Миллер Густав. Тропик Козерога

---------------------------------------------------------------
Перевод: Андрей Куприн
OCR: Слава Янко http://www.chat.ru/~yankos/gum.html
---------------------------------------------------------------


Тропик Козерога

Tropic of Capricorn

ЕЙ





Человеческие чувства часто сильнее возбуждаются или смягчаются
примерами, чем словами. Поэтому, после утешения в личной беседе, я решил
написать тебе, отсутствующему, утешительное послание с изложением пережитых
мною бедствий, чтобы, сравнивая с моими, ты признал свои собственные
невзгоды или ничтожными, или незначительными и легче переносил их.





Пьер Абеляр*, "История моих бедствий"**

НА ОВАРИАЛЬНОМ ТРАМВАЕ

Однажды вы опускаете руки, смиряетесь, и все даже посреди хаоса сменяет
одно другое с неумолимой определенностью. С самого начала не было ничего,
кроме хаоса, а хаос был жидкостью, обволакивавшей меня, в которой я дышал
жабрами. В непрозрачных нижних слоях, там, где лился ровный лунный свет, все
было гладким и плодородным; выше начинались дрязги и шум. Во всем я быстро
находил противоречие, противоположность, а между настоящим и вымышленным --
скрытую насмешку, парадокс. Я сам себе был худший враг. Чего бы я ни пожелал
-- мне все давалось. И даже ребенком, когда я ни в чем не знал нужды, я
хотел умереть: хотел капитулировать, поскольку не видел смысла в борьбе. Я
понимал, что, продолжая то существование, о котором я не просил, ничего не
докажешь, не подтвердишь, не прибавишь и не убавишь. Все вокруг меня были
или неудачниками или, в лучшем случае, посмешищами. В особенности те,
преуспевающие. Преуспевающие нагоняли на меня смертельную скуку. Я
сочувствовал промахам, но не сочувствие сделало меня таким. Это было чисто
отрицательное качество, слабость, расцветавшая при виде человеческого
несчастья. Я никогда никому не помогал в расчете совершить доброе дело -- я
помогал, потому что просто не умел поступать иначе. Желание изменить порядок
вещей казалось мне тщетным: я убедился, что ничего не переделаешь, не
изменив душу, а кто способен изменить души людские? От случая к случаю
изменяли друзья, от чего хотелось блевать. В Боге я нуждался не больше, чем
Он во мне, и, попадись Он мне, часто говаривал я, я встретил бы Его очень
хладнокровно и плюнул бы Ему в морду.
Самое досадное то, что люди принимали меня, как правило, за хорошего,
честного, доброго, образцового и даже
__________
* Здесь и далее см. примечания.
** Перевод В. Соколова.

27

надежного человека. Может быть, я и обладал этими качествами, но, если
так, то лишь потому, что был ко всему безразличен: я мог позволить себе быть
хорошим, честным, добрым, надежным и так далее, поскольку не знал зависти. Я
никогда не становился жертвой зависти. Никогда не завидовал никому и ничему.
Напротив, я всегда жалел всех и вся.
С самого начала я, должно быть, приучил себя не слишком поддаваться
желаниям. С самого начала я ни от кого не зависел, но это был обман. Я ни в
ком не нуждался, ибо хотел быть свободным, свободным поступать так, как
заблагорассудится моим прихотям. Когда от меня чего-нибудь требовали или
ждали -- я упирался. Так проявлялась моя независимость. Иными словами, я был
испорчен изначально. Как будто мать вскормила меня ядом, и то, что она рано
отняла меня от груди, меня не спасло -- от яда я не очистился. Даже когда
она отняла меня от груди, я проявил полное безразличие. Многие дети выражают
или по крайней мере изображают протест, а мне было хоть бы что. Я
философствовал с ползунков. Из принципа настраивал себя против жизни. Из
какого же принципа? Из принципа тщетности. Все вокруг боролись. Я же никогда
и не пытался. А если создавал такую видимость, то лишь для того, чтобы
кому-нибудь угодить, но в глубине души и не думал рыпаться. Если вы мне
растолкуете почему -- я отвергну ваши объяснения, поскольку рожден упрямцем,
и это неизбывно. Позже, повзрослев, я узнал, что меня чертовски долго
вытягивали из утробы. Прекрасно понимаю. Зачем шевелиться? Зачем покидать
замечательное теплое место, уютное гнездышко, где все дается даром? Самое
раннее воспоминание -- это стужа, снег, наледи на водосточных трубах,
морозные узоры на стекле, холод влажных зеленоватых стен кухни. Почему люди
селятся в непотребных климатических зонах, которые ошибочно именуют
умеренными? Потому что они -- прирожденные идиоты, бездельники и трусы. До
десяти лет я не представлял себе, что где-то есть "теплые" страны, в которых
не надо ни трудиться в поте лица, ни дрожать и делать вид, что это бодрит.
Всюду, где холодно, люди трудятся до изнеможения, а, произведя на свет
потомство, проповедуют подрастающему поколению евангелие труда, которое, по
сути, не что иное, как доктрина инерции. Мои домашние -- народец совершенно
нордического толка, то есть -- народ идиотов. Они с радостью хватались за
любую когда-либо высказанную ошибочную идею. В том числе -- идею
чистоплотности, не говоря уж о доктрине добродетели. Они болезненно
чистоплотны. Но изнутри -- воняют. Они ни разу не открыли дверь, ведущую к
душе, и никогда не мечтали о

28

безрассудном прыжке в потаенное. После обеда -- проворно мыли посуду и
убирали в буфет; прочитанную газету аккуратно складывали и клали на полку;
постиранную одежду тут же отглаживали и прятали в шкаф. Все -- ради
завтрашнего дня, но завтра так и не наступало. Настоящее -- это только мост
к будущему, и на этом мосту -- стоны; стонет весь мир, но ни один идиот не
задумается, а не взорвать ли этот мост?
Я часто с горечью выискивал поводы, чтобы осудить их, а не себя. Ведь я
тоже во многом похож на них. Долго я ставил себя особняком, но со временем
понял, что я не лучше их, даже чуть хуже, поскольку понимал все гораздо
ясней и тем не менее ничего не сделал, чтобы изменить свою жизнь.
Оглядываясь назад, теперь я вижу, что ни разу не поступил сообразно со своей
волей, -- всегда под давлением других. Меня часто принимали за авантюриста
-- нет ничего более далекого от истины. Мои приключения всегда были
случайными, навязанными, проистекали, а не воплощались. Я -- плоть от плоти
этого самодовольного, хвастливого нордического народа, не имеющего ни
малейшего вкуса к приключениям, тем не менее прочесавшего всю землю,
перевернувшего ее вверх дном, усеявшего ее реликвиями и руинами. Неугомонные
создания, но не авантюрные. Агонизирующие души, неспособные жить настоящим.
Позорные трусы -- все они, и я в том числе. Ибо существует лишь одно великое
приключение -- и это путешествие внутрь себя, и тут не имеют значения ни
время, ни пространство, ни даже поступки.
Раз в несколько лет я оказывался на грани такого открытия, но всякий
раз оно каким-то образом ускользало от меня. И единственное объяснение,
которое приходит мне в голову -- виновато само окружение: улицы и люди,
обитающие на них. Я не могу назвать ни одной американской улицы -- вкупе с
населяющим ее народом -- которая могла бы привести к познанию самого себя. Я
исходил улицы многих стран, но нигде не чувствовал себя таким униженным и
оплеванным, как в Америке. Обо всех улицах Америки вместе взятых я думаю как
об огромной выгребной яме, выгребной яме духа, в которую все засасывается и
тонет в непреходящем говне. А над этой выгребной ямой волшебная сила труда
возводит дворцы и фабрики, военные заводы и прокатные станы, санатории,
тюрьмы и сумасшедшие дома. Весь континент -- словно ночной кошмар,
порождающий небывалые несчастья в небывалых количествах. И я -- одинокое
существо на величайшей пирушке здоровья и счастья (среднестатистического
здоровья, среднестатистического счастья), где не встретишь ни одного

29

по-настоящему здорового и счастливого человека. Во всяком случае, про
себя я всегда знал, что я несчастлив и нездоров, что со мной не все в
порядке, что я иду не в ногу. И в том состояло мое единственное утешение,
моя единственная радость. Но вряд ли этого было достаточно. Было бы много
лучше для моей души, если бы я выразил свой протест открыто, если бы я за
свой протест отправился на каторгу и сгнил бы там, и сдох. Было бы много
лучше, если бы я, подобно безумному Чолжошу, застрелил некоего славного
президента Маккинли, некую незлобивую душу, никому не принесшую даже малой
толики зла. Ибо на дне моей души таилась мысль об убийстве: я хотел видеть
Америку разрушенной, изуродованной, сравненной с землей. Я хотел этого
исключительно из мстительного чувства, в качестве возмездия за преступления,
творимые по отношению ко мне и мне подобным, кто так и не поднял свой голос,
так и не выразил свою ненависть, свой протест, свою справедливую жажду
крови.
Я -- дьявольское порождение дьявольской земли. И "Я", о котором пишу,
давно бы сгинуло, когда бы не было вечным. Кому-то все это покажется
выдумкой, но даже то, что я измыслил, действительно имело место, по крайней
мере, со мной. История может это отрицать, ведь я не сыграл ни малейшей роли
в истории моего народа, но даже если все то, о чем я говорю, вымышленно,
тенденциозно, злобно, несправедливо, даже если я лжец и злопыхатель -- тем
не менее это правда, и это надо принять.

А вот что было...

Все, что происходит значительного, по природе своей противоречиво.
Когда появилась та, для кого я пишу эти строки, я вообразил, что где-то вне,
как говорится, в жизни, лежит решение всех проблем. Познакомившись с ней, я
подумал, что ухватил жизнь за хвост, что получил нечто, за что можно
уцепиться. Отнюдь -- у меня совсем не стало жизни. Я искал, к чему бы
прибиться, и не находил ничего. Но в самом поиске, в попытках охватить,
прилепиться, покончить с неустроенностью, я нашел то, чего не искал --
самого себя. Я понял, что никогда не испытывал ни малейшего интереса к
жизни, а только к тому, чем я занимаюсь сейчас, к чему-то, параллельному
жизни, одновременно и принадлежащему ей, и находящемуся вне ее. Что есть
истина -- мало интересовало меня, да и реальное меня не заботило, меня
занимало только воображаемое, то, что я ежедневно душил в себе для того,
чтобы жить. Умереть сегодня или завтра -- не имеет никакого значения для

30

меня и никогда не имело, но то, что даже сегодня, после многолетних
попыток, я не могу высказать то, что думаю и чувствую -- мучит и терзает
меня. Теперь мне понятно, что с самого детства я, ничему не радуясь, гнался
по пятам самовыражения, и ничего, кроме этой способности, этой силы, не
желал. Все остальное -- ложь, все, что я когда-либо совершил или сказал не
согласуясь с моими устремлениями. А это составляет довольно-таки большую
часть моей жизни.
Моя суть -- сплошное противоречие. Так обо мне говорили. Меня считали
то серьезным и рассудительным, то легкомысленным и безрассудным, то
искренним и открытым, то небрежным и беспечным. Я совмещал все это в одном,
а сверх того был еще кем-то, неожиданным для всех и прежде всего для самого
себя. Мальчиком шести-семи лет я любил сидеть у рабочего стола дедушки и
читать ему, пока тот шил. Я живо помню его в те моменты, когда он, налегая
руками на горячий утюг, стоял и разглаживал шов на пиджаке, а сам тем
временем мечтательно глядел в окно. Помню выражение его лица, когда он стоял
и мечтал, помню лучше, чем содержание прочитанных книг, лучше, чем наши с
ним беседы, лучше, чем игры, в которые я играл на улице. Меня всегда очень
интересовало, о чем же он мечтает, что позволяет ему вознестись над телесной
оболочкой. Сам я до сих пор не научился мечтать наяву. Мой рассудок всегда
прозрачен, живет минутой и все в таком духе. Его дневные грезы очаровывали
меня. Я знал, что его мечты никак не связаны с работой, с нами, знал, что он
одинок и что одиночество означало для него свободу. А я никогда не был
одинок, и меньше всего в те минуты, когда был предоставлен самому себе.
Казалось, меня всегда кто-то сопровождает: я был словно крошка от большой
головки сыра, какой я себе представлял мир, и я никогда не прекращал думать
об этом. Я никогда не существовал отдельно, никогда не мыслил себя целой
головкой сыра, вот так-то. Следовательно, даже если у меня и был повод
погоревать, пожаловаться, поплакать, я сохранял иллюзию принадлежности к
общему, вселенскому горю. Если я плакал -- значит, и весь мир заливался
слезами -- так я себе это представлял. Я очень редко плакал. По большей
части я весело смеялся, приятно проводил время, а проводил я время приятно
потому, что, как сказал раньше, я действительно ни хрена ни во что не
въезжал. Если мне худо -- значит, и повсюду худо, я был убежден в этом. А
всех хуже тому, кто слишком беспокоится. И это обстоятельство еще в раннем
детстве сильно впечатляло меня.

31

Например, вспоминаю случай с другом моего детства Джеком Лоусоном.
Целый год он не поднимался с постели, испытывая ужасные боли. Он был моим
лучшим другом -- так, во всяком случае, говорили. Ну ладно, сначала я,
вероятно, жалел его и, возможно, иногда заходил к нему домой
поинтересоваться, как он там; но через месяц или два я стал совершенно
равнодушен к его страданиям. Я сказал себе: он должен умереть, и чем скорее
это произойдет, тем лучше. Решив это для себя, я и поступал соответствующим
образом: то есть, быстро о нем забыл, предоставив Джека его судьбе. Тогда
мне было лет двенадцать и, помню, я очень гордился своим решением. Помню
похороны -- довольно постыдное мероприятие, скажу я вам. У гроба сгрудились
родичи и друзья и вопили, как больные обезьяны. А мать -- та совсем меня
доконала. Она, существо редкой духовности и, несомненно, последовательница
Христианской Науки*, хотя и не верила в тление и смерть, подняла такой крик,
что сам Христос поднялся бы из могилы. Но не ее возлюбленный Джек! Нет, Джек
так и лежал холодный, как кусок льда, окоченевший и безответный. Он умер, и
на этот счет не могло быть двух мнений. Я знал это и был рад. И не выдавил
ни слезинки. Я не мог утверждать, что ему стало лучше, ибо "он" исчез. Он
ушел, а вместе с ним и те страдания, которые испытывал он сам и которые он
невольно навлек на других. Аминь! -- сказал я про себя и при этом, будучи в
легкой истерике, громко пернул, как раз у гроба.
Что такое сильное беспокойство, я узнал, впервые влюбившись. Но и
любовь озаботила меня не слишком. Если бы я по-настоящему переживал, то
сейчас не писал бы об этом: я умер бы с разбитым сердцем или повесился бы от
любви. Но первая любовь преподала мне дурной урок: она научила лгать. Она
научила улыбаться, когда улыбаться не хотелось, трудиться, когда не веришь в
успех, жить, когда не видишь смысла продолжать жизнь. Даже когда я уже забыл
ее, я все еще сохранял привычку делать то, во что не верил.
С самого начала был только хаос, об этом я уже говорил. Но иногда я
проникал настолько близко к сердцевине беспорядка, что диву давался, почему
все вокруг не взрывается.
Стало принято все валить на войну. Но, скажу я вам, война ничуть не
коснулась ни меня, ни моей жизни. В то время как остальные находили теплые
места, я перебивался с одного тощего заработка на другой, и все же чуть душа
с телом не расставалась. Меня увольняли почти сразу, как нанимали. Я обладал
недюжинным умом, но внушал

32

недоверие. Куда бы я ни поступал -- я сеял раздоры, и не по своей
наивности, а потому, что походил на прожектор, высвечивавший всяческую
глупость и тщетность. Кроме того, я не умел лизать жопу начальству как
подобает. И это, несомненно, выделяло меня. Когда я спрашивал работу, по
моему виду сразу же определяли, что мне до лампочки, получу я ее или нет. И,
разумеется, в основном я ее не получал. Однако вскоре сами поиски работы
стали для меня родом деятельности, забавой, так сказать. Я заходил и просил
какой-никакой работы. Так я убивал время, не хуже, насколько я понимаю, чем
на самой работе. .Я был Себе хозяин, у меня оставалось свободное время, но,
в отличие от других хозяев, я располагал только собственным пепелищем и
собственной несостоятельностью. Я не был ни корпорацией, ни трестом, ни
государством, ни федерацией, ни содружеством наций -- скорее, я был похож на
Господа Бога, если уж на то пошло.
Так продолжалось с середины войны вплоть до ... скажем так: одного
прекрасного дня, когда меня захомутали. В конце концов настал день, когда я
отчаянно возжелал работы. Я нуждался в ней. Не имея ни одной минуты в
запасе, я решил согласиться на самую распоследнюю работенку на свете, а
именно: курьера. Я вошел в отдел кадров одной телеграфной компании, назовем
ее Телеграфной Компанией Северной Америки "Космодемоник" -- вошел под вечер,
готовый на все. Я возвращался из публичной библиотеки с увесистыми томами по
экономике и метафизике под мышкой. К моему великому удивлению, в работе мне
было отказано.
Тип, который меня отшил, оказался коротышкой у коммутатора.
По-видимому, он принял меня за студента колледжа, хотя мое заявление ясно
говорило о том, что я давно завершил образование. В заявлении я даже снабдил
себя степенью доктора философии Колумбийского университета. Очевидно, это
осталось незамеченным, или с подозрением воспринятым коротышкой, который
меня отшил. Я рвал и метал, тем более, что впервые в жизни действовал на
полном серьезе. И не только: я проглотил собственную гордость, которая в
некоторых -- особых -- случаях весьма велика. Жена, как водится, одарила
меня косым взглядом и усмешкой. "Ничего другого я и не ждала", -- сказала
она. Я пошел спать, раздумывая над этим, еще не оправившись от жгучей обиды,
заводясь все больше и больше бессонной ночью. То, что у меня есть жена и
ребенок, нуждающиеся в поддержке, не так уж меня беспокоило: ведь работу
никогда не предлагают только потому, что у вас иждивенцы -- это я понимал
очень хорошо. Нет, меня

33

мучило то, что они отвергли меня, Генри В. Миллера, образованного,
эрудированного человека, который просил самую распоследнюю работенку на
свете. Это меня прямо-таки разжигало. Я не мог от этого отделаться. Утром я
вскочил чуть свет, побрился, облачился в лучший костюм и поспешил к метро. Я
решительно направился к главному офису этой телеграфной компании, поднялся
на двадцать пятый этаж или где-там президент с вице-президентом устроили
себе логова. И сказал, что хочу видеть президента. Естественно, президент
или уже уехал, или был слишком занят, чтобы беседовать со мной, но: может,
вы поговорите с вице-президентом или, лучше, с его секретарем? Меня принял
секретарь вице-президента, умный, внимательный малый, и я высказал ему то,
что накипело. И сделал это весьма искусно, не очень пылко, но в то же время
дал понять, что меня не так-то просто отшвырнуть в сторону.
Когда он поднял телефонную трубку и потребовал главного управляющего, я
подумал, что это обычная проволочка, что меня собираются гонять по
инстанциям, пока я сам не отвалю. Но как только я услышал его слова, сразу
изменил свое мнение. Когда я добрался до офиса главного управляющего, в
другом здании неподалеку, меня уже ждали. Я сел в удобное кожаное кресло и
закурил предложенную большую сигару, того сорта, что придает значительности.
Казалось, этот субъект живо озаботился моим делом. Он попросил меня все
рассказать, вплоть до мельчайших подробностей, и своими большими волосатыми
ушами старался уловить всю информацию, которая могла бы подтвердить версию,
уже возникшую в его башке. Мне стало понятно, что я случайно оказался
орудием, способным услужить ему. И не мешал выуживать из меня то, что угодно
его фантазии, ни на секунду не упуская из виду, куда ветер дует. По ходу
разговора я заметил, что его расположение ко мне все растет и растет.
Наконец-то хоть кто-то проявлял ко мне некое участие! Чтобы оседлать своего
конька, мне больше ничего не требовалось. Ведь, годами охотясь за работой, я
стал знатоком: изучил не только то, чего не следует говорить, но и то, как
надо врать и намекать. Вскоре был вызван помощник главного управляющего,
чтобы выслушать мою историю. К этому времени я уже успел выстроить все как
по-писаному. Я понял, что Хайми -- "жиденок" -- как величал его главный
управляющий -- ничего не делает, считая себя менеджером персонала. Хайми
узурпировал должность, это ясно, как день. Ясно также, что Хайми еврей и что
евреи не в чести у главного управляющего, как не в чести и у мистера Твил-

34

лингера, вице-президента, который в свою очередь был словно кость в
горле для главного управляющего.
Возможно, именно благодаря Хайми, "этому грязному жиденку", в
курьерской службе оказалось высокое процентное содержание евреев. Возможно,
Хайми -- один из тех, кто нанимал работников в отделе кадров -- Закатном
уголке, как они его прозвали. А это, сообразил я, было великолепной
возможностью для мистера Клэнси, главного управляющего, разделаться с неким
мистером Бернсом, который, как мне сообщили, проработал менеджером персонала
без малого тридцать лет, а теперь не стесняясь отлынивает от дел.
Совещание длилось несколько часов. Ближе к концу мистер Клэнси отвел
меня в сторонку и сообщил, что собирается сделать боссом меня. Однако прежде
чем поместить меня в контору, он как об одолжении просит меня поработать
курьером специального назначения. Кроме того, это нечто вроде ученичества, и
не будет излишним. При сем я получу жалованье менеджера персонала, которое
будет выдаваться по отдельному счету. Короче говоря, я должен фланировать от
одной конторы к другой и наблюдать без исключения за всем, что там
происходит. И должен время от времени представлять небольшой отчет о
положении дел. И, как он предполагал, изредка тайно наведываться к нему
домой на краткую беседу о состоянии дел в сто одном отделении телеграфной
компании "Космодемоник" в Нью-Йорк-Сити. Другими словами, я должен был на
несколько месяцев превратиться в шпиона, после чего круто пойти вверх.
Может, в один прекрасный день меня назначат главным управляющим или даже
вице-президентом. То было заманчивое предложение, хоть и не внушающие
доверия. И я сказал: "Да".
Через несколько месяцев я уже сидел в Закатном уголке, нанимая и
увольняя как проклятый. То была настоящая бойня, помоги мне Господь. Все от
начала до конца было бессмысленным. Поток людей, документов, напряжения.
Ужасающий фарс на фоне пота и горя. Но так же просто, как шпионаж, принял я
труды найма и увольнений и все, что из этого проистекало. Я сказал "да"
всему. Если вице-президент распоряжался не брать калек, я не брал калек.
Если вице-президент говорил, что все курьеры старше сорока пяти подлежат
увольнению без предуведомления, я увольнял их, не предупредив. Я делал все,
что от меня требовали, но таким образом, что им приходилось жалеть об этом.
Когда назревала забастовка, я умывал руки и ждал, когда она разгорится во
всю силу. Я сразу понял, что она влетает им в хорошую денежку. Вся система
была та-

35

кой прогнившей, такой бесчеловечной, такой паршивой, столь неисправимо
испорченной и громоздкой, что даже гений не сумел бы вдохнуть в нее смысл и
привнести порядок, не говоря уж об обычной доброте, гуманности и уважении к
человеку. Я восстал против всей системы труда в Америке, системы, прогнившей
насквозь. Я чувствовал себя пятым колесом повозки и не ждал ничего, кроме
эксплуатации. Фактически, эксплуатации подвергались все:
президент и его команда эксплуатировались невидимыми силами, работники
-- управленческим аппаратом и так далее, и тому подобное на всех уровнях. Со
своего насеста в Закатном уголке я как бы обозревал с высоты птичьего полета
все американское общество. Словно телефонную книгу листал. Со стороны вроде
не лишено смысла: алфавитный порядок, нумерация, рубрикация. Но если
вглядеться пристальнее, когда просматриваешь страницу за страницей, ничего
не пропуская, когда изучаешь отдельного субъекта и даже его внутреннее
устройство, изучаешь воздух, которым он дышит, жизнь, которую он ведет,
ставки, которые он делает -- открывается такая вонь и деградация, такая
низость, горе, несчастье, безнадежность, бессмысленность, что лучше было
заглянуть в кратер вулкана. Можно было рассмотреть всю американскую жизнь:
экономическую, политическую, моральную, духовную, художественную,
статистическую, паталогическую. Она выглядела, будто огромный шанкр на
измученном члене. Даже хуже, честное слово, ибо вам не удастся увидеть
ничего, хоть отдаленно напоминающего член. Возможно, в прошлом это и было
жизнью, продуктивной, доставлявшей хоть минутную радость, минутный восторг.
Но, глядя на нее со своего насеста, я видел нечто более гнилое, чем
изъеденный опарышами сыр. Удивительно, почему вонь не гнала их прочь... Я
всякий раз употребляю прошедшее время, но, конечно, и сейчас все то же
самое, а может и хуже. Во всяком случае, сейчас мы изведали вонь в полной
мере.
К тому времени, как на сцене появилась Валеска, я уже нанял несколько
армейских корпусов курьеров. Моя конторка в Закатном уголке напоминала
открытую форсунку, и вонь оттуда шла соответствующая. Я окопался в траншее
на передовой и держал круговую оборону. Начнем с того, что человек, которого
я вытеснил, умер через несколько недель после моего прихода. Он продержался
как раз столько, чтобы я успел освоиться, а потом отбросил копыта. Все
произошло так. стремительно, что я даже не испытал чувство вины. С самого
начала моего пребывания в конторе все было единым непрекращающимся кромешным
адом. За час до моего прихода на службу -- а я всегда

36

опаздывал -- там уже толпились соискатели мест. Я пробирался по
лестнице, распихивая всех локтями, и буквально силой продирался к своему