Неистовость фра Бласко де Валеро произвела столь глубокое впечатление на ректора университета, что в скором времени его избрали профессором теологии. Бласко отказывался, говоря, что недостоин столь высокого поста, но руководство ордена приказало ему согласиться, и он подчинился. Новые обязанности он выполнял с обычной для себя добросовестностью, и, хотя для лекций ему предоставили самую большую аудиторию, места для всех желающих послушать его все равно не хватало. Репутация Бласко де Валеро росла с каждым днем, и в тридцать семь лет его назначили инквизитором Святой палаты в Валенсии.
Этот пост он принял без колебаний. В процветающий морской порт регулярно заходили суда из Англии, Франции, Нидерландов. Среди их команд было немало протестантов, частенько пытавшихся тайком провезти в Испанию запрещенные книги, такие, как Библия на испанском языке или еретические сочинения Эразма Роттердамского. Кроме того, в Валенсии и ее окрестностях жило много морисков, крещеных арабов. В силу обстоятельств они приняли христианство, но все знали, что мориски лишь прикрывались истинной верой, а на самом деле жили по законам Аллаха. Они не ели свинину, ходили дома в запрещенных одеждах и отказывались употреблять в пищу мясо животных, умерших естественной смертью. Инквизиции, поддерживаемой королевской властью, уже удалось раздавить иудаизм, и, хотя на новых христиан еще подозрительно косились, Святая палата все реже и реже находила повод для привлечения их к суду. С морисками дело обстояло иначе. В отличие от испанцев, слишком ленивых, привыкших сорить деньгами и чересчур гордых, чтобы заниматься повседневными делами, мориски отличались трудолюбием, сосредоточили в своих руках не только сельское хозяйство, но и торговлю, и становились все богаче и богаче. К тому же, их женщины рожали много детей. И государственные мужи стали высказывать опасения, как бы все богатства страны не оказались в руках морисков, а их число не превзошло бы местное население. А потом они захватили бы власть, превратив испанцев в безропотных слуг. Недопустимость такого исхода требовала принятия решительных мер. В частности, предлагалось передать морисков в руки Святой палаты за их всем известные еретические воззрения и сжечь на кострах наиболее закоренелых язычников, чтобы остальные и не помышляли о господстве над Испанией. Рассматривалась также возможность высылки морисков из страны. Однако государство не хотело увеличивать мощь арабов по ту сторону Гибралтарского пролива, переправив к ним сотни тысяч трудолюбивых людей, и склонялось к тому, чтобы вывезти морисков в открытое море и затопить корабли.
Эта проблема волновала и фра Бласко де Валеро. В одной из наиболее известных лекций, прочитанных в университете Алькала де Энарес, он предложил отправить морисков на Ньюфаундленд, предварительно кастрировав всех мужчин, чтобы они умерли там естественной смертью. Возможно, благодаря этой лекции он и получил пост инквизитора в таком важном для Испании городе, как Валенсия.
Фра Бласко де Валеро приступил к исполнению своих обязанностей с уверенностью, подкрепленной горячей молитвой, ибо перед ним открывалась возможность совершить великий подвиг во славу всевышнего и Святой палаты, понимая, что ему придется столкнуться с серьезными трудностями. Мориски являлись вассалами местной знати, платя дань деньгами и людьми, и их защита отвечала интересам дворянства. Но фра не тушевался перед титулами и твердо решил, что никому не позволит вмешиваться в его дела. И вот, спустя несколько месяцев пребывания в Валенсии, ему доложили, что влиятельнейший дон Эрнандо де Бельмонте, герцог Терранова, воспрепятствовал аресту его богатых вассалов, которые, вопреки закону, носили арабские одежды и купались в ваннах. Он арестовал герцога, оштрафовал его на две тысячи дукатов и приговорил к пожизненной ссылке в далекий монастырь. Этот удар обезоружил самых решительных противников инквизитора. Однако, когда стало ясно, что Бласко де Валеро взялся за полное уничтожение еретиков, запротестовали даже городские власти. Они заявили, что благосостояние провинции зиждется на труде морисков и, если он будет следовать прежним курсом, все придет в упадок. Но инквизитор выбранил их, пригрозил отлучением от церкви и заставил смириться и принести извинения. Кострами и конфискациями имущества он в кратчайшие сроки раздавил морисков и втоптал их в грязь. Его шпионы проникали повсюду, и плохо приходилось тому испанцу, мирянину или духовному лицу, на кого падала тень подозрения. А в проповедях он продолжал напоминать жителям Валенсии об их обязанностях сообщать о всяком, кто в шутку или со злости, по незнанию или от беззаботности оскорбил алтарь или престол. И страх, как осенний туман, поглотил город.
Но инквизитор ни на секунду не забывал о справедливости, и назначенное наказание всегда соответствовало тяжести совершенного преступления. Например, как теолог он утверждал, что прелюбодеяние между неженатыми — смертный грех. Как инквизитора его интересовали лишь те, кто отказывался признать подобную связь смертным грехом. За это он назначал виновным по сотне ударов плетью. С другой стороны, за утверждение, также еретическое, что в глазах бога создание семьи ничуть не хуже обета безбрачия, он наказывал лишь штрафом. И как не упомянуть о милосердии инквизитора. Не смерти еретика желал он, но спасения его бессмертной души. В одном случае арестованный англичанин, капитан торгового судна, сознался в том, что принадлежит к реформистской вере. Корабль и груз конфисковали, а его самого пытали до тех пор, пока он не согласился вернуться в лоно святой церкви. Инквизитор, узнав об этом, так обрадовался, что не мог дать англичанину больше десяти лет каторги с последующим пожизненным тюремным заключением. И список его благодеяний можно было продолжить. Когда кающийся грешник умер, получив двести плетей, инквизитор повелел, чтобы за один раз не назначали больше ста ударов. Если пытке подлежала беременная женщина, он откладывал допрос до рождения ребенка. А как он следил за тем, чтобы в результате пытки обвиняемый не становился калекой! Если несчастный случай все-таки происходил, никто не скорбел об этом больше, чем сам инквизитор. За десять лет фра Бласко провел тридцать семь autos da fe, в которых понесли наказание более шестисот человек, в том числе семьдесят сожгли. Последнее из них проводилось в честь принца Филиппа, сына короля. Идеальный порядок церемонии доставил инфанту такое наслаждение, что он подарил фра Бласко двести дукатов и послал письмо, в котором благодарил за великолепное зрелище и призывал продолжать служить богу во славу Святой палаты и для укрепления государства. Усердие и благочестие инквизитора, очевидно, произвели глубокое впечатление на принца, и после смерти Филиппа Второго он, взойдя на трон, сразу назначил Бласко де Валеро епископом Сеговии. Тот принял королевскую милость, лишь проведя всю ночь на коленях перед спасителем, и покинул Валенсию, сопровождаемый горестным плачем больших и малых. Его набожность, аскетизм и безупречная честность вызвали всеобщее уважение. Свое довольно значительное жалование инквизитора он без остатка раздавал бедным. Конфискация имущества осужденных еретиков и штрафы, налагаемые на раскаявшихся грешников, приносили большие суммы в казну Святой палаты. Из этих денег оплачивались текущие расходы, но частенько инквизиторы кое-что присваивали себе. Даже святой Торквемода накопил огромное состояние, которое потратил на строительство монастыря святого Фомы Аквинского в Авиле и расширение монастыря Святого Креста в Сеговии. Но Бласко де Валеро не пошел по этому пути и покинул Валенсию таким же бедным, каким приехал туда. Он не носил ничего, кроме скромной одежды, предписываемой уставом ордена, не ел мяса и регулярно бичевал себя, иногда с такой силой, что брызги крови летели на стены. Его почитали святым, и, когда ему приходилось менять сутану, люди платили его слугам немалые деньги, чтобы получить клочок старой, изношенной до дыр, и носили его на груди как амулет против черной и ветряной оспы. Перед отъездом фра Бласко лучшие люди Валенсии пришли к нему с необычной просьбой. Они хотели получить согласие на похороны его тела, после того как создатель призовет его к себе, в городе, которому он отдал столько сил. Они не сомневались, что папа римский причислит фра Бласко к лику святых. Но епископ сурово прервал их и отказался продолжать разговор на эту тему. Огромная толпа провожала Бласко де Валеро далеко за городские ворота, и мало у кого остались сухими глаза, когда маленькая фигурка инквизитора скрылась за поворотом дороги.
Этот пост он принял без колебаний. В процветающий морской порт регулярно заходили суда из Англии, Франции, Нидерландов. Среди их команд было немало протестантов, частенько пытавшихся тайком провезти в Испанию запрещенные книги, такие, как Библия на испанском языке или еретические сочинения Эразма Роттердамского. Кроме того, в Валенсии и ее окрестностях жило много морисков, крещеных арабов. В силу обстоятельств они приняли христианство, но все знали, что мориски лишь прикрывались истинной верой, а на самом деле жили по законам Аллаха. Они не ели свинину, ходили дома в запрещенных одеждах и отказывались употреблять в пищу мясо животных, умерших естественной смертью. Инквизиции, поддерживаемой королевской властью, уже удалось раздавить иудаизм, и, хотя на новых христиан еще подозрительно косились, Святая палата все реже и реже находила повод для привлечения их к суду. С морисками дело обстояло иначе. В отличие от испанцев, слишком ленивых, привыкших сорить деньгами и чересчур гордых, чтобы заниматься повседневными делами, мориски отличались трудолюбием, сосредоточили в своих руках не только сельское хозяйство, но и торговлю, и становились все богаче и богаче. К тому же, их женщины рожали много детей. И государственные мужи стали высказывать опасения, как бы все богатства страны не оказались в руках морисков, а их число не превзошло бы местное население. А потом они захватили бы власть, превратив испанцев в безропотных слуг. Недопустимость такого исхода требовала принятия решительных мер. В частности, предлагалось передать морисков в руки Святой палаты за их всем известные еретические воззрения и сжечь на кострах наиболее закоренелых язычников, чтобы остальные и не помышляли о господстве над Испанией. Рассматривалась также возможность высылки морисков из страны. Однако государство не хотело увеличивать мощь арабов по ту сторону Гибралтарского пролива, переправив к ним сотни тысяч трудолюбивых людей, и склонялось к тому, чтобы вывезти морисков в открытое море и затопить корабли.
Эта проблема волновала и фра Бласко де Валеро. В одной из наиболее известных лекций, прочитанных в университете Алькала де Энарес, он предложил отправить морисков на Ньюфаундленд, предварительно кастрировав всех мужчин, чтобы они умерли там естественной смертью. Возможно, благодаря этой лекции он и получил пост инквизитора в таком важном для Испании городе, как Валенсия.
Фра Бласко де Валеро приступил к исполнению своих обязанностей с уверенностью, подкрепленной горячей молитвой, ибо перед ним открывалась возможность совершить великий подвиг во славу всевышнего и Святой палаты, понимая, что ему придется столкнуться с серьезными трудностями. Мориски являлись вассалами местной знати, платя дань деньгами и людьми, и их защита отвечала интересам дворянства. Но фра не тушевался перед титулами и твердо решил, что никому не позволит вмешиваться в его дела. И вот, спустя несколько месяцев пребывания в Валенсии, ему доложили, что влиятельнейший дон Эрнандо де Бельмонте, герцог Терранова, воспрепятствовал аресту его богатых вассалов, которые, вопреки закону, носили арабские одежды и купались в ваннах. Он арестовал герцога, оштрафовал его на две тысячи дукатов и приговорил к пожизненной ссылке в далекий монастырь. Этот удар обезоружил самых решительных противников инквизитора. Однако, когда стало ясно, что Бласко де Валеро взялся за полное уничтожение еретиков, запротестовали даже городские власти. Они заявили, что благосостояние провинции зиждется на труде морисков и, если он будет следовать прежним курсом, все придет в упадок. Но инквизитор выбранил их, пригрозил отлучением от церкви и заставил смириться и принести извинения. Кострами и конфискациями имущества он в кратчайшие сроки раздавил морисков и втоптал их в грязь. Его шпионы проникали повсюду, и плохо приходилось тому испанцу, мирянину или духовному лицу, на кого падала тень подозрения. А в проповедях он продолжал напоминать жителям Валенсии об их обязанностях сообщать о всяком, кто в шутку или со злости, по незнанию или от беззаботности оскорбил алтарь или престол. И страх, как осенний туман, поглотил город.
Но инквизитор ни на секунду не забывал о справедливости, и назначенное наказание всегда соответствовало тяжести совершенного преступления. Например, как теолог он утверждал, что прелюбодеяние между неженатыми — смертный грех. Как инквизитора его интересовали лишь те, кто отказывался признать подобную связь смертным грехом. За это он назначал виновным по сотне ударов плетью. С другой стороны, за утверждение, также еретическое, что в глазах бога создание семьи ничуть не хуже обета безбрачия, он наказывал лишь штрафом. И как не упомянуть о милосердии инквизитора. Не смерти еретика желал он, но спасения его бессмертной души. В одном случае арестованный англичанин, капитан торгового судна, сознался в том, что принадлежит к реформистской вере. Корабль и груз конфисковали, а его самого пытали до тех пор, пока он не согласился вернуться в лоно святой церкви. Инквизитор, узнав об этом, так обрадовался, что не мог дать англичанину больше десяти лет каторги с последующим пожизненным тюремным заключением. И список его благодеяний можно было продолжить. Когда кающийся грешник умер, получив двести плетей, инквизитор повелел, чтобы за один раз не назначали больше ста ударов. Если пытке подлежала беременная женщина, он откладывал допрос до рождения ребенка. А как он следил за тем, чтобы в результате пытки обвиняемый не становился калекой! Если несчастный случай все-таки происходил, никто не скорбел об этом больше, чем сам инквизитор. За десять лет фра Бласко провел тридцать семь autos da fe, в которых понесли наказание более шестисот человек, в том числе семьдесят сожгли. Последнее из них проводилось в честь принца Филиппа, сына короля. Идеальный порядок церемонии доставил инфанту такое наслаждение, что он подарил фра Бласко двести дукатов и послал письмо, в котором благодарил за великолепное зрелище и призывал продолжать служить богу во славу Святой палаты и для укрепления государства. Усердие и благочестие инквизитора, очевидно, произвели глубокое впечатление на принца, и после смерти Филиппа Второго он, взойдя на трон, сразу назначил Бласко де Валеро епископом Сеговии. Тот принял королевскую милость, лишь проведя всю ночь на коленях перед спасителем, и покинул Валенсию, сопровождаемый горестным плачем больших и малых. Его набожность, аскетизм и безупречная честность вызвали всеобщее уважение. Свое довольно значительное жалование инквизитора он без остатка раздавал бедным. Конфискация имущества осужденных еретиков и штрафы, налагаемые на раскаявшихся грешников, приносили большие суммы в казну Святой палаты. Из этих денег оплачивались текущие расходы, но частенько инквизиторы кое-что присваивали себе. Даже святой Торквемода накопил огромное состояние, которое потратил на строительство монастыря святого Фомы Аквинского в Авиле и расширение монастыря Святого Креста в Сеговии. Но Бласко де Валеро не пошел по этому пути и покинул Валенсию таким же бедным, каким приехал туда. Он не носил ничего, кроме скромной одежды, предписываемой уставом ордена, не ел мяса и регулярно бичевал себя, иногда с такой силой, что брызги крови летели на стены. Его почитали святым, и, когда ему приходилось менять сутану, люди платили его слугам немалые деньги, чтобы получить клочок старой, изношенной до дыр, и носили его на груди как амулет против черной и ветряной оспы. Перед отъездом фра Бласко лучшие люди Валенсии пришли к нему с необычной просьбой. Они хотели получить согласие на похороны его тела, после того как создатель призовет его к себе, в городе, которому он отдал столько сил. Они не сомневались, что папа римский причислит фра Бласко к лику святых. Но епископ сурово прервал их и отказался продолжать разговор на эту тему. Огромная толпа провожала Бласко де Валеро далеко за городские ворота, и мало у кого остались сухими глаза, когда маленькая фигурка инквизитора скрылась за поворотом дороги.
5
Теперь необходимо познакомиться более обстоятельно еще с одним сыном дона Хуана де Валеро. Второй сын, Мануэль, родившийся через три года после Бласко, уступал последнему и по уму, и по трудолюбию и ставил физическое развитие выше духовного. Он вырос в красивого крупного мужчину, с непомерным самомнением, решительного, смелого и честолюбивого. Был он отличным охотником и славился умением объездить любую лошадь. С раннего возраста Мануэль не пропускал ни единой корриды, а в шестнадцать лет впервые выехал на арену и к восторгу зрителей одним ударом убил быка. Он избрал карьеру солдата, так как в Испании тех времен успеха можно было достичь, лишь связав судьбу с церковью или с армией. Несмотря на бедность, дон Хуан де Валеро пользовался большим уважением в Кастель Родригесе. Местный дворянин, приходящийся дальним родственником герцогу Альба, дал Мануэлю рекомендательное письмо, и тот отправился искать свое счастье. Он выбрал, пожалуй, не слишком удачный момент, ибо в этот период герцог, отлученный от двора, уединился в замке Уседа. Старик благосклонно принял юношу, обратившегося к нему за помощью, когда он сам был в опале. А вскоре король Филипп Второй простил герцога и повелел ему возглавить испанскую армию в войне с Португалией. Тот взял Мануэля с собой. Герцог победил дона Антонио, короля Португалии, и изгнал его из страны. Заняв Лиссабон, он отдал город на разграбление солдатам. Мануэль храбро сражался, а потом захватил богатую добычу. После португальской кампании старый герцог дал Мануэлю рекомендательные письма к полководцам, воевавшим некогда под его началом в Нидерландах, а теперь служившим под командованием Александра Фарнезе.
Двадцать лет Мануэль боролся с еретиками, чтобы вернуть испанскому королю северные провинции. Смелый и хитрый, отважный и беспринципный, благочестивый и жестокий, он быстро продвигался по службе, сначала при Александре Фарнеэе, затем при сменивших его генералах. Мануэлю не потребовалось много времени, чтобы понять, что сильный всегда прав. И он беззастенчиво грабил захваченные города и брал взятки. За безупречную службу он получил орден Калатравы и гордо носил зеленую ленту. Еще через два года ему пожаловали титул графа Сан Костанцо в Неаполитанском королевстве с правом его передачи. У прижимистых испанских королей вошло в привычку награждать таким образом отличившихся. Те же могли продать титул незнатным, но богатым людям, жаждущим стать дворянами. В итоге, без лишних расходов казначейства, обеспечивалось финансовое благосостояние верных слуг короля. Но рыцарь Калатравы умело вкладывал свои деньги и оставил титул себе. Неоднократно его ранили, последний раз настолько серьезно, что он чудом выкарабкался из объятий смерти. После этого Мануэль больше не искушал судьбу, вышел в отставку и решил вернуться в родной город, чтобы жениться. Его состояние и заслуги позволяли рассчитывать на невесту из знатной семьи. А затем он собирался отправиться в Мадрид и выдвинуться при дворе. Находясь в расцвете сил, он не сомневался, что его честолюбивые замыслы в недалеком будущем станут реальностью. Сорокалетний, атлетически сложенный, со жгучими черными глазами, красивыми усами, властный и красноречивый, кто знал, до каких высот он мог подняться, используя предоставившиеся возможности и знакомства с нужными людьми.
Двадцать лет Мануэль боролся с еретиками, чтобы вернуть испанскому королю северные провинции. Смелый и хитрый, отважный и беспринципный, благочестивый и жестокий, он быстро продвигался по службе, сначала при Александре Фарнеэе, затем при сменивших его генералах. Мануэлю не потребовалось много времени, чтобы понять, что сильный всегда прав. И он беззастенчиво грабил захваченные города и брал взятки. За безупречную службу он получил орден Калатравы и гордо носил зеленую ленту. Еще через два года ему пожаловали титул графа Сан Костанцо в Неаполитанском королевстве с правом его передачи. У прижимистых испанских королей вошло в привычку награждать таким образом отличившихся. Те же могли продать титул незнатным, но богатым людям, жаждущим стать дворянами. В итоге, без лишних расходов казначейства, обеспечивалось финансовое благосостояние верных слуг короля. Но рыцарь Калатравы умело вкладывал свои деньги и оставил титул себе. Неоднократно его ранили, последний раз настолько серьезно, что он чудом выкарабкался из объятий смерти. После этого Мануэль больше не искушал судьбу, вышел в отставку и решил вернуться в родной город, чтобы жениться. Его состояние и заслуги позволяли рассчитывать на невесту из знатной семьи. А затем он собирался отправиться в Мадрид и выдвинуться при дворе. Находясь в расцвете сил, он не сомневался, что его честолюбивые замыслы в недалеком будущем станут реальностью. Сорокалетний, атлетически сложенный, со жгучими черными глазами, красивыми усами, властный и красноречивый, кто знал, до каких высот он мог подняться, используя предоставившиеся возможности и знакомства с нужными людьми.
6
О третьем сыне, Мартине, достаточно сказать совсем немного. В каждой семье есть своя белая ворона, и семья дона Хуана де Валеро не стала исключением из общего правила. Мартин, самый младший из трех братьев и вообще последний ребенок, рожденный доньей Виолантой, не обладал ни благочестием Бласко, ни честолюбием Мануэля. Он довольствовался тем, что обрабатывал тощую землю, принадлежащую дону Хуану, обеспечивая пропитанием себя самого и отца с матерью. В те времена, из-за постоянных войн и притягательности Америки для молодых и энергичных, в Испании не хватало рабочих рук. Число умелых и трудолюбивых морисков было невелико, да и тех вынуждали покидать страну. Мартин не оправдал возлагавшихся на него надежд, и дон Хуан продолжал злиться на младшего сына, хотя донья Виоланта спорила с ним, довольная тем, что в доме есть здоровый и сильный мужчина, не чурающийся никакой работы. Но самый жестокий удар ждал дона Хуана впереди. В двадцать три года Мартин женился на девушке из низшего сословия. Да, она происходила из христианской семьи и имела документы, подтверждающие, что четыре предыдущих поколения не имели связей с маврами и евреями, но отец ее был пекарем. Консуэло, как единственная дочь, наследовала все его состояние, но это не меняло дела — она принадлежала к сословию лавочников. Шли годы, Консуэло рожала детей, и тут на дона Хуана свалилось новое несчастье. Пекарь умер, дон Хуан подавил вздох облегчения, потому что теперь можно было продать пекарню, и со временем все забыли бы о позоре, запятнавшем их род. Но сразу после похорон Мартин заявил, что переезжает в город и собирается продолжить дело тестя. Его родители не могли поверить своим ушам. Дон Хуан бушевал, донья Виоланта плакала. А сын резонно заметил, что они стали жить значительно лучше, получив приданое Консуэлы, но его уже растратили, у него четверо детей, а он хочет иметь еще четверых. Денег у них мало, того, что он выручит за пекарню, хватит лишь на несколько лет, и он не видит другого способа избежать нищеты и голода. Утверждение, что печь хлеб недостойно дворянина, он счел нелепым. Мог же он пахать землю и выжимать масло из оливок.
Семья Мартина поселилась над пекарней. Он вставал до зари, выпекал хлеб, а потом ехал на ферму и работал там до сумерек. Его дело процветало, так как хлеб Мартина нравился жителям, и через год-другой он смог нанять человека для работы в поле, но не проходило и дня, чтобы он не навещал родителей. Он редко приезжал к ним с пустыми руками, и скоро они могли есть мясо в дни, разрешенные церковью. С годами они не становились моложе, и дону Хуану пришлось признать, что подарки сына скрашивают их старость. В городе удивлялись, что сын Хуана де Валеро так унизил себя, и мальчишки на улицах часто насмешливо кричали ему вслед. «Panadero, Panadero», что означало — Пекарь, Пекарь, но Мартин добродушно улыбался и не считал, что чем-то запятнал свою честь. Был он щедр, и ни один бедняк, попросивший подаяния, не уходил от его пекарни без ломтя свежего хлеба. Он верил в бога, каждое воскресенье ходил к мессе и исповедовался четыре раза в год. В тридцать четыре года Мартин слегка располнел, так как любил вкусно поесть и выпить хорошего вина, и на его круглом, как луна, лице всегда сияла улыбка.
— Мартин — хороший человек, — говорили о нем в городе — Не слишком умный и образованный, но добрый и честный.
Он любил общение, понимал шутку, многие уважаемые жители заглядывали к нему поболтать о том о сем, и постепенно люди стали приходить в его пекарню, чтобы встретиться с друзьями и обменяться последними новостями.
Мартин полностью взял на себя заботу о родителях, так как ни фра Бласко, ни Мануэль за все годы, проведенные вне дома, не прислали ни гроша. У первого все уходило на благотворительность, а второй полагал, что никто не распорядится его деньгами лучше, чем он сам.
Таким образом, в старости дон Хуан и донья Виоланта могли надеяться только на Мартина. Тем не менее они стыдились младшего сына и жалели, что он так бездарно потратил лучшие годы. Особенно их раздражало то обстоятельство, что Мартин совершенно не тяготился своей судьбой. Старики держали на почтительном расстоянии его плебейскую жену, хотя и баловали внуков. Но гордились они старшими сыновьями, принесшими почет и славу их древнему роду.
Семья Мартина поселилась над пекарней. Он вставал до зари, выпекал хлеб, а потом ехал на ферму и работал там до сумерек. Его дело процветало, так как хлеб Мартина нравился жителям, и через год-другой он смог нанять человека для работы в поле, но не проходило и дня, чтобы он не навещал родителей. Он редко приезжал к ним с пустыми руками, и скоро они могли есть мясо в дни, разрешенные церковью. С годами они не становились моложе, и дону Хуану пришлось признать, что подарки сына скрашивают их старость. В городе удивлялись, что сын Хуана де Валеро так унизил себя, и мальчишки на улицах часто насмешливо кричали ему вслед. «Panadero, Panadero», что означало — Пекарь, Пекарь, но Мартин добродушно улыбался и не считал, что чем-то запятнал свою честь. Был он щедр, и ни один бедняк, попросивший подаяния, не уходил от его пекарни без ломтя свежего хлеба. Он верил в бога, каждое воскресенье ходил к мессе и исповедовался четыре раза в год. В тридцать четыре года Мартин слегка располнел, так как любил вкусно поесть и выпить хорошего вина, и на его круглом, как луна, лице всегда сияла улыбка.
— Мартин — хороший человек, — говорили о нем в городе — Не слишком умный и образованный, но добрый и честный.
Он любил общение, понимал шутку, многие уважаемые жители заглядывали к нему поболтать о том о сем, и постепенно люди стали приходить в его пекарню, чтобы встретиться с друзьями и обменяться последними новостями.
Мартин полностью взял на себя заботу о родителях, так как ни фра Бласко, ни Мануэль за все годы, проведенные вне дома, не прислали ни гроша. У первого все уходило на благотворительность, а второй полагал, что никто не распорядится его деньгами лучше, чем он сам.
Таким образом, в старости дон Хуан и донья Виоланта могли надеяться только на Мартина. Тем не менее они стыдились младшего сына и жалели, что он так бездарно потратил лучшие годы. Особенно их раздражало то обстоятельство, что Мартин совершенно не тяготился своей судьбой. Старики держали на почтительном расстоянии его плебейскую жену, хотя и баловали внуков. Но гордились они старшими сыновьями, принесшими почет и славу их древнему роду.
7
Нетрудно представить, с какой радостью дон Хуан и донья Виоланта ждали встречи с детьми, которых не видели столько лет. Фра Бласко регулярно присылал им письма, но, так как дон Хуан и Мартин не слишком уверенно владели пером, они прибегали к помощи Доминго Переса. Ответы доставляли удовольствие не только дону Хуану и Мартину, но и самому Доминго, который гордился изяществом своего стиля. С другой стороны, Мануэль написал только один раз, когда для получения ордена Калатравы ему потребовалось представить доказательство чистоты рода. Дону Хуану вновь пришлось воспользоваться услугами Доминго, который составил превосходную генеалогию, затем заверенную в ратуше, согласно которой род де Валеро, без малейшей примеси еврейской крови, восходил к королю Кастилии Альфонсо Восьмому, женатому на Элеоноре, дочери короля английского Генриха Второго.
Приезд сыновей совпал с еще одной датой — золотой свадьбой дона Хуана и доньи Виоланты. Братья договорились встретиться в двадцати милях от города, чтобы вместе въехать в Кастель Родригес. Торжественная встреча, подготовленная жителями, стала тем бальзамом, что излечил сердечную рану дона Хуана, нанесенную ему бесчестием Мартина. Разумеется, он не мог принять сыновей и их свиту в своем полуразрушенном доме, поэтому епископу подготовили келью в доминиканском монастыре, а управляющий имением герцога Кастель Родригеса согласился отвести Мануэлю несколько комнат во дворце, поскольку хозяин в это время находился в Мадриде.
И вот настал великий день. Городская знать верхом на лошадях, городские власти и священнослужители на мулах выехали навстречу братьям. Следом, в карете, ехали дон Хуан, донья Виоланта и Мартин с семьей. Наконец, на узкой пыльной дороге показались желанные гости. Фра Бласко, в простой рясе доминиканского монаха, ехал бок о бок с Мануэлем, гордо восседавшим на породистом жеребце, в золоченой сверкающей на солнце броне. Чуть сзади следовали два монаха-доминиканца, секретари епископа, его слуги и, в великолепных ливреях, слуги полководца. Выслушав приветственные речи, епископ справился об отце и матери. Они робко подошли к сыну. Донья Виоланта уже опускалась на колени, чтобы поцеловать руку епископа, но тот, к всеобщему восхищению, подхватил ее и, прижав к груди, расцеловал в обе щеки. Он поцеловал отца и, когда родители отошли к Мануэлю, спросил о Мартине.
— El panadero, — крикнул кто-то. — Пекарь. Мартин с женой и детьми приблизился к старшим братьям. Бласко встретил его теплотой и сердечностью, Мануэль — довольно холодно. Консуэло и дети упали на колени и поцеловали руку епископа. Тот поздравил Мартина с таким многочисленным и здоровым потомством. В своих письмах дон Хуан и донья Виоланта писали о женитьбе Мартина и его детях, не решаясь, однако, упомянуть о том, что тот стал торговцем. Они понимали, что правда выплывет наружу, но всем сердцем желали, чтобы это произошло как можно позже. После довольно долгого спора, кому ехать справа, а кому слева от виновников торжества, кавалькада двинулась к городу. Как только епископ и капитан въехали в ворота, зазвонили колокола, трубачи поднесли трубы к губам, барабанщики ударили в барабаны. Улицы была заполнены толпами людей, и на всем протяжении пути к кафедральному собору их сопровождали восторженные крики и аплодисменты.
За службой в соборе последовал банкет в ратуше, и радушные хозяева заметили, что, несмотря на праздник, епископ не ел мяса и не пил вина. Затем он выразил желание побыть в кругу семьи, и Мартин сходил за матерью, которая вместе с Консуэло и детьми ушла в дом пекаря. Когда они вернулись, Бласко беседовал с отцом, но едва они вошли в комнату, распахнулась дверь и появился Мануэль с почерневшим от ярости лицом.
— Брат, — обратился он к епископу, — тебе известно, что Мартин, сын дворянина, стал кондитером? Дон Хуан и донья Виоланта побледнели.
— Не кондитером, — ответил Бласко, — а пекарем.
— Ты хочешь сказать, что знал об этом?
— Да. Хотя мои священные обязанности не позволяли заботиться о родителях, как мне того хотелось, я следил за ними издалека и постоянно поминал их в молитвах. А приор нашего ордена в этом городе информировал меня о их жизни.
— Но как ты позволил ему опозорить нашу семью?
— Наш брат Мартин добропорядочен и благочестив. Его уважают в городе, и он щедр к беднякам. Он обеспечил нашим родителям спокойную старость. В создавшейся ситуации он не мог поступить иначе.
— Я — солдат, брат, и ставлю честь превыше всего. Он перечеркнул все мои планы.
— Я в этом очень сомневаюсь.
— Откуда у тебя такая уверенность? — вспыхнул Мануэль. — Ты даже не знаешь, что я хотел предпринять.
Тень улыбки на мгновение пробежала по лицу епископа.
— Тебе бы следовало знать, брат, что любые подробности наших личных дел становятся известны слугам. Мы провели вместе два дня. В общем, до меня дошли слухи, что ты приехал сюда не только из-за тоски по дому, но и для того, чтобы найти жену благородной крови. И будь уверен, несмотря на занятие нашего брата, титул, пожалованный тебе его величеством, и деньги, заработанные на королевской службе, позволят тебе без труда достичь поставленной цели.
Мартин, ничуть не смущаясь, выслушал эту перепалку и добродушно улыбнулся.
— Не забывай, Мануэль, — добавил он, — что Доминго Перес проследил наш род до короля Кастилии и короля Англии. Любая семья сочтет за честь отдать за тебя свою дочь. Доминго говорил мне, что один из английских королей любил печь торты. И нет ничего удивительного в том, что его потомок выпекает хлеб, тем более что, по общему мнению, это лучший хлеб в городе.
— Кто такой Доминго Перес? — надулся Мануэль.
На этот очень непростой вопрос Мартин нашел лучший ответ:
— Человек большой учености и поэт.
— Я его помню, — кивнул епископ. — Мы вместе учились в семинарии.
Мануэль нетерпеливо дернул головой и повернулся к отцу:
— Почему ты позволил ему обесчестить нас?
— Я сделал все, что в моих силах, чтобы отговорить его, — оправдывался дон Хуан.
Мануэль гневно взглянул на младшего брата:
— Как ты посмел ослушаться отца? Его слова должны быть для тебя законом. Назови мне хоть одну причину, только одну, почему ты, презрев приличия, унизил себя, став пекарем?
— Голод, — коротко ответил Мартин.
Мир, казалось, обрушился, словно кирпичная стена. Дон Мануэль чуть не задохнулся от ярости. На губах епископа задрожала слабая улыбка. Даже святым не чужды человеческие слабости, и за два дня, проведенные вместе, он пришел к заключению, что не любит своего брата. За это он винил только себя, но всего его христианского сострадания не хватило на то, чтобы перебороть ощущение того, что дон Мануэль высокомерный, жестокий и грубый человек.
Неловкое молчание прервал приход двух дворян, возвестивших о начале боя быков. Епископа и дона Мануэля усадили в ложе для почетных гостей. Муниципалитет не пожалел денег, чтобы купить лучших быков, и коррида удалась на славу. Потом епископ и монахи-секретари удалились в монастырь, Мануэль — во дворец герцога, а горожане еще долго не расходились по домам, и, заполнив таверны, оживленно обсуждали подробности этого волнующего дня, но в конце концов Доминго Перес добрался до дома сестры.
Приезд сыновей совпал с еще одной датой — золотой свадьбой дона Хуана и доньи Виоланты. Братья договорились встретиться в двадцати милях от города, чтобы вместе въехать в Кастель Родригес. Торжественная встреча, подготовленная жителями, стала тем бальзамом, что излечил сердечную рану дона Хуана, нанесенную ему бесчестием Мартина. Разумеется, он не мог принять сыновей и их свиту в своем полуразрушенном доме, поэтому епископу подготовили келью в доминиканском монастыре, а управляющий имением герцога Кастель Родригеса согласился отвести Мануэлю несколько комнат во дворце, поскольку хозяин в это время находился в Мадриде.
И вот настал великий день. Городская знать верхом на лошадях, городские власти и священнослужители на мулах выехали навстречу братьям. Следом, в карете, ехали дон Хуан, донья Виоланта и Мартин с семьей. Наконец, на узкой пыльной дороге показались желанные гости. Фра Бласко, в простой рясе доминиканского монаха, ехал бок о бок с Мануэлем, гордо восседавшим на породистом жеребце, в золоченой сверкающей на солнце броне. Чуть сзади следовали два монаха-доминиканца, секретари епископа, его слуги и, в великолепных ливреях, слуги полководца. Выслушав приветственные речи, епископ справился об отце и матери. Они робко подошли к сыну. Донья Виоланта уже опускалась на колени, чтобы поцеловать руку епископа, но тот, к всеобщему восхищению, подхватил ее и, прижав к груди, расцеловал в обе щеки. Он поцеловал отца и, когда родители отошли к Мануэлю, спросил о Мартине.
— El panadero, — крикнул кто-то. — Пекарь. Мартин с женой и детьми приблизился к старшим братьям. Бласко встретил его теплотой и сердечностью, Мануэль — довольно холодно. Консуэло и дети упали на колени и поцеловали руку епископа. Тот поздравил Мартина с таким многочисленным и здоровым потомством. В своих письмах дон Хуан и донья Виоланта писали о женитьбе Мартина и его детях, не решаясь, однако, упомянуть о том, что тот стал торговцем. Они понимали, что правда выплывет наружу, но всем сердцем желали, чтобы это произошло как можно позже. После довольно долгого спора, кому ехать справа, а кому слева от виновников торжества, кавалькада двинулась к городу. Как только епископ и капитан въехали в ворота, зазвонили колокола, трубачи поднесли трубы к губам, барабанщики ударили в барабаны. Улицы была заполнены толпами людей, и на всем протяжении пути к кафедральному собору их сопровождали восторженные крики и аплодисменты.
За службой в соборе последовал банкет в ратуше, и радушные хозяева заметили, что, несмотря на праздник, епископ не ел мяса и не пил вина. Затем он выразил желание побыть в кругу семьи, и Мартин сходил за матерью, которая вместе с Консуэло и детьми ушла в дом пекаря. Когда они вернулись, Бласко беседовал с отцом, но едва они вошли в комнату, распахнулась дверь и появился Мануэль с почерневшим от ярости лицом.
— Брат, — обратился он к епископу, — тебе известно, что Мартин, сын дворянина, стал кондитером? Дон Хуан и донья Виоланта побледнели.
— Не кондитером, — ответил Бласко, — а пекарем.
— Ты хочешь сказать, что знал об этом?
— Да. Хотя мои священные обязанности не позволяли заботиться о родителях, как мне того хотелось, я следил за ними издалека и постоянно поминал их в молитвах. А приор нашего ордена в этом городе информировал меня о их жизни.
— Но как ты позволил ему опозорить нашу семью?
— Наш брат Мартин добропорядочен и благочестив. Его уважают в городе, и он щедр к беднякам. Он обеспечил нашим родителям спокойную старость. В создавшейся ситуации он не мог поступить иначе.
— Я — солдат, брат, и ставлю честь превыше всего. Он перечеркнул все мои планы.
— Я в этом очень сомневаюсь.
— Откуда у тебя такая уверенность? — вспыхнул Мануэль. — Ты даже не знаешь, что я хотел предпринять.
Тень улыбки на мгновение пробежала по лицу епископа.
— Тебе бы следовало знать, брат, что любые подробности наших личных дел становятся известны слугам. Мы провели вместе два дня. В общем, до меня дошли слухи, что ты приехал сюда не только из-за тоски по дому, но и для того, чтобы найти жену благородной крови. И будь уверен, несмотря на занятие нашего брата, титул, пожалованный тебе его величеством, и деньги, заработанные на королевской службе, позволят тебе без труда достичь поставленной цели.
Мартин, ничуть не смущаясь, выслушал эту перепалку и добродушно улыбнулся.
— Не забывай, Мануэль, — добавил он, — что Доминго Перес проследил наш род до короля Кастилии и короля Англии. Любая семья сочтет за честь отдать за тебя свою дочь. Доминго говорил мне, что один из английских королей любил печь торты. И нет ничего удивительного в том, что его потомок выпекает хлеб, тем более что, по общему мнению, это лучший хлеб в городе.
— Кто такой Доминго Перес? — надулся Мануэль.
На этот очень непростой вопрос Мартин нашел лучший ответ:
— Человек большой учености и поэт.
— Я его помню, — кивнул епископ. — Мы вместе учились в семинарии.
Мануэль нетерпеливо дернул головой и повернулся к отцу:
— Почему ты позволил ему обесчестить нас?
— Я сделал все, что в моих силах, чтобы отговорить его, — оправдывался дон Хуан.
Мануэль гневно взглянул на младшего брата:
— Как ты посмел ослушаться отца? Его слова должны быть для тебя законом. Назови мне хоть одну причину, только одну, почему ты, презрев приличия, унизил себя, став пекарем?
— Голод, — коротко ответил Мартин.
Мир, казалось, обрушился, словно кирпичная стена. Дон Мануэль чуть не задохнулся от ярости. На губах епископа задрожала слабая улыбка. Даже святым не чужды человеческие слабости, и за два дня, проведенные вместе, он пришел к заключению, что не любит своего брата. За это он винил только себя, но всего его христианского сострадания не хватило на то, чтобы перебороть ощущение того, что дон Мануэль высокомерный, жестокий и грубый человек.
Неловкое молчание прервал приход двух дворян, возвестивших о начале боя быков. Епископа и дона Мануэля усадили в ложе для почетных гостей. Муниципалитет не пожалел денег, чтобы купить лучших быков, и коррида удалась на славу. Потом епископ и монахи-секретари удалились в монастырь, Мануэль — во дворец герцога, а горожане еще долго не расходились по домам, и, заполнив таверны, оживленно обсуждали подробности этого волнующего дня, но в конце концов Доминго Перес добрался до дома сестры.