Милн Алан Александр. Двое

   – А три года истекают как раз сегодня? Потрясающе! Какое стечение обстоятельств!
   Корал Белл рассмеялась. Совсем как прежде, подумал Реджинальд.
   – Пожалуйста, продолжайте, – умоляюще обратился он к ней. – Я не слышал этого уже... как мы решили, сколько лет?
   – Не слышали чего? – удивилась Корал Белл.
   – Вашего смеха. Перед этим вы только улыбались, а теперь засмеялись. Могу ли я надеяться на продолжение?
   Она снова рассмеялась смехом прежней Корал Белл.
   – Наверняка, если вы и дальше будете смешить меня.
   Мистер Хопкинс, невысокий, щуплый, седобородый, с очками на кончике носа, склонился под углом сто тридцать пять градусов, произнес: “Добрый день, ваша светлость”, “Добрый день, сэр” и “Сегодня довольно прохладно” – и стал ждать, не выказывая большого интереса к пришедшим. Реджинальд объявил, что хочет заказать два костюма, один кричащий, а другой весьма скромный. Мистер Хопкинс улыбнулся ее светлости, как бы говоря: “Мистер Уэллард любит замысловатые выражения”, – и пошел за тканью.
   – Мне кажется, вас знает весь Лондон, – сказал Реджинальд
   – Я была здесь с Чарльзом раз или два, – объяснила Корал Белл, щупая материю.
   Это, очевидно, муж, подумал он. Я совсем забыл о нем.
   – Его светлость, я надеюсь, в добром здравии. – сказал мистер Хопкинс, вернувшись с двумя-тремя рулонами ткани.
   – Да, благодарю вас.
   – Весной, я надеюсь, талия у нас сделается на несколько дюймов тоньше. Я заранее рад. Вот, мистер Уэллард, материал, который вам подойдет. Не слишком вызывающий и в то же время не скучный. Как вам кажется, леди Эджмур? Я думаю, он будет к лицу мистеру Уэлларду.
   Леди Эджмур не торопилась с выбором. Мистер Хопкинс, очарованный ее светлостью, не выказывал нетерпения. Реджинальд проявлял еще меньшую поспешность. Они рассматривали рулон за рулоном...
   – Я думаю, – сказал Реджинальд, когда они очутились на улице, – было бы смешно приглашать вас куда-нибудь выпить со мной чашку чая?
   Корал Белл взглянула на него с улыбкой.
   – Дело в том. – объяснил он, – что, если не смешно, вы согласитесь, и это будет просто божественно, а если смешно – рассмеетесь; в любом случае я не проиграю. Что вы ответите?
   Она с сомнением покачала головой.
   – Боюсь, вы проиграете в обоих случаях. Я бы согласилась, но уже обещала зайти к леди Коллингборн. Вы с ней знакомы?
   – Я ведь говорил вам, что не знаю здесь никого.
   – Значит, мы не сможем навестить ее вместе. Или кого-нибудь еще. Так о чем бы мы стали говорить, если бы я пошла с вами пить чай?
   – Так вы согласны? – воскликнул он с жаром. – Благослови вас Бог!
   – Не каждый день встречаешь старинного поклонника.
   – Чепуха, вы просто окружены ими.
   Они пили чай у Стюартса и болтали без умолку.
   – Вы знакомы со всеми, – сказал Реджинальд. – И с Филби Никсоном тоже?
   – С Филом? Конечно. А что с ним такое?
   – Он инсценирует мой роман.
   – Вы написали их много? – спросила она с невинным видом.
   – Вы не поверите, – засмеялся он, – я просто пытался быть скромным, а это чертовски трудно. Скажи я: “Он инсценирует “Вьюнок”, выходило бы, что я абсолютно уверен – вы читали “Вьюнок” и знаете, кто его автор. Вообще, все эти определения “мой роман”, “моя книга” звучат страшно эгоцентрично. А откуда вам известно, что я не написал их много?
   – Мне известно больше, чем вы думаете.
   – Наверняка. Поэтому расскажите мне о Никсоне. Он хорошо пишет?
   – Фил? Да, замечательно. Бедняга Фил.
   – Да, и мне тоже кажется – “бедняга Фил”. Но почему?
   – Вы видели “Пополам, дружище!”?
   – Нет. А что, очень плохо?
   – Что вы, просто блестяще.
   – Вроде “Тетки Чарлея”?
   – Нет, вовсе нет. Может быть, так было задумано, но в результате появился некий одухотворенный фарс. Прост удивительно, насколько эта пьеса популярна и по всей Англии, и в Америке, везде. Да и в Лондоне тоже. В конце концов публика везде одинакова. Я думаю, сейчас одухотворенности в пьесе поубавилось, что ж, так и должно быть. Но на премьере вы были бы в восторге.
   – И наверное, написал пьесу соавтор Никсона, а он украл ее и теперь мучается угрызениями совести...
   – Ну и ну!
   – Правда? Так и было?
   – Вовсе нет. Никакой романтики. Фил однажды рассказал мне. Мы вместе ужинали, все было великолепно, и во мне, очевидно, появилось нечто материнское – это в последнее время случается все чаще, – а Фил стал похож на мальчишку, который много выпил. Так вот – идея пьесы принадлежала ему, потом они работали над ней вместе, внесли множество добавлений, главным образом Фил. Окончательный вариант целиком сделан им, одним словом, четыре пятых работы – его. Соавтор все время пытался свести пьесу к обычному фарсу. Все это тянулось года три, и тот, другой, постоянно обвинявший Фила во всех неудачах, в конце концов продал ему свои права на пьесу за двадцать фунтов. С тех пор Фил каждый год получает от пьесы не менее трех тысяч.
   – Тогда почему Фил бедняга?
   – Он помешан на театре и на том, чтобы еще раз добиться успеха, но это бедняжке не удается. И он мучается, чувствуя, что все считают его мошенником... как вы, например... и думают, что первую пьесу написал соавтор... Стеннинг, вот как его фамилия. Поэтому Филу так хочется повторить свой успех, доказать, что та пьеса вышла из-под его пера. Но у него ничего не получается и никогда не получится. “Пополам, дружище!” – его единственная удача, и сам он не имеет ни малейшего понятия, как все произошло. Бедняга Фил.
   – Но ведь с тех пор ему сопутствует успех?
   – Нет. Ни одна из его пьес не идет в сравнение с первой. Но он настолько сросся с лондонским театром, что никто не осознает этого. К счастью для Фила.
   – Но возможно, к несчастью для меня.
   – Нет, он прекрасно сумеет сделать инсценировку. Надеюсь, ради вас обоих, что она ему удастся. Вам хочется узнать о ком-нибудь еще?
   – Да, Корал Белл. Скажите, вам нравится знать всех?
   – Необыкновенно. А вам – не знать никого?
   – Чрезвычайно.
   – Правда?
   – Конечно. Я думаю, в этом основная разница между мужчинами и женщинами. Мужчина инстинктивно избегает новых людей, а потом с удивлением обнаруживает, что многие из них очень милы. Женщине нравится заводить новых знакомых, а потом, к ее разочарованию, оказывается, что многие из них совершенно невыносимы.
   – Нет-нет. Вы не правы. Люди действительно делятся на две эти категории, но не по признаку пола. К первой относятся люди типа выпускников элитарных школ, ко второй – все остальные. Большинство женщин относится ко второй группе, на этом вы и построили свою классификацию.
   – Корал Белл, – неожиданно сказал Реджинальд, – вы необыкновенно мудрая женщина. Вы... то есть... Могу я задать вам неприличный вопрос?
   – Попробуйте. Не уверена, что у вас получится.
   – Вы всегда были так умны или поумнели, попав в высшее общество?
   Она весело рассмеялась.
   – Вы, верно, забыли, что я участвовала в представлениях на курортах, начиная с восьми лет. Забыли, какую я прошла школу. Вы думаете обо мне как о глупенькой хорошенькой мещаночке, которая в семнадцать лет идет на сцену, потому что слишком глупа и слишком хороша собой для всего остального. Как раз из таких выходят глупые, тщеславные актрисы. Я, слава Богу, не была ни хорошенькой, ни глупенькой. Если бы вы знали, как меня всю жизнь забавляли люди.
   – Я думаю. Но как не рассмеяться... – процитировал он строчку ее песенки.
   – Ошибаетесь. Ошибаетесь, как всякий дилетант. Вы путаете роль и исполнителя. На самом деле я довольно серьезный человек. Говоря “забавляли”, я имела в виду интерес, волнение, которое вызывали во мне люди. Например, когда я слушала Эйнштейна.
   – Вы встречались с ним? Хотя, конечно, должны были встречаться.
   – Не понимаю, почему “конечно”, но встречалась.
   – Наверное, вы правы. Я думал о вас как о девушке из песенки. Всегда веселой, смеющейся – и очаровательной. Но вы же знаете, сколько мне было лет – мог ли я думать по-другому?
   – Вот почему женитьба на актрисе – ошибка.
   Реджинальд немного помолчал, затем спросил:
   – Скажите, что кажется вам более странным – что так много удачных браков или что так много неудачных? Я никак не могу решить.
   – Неплохой вопрос, – одобрила Корал Белл. – Я никогда не задумывалась над этим. Наверное, – она склонила голову набок и задумалась, – наверное, что так много удачных. Ужасно трудная вещь брак, правда?
   – Почему трудная? Нет, не так. Я хочу спросить – что вы имели в виду?
   – Самое трудное – это знать, когда и как перестать любить.
   – Подождите, ведь существуют люди, которые любят друг друга всю жизнь.
   – Ну конечно, и мы все надеемся, что наш брак именно такой. А поскольку люди не перестают надеяться, даже когда никакой надежды нет, их так часто ждет неудача. Видите ли, когда люди влюблены, любое самое мелкое недоразумение должно быть выяснено, чтобы они снова могли быть счастливы; а если люди уже не любят друг друга, можно ссориться сколько угодно, при этом сохраняя прекрасные дружеские отношения.
   – На низшем уровне.
   – Да. Но большинство браков терпит крах при переходе на более низкий уровень. Если удается благополучно добраться до нижнего уровня, все в порядке. Конечно, оставаться на высшем уровне – это блаженство. Но это редко кому удается.
   – А когда человек очутился на низшем уровне, что удержит его от того, чтобы влюбиться в кого-нибудь другого?
   – Влюбиться или изменить?
   – Наверное, я имел в виду измену.
   – Ну, что вообще может удержать человека, если ему хочется совершить что-то дурное или непорядочное? Что может удержать от невыполнения обещанного? Я не знаю.
   – Я тоже. А вот еще один вопрос для вас. Что удивляет вас больше – что люди так хороши или что так плохи?
   – Мне жаль, мистер Уэллард, но я приглашена на ужин. Если вдруг у меня окажется год свободного времени, мы займемся этим вопросом. Сейчас я могу вам сказать только одно: нельзя отправиться на уик-энд с чужой женой, не сознавая при этом, что делаешь. Таких вещей не совершают, не взвесив, быть может подсознательно, все “за” и “против”. Мне пора. Я чудесно провела день. Огромное вам спасибо. – Она открыла сумочку и посмотрелась в зеркальце.
   Большие глаза, большой рот, лицо умное, благородное и открытое.

III

   Реджинальд отправился домой на верху омнибуса; какое-то время он с удовольствием думал о приятно проведенном дне, вспоминая то свои, то ее реплики. Он чувствовал, что был в ударе. Он казался себе героем романа: полчаса назад он, как заправский соблазнитель, вел легкую и непринужденную беседу с графиней, театральной знаменитостью. И я даже неплохо выглядел, подумал Реджинальд, машинально коснувшись галстука; Сильвия говорит, что мне к лицу этот костюм...
   Вдруг он вспомнил, как они с Сильвией выбирали этот костюм в прошлом году в неожиданно жаркие сентябрьские дни. Она приехала вместе с ним из Вестауэйза; машину до станции вел он, а она сидела рядом и, когда он переключал скорости, говорила: “Прекрасно, дорогой, сейчас гораздо лучше”. Потом она была на ленче вместе с Маргарет, а он был на ленче в клубе, и они договорились встретиться в магазине Хатчарда. Она пришла раньше его и просматривала какую-то только что купленную книгу, слегка касаясь кончиками пальцев ее страниц; она была спокойна, свежа и прелестна. Все другие бывшие там женщины болтали, суетились, нервно листали непослушные страницы – как будто занесенные жарким ветром в этот книжный оазис. Но Сильвия была частью оазиса.
   Она почувствовала его появление, повернулась к нему – и, как всегда при встрече с ним, глаза ее потемнели – и посмотрела на него застенчивым и страстным взглядом, который он так любил. Они накупили множество книг с беспечной расточительностью, иногда находившей на него в книжных магазинах, и, оставив адрес для пересылки книг, перешли на другую сторону Пиккадилли, держась за руки. И, пока мистер Хопкинс дружески поглаживал то один, то другой рулон, их руки украдкой встречались под прилавком, они обменивались взглядами, тихонько смеясь над наивностью мистера Хопкинса, полагавшего, что перед ним солидная супружеская пара, давно забывшая обычай держаться за руки.
   А сейчас? Что с ним произошло? Он позволил другой женщине занять место Сильвии, он украл у себя и у нее то получасовое воспоминание. Никто из них уже не сможет сказать: “Мы всегда ходим туда вместе. Это одна из тех вещей, которые мы всегда делаем вместе”. Я все испортил, подумал Реджинальд...
   Какое ребячество, думал он, это ведь как раз то, о чем говорила Корал Белл. Пока мы любим друг друга, нас ранит каждая мелочь, даже самая глупая. Обидится ли Корал Белл, если ее Чарли пойдет к портному без нее? Разумеется, нет. Они благополучно и наилучшим образом добрались до низшего уровня. А я буду всю жизнь биться, чтобы не попасть туда. Именно так распадаются браки, предупреждала она. Ну и пусть. Если мы с Сильвией не будем любить друг друга, для нас все кончится.
   Смешно, думал он, подходя к дому, я чувствую себя так, будто обманул Сильвию самым ужасным образом, а ведь все это сущая чепуха. Пойду и расскажу ей все и попрошу прощения.
   Посмеиваясь над этой мыслью, он отворил дверь дома. В холле моментально возникла Элис, и в ту же минуту он заметил на вешалке чужую шляпу.
   – Лорд Ормсби наверху, сэр, – объяснила она.
   – А! – отозвался Реджинальд. – Спасибо.
   Он не пошел наверх, а направился в маленькую столовую и попытался второй раз за день прочитать “Таймс”. Он чувствовал, что с ним обошлись очень скверно.

Глава четырнадцатая

I

   Поэтому о Корал Белл пока не было сказано ни слова. В следующие несколько дней Реджинальд время от времени думал: ерунда. Я всегда делаю что-то, о чем ей не рассказываю. Нельзя же рассказывать другому человеку обо всем. И если уж на то пошло, она постоянно бывает в гостях, и сама принимает гостей, и ничего не рассказывает мне. Затем он задумывался, справедливы ли его рассуждения. Конечно, ничего нельзя сравнивать. В жизни не может быть точных параллелей. И тут же он (в связи с параллелями подумав об Эйнштейне) мысленно возвращался к Корал Белл. Она очаровательна, думал он, и невозможно предполагать, что человек вычеркнет из своей жизни всех очаровательных женщин только потому, что женат и любит свою жену...
   В то же время, если бы Ормсби провел полдня с Сильвией, помогая ей выбирать платья, а потом они пошли бы выпить чаю... нет-нет, это совсем другое. Здесь не может быть параллелей.
   У миссис Стоукер сегодня был выходной. Каждую среду, в ясную погоду и в дождь, она предпринимала связанную со сложнейшими пересадками поездку на автобусе в отдаленный уголок Уилсдена, чтобы поужинать со своей вдовой невесткой. Ее вело скорее желание воспользоваться правом на свободный день, чем удовольствие, которое она получала от этого визита. Братья Стоукер всю жизнь враждовали, причем их жены, вышедшие за них в разгар этой вражды, не были посвящены в ее тонкости. Она перешла по наследству к вдовам и глубоко захватила их в самый трудный период вдовьего траура, но, в отличие от покойных мужей, они гораздо хуже представляли себе, в чем, собственно, дело. Ужины по средам, начинавшиеся холодной бараниной с помидорами и повторением версии младшего Стоукера, который, по воспоминаниям Джейн, утверждал, что все началось с того, что он разбил голову, упав с велосипеда в возрасте восьми лет, или с того, что родители ожидали рождения не его, а дочери, и заканчивавшиеся холодным саговым пудингом и заявлением миссис Стоукер о том, что если бы Законы были Законами, некоторые не могли бы сейчас вести разговоры с соседями насчет шкафов настоящего красного дерева, давно уже утратили характер импровизации, зато приобрели величавость театрального представления, где исполнители знают свои роли назубок, включая финальные реплики. “Надеюсь, ты придешь в следующую среду”, – произносила Джейн без малейшего воодушевления, на что миссис Стоукер так же уныло отвечала: “И я надеюсь”.
   Итак, по средам Уэлларды обедали в городе; в эту среду их выбор пал на ресторан “Плющ”. Они не были одеты по-вечернему, поскольку не собирались ни в театр, ни в гости, но думали зайти в кино по пути домой. Изучая меню, Реджинальд уловил улыбку Сильвии, адресованную кому-то позади него. Он посмотрел на нее, увидел, что она продолжает улыбаться, и спросил: “Кто это?”
   – Мистер Фондеверил. Он прошел мимо нашего столика в другой зал.
   – Фондеверил? Отец леди Ормсби? Он был тогда на ужине. Я не знал, что ты с ним знакома. Не начать ли нам с устриц? А потом решим, что еще взять.
   Сколько же устриц, подумал он, гибнет именно по этой причине.
   – Хорошо, дорогой.
   – Две порции устриц и, пожалуйста, дайте мне карту вин.
   Официант поспешно уходит.
   – Я познакомилась с ним не в тот вечер, он был на ленче в другой раз.
   – У кого? А-а, спасибо. Что мы будем пить, Сильвия?
   – Мне не очень хочется. Хотя... Мы не могли бы заказать... что это было за вино?.. То, что мы пили в Италии?
   – Кьянти?
   – Оно так чудесно называлось.
   – Наверное, “Лакрима Кристи”?
   – Да, оно. Но только если ты хочешь, дорогой. Это было у леди Ормсби.
   – Надеюсь, оно здесь есть, – сказал Реджинальд с сомнением. Заглянул в карту и заказал бутылку.
   – Там был лорд Ормсби и он, и все.
   – Я не знал, что ты бываешь у них на ленче. Ты ничего мне не рассказывала. – Реджинальд был слегка удивлен и слегка задет.
   – Наверное, ты думал о чем-то другом. Я рассказывала тебе.
   Подходящий момент рассказать о Корал Белл.
   – Ты видела на том ужине леди Эджмур? Наверняка нет. Я ведь рассказывал тебе о ней, правда?
   – Не на ужине. Я виделась с ней после. Леди Ормсби приглашала ее на чай.
   – Да? – Он опять был и удивлен, и задет. – Я не... – он не договорил. – Она милая, тебе не кажется?
   – Очаровательная.
   – Я недавно встретил ее случайно на Пиккадилли... Да, спасибо.
   Это появились устрицы, сначала перед ней, затем перед ним.
   – Она показалась мне не... Спасибо, спасибо.
   Теперь черный хлеб, масло, лимон и тому подобное.
   – Вы уже решили, что заказать?
   – Черт возьми, – пробормотал Реджинальд. – Сильвия, что ты хотела бы?
   – Что-нибудь легкое, – ответила Сильвия, без особого интереса разглядывая меню.
   – Возьми омлет с почками, жареный картофель и японский салат, – произнес Реджинальд в мгновенном озарении.
   – Хорошо.
   – В таком случае две порции, – сказал Реджинальд официанту и, возвращаясь к Сильвии и к рассказу, вдруг увидел, что к ним приближается Филби Никсон, изысканный, как герой собственной пьесы.
   – Да, и она... Смотри-ка, Никсон! Я должен представить его тебе.
   Никсон поймал его взгляд и подошел.
   – Сильвия, это мистер Филби Никсон. Моя жена.
   Они с улыбкой пожали друг другу руки.
   – Нас познакомили, – сказал Никсон, – хотя, может быть, миссис Уэллард не помнит. На днях у леди Эджмур на ленче.
   Боже мой, думает Реджинальд.
   – Конечно, помню, – ответила Сильвия. – Разве я не рассказывала тебе, дорогой? И о том, как замечательно продвигается пьеса?
   – Ах да, – пробормотал Реджинальд.
   Что с нами случилось, думает он. Очевидно, я опять думал о чем-то другом. Или читал за завтраком газету.
   – Прошу вас, присядьте на минуту и расскажите нам еще о пьесе.
   – Я жду Этель и посижу с вами, пока она не придет. Она вечно опаздывает, как вы уже, наверное, убедились.
   – Вы говорите об Этель Прентис? – спросила Сильвия.
   Черт побери, думает Реджинальд, ведь это знаменитая актриса. Если окажется, что ты знакома и с ней, если ты знакома уже со всеми, а я бедный родственник из провинции, который никого не знает, я просто закричу.
   Оказалось, что Сильвия знает ее только по имени.
   – Я представлю ее вам, если можно. Кстати, ей страшно хочется сыграть Салли.
   Если она будет играть Салли, думает Реджинальд, она должна быть так же хороша, как Сильвия, потому что Салли – это Сильвия. Ну, не совсем. Ведь у Салли... есть чувство юмора. Но впрочем...
   – Здесь просто все собрались, – извиняющимся тоном произнес Никсон, поклонившись в четвертый раз с тех пор, как оказался за их столиком. Под “всеми” он понимал актеров, составлявших театральный мир, его мир.
   – Кто это вон там? – спросила Сильвия. – Такое знакомое лицо.
   – Вилли? Высокий, худощавый? Вилли Эванс. Писатель.
   – А-а! Нет, тогда я его не знаю.
   – Может быть, просто похож на кого-то.
   – Да, скорее всего. На какого-нибудь артиста.
   – Поздновато для артистов, – объяснил Никсон. – В такое время здесь бывают только безработные или те, у которых сейчас репетиции.
   Он взглянул на часы.
   – Десять минут девятого. Мы приближаемся к тому моменту, который Этель считает восемью часами.
   – Мисс Прентис не играет сейчас? – спросила Сильвия.
   – К счастью, нет. Поэтому мечтает о “Вьюнке”.'
   – Она играла раньше с Кассельсом? – интересуется Реджинальд. – Я думаю, они были бы очень хорошей парой.
   – Видите ли, – говорит Никсон, – я как раз вчера вечером был у Уилмера. Он жалеет ужасно, но у него подписан договор – он играет в той французской пьесе. Можно, конечно, подождать, пока он освободится, но я думаю... Я не уверен, что он подходит. Что же касается Этель... да вот и она. – Он встал и направился к двери.
   Сильвия бросила на Реджинальда быстрый взгляд, в котором читалось жгучее любопытство, а под столом легко коснулась ножкой его ноги.
   Реджинальд встал. Знакомство состоялось. Мужчины в некоторой нерешительности. Мисс Прентис, уверенная в себе, надменная, отчеканивает свои реплики. Она обожает “Вьюнок”. Вы, наверное, страшно гордитесь мужем, миссис Уэллард? Страшно. А вы в самом деле собираетесь сыграть Салли? Конечно, она была бы счастлива, но, возможно, придется поехать в Америку. Ее приглашают сыграть в одном фильме. Приветствую вас – как дела – добрый вечер – привет – улыбки четырем разным столикам. Да, она была бы счастлива. Фил, дорогой, мы опаздываем – добрый вечер – и отрываем мистера и миссис Уэллард от устриц. Вы ведь тоже обожаете устрицы? До свидания, миссис Уэллард. До свидания, чудесно было познакомиться с вами, пьеса будет божественная. Еще одна сияющая улыбка, гаснущая, как только актриса отворачивается, и она идет к дверям. Никсон на прощание раскланивается особенно любезно, как бы извиняясь за нее, а может быть и за всех людей сцены, которые, стараясь очаровать каждого встречного, так явно демонстрируют то, что хотели бы скрыть.
   – Я не знал, что ты знакома с Никсоном, – садясь, сказал Реджинальд все еще с некоторой досадой.
   – Да, он был на ленче у леди Эджмур.
   – А? Я даже и не знал...
   – Я рассказывала тебе, дорогой, но ты читал “Таймс”.
   – Когда это было?
   – Ленч был в четверг, а я говорила тебе за завтраком.
   – В четверг. Да, значит, после.
   – После чего? Ты об этом хотел рассказать мне?
   – Да. Знаешь, я встретил ее на Пиккадилли. как раз когда...
   – Она говорила мне, что вы пили чай.
   Реджинальду вдруг становится стыдно.
   – Я хотел рассказать тебе. Мне очень неловко. Не сердись.
   – Ничего страшного. Здесь, в Лондоне, никак не найдешь времени поговорить, правда? Я рада, что ты пригласил ее выпить чаю. Она очень обаятельна.
   – Она говорила тебе, что мы делали?
   – Нет. Только о чаепитии.
   Реджинальд признался.
   – Понимаешь, как все получилось? – допытывался он. – Она, и я, и Хопкинс...
   – Конечно, дорогой. Как ты думаешь, мне понравятся костюмы?
   – Надеюсь, – холодно ответил Реджинальд.
   Странным образом, он был раздосадован, что это так мало ее задело. Неужели все дорогие ему воспоминания ничего не значат для нее? Но в глубине души он знал, что, если бы Сильвия хоть сколько-то рассердилась, он был бы недоволен не меньше.
   – Я бы страшно обиделась, если бы мы жили в деревне, – сказала Сильвия. – Я так люблю встретиться с тобой в книжном и потом отправиться вместе к портному. Но когда живешь в Лондоне, все по-другому.
   – Да, верно, – согласился Реджинальд, вдруг почувствовав себя гораздо лучше.
   Дорогая моя, подумал он, вот сейчас ты сказала именно то, что нужно.
   – Кругом столько разных людей.
   – Да, я думаю, дело в этом.
   Он вдруг задумался, сравнивает ли Сильвия его со всеми этими людьми, как он сравнивает ее, и мысль эта обеспокоила его.

II

   Мистер Фондеверил сегодня вечером обедал в “Плюще” с дочерью. Она опаздывала. Он величественно прошел из дальнего зала к входным дверям, постоял там минуту, пока случайные посетители гадали, кто это, и величественно вернулся к своему столу. Он взглянул на часы с видом человека, которому однажды пришлось дожидаться Паулуса Крюгера и который удивлен, что урок, преподанный этому возомнившему о себе деятелю, не пошел другим впрок.
   Леди Ормсби и ее отец много времени проводили вместе. Ормсби относился к тестю с поразительной терпимостью, которая, к его собственному удивлению, время от времени сменялась явной симпатией. Старик, конечно, был безумен, как Шляпник, но, несомненно, являл собою личность. Казалось невероятным, что человек пятидесяти пяти лет, к тому же Роберт, первый барон Ормсби, вообще может иметь тестя, но раз уж так сложилось, пусть он будет оригинал, а не ничтожество. Весь Лондон знал мистера Фондеверила в лицо; он либо производил впечатление, либо казался смешон. Про каждого ли тестя можно так сказать? Ормсби должен был как-то проявить свою благодарность.