Алан Александр МИЛН
ДВОЕ
Дафне, в ее саду
Глава первая
I
Реджинальд Уэллард набивал трубку, а сам ждал, что скажет жена. И дождался.
– Подумать только! – произнесла она.
Реджинальду, непонятно почему, вдруг захотелось оправдаться.
– В конце концов, – сказал он, – человеку нужно чем-то заниматься.
– Дорогой, – улыбнулась Сильвия, – я же не упрекаю тебя.
Реджинальд на минуту задумался. Теперь он определенно чувствовал себя припертым к стенке. Что за ерунда!
– Когда человек признается жене, что написал роман, – начал он, – отсутствие упреков, несомненно, можно считать одобрением. Но если бы ему достался менее сдержанный прием...
– Дорогой, – возразила Сильвия, – я ведь сказала “подумать только!”
– Ну да. И все.
– Просто от неожиданности. Мне кажется, это замечательно. Я бы ни за что в жизни не написала романа.
Реджинальд Уэллард собрался было ответить, но раздумал. Что тут ответишь? Ничего. Разговор угасал. Жаль. Когда Шекспир сообщил Энн Хэтуэй, что закончил “Отелло”, сказала ли она: “Подумать только! Я бы ни за что не написала”? Наверное, нет. Впрочем, он ведь оставил ее прежде, чем написал “Отелло”, так что... А когда Мильтон объявил жене, что завершил “Потерянный рай”, как по-вашему, она... нет, это тоже не пойдет. Ведь Мильтон диктовал “Потерянный рай” жене, значит, она сама объявила ему, что написала поэму. Хорошо, а когда Китс... нет, Китс не был женат. К чертям всех. Что ж, ничего не поделаешь, Сильвия снова сморозила глупость. Какая жалость, она так хороша и мила, но то и дело, сама того не желая, говорит глупости. И какая жалость, что в последнее время он, сам того не желая, замечает ее промахи. Но он все так же любит ее. В каком-то смысле это расплата за их любовь.
Реджинальд вернулся к разговору:
– Скажи, что бы ты предпочла – прочитать роман сейчас или подождать, пока он будет напечатан. – Его позабавила собственная самонадеянность. – Я хочу сказать, если будет.
– Конечно, будет, дорогой.
Это должно было ободрить его, но по непонятным причинам не ободрило.
– Я думаю, – продолжала она, – если ты написал книгу, конечно, любой издатель ее опубликует с радостью.
Всякая надежда Реджинальда когда-либо увидеть свою книгу напечатанной исчезла.
– Так как же? – спросил он.
– Лучше подождать, пока выйдет настоящая книга, правда? Представь, как чудесно будет однажды утром найти ее на столе, рядом с чашкой, и свернуться калачиком с ней на кушетке.
Уэллард уверил себя, что ждал именно этих слов, и удивился, что ответ ему не по душе.
– Кроме того, – добавила она, – рукописи ужасно трудно читать.
– Моя напечатана на машинке, – пояснил он.
– И ты сумел сохранить все в тайне? – засмеялась Сильвия. Он тоже рассмеялся. Она поймала его руку, когда он проходил мимо, и легко коснулась ее губами, и вдруг оказалась еще милее и красивее, чем когда бы то ни было. И Реджинальду пришлось остановиться и сказать ей об этом. На что она ответила “Разве?”, и он должен был повторить еще раз. Но о книге она не сказала больше ни слова. И он тоже.
Разумеется, он сумел сохранить свое занятие в тайне. Реджинальду исполнилось сорок. Они поженились шесть лет назад. Ей сейчас было всего двадцать пять. Они жили в сельской местности, иногда наведываясь в Город. Реджинальд выпалывал сорняки в саду и держал двенадцать ульев. Это занятие не приносит дохода, но у него были так называемые “собственные деньги”, которые перешли к нему от родственницы, когда стали ей ни к чему, и он не заботился об экономичности своих ульев и сорняков. Он просто счастливо проводил время, уверяя трутней из всех двенадцати напряженно работающих ульев, что они избрали наилучший удел.
Однако, когда убедишься, что жена счастлива тоже, выполешь сорняки и обойдешь ульи, то рано или поздно обнаруживаешь, что у тебя масса свободного времени, и начинаешь думать – не пора ли снова заняться прополкой. Говорят, каждый из нас носит в себе материал по крайней мере для одной книги – кроме знаний, необходимых для того, чтобы, скажем, держать двенадцать ульев или для чего-либо другого; и вот однажды Реджинальд, увидев, как цеанотус (Gloire de Versailles)[1] обвит вьюнком – или вьюнок обвивается вокруг цеанотуса, – вдруг расхохотался... И вьюнок так и остался на месте, а Реджинальд сказал себе: “А ведь из этого может выйти недурной рассказ”.
Сначала ему показалось, что эту идею стоило бы пересказать Бакстеру (из Семи Ручьев), племянник которого пишет для “Панча” (или, во всяком случае, в “Панч”); потом – что она слишком для этого хороша. Неделей позже – достаточно любопытна, чтобы поделиться ею с Хильдершемом (из Мальв), которому однажды довелось встретиться с У. У. Джекобсом. Вдруг бы Джекобсу захотелось превратить ее в небольшой рассказ. Еще через неделю – достаточно занимательна, чтобы рассказать ее Коулби (из Красного Дома), который знал человека, имевшего обыкновение играть в гольф с П. Г. Вудхаусом. Вудхаус мог бы даже сделать из этого роман... Но дни шли, и Реджинальд, наблюдая, как осот, выросший среди астр, превращается в астру, в свою очередь выросшую среди осота, почувствовал, что рассказ начинает складываться без чьей-либо помощи, вдруг, под его собственным руководством, по его желанию превращаясь в роман, который он (почему бы и нет?) мог бы написать сам.
Реджинальд начал писать. У него была комната, которую Сильвия именовала кабинетом, где он время от времени умножал количество ульев на какое-то небольшое число, что-то вычитал, а на оставшуюся сумму выписывал чек. Сильвия любила, когда он работал в кабинете. Она не увлекалась пчелами, но сам ее вид, когда она заглядывала в кабинет, говоря: “Занят, дорогой? Не стану мешать тебе”, – и старательность, с какой она прикрывала дверь, делали ее полноправной партнершей в многотрудных занятиях пчеловодством. У себя в кабинете он мог работать тайно. В конце концов, что помешает человеку разорвать все, что он написал. Пожалуй, он попробует (забавы ради) и посмотрит, что получится. Возможность порвать рукопись всегда при нем.
Он не воспользовался этой возможностью. Недели шли, роман двигался. Лето сменилось осенью, осень – зимой. Не менее глубокие изменения произошли с романом. В повествовании Реджинальда Уэлларда сохранилось, однако, то, что “Нью стейтсмен” впоследствии, не погрешив против истины, назвал “юмористической жилкой”; там были фрагменты, которые сама “Таймс” отметила как “небезынтересные”. И еще до того, как морозом прихватило георгины, Реджинальд настолько свыкся со своими героями, что ему было трудно расставаться с ними. Они стали для него живыми людьми, из плоти и крови, а их взаимоотношения заставили его написать сцены, которые еженедельник “Сатердей ревью” оценил как “не лишенные глубины”, а газета “Морнинг пост” сочла, что их автора “нельзя упрекнуть в отсутствии чувства”. Разумеется, Реджинальд пока и не подозревал об этом. В течение осени и зимы он просто уверял себя, что “получается неплохо”. Просто удивительно, как легко охарактеризовать книгу с помощью одного-единственного “не”.
– Подумать только! – произнесла она.
Реджинальду, непонятно почему, вдруг захотелось оправдаться.
– В конце концов, – сказал он, – человеку нужно чем-то заниматься.
– Дорогой, – улыбнулась Сильвия, – я же не упрекаю тебя.
Реджинальд на минуту задумался. Теперь он определенно чувствовал себя припертым к стенке. Что за ерунда!
– Когда человек признается жене, что написал роман, – начал он, – отсутствие упреков, несомненно, можно считать одобрением. Но если бы ему достался менее сдержанный прием...
– Дорогой, – возразила Сильвия, – я ведь сказала “подумать только!”
– Ну да. И все.
– Просто от неожиданности. Мне кажется, это замечательно. Я бы ни за что в жизни не написала романа.
Реджинальд Уэллард собрался было ответить, но раздумал. Что тут ответишь? Ничего. Разговор угасал. Жаль. Когда Шекспир сообщил Энн Хэтуэй, что закончил “Отелло”, сказала ли она: “Подумать только! Я бы ни за что не написала”? Наверное, нет. Впрочем, он ведь оставил ее прежде, чем написал “Отелло”, так что... А когда Мильтон объявил жене, что завершил “Потерянный рай”, как по-вашему, она... нет, это тоже не пойдет. Ведь Мильтон диктовал “Потерянный рай” жене, значит, она сама объявила ему, что написала поэму. Хорошо, а когда Китс... нет, Китс не был женат. К чертям всех. Что ж, ничего не поделаешь, Сильвия снова сморозила глупость. Какая жалость, она так хороша и мила, но то и дело, сама того не желая, говорит глупости. И какая жалость, что в последнее время он, сам того не желая, замечает ее промахи. Но он все так же любит ее. В каком-то смысле это расплата за их любовь.
Реджинальд вернулся к разговору:
– Скажи, что бы ты предпочла – прочитать роман сейчас или подождать, пока он будет напечатан. – Его позабавила собственная самонадеянность. – Я хочу сказать, если будет.
– Конечно, будет, дорогой.
Это должно было ободрить его, но по непонятным причинам не ободрило.
– Я думаю, – продолжала она, – если ты написал книгу, конечно, любой издатель ее опубликует с радостью.
Всякая надежда Реджинальда когда-либо увидеть свою книгу напечатанной исчезла.
– Так как же? – спросил он.
– Лучше подождать, пока выйдет настоящая книга, правда? Представь, как чудесно будет однажды утром найти ее на столе, рядом с чашкой, и свернуться калачиком с ней на кушетке.
Уэллард уверил себя, что ждал именно этих слов, и удивился, что ответ ему не по душе.
– Кроме того, – добавила она, – рукописи ужасно трудно читать.
– Моя напечатана на машинке, – пояснил он.
– И ты сумел сохранить все в тайне? – засмеялась Сильвия. Он тоже рассмеялся. Она поймала его руку, когда он проходил мимо, и легко коснулась ее губами, и вдруг оказалась еще милее и красивее, чем когда бы то ни было. И Реджинальду пришлось остановиться и сказать ей об этом. На что она ответила “Разве?”, и он должен был повторить еще раз. Но о книге она не сказала больше ни слова. И он тоже.
Разумеется, он сумел сохранить свое занятие в тайне. Реджинальду исполнилось сорок. Они поженились шесть лет назад. Ей сейчас было всего двадцать пять. Они жили в сельской местности, иногда наведываясь в Город. Реджинальд выпалывал сорняки в саду и держал двенадцать ульев. Это занятие не приносит дохода, но у него были так называемые “собственные деньги”, которые перешли к нему от родственницы, когда стали ей ни к чему, и он не заботился об экономичности своих ульев и сорняков. Он просто счастливо проводил время, уверяя трутней из всех двенадцати напряженно работающих ульев, что они избрали наилучший удел.
Однако, когда убедишься, что жена счастлива тоже, выполешь сорняки и обойдешь ульи, то рано или поздно обнаруживаешь, что у тебя масса свободного времени, и начинаешь думать – не пора ли снова заняться прополкой. Говорят, каждый из нас носит в себе материал по крайней мере для одной книги – кроме знаний, необходимых для того, чтобы, скажем, держать двенадцать ульев или для чего-либо другого; и вот однажды Реджинальд, увидев, как цеанотус (Gloire de Versailles)[1] обвит вьюнком – или вьюнок обвивается вокруг цеанотуса, – вдруг расхохотался... И вьюнок так и остался на месте, а Реджинальд сказал себе: “А ведь из этого может выйти недурной рассказ”.
Сначала ему показалось, что эту идею стоило бы пересказать Бакстеру (из Семи Ручьев), племянник которого пишет для “Панча” (или, во всяком случае, в “Панч”); потом – что она слишком для этого хороша. Неделей позже – достаточно любопытна, чтобы поделиться ею с Хильдершемом (из Мальв), которому однажды довелось встретиться с У. У. Джекобсом. Вдруг бы Джекобсу захотелось превратить ее в небольшой рассказ. Еще через неделю – достаточно занимательна, чтобы рассказать ее Коулби (из Красного Дома), который знал человека, имевшего обыкновение играть в гольф с П. Г. Вудхаусом. Вудхаус мог бы даже сделать из этого роман... Но дни шли, и Реджинальд, наблюдая, как осот, выросший среди астр, превращается в астру, в свою очередь выросшую среди осота, почувствовал, что рассказ начинает складываться без чьей-либо помощи, вдруг, под его собственным руководством, по его желанию превращаясь в роман, который он (почему бы и нет?) мог бы написать сам.
Реджинальд начал писать. У него была комната, которую Сильвия именовала кабинетом, где он время от времени умножал количество ульев на какое-то небольшое число, что-то вычитал, а на оставшуюся сумму выписывал чек. Сильвия любила, когда он работал в кабинете. Она не увлекалась пчелами, но сам ее вид, когда она заглядывала в кабинет, говоря: “Занят, дорогой? Не стану мешать тебе”, – и старательность, с какой она прикрывала дверь, делали ее полноправной партнершей в многотрудных занятиях пчеловодством. У себя в кабинете он мог работать тайно. В конце концов, что помешает человеку разорвать все, что он написал. Пожалуй, он попробует (забавы ради) и посмотрит, что получится. Возможность порвать рукопись всегда при нем.
Он не воспользовался этой возможностью. Недели шли, роман двигался. Лето сменилось осенью, осень – зимой. Не менее глубокие изменения произошли с романом. В повествовании Реджинальда Уэлларда сохранилось, однако, то, что “Нью стейтсмен” впоследствии, не погрешив против истины, назвал “юмористической жилкой”; там были фрагменты, которые сама “Таймс” отметила как “небезынтересные”. И еще до того, как морозом прихватило георгины, Реджинальд настолько свыкся со своими героями, что ему было трудно расставаться с ними. Они стали для него живыми людьми, из плоти и крови, а их взаимоотношения заставили его написать сцены, которые еженедельник “Сатердей ревью” оценил как “не лишенные глубины”, а газета “Морнинг пост” сочла, что их автора “нельзя упрекнуть в отсутствии чувства”. Разумеется, Реджинальд пока и не подозревал об этом. В течение осени и зимы он просто уверял себя, что “получается неплохо”. Просто удивительно, как легко охарактеризовать книгу с помощью одного-единственного “не”.
II
“Уважаемый сэр, – писал мистер Альберт Памп, – меня заинтересовал Ваш роман “Вьюнок”, и если Вы сочтете для себя удобным зайти ко мне в любой день в три часа, я буду рад переговорить с Вами”.
И Реджинальд Уэллард счел для себя удобным посетить мистера Пампа в четверг. Он облачил свое длинное, тощее тело в другую пару брюк, причесал непослушные волосы тщательнее, чем обычно, поцеловал на прощанье Сильвию и вернулся поцеловать ее еще раз, втиснулся в автомобиль, который был ему мал размера на два, попробовал стронуться с места, не выжав сцепления, не включив передачи, затем – не снявшись с ручного тормоза, успел на станцию за полминуты до отправления поезда 11.03, который ходит только по воскресеньям, и уселся на перроне станции Литтл Моллинг в компании автомата со сладостями дожидаться, пока за ним не придет поезд 12.05. Где было такому человеку тягаться с издателем, вроде мистера Пампа, на равных!
Мистер Памп встретил Реджинальда любезно. Мистер Памп проговорил с ним минут пять на общие темы. К концу беседы мистер Памп понял, что этот человек, возможно, знает по имени каждую пчелу и каждый сорняк в своем саду, но утром в четверг собирается в Лондон поездом, который ходит только по воскресным дням. Вследствие этого мистер Памп предложил Реджинальду то, что он именовал “обычный договор автора с издателем”. Именно его он обычно предлагал неискушенным авторам, и, как правило, успешно.
– А! – Реджинальд, сдвинув брови, изучал договор. Согласно договору, его гонорар равнялся десяти процентам, а мистеру Пампу причиталась половинная доля дохода от переводов, исполнения на сцене и по радио, экранизации, грамзаписей. Если вы спросите, почему все это должно было достаться мистеру Пампу, ответ может быть только один: мистер Памп любил деньги.
Реджинальд Уэллард не спрашивал почему. Он пробовал вычислить, сколько составит десять процентов от продажи 150000 экземпляров по 7 шиллингов 6 пенсов каждый. В уме подсчитать было невозможно; вот тут действительно пригодился бы кабинет. Может быть, завтра утром – а сейчас все эти слова перед ним говорили, нет, просто кричали, что книга, его книга будет напечатана! Он с готовностью подписал договор. Мистер Памп, наблюдая за Реджинальдом, испытывал некоторые сожаления, прикидывая, нельзя ли было предложить ему договор, по которому мистер Уэллард предоставлял мистеру Пампу права на книгу и уплачивал 150 фунтов, а мистер Памп давал ему бесплатно шесть экземпляров. Даже сейчас можно было попробовать. Но что-то удержало его, и отнюдь не совесть, а впечатление от стиснутых челюстей Реджинальда, когда тот подписывал договор, и от его роста. Есть люди, просто созданные, чтобы их обманывали, но и они, раскусив обман, могут прийти в ярость.
И вот Реджинальд возвращается домой. Он отправляется с вокзала Виктория поездом 4.20, который по четвергам не останавливается в Литтл Моллинге. Его автомобиль, не подозревая об этом, дожидается хозяина в Литтл Моллинге под присмотром начальника станции. Идет ли Реджинальд пешком из Бердона шесть миль или два часа дожидается поезда, чтобы вернуться? Разве это важно? Нисколько. Он снова дома.
Он снова видит Сильвию.
Поцеловав его, Сильвия говорит:
– Совсем незаметно.
– Что незаметно?
– Что ты подстригся.
Реджинальд вспоминает, что ездил в Лондон стричься.
– Ах, да. К сожалению, не удалось. У меня оказались дела в Лондоне.
Сильвия становится серьезной и с полным пониманием кивает. Хозяйство, цены, издержки, экспорт, импорт – серьезные занятия. Она все прекрасно понимает. Женщина, не имеющая понятия о пчеловодстве, по глупости спросила бы: “Какие?”
Но Сильвия не спрашивает, и Реджинальду приходится объяснять самому. Небрежно.
– Я договорился с издателем относительно книги.
– И когда же она выйдет? – В голосе Сильвии неподдельный интерес.
Реджинальд в глубине души вздыхает. Его поиски, увенчавшиеся знакомством с мистером Пампом, твердость, проявленная при переговорах, – все впустую. Сильвия просто обошла эту тему в разговоре. Ну да ладно.
– Весной. Пожалуй, в апреле.
– Ты просто молодец!
Сильвия была удивительно хороша в этот вечер, но без банальности не обошлась. Что за похвала “молодец” – лучше не сказать ничего.
Вдруг Реджинальду становится совестно.
– Любимая, – говорит он, – теперь, когда я разделался с книгой, подумай, куда бы тебе больше всего хотелось поехать?
– О чем ты, Реджинальд?
– Каникулы – увеселительная прогулка – экспедиция. На Ривьеру – в Швейцарию – на острова Южных морей. В Лондон. Куда захочешь.
Наморщив гладкий лоб, Сильвия совершает мгновенные визиты во все эти места.
– Мне чудесно и здесь, дорогой, – объявляет она, – если тебе тоже.
– Я не передумаю.
– А ты не хочешь поехать один? Или поиграть в гольф?
– Нисколько.
Она тихонько вздыхает – от счастья.
– Тогда, – говорит она тоном ребенка, получившего долгожданную игрушку, – поедем в Швейцарию.
Черт возьми, оставалось только поцеловать ее!
И Реджинальд Уэллард счел для себя удобным посетить мистера Пампа в четверг. Он облачил свое длинное, тощее тело в другую пару брюк, причесал непослушные волосы тщательнее, чем обычно, поцеловал на прощанье Сильвию и вернулся поцеловать ее еще раз, втиснулся в автомобиль, который был ему мал размера на два, попробовал стронуться с места, не выжав сцепления, не включив передачи, затем – не снявшись с ручного тормоза, успел на станцию за полминуты до отправления поезда 11.03, который ходит только по воскресеньям, и уселся на перроне станции Литтл Моллинг в компании автомата со сладостями дожидаться, пока за ним не придет поезд 12.05. Где было такому человеку тягаться с издателем, вроде мистера Пампа, на равных!
Мистер Памп встретил Реджинальда любезно. Мистер Памп проговорил с ним минут пять на общие темы. К концу беседы мистер Памп понял, что этот человек, возможно, знает по имени каждую пчелу и каждый сорняк в своем саду, но утром в четверг собирается в Лондон поездом, который ходит только по воскресным дням. Вследствие этого мистер Памп предложил Реджинальду то, что он именовал “обычный договор автора с издателем”. Именно его он обычно предлагал неискушенным авторам, и, как правило, успешно.
– А! – Реджинальд, сдвинув брови, изучал договор. Согласно договору, его гонорар равнялся десяти процентам, а мистеру Пампу причиталась половинная доля дохода от переводов, исполнения на сцене и по радио, экранизации, грамзаписей. Если вы спросите, почему все это должно было достаться мистеру Пампу, ответ может быть только один: мистер Памп любил деньги.
Реджинальд Уэллард не спрашивал почему. Он пробовал вычислить, сколько составит десять процентов от продажи 150000 экземпляров по 7 шиллингов 6 пенсов каждый. В уме подсчитать было невозможно; вот тут действительно пригодился бы кабинет. Может быть, завтра утром – а сейчас все эти слова перед ним говорили, нет, просто кричали, что книга, его книга будет напечатана! Он с готовностью подписал договор. Мистер Памп, наблюдая за Реджинальдом, испытывал некоторые сожаления, прикидывая, нельзя ли было предложить ему договор, по которому мистер Уэллард предоставлял мистеру Пампу права на книгу и уплачивал 150 фунтов, а мистер Памп давал ему бесплатно шесть экземпляров. Даже сейчас можно было попробовать. Но что-то удержало его, и отнюдь не совесть, а впечатление от стиснутых челюстей Реджинальда, когда тот подписывал договор, и от его роста. Есть люди, просто созданные, чтобы их обманывали, но и они, раскусив обман, могут прийти в ярость.
И вот Реджинальд возвращается домой. Он отправляется с вокзала Виктория поездом 4.20, который по четвергам не останавливается в Литтл Моллинге. Его автомобиль, не подозревая об этом, дожидается хозяина в Литтл Моллинге под присмотром начальника станции. Идет ли Реджинальд пешком из Бердона шесть миль или два часа дожидается поезда, чтобы вернуться? Разве это важно? Нисколько. Он снова дома.
Он снова видит Сильвию.
Поцеловав его, Сильвия говорит:
– Совсем незаметно.
– Что незаметно?
– Что ты подстригся.
Реджинальд вспоминает, что ездил в Лондон стричься.
– Ах, да. К сожалению, не удалось. У меня оказались дела в Лондоне.
Сильвия становится серьезной и с полным пониманием кивает. Хозяйство, цены, издержки, экспорт, импорт – серьезные занятия. Она все прекрасно понимает. Женщина, не имеющая понятия о пчеловодстве, по глупости спросила бы: “Какие?”
Но Сильвия не спрашивает, и Реджинальду приходится объяснять самому. Небрежно.
– Я договорился с издателем относительно книги.
– И когда же она выйдет? – В голосе Сильвии неподдельный интерес.
Реджинальд в глубине души вздыхает. Его поиски, увенчавшиеся знакомством с мистером Пампом, твердость, проявленная при переговорах, – все впустую. Сильвия просто обошла эту тему в разговоре. Ну да ладно.
– Весной. Пожалуй, в апреле.
– Ты просто молодец!
Сильвия была удивительно хороша в этот вечер, но без банальности не обошлась. Что за похвала “молодец” – лучше не сказать ничего.
Вдруг Реджинальду становится совестно.
– Любимая, – говорит он, – теперь, когда я разделался с книгой, подумай, куда бы тебе больше всего хотелось поехать?
– О чем ты, Реджинальд?
– Каникулы – увеселительная прогулка – экспедиция. На Ривьеру – в Швейцарию – на острова Южных морей. В Лондон. Куда захочешь.
Наморщив гладкий лоб, Сильвия совершает мгновенные визиты во все эти места.
– Мне чудесно и здесь, дорогой, – объявляет она, – если тебе тоже.
– Я не передумаю.
– А ты не хочешь поехать один? Или поиграть в гольф?
– Нисколько.
Она тихонько вздыхает – от счастья.
– Тогда, – говорит она тоном ребенка, получившего долгожданную игрушку, – поедем в Швейцарию.
Черт возьми, оставалось только поцеловать ее!
III
Реджинальд разговаривал с Эдвардсом о том, как предохранить однолетки от заморозков, когда первая часть корректуры подошла со стороны огорода и, увидев мистера Уэлларда, сэкономила на путешествии к черному ходу. Он сунул ее в карман.
В Вестауэйзе было два садовника: Челлинор занимался пчелами и в свободное время присматривал за садом, а Эдвардс занимался садом и в свободное время присматривал за пчелами. Каждый из них, занимаясь не своим делом, неохотно выслушивал распоряжения другою, и решить, кто из них главнее, было трудно. Эдвардс больше получал, а у Челлинора был собственный домик. Челлинора Реджинальд знал дольше, но Эдвардса больше боялся.
Челлинор, быстрый черненький человечек с быстрыми черными глазами и вислыми черными усами, на самом деле не был ни пчеловодом, ни садовником, а просто первым умельцем во всей округе, а пчеловодом стал – во всяком случае, так казалось Реджинальду – не потому, что он разбирался в пчелах больше, чем в цветах, инструментах или коровах, а потому что другие, во всяком случае Реджинальд, знали о пчелах меньше. Челлинор носил черные брюки, черный жилет с медной часовой цепочкой, на которой висел брелок некоего тайною общества, и серую рубашку с закатанными рукавами, чтобы пчелам было удобнее кусать его.
– Все это, – объяснял Сильвии Реджинальд, – для того, чтобы внушить пчелам доверие. Они летают кругом и переговариваются: “Мы не можем жалить такого человека. Это нехорошо. Он доверяет нам. Давайте-ка лучше ужалим Уэлларда”.
– Да, наверное... – произнесла Сильвия и, так как Реджинальд, казалось, ждал еще чего-то, улыбнулась ему. – Дорогой, это невозможно. Они опять искусали тебя?
– Нет, Сильвия, нет. – Он взглянул на ее почти невероятной белизны руки и добавил. – Если хоть одна из них осмелится ужалить тебя, я ей голову размозжу.
Эдвардс был медлительным неуклюжим человеком с толстыми пальцами. Он мог взять дюжину березок, неделю назад привезенных из питомника и лежавших с засохшими корнями, выкопать дюжину ямок как раз там, где мистеру Уэлларду этого определенно не хотелось, сунуть в них саженцы, утрамбовать башмачищами землю вокруг и вернуться к своей работе... и березки принимались расти как ни у кого другого.
– Взгляни на меня, – обращается Реджинальд к Сильвии, которая наблюдает за золотой рыбкой в бассейне. – Природа одарила меня красивыми руками и изящными ногами, но разве я могу посадить или вырастить хоть одно растеньице так, как Эдвардс? Как он ухитряется своими пальцами-сардельками отделить один побег львиного зева от другого, для меня загадка. У Эдвардса ничего не погибает. Удивительно!
– Я уверена, что ты сумел бы не хуже, если бы попробовал, дорогой, – отвечает Сильвия. – К тому же у него большой опыт.
Реджинальд тихо наблюдает за ней, так же тихо, как она наблюдает за золотой рыбкой. “Посмотри, какая красивая”, – говорит она вдруг, указывая кончиком туфли.
– Да, – подтверждает Реджинальд. – Очень. Не знаю, что это мне пришло в голову расхваливать свои ноги. Вот твои – просто поэма.
Щеки Сильвии чуть розовеют.
– Ну, – говорит Реджинальд, – пойду поработаю.
– Конечно, дорогой, не стану мешать тебе.
– Я имею в виду вот это. – Он вытаскивает бумаги из кармана. – Корректуру.
Сильвию, конечно, заинтересует, что такое корректура.
Оказывается, нет.
Или она знает, а думает о чем-то другом.
– Не стану тебе мешать, – повторяет она.
И Реджинальд погружается в корректуру. Два экземпляра, в каждом по шестьдесят четыре страницы. Почему прислали два экземпляра? Нужно ли вносить правку в оба? Записка с просьбой делать не больше поправок, чем необходимо. Он клятвенно обещает именно так и поступать.
Реджинальд начинает читать. Во время чтения ему попадаются на глаза одна-две опечатки; немного, мистер Памп, или кто там набирал текст, поработал на совесть. Всего одна или две. Он потом просмотрит текст еще раз и выправит их. А сейчас Реджинальд хочет прочесть весь роман – ну, до шестьдесят четвертой страницы – и посмотреть, как ему понравится. Удивительно, насколько лучше выглядит типографский текст. Сильвия была права, решив отложить чтение...
“Не было бы преувеличением сказать, что...” Черт возьми! Придется ждать шестьдесят пятой страницы.
Он вернулся к началу. Снова прочел шестьдесят четыре страницы. Он воображает себя Сильвией, свернувшейся калачиком на кушетке. Улыбнется ли она вот этим строчкам? Захочется ли ей всплакнуть над этой страницей? Покажется ли удивительным, что он, ее муж, сумел так написать? Он читает, размышляя.
“Не было бы преувеличением сказать, что...” Черт возьми! Теперь Сильвии придется ждать шестьдесят пятой страницы.
Он читает в третий раз. Сейчас он воображает себя обозревателем. “Таймс”, например. “Вьюнок” Реджинальда Уэлларда. Никогда о таком не слышал. Ну-ка, посмотрим, на что это похоже... Хм... Да...
“Не было бы преувеличением сказать...” Ну хорошо, пора заняться правкой. Опечаток немного. Одна в самом начале, другая примерно на тридцатой странице, третья...
Реджинальд ищет их. Он читает снова... и снова. Опечатки пропали. Но ведь были же!
Ну, еще разок, повнимательнее.
В Вестауэйзе было два садовника: Челлинор занимался пчелами и в свободное время присматривал за садом, а Эдвардс занимался садом и в свободное время присматривал за пчелами. Каждый из них, занимаясь не своим делом, неохотно выслушивал распоряжения другою, и решить, кто из них главнее, было трудно. Эдвардс больше получал, а у Челлинора был собственный домик. Челлинора Реджинальд знал дольше, но Эдвардса больше боялся.
Челлинор, быстрый черненький человечек с быстрыми черными глазами и вислыми черными усами, на самом деле не был ни пчеловодом, ни садовником, а просто первым умельцем во всей округе, а пчеловодом стал – во всяком случае, так казалось Реджинальду – не потому, что он разбирался в пчелах больше, чем в цветах, инструментах или коровах, а потому что другие, во всяком случае Реджинальд, знали о пчелах меньше. Челлинор носил черные брюки, черный жилет с медной часовой цепочкой, на которой висел брелок некоего тайною общества, и серую рубашку с закатанными рукавами, чтобы пчелам было удобнее кусать его.
– Все это, – объяснял Сильвии Реджинальд, – для того, чтобы внушить пчелам доверие. Они летают кругом и переговариваются: “Мы не можем жалить такого человека. Это нехорошо. Он доверяет нам. Давайте-ка лучше ужалим Уэлларда”.
– Да, наверное... – произнесла Сильвия и, так как Реджинальд, казалось, ждал еще чего-то, улыбнулась ему. – Дорогой, это невозможно. Они опять искусали тебя?
– Нет, Сильвия, нет. – Он взглянул на ее почти невероятной белизны руки и добавил. – Если хоть одна из них осмелится ужалить тебя, я ей голову размозжу.
Эдвардс был медлительным неуклюжим человеком с толстыми пальцами. Он мог взять дюжину березок, неделю назад привезенных из питомника и лежавших с засохшими корнями, выкопать дюжину ямок как раз там, где мистеру Уэлларду этого определенно не хотелось, сунуть в них саженцы, утрамбовать башмачищами землю вокруг и вернуться к своей работе... и березки принимались расти как ни у кого другого.
– Взгляни на меня, – обращается Реджинальд к Сильвии, которая наблюдает за золотой рыбкой в бассейне. – Природа одарила меня красивыми руками и изящными ногами, но разве я могу посадить или вырастить хоть одно растеньице так, как Эдвардс? Как он ухитряется своими пальцами-сардельками отделить один побег львиного зева от другого, для меня загадка. У Эдвардса ничего не погибает. Удивительно!
– Я уверена, что ты сумел бы не хуже, если бы попробовал, дорогой, – отвечает Сильвия. – К тому же у него большой опыт.
Реджинальд тихо наблюдает за ней, так же тихо, как она наблюдает за золотой рыбкой. “Посмотри, какая красивая”, – говорит она вдруг, указывая кончиком туфли.
– Да, – подтверждает Реджинальд. – Очень. Не знаю, что это мне пришло в голову расхваливать свои ноги. Вот твои – просто поэма.
Щеки Сильвии чуть розовеют.
– Ну, – говорит Реджинальд, – пойду поработаю.
– Конечно, дорогой, не стану мешать тебе.
– Я имею в виду вот это. – Он вытаскивает бумаги из кармана. – Корректуру.
Сильвию, конечно, заинтересует, что такое корректура.
Оказывается, нет.
Или она знает, а думает о чем-то другом.
– Не стану тебе мешать, – повторяет она.
И Реджинальд погружается в корректуру. Два экземпляра, в каждом по шестьдесят четыре страницы. Почему прислали два экземпляра? Нужно ли вносить правку в оба? Записка с просьбой делать не больше поправок, чем необходимо. Он клятвенно обещает именно так и поступать.
Реджинальд начинает читать. Во время чтения ему попадаются на глаза одна-две опечатки; немного, мистер Памп, или кто там набирал текст, поработал на совесть. Всего одна или две. Он потом просмотрит текст еще раз и выправит их. А сейчас Реджинальд хочет прочесть весь роман – ну, до шестьдесят четвертой страницы – и посмотреть, как ему понравится. Удивительно, насколько лучше выглядит типографский текст. Сильвия была права, решив отложить чтение...
“Не было бы преувеличением сказать, что...” Черт возьми! Придется ждать шестьдесят пятой страницы.
Он вернулся к началу. Снова прочел шестьдесят четыре страницы. Он воображает себя Сильвией, свернувшейся калачиком на кушетке. Улыбнется ли она вот этим строчкам? Захочется ли ей всплакнуть над этой страницей? Покажется ли удивительным, что он, ее муж, сумел так написать? Он читает, размышляя.
“Не было бы преувеличением сказать, что...” Черт возьми! Теперь Сильвии придется ждать шестьдесят пятой страницы.
Он читает в третий раз. Сейчас он воображает себя обозревателем. “Таймс”, например. “Вьюнок” Реджинальда Уэлларда. Никогда о таком не слышал. Ну-ка, посмотрим, на что это похоже... Хм... Да...
“Не было бы преувеличением сказать...” Ну хорошо, пора заняться правкой. Опечаток немного. Одна в самом начале, другая примерно на тридцатой странице, третья...
Реджинальд ищет их. Он читает снова... и снова. Опечатки пропали. Но ведь были же!
Ну, еще разок, повнимательнее.
IV
Сейчас успех “Вьюнка” вошел в анналы издательского дела. Два года назад ни один издатель не предполагал, что сто тысяч слов, написанных в том порядке, как их написал Реджинальд Уэллард, могут разойтись в количестве четверти миллиона экземпляров. Сегодня каждый издатель и каждый начинающий автор уверены, что любое подобное расположение ста тысяч слов разойдется не хуже. Они надеются найти свой вариант. Заранее ничего не скажешь. Возможно, новый “Вьюнок” уже лежит на каком-нибудь из их столов.
И директора театров (поскольку инсценировка тоже имела шумный успех) говорят друг другу, не вынимая изо рта сигары: “Представляешь, мне попался второй “Вьюнок”!” – или объясняют молодым драматургам, что ищут именно такого рода пьесу. Люди, сколотившие состояние на свинине, хлопке, кораблях или скобяных изделиях, не представляют себе, как могли бы вкладывать деньги в Шекспира, Стриндберга, оперу, экспрессионистов, русских драматургов, но добродушно замечают, что если вы придете к ним с чем-то наподобие “Вьюнка”, они, пожалуй, рискнут небольшой суммой. На “Вьюнке” были нажиты состояния, но и потеряны тоже – поскольку в театральном мире потерянное состояние означает просто, что деньги перешли из одного театрального кармана в другой.
Однако это случилось не сразу. Реджинальду Уэлларду не довелось, проснувшись, увидеть себя знаменитостью. Он проснулся обладателем шести экземпляров “Вьюнка” и одной рецензии на него. Рецензия, напечатанная в литературном приложении к “Таймс”, была выдержана в доброжелательном тоне и обращала внимание читателя на формат книги. Семь с половиной дюймов на пять с половиной. Это было открытием для Реджинальда, которому не приходило в голову измерить ее. Он тут же проделал это и убедился, что “Таймс”, как всегда, не ошибается. Он задумался – неужели в редакции специально держат человека, в обязанности которого входят подобные замеры и ничего другого? Интересное занятие, дающее возможность общения с хорошей литературой без особого интеллектуального напряжения. Реджинальд быстро набросал в уме прошение о предоставлении ему этой должности.
Проходили дни, появлялись новые рецензии. Благожелательные, одобрительные. Те, кто писал их, очевидно, прежде ничего не слышали о мистере Реджинальде Уэлларде. Но и мистер Реджинальд Уэллард никогда не слышал о них прежде, так что тут не было ничего особенного. Они находили, что он пишет достаточно умно и не без понимания. Читая это, мистер Уэллард находил, что они тоже пишут достаточно умно и не без понимания, так что и здесь было все в порядке. Они выражали искреннюю надежду, что мистер Уэллард и в дальнейшем будет писать романы... и мистер Уэллард искренне надеялся, что они и в дальнейшем будут писать рецензии. Атмосфера создавалась как нельзя более дружественная. Но, возможно, если бы критики подозревали, что “Вьюнок” разойдется тиражом в четверть миллиона экземпляров, они не были бы такого высокого мнения о произведении мистера Уэлларда. А он в таком случае – о них.
Мистер Памп цитировал в рекламе самые хвалебные фразы рецензий, расставляя многоточия, означавшие, что массу не менее одобрительных высказываний пришлось опустить из-за нехватки места.
Хотя большой бум вокруг “Вьюнка” еще не начался, по неявным признакам Сильвия могла убедиться в том, что она – жена известного писателя. Сильвия прочитала книгу, свернувшись калачиком на кушетке, как и хотела, и книга ей понравилась. Больше всего ей нравилось посвящение. “Сильвии, которая прильнула к моему сердцу”. Действительно неплохо – намек на вьюнок, – но придумать было несложно. Никакого сравнения с главой V. Уэлларду хотелось бы услышать мнение – не критиков, большинству которых просто не хватало времени на то, чтобы читать так внимательно, – а Сильвии, которая когда-то владела ключом от этой главы, хотя могла уже затерять его. В Вентимилье... во время их свадебного путешествия... насквозь солнечным днем... Так или иначе, ей больше всего нравилось посвящение, а поскольку ей нравилась книга целиком, то, по-видимому, и глава V. Не стоит требовать слишком многого только потому, что написал книгу.
Итак, книга Сильвии понравилась, а сама она теперь стала (подумать только!) женой писателя Реджинальда Уэлларда. Как миссис Уэллард она фигурировала в Семи Ручьях, Мальвах и Красном Доме, если ей случалось встретить служанку, которая объявляла о ее приходе. Если же служанки на пути не оказывалось, то с цветника, или из кустов малины, или от конюшни ее окликали: “Привет, Сильвия!” – и формальности на этом кончались. Но теперь ей пришлось сделаться миссис Уэллард, женою Реджинальда Уэлларда, не пчеловода, а писателя. Округлить рот, сжать губки, широко раскрыть или сощурить глаза, пожать плечами, принять очаровательно таинственный вид – весь арсенал шел в ход для объяснения того, что ее муж написал книгу – вы же знаете, дорогая, каково все это. Но они, разумеется, не знали. И Сильвия со всей ее прелестной мимикой не могла рассказать им ничего.
– Я виделась с Бетти Бакстер, – сказала Сильвия, вернувшись в Вестауэйз.
– Да? – отозвался Реджинальд.
Он не любил жену Бакстера. Она почти всегда ухитрялась раздражать его; у нее была привычка разговаривать с цветами примерно так, как обычно женщины сюсюкают с щенками и котятами. Ну, положим, котенок еще может понять, когда к нему обращаются: “Иди сюда, масенькая моя кисуленька!” – возможно, не разбирая слов, но по тону чувствуя, что еда близко. Но совершенно невероятно, во всяком случае для Реджинальда, чтобы клумба цинний могла каким бы то ни было образом отвечать, когда жена Бакстера в том же тоне допытывается, склонившись над цветами, не хотят ли они, чтобы их полили. Большинство садовников подтвердит, что цветы по-разному реагируют на людей, ухаживающих за ними; Реджинальд и сам, по своему опыту, не сомневался в этом, но он отказывался верить, что махровые маки становятся розовее и поднимают головки, когда миссис Бакстер появляется в саду. “Они узнают меня, мистер Уэллард, право же, узнают”. Ну и дура!
– Я знаю, дорогой, ты не любишь ее, но она просто без ума от тебя.
Как может Сильвия говорить так легко, так опрометчиво!
– Еще бы, Сильвия, ведь я прекрасный человек.
– Конечно прекрасный! – она посылает ему воздушный поцелуй. – И она столько слышала о твоей книге и очень заинтересовалась ею.
– Она прочла книгу? – спрашивает автор как можно безразличнее.
– Нет, у них истек срок абонемента в библиотеке или что-то в этом роде, она объясняла мне. Но собирается прочесть, как только достанет.
– Книжку можно купить, – замечает Реджинальд не без раздражения.
– Я посоветую ей. Наверное, ей не пришло это в голову. Она приглашала нас в субботу играть в теннис. Конечно, я сказала, что ты очень занят и я не могу дать согласия, не поговорив с гобой.
– Пожалуй, я буду занят в субботу, – отвечает Реджинальд Уэллард.
Грейс Хильдершем тоже собирается прочесть книгу, как только достанет. Грейс – крупная блондинка с вечным румянцем на щеках и вечно растрепанными светлыми волосами. Было бы преувеличением сказать, что она не вылезает из малинника, собирая ягоды для своего знаменитого джема, но если вы именно там увидели ее впервые, вы решите, что это ее постоянное местопребывание, а встретив где-нибудь еще, подумаете, что она только что оттуда. Только так можно объяснить ее румянец и растрепавшуюся прическу. Она очень милая. У нее всегда либо масса детей, либо масса малины, либо масса чего-нибудь другого, и она вечно занята. Реджинальд чувствует, что шансы Грейс Хильдершем прочесть “Вьюнок” невелики. Даже если она достанет книгу (а это с непривычки не так-то легко), ей будет трудно выкроить время.
– Ты ведь любишь Грейс, правда? – спрашивает Сильвия по возвращении из гостей.
– Ужасно, – говорит Реджинальд.
– Она тоже ужасно любит тебя.
И директора театров (поскольку инсценировка тоже имела шумный успех) говорят друг другу, не вынимая изо рта сигары: “Представляешь, мне попался второй “Вьюнок”!” – или объясняют молодым драматургам, что ищут именно такого рода пьесу. Люди, сколотившие состояние на свинине, хлопке, кораблях или скобяных изделиях, не представляют себе, как могли бы вкладывать деньги в Шекспира, Стриндберга, оперу, экспрессионистов, русских драматургов, но добродушно замечают, что если вы придете к ним с чем-то наподобие “Вьюнка”, они, пожалуй, рискнут небольшой суммой. На “Вьюнке” были нажиты состояния, но и потеряны тоже – поскольку в театральном мире потерянное состояние означает просто, что деньги перешли из одного театрального кармана в другой.
Однако это случилось не сразу. Реджинальду Уэлларду не довелось, проснувшись, увидеть себя знаменитостью. Он проснулся обладателем шести экземпляров “Вьюнка” и одной рецензии на него. Рецензия, напечатанная в литературном приложении к “Таймс”, была выдержана в доброжелательном тоне и обращала внимание читателя на формат книги. Семь с половиной дюймов на пять с половиной. Это было открытием для Реджинальда, которому не приходило в голову измерить ее. Он тут же проделал это и убедился, что “Таймс”, как всегда, не ошибается. Он задумался – неужели в редакции специально держат человека, в обязанности которого входят подобные замеры и ничего другого? Интересное занятие, дающее возможность общения с хорошей литературой без особого интеллектуального напряжения. Реджинальд быстро набросал в уме прошение о предоставлении ему этой должности.
Проходили дни, появлялись новые рецензии. Благожелательные, одобрительные. Те, кто писал их, очевидно, прежде ничего не слышали о мистере Реджинальде Уэлларде. Но и мистер Реджинальд Уэллард никогда не слышал о них прежде, так что тут не было ничего особенного. Они находили, что он пишет достаточно умно и не без понимания. Читая это, мистер Уэллард находил, что они тоже пишут достаточно умно и не без понимания, так что и здесь было все в порядке. Они выражали искреннюю надежду, что мистер Уэллард и в дальнейшем будет писать романы... и мистер Уэллард искренне надеялся, что они и в дальнейшем будут писать рецензии. Атмосфера создавалась как нельзя более дружественная. Но, возможно, если бы критики подозревали, что “Вьюнок” разойдется тиражом в четверть миллиона экземпляров, они не были бы такого высокого мнения о произведении мистера Уэлларда. А он в таком случае – о них.
Мистер Памп цитировал в рекламе самые хвалебные фразы рецензий, расставляя многоточия, означавшие, что массу не менее одобрительных высказываний пришлось опустить из-за нехватки места.
Хотя большой бум вокруг “Вьюнка” еще не начался, по неявным признакам Сильвия могла убедиться в том, что она – жена известного писателя. Сильвия прочитала книгу, свернувшись калачиком на кушетке, как и хотела, и книга ей понравилась. Больше всего ей нравилось посвящение. “Сильвии, которая прильнула к моему сердцу”. Действительно неплохо – намек на вьюнок, – но придумать было несложно. Никакого сравнения с главой V. Уэлларду хотелось бы услышать мнение – не критиков, большинству которых просто не хватало времени на то, чтобы читать так внимательно, – а Сильвии, которая когда-то владела ключом от этой главы, хотя могла уже затерять его. В Вентимилье... во время их свадебного путешествия... насквозь солнечным днем... Так или иначе, ей больше всего нравилось посвящение, а поскольку ей нравилась книга целиком, то, по-видимому, и глава V. Не стоит требовать слишком многого только потому, что написал книгу.
Итак, книга Сильвии понравилась, а сама она теперь стала (подумать только!) женой писателя Реджинальда Уэлларда. Как миссис Уэллард она фигурировала в Семи Ручьях, Мальвах и Красном Доме, если ей случалось встретить служанку, которая объявляла о ее приходе. Если же служанки на пути не оказывалось, то с цветника, или из кустов малины, или от конюшни ее окликали: “Привет, Сильвия!” – и формальности на этом кончались. Но теперь ей пришлось сделаться миссис Уэллард, женою Реджинальда Уэлларда, не пчеловода, а писателя. Округлить рот, сжать губки, широко раскрыть или сощурить глаза, пожать плечами, принять очаровательно таинственный вид – весь арсенал шел в ход для объяснения того, что ее муж написал книгу – вы же знаете, дорогая, каково все это. Но они, разумеется, не знали. И Сильвия со всей ее прелестной мимикой не могла рассказать им ничего.
– Я виделась с Бетти Бакстер, – сказала Сильвия, вернувшись в Вестауэйз.
– Да? – отозвался Реджинальд.
Он не любил жену Бакстера. Она почти всегда ухитрялась раздражать его; у нее была привычка разговаривать с цветами примерно так, как обычно женщины сюсюкают с щенками и котятами. Ну, положим, котенок еще может понять, когда к нему обращаются: “Иди сюда, масенькая моя кисуленька!” – возможно, не разбирая слов, но по тону чувствуя, что еда близко. Но совершенно невероятно, во всяком случае для Реджинальда, чтобы клумба цинний могла каким бы то ни было образом отвечать, когда жена Бакстера в том же тоне допытывается, склонившись над цветами, не хотят ли они, чтобы их полили. Большинство садовников подтвердит, что цветы по-разному реагируют на людей, ухаживающих за ними; Реджинальд и сам, по своему опыту, не сомневался в этом, но он отказывался верить, что махровые маки становятся розовее и поднимают головки, когда миссис Бакстер появляется в саду. “Они узнают меня, мистер Уэллард, право же, узнают”. Ну и дура!
– Я знаю, дорогой, ты не любишь ее, но она просто без ума от тебя.
Как может Сильвия говорить так легко, так опрометчиво!
– Еще бы, Сильвия, ведь я прекрасный человек.
– Конечно прекрасный! – она посылает ему воздушный поцелуй. – И она столько слышала о твоей книге и очень заинтересовалась ею.
– Она прочла книгу? – спрашивает автор как можно безразличнее.
– Нет, у них истек срок абонемента в библиотеке или что-то в этом роде, она объясняла мне. Но собирается прочесть, как только достанет.
– Книжку можно купить, – замечает Реджинальд не без раздражения.
– Я посоветую ей. Наверное, ей не пришло это в голову. Она приглашала нас в субботу играть в теннис. Конечно, я сказала, что ты очень занят и я не могу дать согласия, не поговорив с гобой.
– Пожалуй, я буду занят в субботу, – отвечает Реджинальд Уэллард.
Грейс Хильдершем тоже собирается прочесть книгу, как только достанет. Грейс – крупная блондинка с вечным румянцем на щеках и вечно растрепанными светлыми волосами. Было бы преувеличением сказать, что она не вылезает из малинника, собирая ягоды для своего знаменитого джема, но если вы именно там увидели ее впервые, вы решите, что это ее постоянное местопребывание, а встретив где-нибудь еще, подумаете, что она только что оттуда. Только так можно объяснить ее румянец и растрепавшуюся прическу. Она очень милая. У нее всегда либо масса детей, либо масса малины, либо масса чего-нибудь другого, и она вечно занята. Реджинальд чувствует, что шансы Грейс Хильдершем прочесть “Вьюнок” невелики. Даже если она достанет книгу (а это с непривычки не так-то легко), ей будет трудно выкроить время.
– Ты ведь любишь Грейс, правда? – спрашивает Сильвия по возвращении из гостей.
– Ужасно, – говорит Реджинальд.
– Она тоже ужасно любит тебя.