной и Южной Америки в один
прекрасный день оживут, чтобы вновь скакать по равнинам, где теперь стоят
города, извергающие огонь и мор. За кем же последнее слово? За человеком/
Земля принадлежит ему, поскольку он и есть земля, ее огонь, ее вода, ее
воздух, ее минеральная и растительная суть, ее дух, который космичен,
непреходящ, который есть душа всех планет, который сам себя изменяет
посредством бесконечных знаков и символов, посредством бесчисленных
проявлений. Жди, говно из космококковой телеграфной компании, дьявол с
верхов, ожидающий, когда починят водопровод, жди, грязный белый конкистадор,
запятнавший землю раздвоенными копытами, орудиями, оружием, болезнетворными
микробами, ждите все, кто сытно устроился и пересчитывает накопленное, это
еще не конец. Последний человек еще скажет свое слово, прежде чем наступит
конец. Справедливость должна восторжествовать и для последней живой амебы --
и она восторжествует! И никто ничего не заберет с собой, даже ублюдки из
космококковой компании Северной Америки.
Когда пришло время отпуска, а я не пользовался им в течение трех лет,
ведь я так старался на благо компании -- я взял три недели вместо двух и
написал книгу о двенадцати маленьких людях. Я писал не покладая рук: по
пять, семь, иногда восемь тысяч слов в день. Я считал, что человек, решивший
сделаться писателем, обязан выдавать по крайней мере пять тысяч слов в день.
Я полагал, что он должен сказать обо всем сразу, в одной книге, а потом
умереть. Я ничего не знал о писательском ремесле. Иногда я впадал в панику,
но был полон решимости вытравить из сознания американцев Горацио Алжера.
Думаю, получилась самая неудачная из когда-либо написанных книг. То был
колоссальный том, фальшивый от начала и до конца. Но это -- моя первая
книга, и я был влюблен в нее. Будь у меня деньги, как у Андре Жида, я
опубликовал бы ее за свой счет. Будь у меня мужество Уолта Уитмена, я бы сам
разносил ее по квартирам. Каждый, кому я показал ее, заявил, что книга
ужасная. И мне пришлось отказаться от мыслей о писательстве. Мне пришлось
узнать, что прежде чем ты поставишь свою подпись, надо исписать тома, как
это делал Бальзак. Мне пришлось узнать, а вскоре испытать на себе, что надо
бросить все, ничем больше не заниматься, а только писать, что ты должен
писать, писать и писать, даже если все вокруг против этого, даже если ни-

47

кто в тебя не верит. Может быть, и пишут-то оттого, что никто не верит.
Может быть, настоящий секрет и кроется в том, чтобы заставить людей
поверить. То, что книга получилась неумелая, фальшивая, плохая, ужасная, как
мне сказали, -- было вполне естественно. Я сразу взялся за такое дело, за
которое и гений решился бы взяться только в конце своей жизни. Я же мечтал
сказать последнее слово в начале. Это было бессмысленно и исполнено ложного
пафоса. Это было сокрушительное поражение, но оно влило железо в мой хребет
и серу в кровь. По крайней мере, я понял, что обречено провалу. Я понял, что
надо делать, чтобы добиться чего-то великого. Сегодня, размышляя об
обстоятельствах, в которых писалась та книга, размышляя о необъятном
материале, который я пытался втиснуть в узкие рамки формы, размышляя о том,
что пытался охватить, я готов похлопать себя по плечу и выставить себе
круглое "отлично". Я горд тем, что предпринял обреченную на неуспех попытку:
если бы у меня все получилось, я стал бы монстром. Иногда, листая старые
записи, только при одном взгляде на имена тех, о ком я мыслил написать, я
испытываю головокружение. Каждый персонаж являлся мне вместе со своим миром,
он приходил ко мне и разгружался на моем рабочем столе, рассчитывая, что я
подхвачу этот груз на свои плечи. У меня не было времени построить
собственный мир: я должен был стоять недвижим, как Атлас, водрузив ноги на
спину слона, а слона -- на спину черепахи. Но одна мысль свела бы меня с
ума: а на чем покоится черепаха?
Тогда я ни о чем не смел думать, кроме "фактов". Чтобы проникнуть
вглубь фактов, надо быть художником, но никто не становится художником за
одну ночь. Сначала надо потерпеть крушение, когда аннигилируют все ваши
противоречивые представления. Вам надлежит самоустраниться как человеческому
существу с тем, чтобы возродиться индивидуальности. Вам надлежит
превратиться в каменный уголь и минералы с тем, чтобы работать впредь,
исходя из окончательного общего знаменателя собственного "я". Вам надлежит
презреть жалость с тем, чтобы смотреть в самый корень естества. Новое небо и
новую землю* не создать одними -только "фактами". Да и нет "фактов" -- есть
единственный факт: каждый человек на земле идет к предначертанному своей
дорогой. У кого-то она длинная, у кого-то -- короткая. Каждый испивает свою
судьбу по-своему, и ничто ему не поможет, если он не добр, не щедр, не
терпим. Тогда многие вещи, понятные теперь, казались мне, с моим
энтузиазмом, необъяснимыми. Я думаю, например, о Карнахане, одном из тех
две-

48

надцати маленьких людей, выбранных мною для книги. Он служил, что
называется, образцом курьера. Закончил известный университет, обладал
недюжинным умом и замечательным характером. Он работал по восемнадцать, по
двадцать часов в сутки и зарабатывал гораздо больше любого другого курьера.
Его клиенты писали о нем в письмах, превознося до небес; ему предлагали
повышение, но он отказывался под тем или иным предлогом. Жил он очень
скромно, оставляя большую часть жалованья жене и детям, которые жили в
другом городе. У него было два порока:
любил выпить и поиграть на бирже. Он мог не пить целый год, но, выпив
глоток, срывался. Ему дважды везло на Уолл-Стрите и все же перед тем как
прийти ко мне за работой он не достиг ничего большего, чем положение
пономаря в каком-то захудалом городишке. И уволили его с этой работы, потому
что он выпил вино, приготовленное для причастия, и потом всю ночь звонил в
колокола. Он был честный, серьезный, искренний. Я поверил ему, и он оправдал
доверие последующей безупречной службой. Тем не менее, он хладнокровно
застрелил жену и детей, а потом застрелился сам. К счастью, никто из них не
умер. Они все вместе лежали в госпитале и все выздоровели. Я заходил
навестить его жену после того, как он был препровожден в тюрьму. Я предлагал
ей помощь. Она категорически отказалась. Она сказала, что ее муж --
ничтожнейший, подлейший сукин сын из всех двуногих и что она мечтает увидеть
его на виселице. Я увещевал ее два дня, но она осталась непреклонной. Я
побывал в тюрьме и говорил с ним через металлическую сетку. Я обнаружил, что
он успел завоевать авторитет и особые тюремные привилегии. Он вовсе не
казался подавленным. Напротив, он строил планы, как использовать время
заточения, чтобы научиться ремеслу комиссионера. После освобождения он
собирался стать лучшим комиссионером в Америке. Можно сказать, что выглядел
он счастливым. Просил не беспокоиться, с ним-де все будет в порядке. Сказал,
что все очень предупредительны по отношению к нему и что ему не на что
жаловаться. Я уходил от него в некоторой растерянности. Я отправился на
ближайший пляж, решил выкупаться. Все мне представилось в новом свете. Я
чуть не забыл вернуться домой, так был поглощен размышлениями об этом парне.
Кто может утверждать, что все, случившееся с ним, не произошло к лучшему?
Возможно, он выйдет из тюрьмы вполне оперившимся миссионером, а не
комиссионером. Никто не может предсказать, кем он станет. И никто не может
помочь ему, потому что он творит свою судьбу на свой собственный лад.

49

Был еще один парень, индус по имени Гуптал. Он не только являл образец
хорошего поведения -- он был святой. Он питал страсть к флейте, на которой
наигрывал всегда один в своей бедной каморке. Однажды его нашли обнаженным,
с перерезанной от уха до уха глоткой, а рядом на кровати лежала флейта. На
похоронах собрались несколько женщин, которые рыдали, и среди них жена
дворника, зарезавшего его. Я мог бы написать о нем целую книгу-- об этом
юноше, самом порядочном и благонравном человеке из всех, кого я когда-либо
знал, никого никогда не задевшем, ничего ни от кого не требовавшем,
совершившем свою главную ошибку, приехав в Америку, где он намеревался сеять
мир и любовь.
Был еще Дейв Олински, еще один верный, умелый курьер, ни о чем, кроме
работы не помышлявший. У него была фатальная слабость -- он чересчур много
болтал. Поступив ко мне, он уже несколько раз объездил земной шар, а уж чем
только не зарабатывал на жизнь -- нечего и говорить. Он знал около
двенадцати языков и гордился способностью к ним. Он принадлежал к тем людям,
для которых сама их готовность и энтузиазм -- их погибель. Он каждому хотел
помочь найти путь к успеху. Он хотел работать больше, чем мы могли ему дать
-- такой был ненасытный. Может быть, зря я его не предостерег, посылая в наш
филиал на Ист-Сайде, что это, мол, опасное место, но он выказывал себя столь
многознающим и так настаивал на работе в этом районе -- из-за своих
способностей к языкам -- что я ничего не сказал. Я подумал про себя: очень
скоро ты сам во всем разберешься. И, разумеется, ему не пришлось долго ждать
беды. Бандит, молодой еврей из той округи, пришел и попросил бланк для
телеграммы. Дейв, наш курьер, дежурил за стойкой. Ему не приглянулось, как
этот человек просил бланк. Он посоветовал ему быть немного вежливей. За это
он получил оплеуху. Это лишь подхлестнуло красноречие Дейва, после чего
последовал такой удар, что его зубы влетели в глотку, а челюсть оказалась
сломанной в трех местах. Но и это не послужило достаточным уроком, и он не
заткнулся. Как последнее дурачье, каким он, впрочем, и был, он идет в
полицейский участок и оформляет жалобу. А через неделю, когда он сидел на
стуле и дремал, в помещение ворвалась банда хулиганья и изметелила его в
месиво. Голову расплющили так, что мозги напоминали омлет. Этого мало -- они
опустошили и опрокинули сейф. Дейв скончался по дороге в госпиталь. .В самом
кончике его носка нашли пятьсот долларов... Потом были Клаузен и его жена
Лена. Они зашли вместе, хотя работу искал только он. Лена дер-

50

жала на руках грудного младенца, а он вел еще двоих ребятишек за руку.
Ко мне их направило агентство для безработных. Я принял его в качестве
ночного курьера, поэтому ему полагалось фиксированное жалованье. Через
несколько дней я получил от него слегка сумасшедшую записку, в которой он
просил извинить его прогул, ибо он должен был отметиться у офицера,
надзирающего за его досрочным освобождением. Затем последовала еще записка,
в которой он писал, что его жена отказывается с ним спать, так как не хочет
больше детей, и не мог бы я зайти к ним и уговорить ее спать с ним. Я пошел
к нему домой -- в клетушку в итальянском квартале. Она напоминала психушку.
Лена вновь была беременна, месяце на седьмом, не меньше, и на грани
помешательства. Она предпочитала спать на крыше, потому что в комнате было
очень жарко, а еще потому, что она не хотела, чтобы он к ней прикасался.
Когда я сказал, что теперь это уже не имеет значения, она посмотрела на меня
и криво усмехнулась. Клаузен воевал, и, может быть, газ сделал его слегка
бестолковым: во всяком случае, он казался бесноватым. Он заявил, что вышибет
ей мозги, если она не слезет с этой крыши. Он предполагал, будто она спит на
крыше для того, чтобы сношаться с угольщиком, который жил на мансарде. Тут
Лена вновь улыбнулась безрадостной жабьей улыбкой. Клаузен вышел из себя и
двинул ей ногой в зад. Она поспешно убежала, прихватив своих выродков. Он
велел ей не возвращаться. Потом открыл комод и вытащил здоровый кольт. Держу
его на случай всякой надобности, объяснил он. Еще он показал мне несколько
ножей и дубинку, изготовленную собственноручно. Потом заплакал. Он сказал,
что жена делает из него дурака. Он сказал, что ему противно работать на нее,
ведь она спит с кем попало в округе. И дети не его, поскольку он уже не
способен сделать ребенка, даже если бы захотел. И на следующий день, когда
Лена ушла за покупками, он взял детей на ту самую крышу и дубинкой, которую
накануне показывал мне, размозжил им головы. А потом бросился с крыши сам --
вниз головой. Когда Лена вернулась и увидела, что случилось, она спятила. Ее
пришлось связать и вызвать больничный экипаж... Еще был Шульдиг, крыса,
двадцать лет отсидевшая в тюрьме за преступление, которое он не совершал.
Его били до полусмерти, пока он не признал себя виновным; потом одиночное
заключение, голодовка, пытки, опущение, наркомания. Когда его освободили, в
нем уже ничего не осталось от человека. Он описал мне одну из ночей
последнего месяца заключения, агонию ожидания свободы. Я никогда не слышал
ничего подобного, никогда не думал,

51

что человеческое существо может пережить такое страдание. На свободе
его одолевал навязчивый страх перед тем, что его вынудят совершить повторное
преступление, и он опять окажется в тюрьме. Он жаловался на преследование,
слежку. Ему казалось, будто за ним ходят по пятам. Он говорил, что "они"
склоняют его совершить то, чего ему совершенно не хочется. "Они" -- это те
парни, которые висят у него на хвосте, которых наняли, чтобы вновь упечь
его. По ночам, когда он спал, они нашептывали ему на ухо. Он был беззащитен
перед ними, поскольку сначала они гипнотизировали его. Иногда они клали ему
под подушку наркотики, а вместе с наркотиками -- револьвер или нож. Они
рассчитывали, что он прикончит некую безвинную душу, и тогда против него
будут неопровержимые улики. Ему становилось все хуже и хуже. Однажды
вечером, когда он долго ходил кругами с пачкой телеграмм в кармане, он
подошел к полицейскому и попросил, чтобы его задержали. Он не смог вспомнить
ни своего имени, ни адреса, ни даже названия фирмы, на которую работал. Он
совершенно утратил память. Единственное, что он твердил: "Я невиновен... Я
невиновен". И снова ему устроили допрос с применением пыток. Неожиданно он
вскочил и заорал как сумасшедший: "Я признаю!.. Я признаю..." -- и с этими
словами начал признаваться в одном преступлении за другим. Это продолжалось
в течение трех часов. Неожиданно, в самом разгаре душераздирающего
признания, он остановился, быстро осмотрелся по сторонам как человек, вдруг
пришедший в себя, и затем, с быстротой и силой, которые способен накопить
лишь безумец, сделал чудовищный рывок через камеру и раскроил себе череп о
каменную стену... Я изложил эти случаи кратко и торопливо: так, как они
промелькнули в моей памяти, а память моя спрессована из тысяч таких
подробностей, из мириад лиц, жестов, историй, признаний, переплетенных и
связанных, словно изображения, развернутые на потрясающих фасадах
индуистских храмов, но не высеченных из камня, а созданных из человеческой
плоти: чудовищное порождение сна, построенное целиком и полностью из
реальности, но уже не реальность, а просто сосуд, в котором заключена тайна
людского бытия. Мой разум возвращается к той клинике, куда по неведению и по
доброй воле я водил некоторых несмышленышей на излечение. Чтобы выразить
атмосферу того места, мне не приходит в голову ничего лучше полотна Иеронима
Босха*, на котором изображен чародей, на .манер дантиста удаляющий живой
нерв как источник безумства. Все шарлатанство и вся несостоятельность наших
ученых лекарей

52

достигли апогея в личности того учтивого садиста, который заведовал
этой клиникой с полного согласия и при попустительстве закона. Он был
вылитая копия Калигари*, только что без бумажного колпака. Претендуя на
понимание секретной деятельности желез, наделенный властью средневекового
монарха, плюющий на боль, причиняемую им, равнодушный ко всему, кроме своих
медицинских познаний, он приступал к работе на человеческом организме так,
как водопроводчик подходит к подземным трубам. Вдобавок к тем ядам, которые
он вводил в организм пациента, он еще прибегал при случае к помощи кулаков и
коленей. Все оправдывало "реакцию". Если жертва была без сознания, он орал,
лупил ее по морде, дергал за руки, шлепал, пинал. Если же, напротив, жертва
проявляла чересчур большую энергичность, он использовал те же самые методы,
но с удвоенной силой. Ощущения пациента не имели никакого значения для него;
какой бы реакции он ни достигал в результате -- все служило лишь
подтверждением и проявлением законов, управляющих деятельностью желез
внутренней секреции. Цель его лечения заключалась в приспособлении субъекта
к обществу. Как бы он быстро ни работал, был он успешен или нет -- общество,
оказывается, поставляло все больше неприспособленных. Некоторые так мало
были приспособлены, что когда он яростно лупил их по щекам, чтобы вызвать
должную реакцию, они отвечали апперкотом или пинком в яйца. Верно:
большинство его подопечных были точно такими, как он описывал --
потенциальными преступниками. Целый континент шел по скользкой дорожке -- да
и сейчас идет -- и не только железы нуждались в регуляции, но и суставы, и
костяк, и скелетное строение, и головной мозг, и мозжечок, и копчик, и
гортань, и поджелудочная железа, и печень, и верхний кишечник, и нижний
кишечник, и сердце, и почки, и яички, и матка, и фаллопиевы трубы, и вся
Богом проклятая система. Вся страна -- это беззаконие, жестокость, взрыв,
дьявольщина. Это -- в воздухе, в климате, в ультраграндиозном ландшафте, в
каменных лесах, лежащих горизонтально, в быстрых обильных реках, пробивающих
каменные каньоны, в сверхбольших расстояниях, в невыносимых засушливых
пустынях, в буйных урожаях, в чудовищных плодах, в смеси донкихотских
кровей, в дребедени культов, сект, верований, в противостоянии законов и
языков, в противоречивости темпераментов, установлений, потребностей и
запросов. Наш континент полон потаенной жестокости, костей, допотопных чудищ
и потерянных человеческих имен, тайн, окутанных смертью. Атмосфера
становится временами столь наэлектризованной, что душа ос-

53

тавляет тело и сходит с ума. Подобно дождю, все собирается в бадьях --
или вовсе не собирается; весь континент-- это огромный вулкан, кратер
которого временно скрыт движущейся панорамой, которая частью мечта, частью
страх, частью отчаяние. От Аляски и до Юкатана -- одна и та же история.
Природа берет свое. Природа побеждает. Всюду одна и та же глобальная
потребность убивать, разорять, грабить. Внешне они кажутся замечательными,
воспитанными людьми: здоровыми, оптимистичными, мужественными. А внутри
изъедены червями. Крохотная искра -- и они взорвутся.
Часто бывает, как в России, что человек, очнувшись, уже предвкушает
ссору. Он и просыпается так, словно разбужен муссоном. В девяти из десяти
случаев он -- добрый парень, которого все любят. Но когда он входит в раж--
его уже не остановить. Он подобен коню, пораженному колером, и самое лучшее,
что вы можете для него сделать -- это пристрелить на месте. Так всегда
бывает с мирными людьми. Однажды они сходят с ума. В Америке они пребывают в
состоянии безумия постоянно. Их энергии, их жажде крови нужен выход. Европа
регулярно подвергалась войнам. Америка исповедует пацифизм и каннибализм.
Внешне она напоминает прекрасные медовые соты, по которым ползают трутни в
неистовстве труда; изнутри она -- бойня, где каждый норовит убить соседа и
высосать мозг из его костей. Поверхностный наблюдатель увидит самоуверенный
мужественный мир; на самом деле Америка -- бордель, населенный женщинами,
чьи сыновья -- сводники, торгующие плотью матерей. Никто не знает, что такое
быть довольным собой, дать себе передышку. Это бывает только в фильмах, где
все -- фальшивка, даже пламя ада. Весь континент погружен в глубокий сон,
порождающий кошмары.
И никто не может спать крепче меня в этом кошмаре. Война пришла и ушла,
лишь слабым рокотом отозвавшись в моих ушах. Подобно моим соотечественникам,
я тоже пацифист и каннибал. Миллионы погибших в этой резне растворились, как
облако, ушли, как ацтеки, как инки, как бизоны. Народ изображал глубокое
горе, но ничего подобного, люди лишь встрепенулись во сне. Никто не потерял
аппетит, никто не встал и не забил в колокол. Я и понял-то впервые, что была
война, только через полгода после прекращения военных действий. Это
случилось в городском трамвае на Четырнадцатой улице. Один из наших героев,
простофиля из Техаса с гирляндой медалей поперек груди, вдруг заметил
офицера, шедшего по тротуару. Вид офицера взбесил его. Сам он был сержантом
и,

54

вероятно, имел причину для гнева. Как бы то ни было, вид офицера
взбесил его настолько, что он вскочил с сиденья и принялся поливать дерьмом
наше правительство, армию, гражданских, пассажиров того трамвая, всех и вся.
Он заявил, что, случись еще одна война, его туда не затащат никакой силой.
Он заявил, что сперва хочет посмотреть, как будет убит всякий сукин сын, а
уж потом пойдет воевать; он заявил, что срать не хочет на медали, которыми
его разукрасили и, чтобы доказать это, он сорвал их и выкинул в окошко; он
заявил, что если когда-нибудь окажется с каким-нибудь офицером в одном окопе
-- пристрелит его, словно бешеную собаку, в затылок, и это также относится к
генералу Першингу и к любому другому генералу. Он еще много чего сказал,
употребляя замысловатые ругательства, которых набрался там, и никто не
раскрыл варежки, чтобы возразить ему. И когда он нес и нес, я впервые
почувствовал, что где-то там действительно шла война, и что человек,
которого я слышу, побывал там, и, несмотря на его браваду, война превратила
его в труса, и когда ему придется убивать, он сделает это хладнокровно и
сознательно, и ни у кого не достанет решимости отправить его на
электрический стул, ибо он исполнил свой долг, заключавшийся в отрицании
собственных священных инстинктов, и поэтому все было справедливо -- ведь
одно преступление искупляется другим во имя Бога, отечества и человечества,
да будет со всеми вами мир. А во второй раз я ощутил реальность войны, когда
бывший сержант Гризуолд, один из наших ночных курьеров, однажды свихнулся и
разнес вдребезги павильон на станции железной дороги. Его направили ко мне
за расчетом, а у меня не хватило теплоты, чтобы воодушевить его. Он выказал
такую замечательную тягу к разрушению, что мне хотелось не только обнять
его, я надеялся, что он поднимется на двадцать пятый этаж или где там были
кабинеты президента и вице-президента, и разделается с этой ненавистной
сворой. Однако во имя поддержания проклятого фарса дисциплины, мне надо было
как-то наказать его, иначе накажут меня, и, затрудняясь выбрать наименьшее
из наказаний, я остановился на том, что снял его со сдельщины и опять
перевел на твердое жалованье. Он воспринял это враждебно, не распознав моей
к нему симпатии, и вскоре я получил от него записку, в которой он
предупредил меня о своем скором визите и просил быть готовым к тому, что он
спустит с меня шкуру. Он писал, что зайдет после работы, и ежели я боюсь
его, мне лучше заручиться близким присутствием нескольких здоровых парней. Я
понял значение каждого его слова и, конечно, струхнул. Я ждал его

55

один, чувствуя, что просить защиты -- значит проявить еще большую
трусость. Это был странный эксперимент. Должно быть, при одном взгляде на
меня он понял, что я -- сукин сын и лживый вонючий лицемер, как он назвал
меня в записке. А я стал таким лишь потому, что и он был немногим лучше.
Наверное, до него дошло, что мы сидим в одной лодке, причем паршивая лодка
дала большую течь. Я разглядел это, как только он явился: внешне еще как бы
вне себя, но внутренне уже успокоившийся, помягчавший и легкий. Сам же я
избавился от своих страхов, чуть увидел, как он входит. И то, что я был
совсем один и спокоен, и не так силен, и не очень-то в силах защитить себя,
дало мне известное преимущество. Не то чтобы я хотел иметь это преимущество.
Но так обернулось, и я, естественно, извлек из этого выгоду. Как только он
сел, -- сразу стал податливым, словно замазка. Он уже был не мужик, а просто
большое дитя. Наверное, таких, как он, там было миллионы -- взрослых детей с
автоматами, готовых уничтожить полчища, не моргнув глазом. Очутившись на
трудовом фронте, без оружия, за неимением хорошо различимого врага, они
оказались беспомощны, как муравьи. Все завертелось вокруг вопроса о
пропитании. Еда и плата за квартиру :-- это стало единственным, за что надо
бороться, но не было способа, хорошо различимого способа борьбы за это. Как
будто армия, по всем статьям сильная и хорошо оснащенная, способная дать
бой, собранная, и все же получившая приказ отступать, каждый день отступать,
отступать и отступать, ибо такова стратегическая линия, хоть из-за этого
теряешь позиции, теряешь пушки, теряешь боеприпасы, теряешь провиант,
теряешь сон, теряешь мужество, в конце концов теряешь саму жизнь. И там, где
шла борьба за еду и плату за квартиру, продолжалось отступление, в тумане, в
ночи, и не по какой-то разумной причине, а потому что такова стратегическая
линия. Для него это означало -- молчаливо страдать. Воевать было легко, но