Страница:
Мишель Ходкин
Неподобающая Мара Дайер
Посвящается Т.К.
Выражаю признательность Т.К.
Michelle Hodkin
THE UNBECOMING OF MARA DYER
Copyright © 2011 by Michelle Hodkin
THE UNBECOMING OF MARA DYER
Copyright © 2011 by Michelle Hodkin
Эта книга – фантастика. Любые упоминания о реальных событиях, реальных людях или реальных местах использованы в вымышленном ключе. Другие имена, личности, места и события – плод воображения автора, и любое сходство с действительными событиями, местами или людьми, живыми или мертвыми, – лишь случайное совпадение.
День рождения Рэчел стал началом.
Это я помню.
Мара Дайер (зачеркнуто),
Нью-Йорк (зачеркнуто)
* * *
Меня зовут не Мара Дайер, но мой юрист сказал, что я должна выбрать какое-нибудь имя. Псевдоним. Nom de plume[1] – для тех из нас, кто учился для сдачи SAT[2]. Я знаю, странно иметь фальшивое имя, но поверьте, сейчас это самая нормальная вещь в моей жизни. Наверное, не совсем умно рассказывать вам так много. Но без моего болтливого языка никто бы не узнал, что семнадцатилетка, которой нравится «Дес кэб фор кьюти»[3], повинна в убийствах. Никто бы не узнал, что где-то есть ученица-хорошистка, за которой числится несколько трупов. А это важно, чтобы вы знали и не стали следующей жертвой.День рождения Рэчел стал началом.
Это я помню.
Мара Дайер (зачеркнуто),
Нью-Йорк (зачеркнуто)
1
Прежде. Лорелтон, Род-Айленд
Витиеватый шрифт на спиритической доске искажался в свете свечей, отчего буквы и цифры плясали у меня перед глазами. Они были перепутанными, неотчетливыми, как вермишель в виде литер алфавита. Когда Клэр пихнула мне в руку дощечку с прорезанным в ней сердечком, я вздрогнула. Обычно я так не нервничала и надеялась, что Рэчел этого не заметит. Нынче вечером ее любимым подарком была планшетка для спиритических сеансов, и это Клэр подарила ее. Я подарила Рэчел браслет. Она его не надела.
Стоя на коленях на ковре, я передала дощечку Рэчел. Клэр покачала головой, источая презрение. Рэчел положила указатель.
– Это же просто игра, Мара.
Она улыбнулась, зубы ее в полумраке казались еще белее. Мы с Рэчел были лучшими подругами с детсадовских времен. Она была смуглой и дикой, а я – бледной и осторожной. Но я осторожничала меньше, когда мы были вместе. Благодаря Рэчел я становилась храброй. Обычно.
– Мне не о чем спросить мертвецов, – сказала я Рэчел.
«И в шестнадцать лет мы слишком взрослые для такой игры».
Но этого я не сказала.
– Спроси, понравишься ли ты когда-нибудь Джуду так же, как он нравится тебе.
Клэр говорила невинным голосом, но не одурачила меня. Щеки мои вспыхнули, но я подавила желание влепить ей пощечину и только засмеялась.
– А могу я спросить доску насчет машины? Это же нечто вроде неживого Санта-Клауса?
– Вообще-то, поскольку это мой день рождения, я играю первой.
Рэчел положила пальцы на дощечку с сердечком. Клэр и я последовали ее примеру.
– Ой, Рэчел, спроси ее, как ты умрешь.
Рэчел, взвизгнув, согласилась, а я бросила на Клэр мрачный взгляд. С тех пор как она переехала сюда полгода назад, Клэр вцепилась в мою лучшую подругу, как умирающая с голоду пиявка. Теперь у нее были две цели в жизни: заставить меня почувствовать себя третьей лишней и мучить меня из-за того, что я влюбилась в ее брата Джуда. Я была сыта по горло и тем и другим.
– Помни, не надо толкать, – велела мне Клэр.
– Уяснила, спасибо. Еще указания будут?
Но Рэчел вмешалась, прежде чем мы ввязались в перебранку.
– Как я умру?
Наша троица стала наблюдать за доской. У меня покалывало в икрах, из-за того что я так долго простояла на коленях на ковре Рэчел, и в местах сгиба выступили капельки пота. Ничего не случилось.
А потом что-то произошло.
Мы переглянулись, когда кусочек дерева сдвинулся под нашими руками. Он описал по доске полукруг, проплыв мимо А, через Д, прокрался мимо К… И остановился на М.
– Мученически?
Голос Клэр был полон возбуждения. Она была такой поверхностной. И что в ней увидела Рэчел?
Деревяшка заскользила в другом направлении. Прочь от У и Ч.
И остановилась на А.
Рэчел выглядела озадаченной.
– Мангал? – высказала она догадку.
– Медведь? – спросила Клэр. – Может, ты подожжешь мангалом лес, и тебя замучает Медведь Смоки?[4]
Рэчел засмеялась, на миг загасив панику, разгоревшуюся в моей груди. Когда мы уселись играть, я с трудом подавила желание возвести глаза к потолку из-за мелодраматизма Клэр. Теперь мне не так сильно этого хотелось.
Деревяшка зигзагом проползла по доске, и смех Рэчел смолк.
Р.
Мы замолчали. Мы не сводили глаз с доски, когда деревяшка рывком вернулась к началу алфавита.
К букве А.
И остановилась.
Мы ждали, когда она укажет на следующую букву, но она не двигалась. Спустя три минуты Рэчел и Клэр убрали с нее руки. Я чувствовала, что они наблюдают за мной.
– Она хочет, чтобы ты о чем-нибудь спросила, – негромко проговорила Рэчел.
– Если под «она» ты имеешь в виду Клэр, то я уверена, так и есть.
Я встала, дрожа и чувствуя тошноту. Все, с меня хватит.
– Я ее не подталкивала, – сказала Клэр и широко раскрытыми глазами взглянула на Рэчел, потом на меня.
– Мизинчиковая клятва?[5] – саркастически спросила я.
– Почему бы и нет, – злобно ответила Клэр.
Она встала и подошла ко мне. Слишком близко. В ее зеленых глазах таилась опасность.
– Я ее не подталкивала, – повторила она. – Она хочет, чтобы ты играла.
Рэчел схватила меня за руку и поднялась с пола. Она в упор посмотрела на Клэр.
– Я тебе верю, – сказала она, – но давай займемся чем-нибудь другим.
– Например? – невыразительным голосом спросила Клэр, и я тоже уставилась на нее, не дрогнув.
Вот, начинается.
– Можно посмотреть «Ведьму из Блэр»[6].
Само собой, это же был любимый фильм Клэр.
– Как насчет фильма? – не настойчиво, но твердо спросила Рэчел.
Я оторвала взгляд от Клэр и кивнула, выдавив улыбку. Она сделала то же самое. Рэчел расслабилась, я – нет. Но ради нее я попыталась подавить гнев и тревогу, когда мы уселись, чтобы смотреть фильм.
Рэчел вставила диск в DVD-плеер и загасила свечи.
Шесть месяцев спустя они обе были мертвы.
Стоя на коленях на ковре, я передала дощечку Рэчел. Клэр покачала головой, источая презрение. Рэчел положила указатель.
– Это же просто игра, Мара.
Она улыбнулась, зубы ее в полумраке казались еще белее. Мы с Рэчел были лучшими подругами с детсадовских времен. Она была смуглой и дикой, а я – бледной и осторожной. Но я осторожничала меньше, когда мы были вместе. Благодаря Рэчел я становилась храброй. Обычно.
– Мне не о чем спросить мертвецов, – сказала я Рэчел.
«И в шестнадцать лет мы слишком взрослые для такой игры».
Но этого я не сказала.
– Спроси, понравишься ли ты когда-нибудь Джуду так же, как он нравится тебе.
Клэр говорила невинным голосом, но не одурачила меня. Щеки мои вспыхнули, но я подавила желание влепить ей пощечину и только засмеялась.
– А могу я спросить доску насчет машины? Это же нечто вроде неживого Санта-Клауса?
– Вообще-то, поскольку это мой день рождения, я играю первой.
Рэчел положила пальцы на дощечку с сердечком. Клэр и я последовали ее примеру.
– Ой, Рэчел, спроси ее, как ты умрешь.
Рэчел, взвизгнув, согласилась, а я бросила на Клэр мрачный взгляд. С тех пор как она переехала сюда полгода назад, Клэр вцепилась в мою лучшую подругу, как умирающая с голоду пиявка. Теперь у нее были две цели в жизни: заставить меня почувствовать себя третьей лишней и мучить меня из-за того, что я влюбилась в ее брата Джуда. Я была сыта по горло и тем и другим.
– Помни, не надо толкать, – велела мне Клэр.
– Уяснила, спасибо. Еще указания будут?
Но Рэчел вмешалась, прежде чем мы ввязались в перебранку.
– Как я умру?
Наша троица стала наблюдать за доской. У меня покалывало в икрах, из-за того что я так долго простояла на коленях на ковре Рэчел, и в местах сгиба выступили капельки пота. Ничего не случилось.
А потом что-то произошло.
Мы переглянулись, когда кусочек дерева сдвинулся под нашими руками. Он описал по доске полукруг, проплыв мимо А, через Д, прокрался мимо К… И остановился на М.
– Мученически?
Голос Клэр был полон возбуждения. Она была такой поверхностной. И что в ней увидела Рэчел?
Деревяшка заскользила в другом направлении. Прочь от У и Ч.
И остановилась на А.
Рэчел выглядела озадаченной.
– Мангал? – высказала она догадку.
– Медведь? – спросила Клэр. – Может, ты подожжешь мангалом лес, и тебя замучает Медведь Смоки?[4]
Рэчел засмеялась, на миг загасив панику, разгоревшуюся в моей груди. Когда мы уселись играть, я с трудом подавила желание возвести глаза к потолку из-за мелодраматизма Клэр. Теперь мне не так сильно этого хотелось.
Деревяшка зигзагом проползла по доске, и смех Рэчел смолк.
Р.
Мы замолчали. Мы не сводили глаз с доски, когда деревяшка рывком вернулась к началу алфавита.
К букве А.
И остановилась.
Мы ждали, когда она укажет на следующую букву, но она не двигалась. Спустя три минуты Рэчел и Клэр убрали с нее руки. Я чувствовала, что они наблюдают за мной.
– Она хочет, чтобы ты о чем-нибудь спросила, – негромко проговорила Рэчел.
– Если под «она» ты имеешь в виду Клэр, то я уверена, так и есть.
Я встала, дрожа и чувствуя тошноту. Все, с меня хватит.
– Я ее не подталкивала, – сказала Клэр и широко раскрытыми глазами взглянула на Рэчел, потом на меня.
– Мизинчиковая клятва?[5] – саркастически спросила я.
– Почему бы и нет, – злобно ответила Клэр.
Она встала и подошла ко мне. Слишком близко. В ее зеленых глазах таилась опасность.
– Я ее не подталкивала, – повторила она. – Она хочет, чтобы ты играла.
Рэчел схватила меня за руку и поднялась с пола. Она в упор посмотрела на Клэр.
– Я тебе верю, – сказала она, – но давай займемся чем-нибудь другим.
– Например? – невыразительным голосом спросила Клэр, и я тоже уставилась на нее, не дрогнув.
Вот, начинается.
– Можно посмотреть «Ведьму из Блэр»[6].
Само собой, это же был любимый фильм Клэр.
– Как насчет фильма? – не настойчиво, но твердо спросила Рэчел.
Я оторвала взгляд от Клэр и кивнула, выдавив улыбку. Она сделала то же самое. Рэчел расслабилась, я – нет. Но ради нее я попыталась подавить гнев и тревогу, когда мы уселись, чтобы смотреть фильм.
Рэчел вставила диск в DVD-плеер и загасила свечи.
Шесть месяцев спустя они обе были мертвы.
2
После. Больница Род-Айленда, Провиденс, Род-Айленд
Я открыла глаза.
Какой-то аппарат упорно и ритмично гудел слева от меня.
Я посмотрела вправо. Еще одна машина шипела рядом с прикроватным столиком. У меня болела голова, я плохо понимала, что к чему. Я попыталась разобраться в положении стрелок на часах, висевших рядом с дверью в ванную. Из-за порога комнаты доносились голоса. Я села на кровати, и тонкие подушки смялись подо мной, когда я повернулась, пытаясь расслышать получше. Что-то щекотало меня под носом. Трубка. Я попыталась вытащить ее, но, взглянув на свои руки, увидела, что к ним прикреплены другие трубки. С иглами. Воткнутыми в мою кожу.
Шевельнув руками, я почувствовала сильное напряжение, и желудок скользнул куда-то к пяткам.
– Вытащите их, – прошептала я в пространство.
Я видела острую сталь, введенную в мои вены. Я задышала быстро и коротко, готовая завопить.
– Вытащите их! – сказала я, на этот раз громче.
– Что? – негромко спросил кто-то – я не видела кто.
– Вытащите их! – завопила я.
В комнате стало очень людно. Я разглядела лицо отца, отчаянное, бледнее обычного.
– Успокойся, Мара.
А потом я увидела своего младшего брата Джозефа, испуганного, с широко распахнутыми глазами. Лица остальных терялись за пляшущими перед глазами темными пятнами… После этого я видела лишь лес игл и трубок, чувствовала лишь давящее ощущение на сухой коже.
Я не могла думать. Я не могла говорить. Я все еще могла двигаться. Вцепившись одной рукой в другую, я вырвала первую трубку. Боль была неистовой. И теперь мне было на чем сосредоточиться.
– Просто дыши. Все в порядке. Все в порядке.
Но все не было в порядке. Они не слушали меня, а ведь им нужно было вытащить трубки. Я пыталась об этом сказать, но тьма сгущалась, поглощая комнату.
– Мара?
Я заморгала, но ничего не увидела. Гудение и шипение смолкли.
– Не борись с этим, милая.
Веки мои затрепетали при звуке голоса мамы. Она наклонилась надо мной, поправляя одну из подушек, ее гладкие черные волосы упали на лицо с миндальной кожей. Я попыталась шевельнуться, отодвинуться, но едва могла приподнять голову. Мельком я увидела за мамой медсестер с суровыми лицами. У одной из них на щеке был красный след от удара.
– Что со мной? – хрипло прошептала я.
Губы мои были как будто бумажными.
Мама смахнула потные пряди волос с моего лица.
– Тебе дали кое-что, чтобы помочь расслабиться.
Я сделала вдох. Трубка под носом исчезла. И трубки из рук тоже исчезли. Вместо них появились белые марлевые повязки. Сквозь них просочились красные кровавые пятна. Вес, давивший мне на грудь, исчез, и с губ моих сорвался глубокий дрожащий вздох. Комната стала четче – теперь, когда игл больше не было.
Я посмотрела на отца, который с беспомощным видом сидел у дальней стены.
– Что случилось? – одурело спросила я.
– Несчастный случай, милая, – ответила мама.
Отец встретился со мной глазами, но ничего не сказал. Этим шоу заправляла мама.
Мысли мои плыли. Несчастный случай. Когда?
– Другой водитель… – начала было я, но недоговорила.
– Не автомобильная авария, Мара.
Голос матери звучал спокойно. Ровно. Я поняла: это был ее голос психолога.
– Что последнее ты помнишь?
Ее вопрос испугал меня сильнее пробуждения в больничной палате, сильнее прицепленных ко мне трубок, сильнее всего остального. Впервые я внимательно посмотрела на мать. В глазах ее была тень, а ногти, обычно с идеальным маникюром, были неровными.
– Какой сегодня день? – тихо спросила я.
– А ты как думаешь?
Мама любила отвечать вопросом на вопрос.
Я потерла лицо. Кожа была такой сухой, что словно зашуршала при прикосновении.
– Среда?
Мама осторожно посмотрела на меня.
– Воскресенье.
Воскресенье. Я отвела от нее взгляд и осмотрела палату. Раньше я не заметила цветов, но они были повсюду. У самой кровати стояла ваза с желтыми розами. Любимыми цветами Рэчел. На стуле рядом находилась коробка с моими вещами из дома и старая тряпичная кукла (ее оставила мне бабушка, когда я была совсем ребенком и бездельничала дома), закинувшая мягкую ручку на поручень кровати.
– Что ты помнишь, Мара?
– В среду у меня был экзамен по истории. Я поехала домой из школы и…
Я порылась в воспоминаниях, в мыслях. Я вхожу в наш дом. Хватаю на кухне зерновой шоколадный батончик. Иду в свою комнату на первом этаже, роняю сумку и вытаскиваю Софокла – три фиванские пьесы[7]. Пишу. Потом рисую в альбоме. Потом… Ничего.
В мой живот медленно заполз уродливый страх.
– Вот и все, – сказала я, глядя матери в лицо.
Мускул над ее веком дернулся.
– Ты была в «Тамерлане»… – начала она.
О господи.
– …Здание рухнуло. Кто-то сообщил об этом в три часа утра. В четверг. Когда появились полицейские, они услышали твой голос.
Отец откашлялся.
– Ты вопила.
Мать бросила на него быстрый взгляд, прежде чем снова повернуться ко мне.
– Здание обрушилось так, что ты оказалась в воздушном кармане, в подвале. Но когда до тебя добрались, ты была без сознания. Может, из-за жажды, а может, на тебя что-то упало. У тебя несколько синяков, – сказала она, откидывая мои волосы.
Я посмотрела мимо мамы и увидела ее отражение в зеркале над раковиной. Интересно, как выглядят «несколько синяков», когда тебе на голову падает дом?
Я приподнялась. Молчаливые медсестры напряглись. Они вели себя скорее как охранники, чем как сестры.
Мои суставы запротестовали, когда я выгнула шею, чтобы заглянуть в зеркало поверх бортика кровати. Мама тоже посмотрела. Она была права: на правой скуле у меня красовалось синеватое пятно. Я откинула назад темные волосы, чтобы увидеть, насколько оно большое, но под волосами ничего не было. Если не считать синяка, я выглядела…. Нормально. Нормально для меня, просто нормально – и точка.
Я перевела взгляд на мать. Мы были такие разные. У меня не было ни ее утонченных черт уроженки Северной Индии, ни идеального овала лица, ни блестящих черных волос. Вместо этого я унаследовала аристократический нос и челюсть отца. И, если не считать одного синяка, по мне вообще нельзя было сказать, что на меня рухнул дом.
Я прищурилась на свое отражение, потом откинулась на подушки и уставилась в потолок.
– Доктора сказали, что с тобой все будет в порядке. – Мама слабо улыбнулась. – Сегодня вечером ты даже сможешь вернуться домой, если будешь себя достаточно хорошо чувствовать.
Я перевела взгляд на медсестер.
– Зачем они тут? – спросила я маму, глядя на них в упор.
От этих женщин у меня по спине бежали мурашки.
– Она заботились о тебе со среды, – ответила мама.
Она кивнула на медсестру с отметиной на щеке.
– Это Кармелла, – сказала мама, потом показала на вторую: – А это Линда.
Кармелла, медсестра с рубцом на лице, улыбнулась, но в улыбке ее не чувствовалось тепла.
– У тебя неплохой правый хук.
Я сморщила лоб и посмотрела на маму.
– Ты запаниковала, очнувшись тут в первый раз, а они должны были присутствовать, когда ты очнешься, – просто на тот случай, если ты будешь… слегка дезориентирована.
– Такое постоянно случается, – сказала Кармелла. – И, если сейчас ты чувствуешь себя в своей тарелке, мы можем уйти.
Я кивнула, в горле у меня пересохло.
– Спасибо. И извините.
– Ничего страшного, милая, – ответила медсестра.
Слова ее казались фальшивыми. Линда за все это время не проронила ни звука.
– Дай нам знать, если тебе что-нибудь понадобится.
Они разом повернулись и вышли из комнаты, оставив меня с моей семьей.
Я была рада, что сестры ушли. А потом поняла, что, наверное, ненормально на них среагировала. Мне нужно было сосредоточиться на чем-нибудь другом. Окинув взглядом комнату, я в конце концов посмотрела на столик у кровати и розы на нем. Они были свежими, незавядшими. Когда Рэчел их принесла?
– Она меня навещала?
Лицо матери помрачнело.
– Кто?
– Рэчел.
Отец издал странный звук, и даже мама, моя опытная, идеальная мама, выглядела смущенной.
– Нет, – ответила она. – Цветы от ее родителей.
Она сказала это так, что я невольно вздрогнула.
– Значит, она не навещала меня, – негромко проговорила я.
– Нет.
Мне стало холодно, так холодно, что я начала потеть.
– Она звонила?
– Нет, Мара.
Когда я услышала мамин ответ, мне захотелось завопить. Но вместо этого я протянула руку.
– Дай мне твой телефон. Я хочу позвонить ей.
Мама попыталась улыбнуться – и потерпела полную неудачу.
– Давай поговорим об этом позже, хорошо? Тебе нужно отдохнуть.
– Я хочу позвонить ей немедленно.
Мой голос почти надломился. Я сама готова была надломиться.
Отец это понял.
– Она была с тобой, Мара. Клэр и Джуд – тоже, – сказал он.
«Нет».
У меня стало тесно в груди, я едва смогла сделать вдох, чтобы заговорить.
– Они в больнице? – спросила я, потому что должна была задать этот вопрос, хотя уже поняла, каким будет ответ, при одном лишь взгляде на лица родителей.
– Они не выжили, – медленно проговорила мама.
Этого не происходило. Этого не могло происходить. Что-то скользкое и ужасное начало подниматься к горлу.
– Как? Как они погибли? – ухитрилась выговорить я.
– Здание рухнуло, – спокойно проговорила мама.
– Как?
– Это было старое здание, Мара. Ты же знаешь.
Я не могла говорить. Конечно, я знала. Когда отец, закончив юридический факультет, переехал в Род-Айленд, он представлял семью мальчика, которого завалило в этом здании. Мальчик погиб. Даниэлю запрещалось туда ходить. Хотя не то чтобы мой идеальный старший брат когда-нибудь туда сунулся. Не то чтобы я когда-нибудь туда сунулась. Но по какой-то причине я все же это сделала. С Рэчел, Клэр и Джудом.
С Рэчел. С Рэчел.
Мысленным взором я вдруг увидела, как подруга храбро входит в детский сад, держа меня за руку. Как она выключает лампы в своей спальне и рассказывает мне свои секреты, после того как выслушала мои.
У меня даже не было времени, чтобы уяснить смысл слов «Клэр и Джуд – тоже», потому что имя «Рэчел» заполнило все мои мысли. Я почувствовала, как по моей горячей щеке скатилась слеза.
– Что, если… Что, если ее тоже просто завалило? – спросила я.
– Милая, нет. Их искали. И нашли…
Мама замолчала.
– Что? – потребовала я пронзительным голосом. – Что нашли?
Мама рассматривала меня. Изучала меня. И ничего не говорила.
– Скажи мне, – почти истерически потребовала я. – Я хочу знать.
– Нашли… останки, – неопределенно проговорила мама. – Они мертвы, Мара. Они не выжили.
Останки. Части тел, имела она в виду.
В животе моем колыхнулась тошнота. Хотелось чем-нибудь заткнуть желудок. Я пристально уставилась на желтые розы от матери Рэчел, потом крепко зажмурилась и поискала в голове воспоминания, любые воспоминания о той ночи.
Почему мы туда пошли. Что мы там делали. Что их убило.
– Я хочу знать все, что случилось.
– Мара…
Я узнала умиротворяющий тон и сжала в кулаках простыни. Мама пыталась меня защитить, но вместо этого мучила.
– Ты должна мне рассказать, – умоляюще сказала я.
Горло мое было словно забито золой.
Мама посмотрела на меня стеклянными глазами. Лицо ее было лицом убитого горем человека.
– Хотелось бы мне, чтобы я могла рассказать тебе, Мара. Но ты единственная, кто знает.
Какой-то аппарат упорно и ритмично гудел слева от меня.
Я посмотрела вправо. Еще одна машина шипела рядом с прикроватным столиком. У меня болела голова, я плохо понимала, что к чему. Я попыталась разобраться в положении стрелок на часах, висевших рядом с дверью в ванную. Из-за порога комнаты доносились голоса. Я села на кровати, и тонкие подушки смялись подо мной, когда я повернулась, пытаясь расслышать получше. Что-то щекотало меня под носом. Трубка. Я попыталась вытащить ее, но, взглянув на свои руки, увидела, что к ним прикреплены другие трубки. С иглами. Воткнутыми в мою кожу.
Шевельнув руками, я почувствовала сильное напряжение, и желудок скользнул куда-то к пяткам.
– Вытащите их, – прошептала я в пространство.
Я видела острую сталь, введенную в мои вены. Я задышала быстро и коротко, готовая завопить.
– Вытащите их! – сказала я, на этот раз громче.
– Что? – негромко спросил кто-то – я не видела кто.
– Вытащите их! – завопила я.
В комнате стало очень людно. Я разглядела лицо отца, отчаянное, бледнее обычного.
– Успокойся, Мара.
А потом я увидела своего младшего брата Джозефа, испуганного, с широко распахнутыми глазами. Лица остальных терялись за пляшущими перед глазами темными пятнами… После этого я видела лишь лес игл и трубок, чувствовала лишь давящее ощущение на сухой коже.
Я не могла думать. Я не могла говорить. Я все еще могла двигаться. Вцепившись одной рукой в другую, я вырвала первую трубку. Боль была неистовой. И теперь мне было на чем сосредоточиться.
– Просто дыши. Все в порядке. Все в порядке.
Но все не было в порядке. Они не слушали меня, а ведь им нужно было вытащить трубки. Я пыталась об этом сказать, но тьма сгущалась, поглощая комнату.
– Мара?
Я заморгала, но ничего не увидела. Гудение и шипение смолкли.
– Не борись с этим, милая.
Веки мои затрепетали при звуке голоса мамы. Она наклонилась надо мной, поправляя одну из подушек, ее гладкие черные волосы упали на лицо с миндальной кожей. Я попыталась шевельнуться, отодвинуться, но едва могла приподнять голову. Мельком я увидела за мамой медсестер с суровыми лицами. У одной из них на щеке был красный след от удара.
– Что со мной? – хрипло прошептала я.
Губы мои были как будто бумажными.
Мама смахнула потные пряди волос с моего лица.
– Тебе дали кое-что, чтобы помочь расслабиться.
Я сделала вдох. Трубка под носом исчезла. И трубки из рук тоже исчезли. Вместо них появились белые марлевые повязки. Сквозь них просочились красные кровавые пятна. Вес, давивший мне на грудь, исчез, и с губ моих сорвался глубокий дрожащий вздох. Комната стала четче – теперь, когда игл больше не было.
Я посмотрела на отца, который с беспомощным видом сидел у дальней стены.
– Что случилось? – одурело спросила я.
– Несчастный случай, милая, – ответила мама.
Отец встретился со мной глазами, но ничего не сказал. Этим шоу заправляла мама.
Мысли мои плыли. Несчастный случай. Когда?
– Другой водитель… – начала было я, но недоговорила.
– Не автомобильная авария, Мара.
Голос матери звучал спокойно. Ровно. Я поняла: это был ее голос психолога.
– Что последнее ты помнишь?
Ее вопрос испугал меня сильнее пробуждения в больничной палате, сильнее прицепленных ко мне трубок, сильнее всего остального. Впервые я внимательно посмотрела на мать. В глазах ее была тень, а ногти, обычно с идеальным маникюром, были неровными.
– Какой сегодня день? – тихо спросила я.
– А ты как думаешь?
Мама любила отвечать вопросом на вопрос.
Я потерла лицо. Кожа была такой сухой, что словно зашуршала при прикосновении.
– Среда?
Мама осторожно посмотрела на меня.
– Воскресенье.
Воскресенье. Я отвела от нее взгляд и осмотрела палату. Раньше я не заметила цветов, но они были повсюду. У самой кровати стояла ваза с желтыми розами. Любимыми цветами Рэчел. На стуле рядом находилась коробка с моими вещами из дома и старая тряпичная кукла (ее оставила мне бабушка, когда я была совсем ребенком и бездельничала дома), закинувшая мягкую ручку на поручень кровати.
– Что ты помнишь, Мара?
– В среду у меня был экзамен по истории. Я поехала домой из школы и…
Я порылась в воспоминаниях, в мыслях. Я вхожу в наш дом. Хватаю на кухне зерновой шоколадный батончик. Иду в свою комнату на первом этаже, роняю сумку и вытаскиваю Софокла – три фиванские пьесы[7]. Пишу. Потом рисую в альбоме. Потом… Ничего.
В мой живот медленно заполз уродливый страх.
– Вот и все, – сказала я, глядя матери в лицо.
Мускул над ее веком дернулся.
– Ты была в «Тамерлане»… – начала она.
О господи.
– …Здание рухнуло. Кто-то сообщил об этом в три часа утра. В четверг. Когда появились полицейские, они услышали твой голос.
Отец откашлялся.
– Ты вопила.
Мать бросила на него быстрый взгляд, прежде чем снова повернуться ко мне.
– Здание обрушилось так, что ты оказалась в воздушном кармане, в подвале. Но когда до тебя добрались, ты была без сознания. Может, из-за жажды, а может, на тебя что-то упало. У тебя несколько синяков, – сказала она, откидывая мои волосы.
Я посмотрела мимо мамы и увидела ее отражение в зеркале над раковиной. Интересно, как выглядят «несколько синяков», когда тебе на голову падает дом?
Я приподнялась. Молчаливые медсестры напряглись. Они вели себя скорее как охранники, чем как сестры.
Мои суставы запротестовали, когда я выгнула шею, чтобы заглянуть в зеркало поверх бортика кровати. Мама тоже посмотрела. Она была права: на правой скуле у меня красовалось синеватое пятно. Я откинула назад темные волосы, чтобы увидеть, насколько оно большое, но под волосами ничего не было. Если не считать синяка, я выглядела…. Нормально. Нормально для меня, просто нормально – и точка.
Я перевела взгляд на мать. Мы были такие разные. У меня не было ни ее утонченных черт уроженки Северной Индии, ни идеального овала лица, ни блестящих черных волос. Вместо этого я унаследовала аристократический нос и челюсть отца. И, если не считать одного синяка, по мне вообще нельзя было сказать, что на меня рухнул дом.
Я прищурилась на свое отражение, потом откинулась на подушки и уставилась в потолок.
– Доктора сказали, что с тобой все будет в порядке. – Мама слабо улыбнулась. – Сегодня вечером ты даже сможешь вернуться домой, если будешь себя достаточно хорошо чувствовать.
Я перевела взгляд на медсестер.
– Зачем они тут? – спросила я маму, глядя на них в упор.
От этих женщин у меня по спине бежали мурашки.
– Она заботились о тебе со среды, – ответила мама.
Она кивнула на медсестру с отметиной на щеке.
– Это Кармелла, – сказала мама, потом показала на вторую: – А это Линда.
Кармелла, медсестра с рубцом на лице, улыбнулась, но в улыбке ее не чувствовалось тепла.
– У тебя неплохой правый хук.
Я сморщила лоб и посмотрела на маму.
– Ты запаниковала, очнувшись тут в первый раз, а они должны были присутствовать, когда ты очнешься, – просто на тот случай, если ты будешь… слегка дезориентирована.
– Такое постоянно случается, – сказала Кармелла. – И, если сейчас ты чувствуешь себя в своей тарелке, мы можем уйти.
Я кивнула, в горле у меня пересохло.
– Спасибо. И извините.
– Ничего страшного, милая, – ответила медсестра.
Слова ее казались фальшивыми. Линда за все это время не проронила ни звука.
– Дай нам знать, если тебе что-нибудь понадобится.
Они разом повернулись и вышли из комнаты, оставив меня с моей семьей.
Я была рада, что сестры ушли. А потом поняла, что, наверное, ненормально на них среагировала. Мне нужно было сосредоточиться на чем-нибудь другом. Окинув взглядом комнату, я в конце концов посмотрела на столик у кровати и розы на нем. Они были свежими, незавядшими. Когда Рэчел их принесла?
– Она меня навещала?
Лицо матери помрачнело.
– Кто?
– Рэчел.
Отец издал странный звук, и даже мама, моя опытная, идеальная мама, выглядела смущенной.
– Нет, – ответила она. – Цветы от ее родителей.
Она сказала это так, что я невольно вздрогнула.
– Значит, она не навещала меня, – негромко проговорила я.
– Нет.
Мне стало холодно, так холодно, что я начала потеть.
– Она звонила?
– Нет, Мара.
Когда я услышала мамин ответ, мне захотелось завопить. Но вместо этого я протянула руку.
– Дай мне твой телефон. Я хочу позвонить ей.
Мама попыталась улыбнуться – и потерпела полную неудачу.
– Давай поговорим об этом позже, хорошо? Тебе нужно отдохнуть.
– Я хочу позвонить ей немедленно.
Мой голос почти надломился. Я сама готова была надломиться.
Отец это понял.
– Она была с тобой, Мара. Клэр и Джуд – тоже, – сказал он.
«Нет».
У меня стало тесно в груди, я едва смогла сделать вдох, чтобы заговорить.
– Они в больнице? – спросила я, потому что должна была задать этот вопрос, хотя уже поняла, каким будет ответ, при одном лишь взгляде на лица родителей.
– Они не выжили, – медленно проговорила мама.
Этого не происходило. Этого не могло происходить. Что-то скользкое и ужасное начало подниматься к горлу.
– Как? Как они погибли? – ухитрилась выговорить я.
– Здание рухнуло, – спокойно проговорила мама.
– Как?
– Это было старое здание, Мара. Ты же знаешь.
Я не могла говорить. Конечно, я знала. Когда отец, закончив юридический факультет, переехал в Род-Айленд, он представлял семью мальчика, которого завалило в этом здании. Мальчик погиб. Даниэлю запрещалось туда ходить. Хотя не то чтобы мой идеальный старший брат когда-нибудь туда сунулся. Не то чтобы я когда-нибудь туда сунулась. Но по какой-то причине я все же это сделала. С Рэчел, Клэр и Джудом.
С Рэчел. С Рэчел.
Мысленным взором я вдруг увидела, как подруга храбро входит в детский сад, держа меня за руку. Как она выключает лампы в своей спальне и рассказывает мне свои секреты, после того как выслушала мои.
У меня даже не было времени, чтобы уяснить смысл слов «Клэр и Джуд – тоже», потому что имя «Рэчел» заполнило все мои мысли. Я почувствовала, как по моей горячей щеке скатилась слеза.
– Что, если… Что, если ее тоже просто завалило? – спросила я.
– Милая, нет. Их искали. И нашли…
Мама замолчала.
– Что? – потребовала я пронзительным голосом. – Что нашли?
Мама рассматривала меня. Изучала меня. И ничего не говорила.
– Скажи мне, – почти истерически потребовала я. – Я хочу знать.
– Нашли… останки, – неопределенно проговорила мама. – Они мертвы, Мара. Они не выжили.
Останки. Части тел, имела она в виду.
В животе моем колыхнулась тошнота. Хотелось чем-нибудь заткнуть желудок. Я пристально уставилась на желтые розы от матери Рэчел, потом крепко зажмурилась и поискала в голове воспоминания, любые воспоминания о той ночи.
Почему мы туда пошли. Что мы там делали. Что их убило.
– Я хочу знать все, что случилось.
– Мара…
Я узнала умиротворяющий тон и сжала в кулаках простыни. Мама пыталась меня защитить, но вместо этого мучила.
– Ты должна мне рассказать, – умоляюще сказала я.
Горло мое было словно забито золой.
Мама посмотрела на меня стеклянными глазами. Лицо ее было лицом убитого горем человека.
– Хотелось бы мне, чтобы я могла рассказать тебе, Мара. Но ты единственная, кто знает.
3
Кладбище Лорелтона, Род-Айленд
Солнце отражалось от полированного красного дерева гроба Рэчел, слепя глаза.
Я пристально смотрела на этот ящик – пусть свет иссушает мои роговицы – и надеялась, что придут слезы. Я должна была плакать. Но не могла.
Но все остальные могли и плакали. Люди, с которыми она даже никогда не говорила, люди, которые ей не нравились. Здесь было множество народу из школы, и все заявляли, что имеют право на частицу Рэчел. Были все, кроме Клэр и Джуда. Их поминальная служба прошла днем.
День был серо-белым – жгучий зимний день Новой Англии. Один из моих последних дней здесь.
Дул ветер, и кудри хлестали меня по щекам. Горстка скорбящих отделила меня от родителей – черных силуэтов на фоне бесцветного непокоренного неба. Я съежилась и плотнее закуталась в пальто, закрываясь от немигающего взгляда матери. Она наблюдала за моей реакцией с тех пор, как меня выписали из больницы; она первая прибежала той ночью, когда мои вопли разбудили соседей, и именно она застала меня плакавшей в стенном шкафу на следующий день. И лишь два дня спустя после того, как мама нашла меня, ошеломленно мигавшую, сжимавшую в окровавленной руке осколок разбитого зеркала, она настояла на том, что я нуждаюсь в профессиональной врачебной помощи.
Что я получила, так это диагноз. «Посттравматический стресс», – так сказал психолог. Очевидно, ночные кошмары и дневные галлюцинации были для меня теперь нормальным явлением, и кое-что в моем поведении в кабинете психолога заставило его порекомендовать поместить меня в лечебницу для хроников.
Я не могла допустить, чтобы меня туда упрятали. Вместо этого я предложила переехать.
Я помнила, как мама широко распахнула глаза, когда я упомянула о переезде спустя несколько дней после того катастрофического посещения психиатра. Она смотрела на меня так осторожно, так подозрительно, будто я была бомбой под ее кроватью.
– Я действительно думаю, что переезд поможет, – сказала я, на самом деле вовсе в это не веря.
Но мне уже две ночи не снились кошмары, и случай с зеркалом (о чем я не помнила), очевидно, был единственным в своем роде. Психолог просто слишком резко среагировал, как и моя мать.
– Почему ты так считаешь?
Голос мамы звучал ровно и небрежно, но ее ногти все еще были обкусаны до мяса.
Я попыталась припомнить беседу, которую вела с психологом, – по большей части говорил он один.
– Она всегда была в этом доме… Я не могу ни на что смотреть, не думая о ней. И, если я вернусь в школу, там я тоже буду видеть ее. Но я хочу вернуться в школу. Мне нужно снова ходить на занятия. Мне нужно думать о чем-нибудь другом.
– Я поговорю об этом с твоим отцом, – сказала мама. Глаза ее внимательно изучали мое лицо.
По каждой морщинке на ее лбу, по наклону подбородка я видела, что она не понимает, каким образом ее дочь могла до такого дойти: улизнуть из дома и очутиться в последнем из мест, где должна была очутиться. Она часто спрашивала меня об этом, но, конечно же, я не знала, что ответить.
Я вздрогнула, услышав раздавшийся словно из ниоткуда голос старшего брата.
– Думаю, вот-вот закончится, – сказал Даниэль.
Сердце мое перестало биться так часто, когда я снизу вверх посмотрела на него. У него было смуглое лицо – в этом мы различались – и темные волосы, как и у меня. Тут священник действительно попросил всех склонить головы и помолиться.
Я неловко шевельнулась – ломкая трава похрустывала под моими сапогами – и посмотрела на мать. Мы не были религиозны, и, честно говоря, я сомневалась, как поступить. Если и существует какой-то протокол поведения на похоронах лучшей подруги, я не получила заметок на память. Но мама склонила голову, ее короткие черные волосы упали на лицо с идеальной кожей, когда она оценивала меня, изучала меня, чтобы увидеть, как я решу поступить.
Я отвернулась.
После растянувшихся на целую вечность секунд головы поднялись, словно все стремились оставить все это позади, и толпа рассеялась. Даниэль стоял рядом со мной, пока одноклассники по очереди говорили мне, как им жаль, и обещали поддерживать со мной связь после нашего переезда. Я не была в школе со дня трагедии, но некоторые из них приходили навестить меня в больнице. Наверное, просто из любопытства. Никто не спросил, как все произошло, и я была этому рада, потому что ничего не смогла бы им рассказать. Я все еще не помнила.
Пронзительные крики нарушили приглушенную атмосферу похорон: сотни черных птиц пролетели над нашими головами во всполошенном биении крыльев. Вороны расселись на лишенных листвы деревьях у парковки. Даже природа теперь оделась в черное.
Я повернулась к брату:
– Ты припарковался под теми воронами?
Он кивнул и пошел к машине.
– Невероятно, – сказала я, двинувшись за ним. – Теперь нам придется уворачиваться от помета целой стаи.
– Тьмы.
Я остановилась.
– Что?
Даниэль повернулся.
– Тут тьма-тьмущая ворон. А не стая. И… Да, нам придется уворачиваться от птичьих фекалий, если ты не предпочитаешь поехать с мамой и папой.
Я улыбнулась, почувствовав облегчение, – сама не знаю почему.
– Я – пас.
– Так я и думал.
Даниэль помедлил, поджидая меня, и я была благодарна ему за возможность спастись. Мы отделились от остальной группы, и я оглянулась, чтобы убедиться, что мама не наблюдает. Но она была занята разговором с семьей Рэчел – мы были знакомы годами.
Было слишком легко забыть, что родители тоже оставляли все позади: отец – юридическую практику, мама – пациентов. А Джозеф, хотя ему было всего двенадцать, не потребовал объяснить, почему мы переезжали, и без жалоб смирился с тем, что ему приходилось распрощаться с друзьями. Когда я об этом подумала, я поняла, что выиграла в семейной лотерее. И сделала заметку себе на память относиться к маме более терпимо. В конце концов, мы уезжали не по ее вине – по моей.
Я пристально смотрела на этот ящик – пусть свет иссушает мои роговицы – и надеялась, что придут слезы. Я должна была плакать. Но не могла.
Но все остальные могли и плакали. Люди, с которыми она даже никогда не говорила, люди, которые ей не нравились. Здесь было множество народу из школы, и все заявляли, что имеют право на частицу Рэчел. Были все, кроме Клэр и Джуда. Их поминальная служба прошла днем.
День был серо-белым – жгучий зимний день Новой Англии. Один из моих последних дней здесь.
Дул ветер, и кудри хлестали меня по щекам. Горстка скорбящих отделила меня от родителей – черных силуэтов на фоне бесцветного непокоренного неба. Я съежилась и плотнее закуталась в пальто, закрываясь от немигающего взгляда матери. Она наблюдала за моей реакцией с тех пор, как меня выписали из больницы; она первая прибежала той ночью, когда мои вопли разбудили соседей, и именно она застала меня плакавшей в стенном шкафу на следующий день. И лишь два дня спустя после того, как мама нашла меня, ошеломленно мигавшую, сжимавшую в окровавленной руке осколок разбитого зеркала, она настояла на том, что я нуждаюсь в профессиональной врачебной помощи.
Что я получила, так это диагноз. «Посттравматический стресс», – так сказал психолог. Очевидно, ночные кошмары и дневные галлюцинации были для меня теперь нормальным явлением, и кое-что в моем поведении в кабинете психолога заставило его порекомендовать поместить меня в лечебницу для хроников.
Я не могла допустить, чтобы меня туда упрятали. Вместо этого я предложила переехать.
Я помнила, как мама широко распахнула глаза, когда я упомянула о переезде спустя несколько дней после того катастрофического посещения психиатра. Она смотрела на меня так осторожно, так подозрительно, будто я была бомбой под ее кроватью.
– Я действительно думаю, что переезд поможет, – сказала я, на самом деле вовсе в это не веря.
Но мне уже две ночи не снились кошмары, и случай с зеркалом (о чем я не помнила), очевидно, был единственным в своем роде. Психолог просто слишком резко среагировал, как и моя мать.
– Почему ты так считаешь?
Голос мамы звучал ровно и небрежно, но ее ногти все еще были обкусаны до мяса.
Я попыталась припомнить беседу, которую вела с психологом, – по большей части говорил он один.
– Она всегда была в этом доме… Я не могу ни на что смотреть, не думая о ней. И, если я вернусь в школу, там я тоже буду видеть ее. Но я хочу вернуться в школу. Мне нужно снова ходить на занятия. Мне нужно думать о чем-нибудь другом.
– Я поговорю об этом с твоим отцом, – сказала мама. Глаза ее внимательно изучали мое лицо.
По каждой морщинке на ее лбу, по наклону подбородка я видела, что она не понимает, каким образом ее дочь могла до такого дойти: улизнуть из дома и очутиться в последнем из мест, где должна была очутиться. Она часто спрашивала меня об этом, но, конечно же, я не знала, что ответить.
Я вздрогнула, услышав раздавшийся словно из ниоткуда голос старшего брата.
– Думаю, вот-вот закончится, – сказал Даниэль.
Сердце мое перестало биться так часто, когда я снизу вверх посмотрела на него. У него было смуглое лицо – в этом мы различались – и темные волосы, как и у меня. Тут священник действительно попросил всех склонить головы и помолиться.
Я неловко шевельнулась – ломкая трава похрустывала под моими сапогами – и посмотрела на мать. Мы не были религиозны, и, честно говоря, я сомневалась, как поступить. Если и существует какой-то протокол поведения на похоронах лучшей подруги, я не получила заметок на память. Но мама склонила голову, ее короткие черные волосы упали на лицо с идеальной кожей, когда она оценивала меня, изучала меня, чтобы увидеть, как я решу поступить.
Я отвернулась.
После растянувшихся на целую вечность секунд головы поднялись, словно все стремились оставить все это позади, и толпа рассеялась. Даниэль стоял рядом со мной, пока одноклассники по очереди говорили мне, как им жаль, и обещали поддерживать со мной связь после нашего переезда. Я не была в школе со дня трагедии, но некоторые из них приходили навестить меня в больнице. Наверное, просто из любопытства. Никто не спросил, как все произошло, и я была этому рада, потому что ничего не смогла бы им рассказать. Я все еще не помнила.
Пронзительные крики нарушили приглушенную атмосферу похорон: сотни черных птиц пролетели над нашими головами во всполошенном биении крыльев. Вороны расселись на лишенных листвы деревьях у парковки. Даже природа теперь оделась в черное.
Я повернулась к брату:
– Ты припарковался под теми воронами?
Он кивнул и пошел к машине.
– Невероятно, – сказала я, двинувшись за ним. – Теперь нам придется уворачиваться от помета целой стаи.
– Тьмы.
Я остановилась.
– Что?
Даниэль повернулся.
– Тут тьма-тьмущая ворон. А не стая. И… Да, нам придется уворачиваться от птичьих фекалий, если ты не предпочитаешь поехать с мамой и папой.
Я улыбнулась, почувствовав облегчение, – сама не знаю почему.
– Я – пас.
– Так я и думал.
Даниэль помедлил, поджидая меня, и я была благодарна ему за возможность спастись. Мы отделились от остальной группы, и я оглянулась, чтобы убедиться, что мама не наблюдает. Но она была занята разговором с семьей Рэчел – мы были знакомы годами.
Было слишком легко забыть, что родители тоже оставляли все позади: отец – юридическую практику, мама – пациентов. А Джозеф, хотя ему было всего двенадцать, не потребовал объяснить, почему мы переезжали, и без жалоб смирился с тем, что ему приходилось распрощаться с друзьями. Когда я об этом подумала, я поняла, что выиграла в семейной лотерее. И сделала заметку себе на память относиться к маме более терпимо. В конце концов, мы уезжали не по ее вине – по моей.
4
Шесть недель спустя. Майами, Флорида
– Ты меня просто убиваешь, Мара.
– Дай мне минутку.
Я прищурилась на паука, который сидел между мной и бананом, предназначавшимся мне на завтрак. Мы с пауком старались достичь обоюдного согласия.
– Тогда позволь мне это сделать. Не то опоздаем.
Даниэль начинал лезть на стену при мысли об опоздании. Мистер Идеал всегда был пунктуальным.
– Нет. Ты его убьешь.
– И?
– И тогда он будет мертв.
– И?
– Просто представь себе, – заговорила я, не сводя взгляда с членистоногого оппонента. – Семья пауков лишается своей матери. Ее детки ждут в паутине, высматривая родительницу много-много дней, пока наконец не понимают, что ее убили.
– Дай мне минутку.
Я прищурилась на паука, который сидел между мной и бананом, предназначавшимся мне на завтрак. Мы с пауком старались достичь обоюдного согласия.
– Тогда позволь мне это сделать. Не то опоздаем.
Даниэль начинал лезть на стену при мысли об опоздании. Мистер Идеал всегда был пунктуальным.
– Нет. Ты его убьешь.
– И?
– И тогда он будет мертв.
– И?
– Просто представь себе, – заговорила я, не сводя взгляда с членистоногого оппонента. – Семья пауков лишается своей матери. Ее детки ждут в паутине, высматривая родительницу много-много дней, пока наконец не понимают, что ее убили.