Епископ вздохнул:
— Он заботился о моем благе. Но в разговоре со мной девушка сказала, что пресвятая дева назвала меня.
— Для ребенка, который чуть ли не каждый день слышал о твоей святости, это естественная ошибка. На самом деле святая дева сказала, что ее излечит тот из сыновей дона Хуана, кто лучше всех служил богу.
— Это мне уже говорили.
— И ты не понял, кого имела в виду дева Мария? Это же ясно, как божий день. Епископ побледнел:
— Моего брата Мартина?
На лбу епископа выступили крупные капли пота. Он дрожал, как осиновый лист.
— Пекаря, — кивнул Доминго.
— Это невозможно. Он, без сомнения, хороший человек, но в нем нет ничего святого.
— Почему же невозможно? Только из-за того, что он не получил образования? Но одна из загадок нашей веры состоит в том, что бог, дав человеку разум и тем самым вознеся его над прочими тварями, никогда, если верить святому писанию, не придавал особого значения развитию умственных способностей. Твой брат добр и скромен. Жене он верный муж, детям — любящий отец. Он чтит родителей. Он кормит их, когда они голодны, и ухаживает за ними во время болезни. Он покорно сносит презрение отца, вызванное тем, что он, рожденный дворянином, в силу обстоятельств занялся делом, унизившим его в глазах дураков. Как отец наш, Адам, он добывает хлеб насущный в поте лица своего и гордится тем, что его хлеб — лучший в городе. Радости жизни он принимает с благодарностью, печали — со смирением. Он помогает нуждающимся. С ним приятно вести беседу, а с его лица никогда не сходит улыбка. Пути господни неисповедимы, и вполне вероятно, что пекарь Мартин, в его трудолюбии и простоте, добрый и веселый, служил ему лучше, чем ты, искавший спасение души в молитве и покаянии, или твой брат Мануэль, гордящийся тем, что убивал женщин и детей и превращал в руины цветущие города.
Епископ провел рукой по лбу. Его лицо исказила гримаса душевной боли.
— Ты слишком хорошо знаешь меня, Доминго, чтобы подумать, что я решился на эту попытку, не заглянув в свое сердце. Я понимал, что недостоин такой чести, и моя душа была в смятении, но я принял божественное предзнаменование, выказанное мне, как сигнал к действию. Я решил, что именно меня господь бог выбрал исполнителем своей воли. И ошибся. А теперь мой брат Мануэль хочет излечить девушку.
— Еще с детства он больше отличался силой, чем глубиной ума.
— Он так же упрям, как и глуп. Знать Кастель Родригеса поощряет его, чтобы после неудачи вдоволь посмеяться над ним. Он получил согласие протоиерея и приора этого монастыря.
— Любой ценой ты должен остановить его.
— Я не в силах этого сделать.
— Если твой брат будет упорствовать в собственной глупости, он попытается свалить вину за неудачу на несчастного ребенка. И люди его поддержат. Они не пожалеют ее. Во имя нашей дружбы я умоляю тебя защитить Каталину от его злобы и слепой ненависти толпы.
— Крестом, на котором распяли нашего господа, я клянусь, что отдам жизнь, но спасу ребенка. Доминго встал:
— Благодарю тебя от всего сердца. Прощай, мой друг. Мы идем разными путями и вряд ли встретимся вновь. Прощай навсегда.
— Прощай. О, Доминго, как я несчастен. Молись за меня, молись каждый день, чтобы господь бог в доброте своей избавил меня от тяжелого бремени этой жизни.
И так печален был его вид, что старый пьяница, охваченный состраданием, неожиданно обнял епископа и расцеловал в обе щеки. Грешник прижал святого к груди и быстро ушел.
— Он заботился о моем благе. Но в разговоре со мной девушка сказала, что пресвятая дева назвала меня.
— Для ребенка, который чуть ли не каждый день слышал о твоей святости, это естественная ошибка. На самом деле святая дева сказала, что ее излечит тот из сыновей дона Хуана, кто лучше всех служил богу.
— Это мне уже говорили.
— И ты не понял, кого имела в виду дева Мария? Это же ясно, как божий день. Епископ побледнел:
— Моего брата Мартина?
На лбу епископа выступили крупные капли пота. Он дрожал, как осиновый лист.
— Пекаря, — кивнул Доминго.
— Это невозможно. Он, без сомнения, хороший человек, но в нем нет ничего святого.
— Почему же невозможно? Только из-за того, что он не получил образования? Но одна из загадок нашей веры состоит в том, что бог, дав человеку разум и тем самым вознеся его над прочими тварями, никогда, если верить святому писанию, не придавал особого значения развитию умственных способностей. Твой брат добр и скромен. Жене он верный муж, детям — любящий отец. Он чтит родителей. Он кормит их, когда они голодны, и ухаживает за ними во время болезни. Он покорно сносит презрение отца, вызванное тем, что он, рожденный дворянином, в силу обстоятельств занялся делом, унизившим его в глазах дураков. Как отец наш, Адам, он добывает хлеб насущный в поте лица своего и гордится тем, что его хлеб — лучший в городе. Радости жизни он принимает с благодарностью, печали — со смирением. Он помогает нуждающимся. С ним приятно вести беседу, а с его лица никогда не сходит улыбка. Пути господни неисповедимы, и вполне вероятно, что пекарь Мартин, в его трудолюбии и простоте, добрый и веселый, служил ему лучше, чем ты, искавший спасение души в молитве и покаянии, или твой брат Мануэль, гордящийся тем, что убивал женщин и детей и превращал в руины цветущие города.
Епископ провел рукой по лбу. Его лицо исказила гримаса душевной боли.
— Ты слишком хорошо знаешь меня, Доминго, чтобы подумать, что я решился на эту попытку, не заглянув в свое сердце. Я понимал, что недостоин такой чести, и моя душа была в смятении, но я принял божественное предзнаменование, выказанное мне, как сигнал к действию. Я решил, что именно меня господь бог выбрал исполнителем своей воли. И ошибся. А теперь мой брат Мануэль хочет излечить девушку.
— Еще с детства он больше отличался силой, чем глубиной ума.
— Он так же упрям, как и глуп. Знать Кастель Родригеса поощряет его, чтобы после неудачи вдоволь посмеяться над ним. Он получил согласие протоиерея и приора этого монастыря.
— Любой ценой ты должен остановить его.
— Я не в силах этого сделать.
— Если твой брат будет упорствовать в собственной глупости, он попытается свалить вину за неудачу на несчастного ребенка. И люди его поддержат. Они не пожалеют ее. Во имя нашей дружбы я умоляю тебя защитить Каталину от его злобы и слепой ненависти толпы.
— Крестом, на котором распяли нашего господа, я клянусь, что отдам жизнь, но спасу ребенка. Доминго встал:
— Благодарю тебя от всего сердца. Прощай, мой друг. Мы идем разными путями и вряд ли встретимся вновь. Прощай навсегда.
— Прощай. О, Доминго, как я несчастен. Молись за меня, молись каждый день, чтобы господь бог в доброте своей избавил меня от тяжелого бремени этой жизни.
И так печален был его вид, что старый пьяница, охваченный состраданием, неожиданно обнял епископа и расцеловал в обе щеки. Грешник прижал святого к груди и быстро ушел.
18
Странные события случились той ночью. Полная луна, сияя неистовой белизной, величественно плыла по безоблачному небу, густой синевой напоминающему плащ пресвятой девы, в котором та явилась Каталине. Жители Кастель Родригеса спали. И тут тишину ночи прорезал громовой звон колоколов, способный разбудить и мертвого. Проснулся весь город. Одни бросились к окнам, другие полураздетые выскочили на улицы. Звон колоколов в столь неурочный час обычно означал, что где-то занялся пожар, и женщины начали вязать вещи в узлы, потому что никто не мог предсказать, как далеко распространится огонь, и каждый стремился спасти самое ценное до того, как сгорит его дом. Некоторые выкидывали через окна перины, кое-кто вытаскивал мебель.
Толпа запрудила улицы и потекла к центральной площади, гордости Кастель Родригеса. Все спрашивали друг друга, в какой части города бушует огонь. Мужчины ругались, женщины заламывали руки. Они метались взад-вперед в поисках горящих домов. Они смотрели на небо, чтобы по всполохам определить место пожара. Но ничего не видели. На площади сошлись люди изо всех кварталов города, и нигде ничего не горело. Затем, словно пронесшийся ветер, их захватила мысль о том, что какие-то не в меру разыгравшиеся юнцы решили колокольным звоном вытащить всех из постели и напугать до полусмерти. Разъяренные мужчины полезли на колокольню, чтобы задать им хорошую трепку. Там их ждало удивительное зрелище. Веревки без всякого человеческого участия дергались вверх и вниз. На мгновение они застыли в изумлении, а затем с факелами и фонарями двинулись к крутым ступенькам, ведущим в звонницы. Достигнув площадки, где висели колокола, они замерли, оглушенные их звоном. Колокола качались из стороны в сторону, и языки гулко били в их бронзовые бока. Казалось, колокола сошли с ума. Они звонили сами по себе.
В ужасе мужчины посыпались вниз по ступенькам, будто за ними гнался дьявол. Выбежали на улицы и, отчаянно жестикулируя, начали рассказывать о том, что видели.
Это было чудо. В колокольне звонил сам господь бог, и никто не знал, принесет ли этот звон радость или горе. Многие падали на колени и громко молились. Грешники каялись, страшась божьего гнева, священники распахнули двери церквей, и горожане заполнили их до отказа, умоляя всевышнего смиловаться над своими созданиями. И очень нескоро, в молчании и тревоге, разошлись они по домам.
Толпа запрудила улицы и потекла к центральной площади, гордости Кастель Родригеса. Все спрашивали друг друга, в какой части города бушует огонь. Мужчины ругались, женщины заламывали руки. Они метались взад-вперед в поисках горящих домов. Они смотрели на небо, чтобы по всполохам определить место пожара. Но ничего не видели. На площади сошлись люди изо всех кварталов города, и нигде ничего не горело. Затем, словно пронесшийся ветер, их захватила мысль о том, что какие-то не в меру разыгравшиеся юнцы решили колокольным звоном вытащить всех из постели и напугать до полусмерти. Разъяренные мужчины полезли на колокольню, чтобы задать им хорошую трепку. Там их ждало удивительное зрелище. Веревки без всякого человеческого участия дергались вверх и вниз. На мгновение они застыли в изумлении, а затем с факелами и фонарями двинулись к крутым ступенькам, ведущим в звонницы. Достигнув площадки, где висели колокола, они замерли, оглушенные их звоном. Колокола качались из стороны в сторону, и языки гулко били в их бронзовые бока. Казалось, колокола сошли с ума. Они звонили сами по себе.
В ужасе мужчины посыпались вниз по ступенькам, будто за ними гнался дьявол. Выбежали на улицы и, отчаянно жестикулируя, начали рассказывать о том, что видели.
Это было чудо. В колокольне звонил сам господь бог, и никто не знал, принесет ли этот звон радость или горе. Многие падали на колени и громко молились. Грешники каялись, страшась божьего гнева, священники распахнули двери церквей, и горожане заполнили их до отказа, умоляя всевышнего смиловаться над своими созданиями. И очень нескоро, в молчании и тревоге, разошлись они по домам.
19
Трудно сказать, кому первому пришла в голову эта мысль, но очень скоро весь Кастель Родригес знал, что ночное происшествие имеет прямое отношение к явлению пресвятой девы Каталине Перес. Горожане говорили об этом на улицах, священнослужители — в церквах, аристократы — во дворцах. Монахи и монахини, захваченные водоворотом странных событий, не могли молиться.
И вскоре ни у кого не осталось сомнений в истинном значении таинственных слов девы Марии. Многие из священнослужителей задавались вопросом: а угоден ли богу чрезмерный аскетизм епископа и нет ли гордыни в его излишнем смирении? Зато дон Мануэль был человеком без сучка и задоринки. Лучшие годы он отдал служению богу и королю. Его величество, помазанник божий, неоднократно награждал верного слугу. Только на нем, доне Мануэле де Валеро, могла остановить свой выбор пресвятая дева. Представительная делегация города посетила дона Мануэля и объявила ему об этом. Тот, как и полагается солдату, решительно ответил, что готов исполнить волю девы Марии. Днем дон Мануэль исповедовался у протоиерея и получил отпущение грехов, а вечером отменил званый ужин, ибо утром следующего дня собирался принять святое причастие.
Приор доминиканского монастыря лично сообщил епископу о принятом решении и попросил его возглавить процессию братьев-монахов, так как они собирались принять участие в торжественной церемонии. Распознав затаенную злобу предложения приора, епископ, тем не менее, поблагодарив, согласился. Зная склонность Доминго к парадоксальным идеям, он не принял его толкования воли святой девы, но ни на секунду не сомневался, что дон Мануэль недостоин чести совершить чудо. Он с радостью отказался бы от участия в этом представлении, но понимал, что его отказ будет расценен как гордыня. Кроме того, он обещал Доминго оберегать девушку.
На следующий день, с тяжелым сердцем, в сопровождении двух верных секретарей, епископ шел к собору во главе процессии монахов. Толпа раздавалась в стороны, освобождая проход. Он поднялся по ступенькам и сел в кресло у алтаря. Хоры заполнила городская знать. Появился дон Мануэль в сопровождении дворян и сел по другую сторону алтаря. В парадных доспехах, сверкающих золотом, и плаще с зеленым крестом ордена Калатравы. Дворяне на хорах громко переговаривались между собой, смеялись, здоровались и улыбались друг другу. Не отставал от них и простой люд, стоявший внизу. Казалось, они пришли не в церковь, а на бой быков. Епископ, нахмурив брови, думал о том, а не приструнить ли ему собравшихся. Каталина, опираясь на костыль, стояла у ступенек, ведущих к алтарю.
Но вот собор наполнили торжественные звуки органа, и шум быстро стих. Из ризницы вышли священнослужители в дорогих ризах, надеваемых по самым торжественным случаям, подаренных церкви набожными благородными дамами. После мессы дон Мануэль и Каталина приняли святое причастие. И наступил долгожданный момент.
Дон Мануэль, расправив плечи, уверенный в своих силах, спустился по ступенькам к девушке, положил ей на голову руки и твердо, будто командуя солдатами, произнес требуемые слова:
— Во имя отца и сына и святого духа, я приказываю тебе, Каталина Перес, встать, отбросить ненужный костыль и идти.
Девушка, зачарованная его видом, испуганная, встала, отбросила костыль, шагнула вперед и с отчаянным криком рухнула на пол. Толпа взревела от ярости.
— Ведьма! Ведьма! — кричали мужчины и женщины. — Костер! Костер! Сжечь ее! Сжечь!
В едином порыве они подались вперед, чтобы разорвать несчастную на куски. Некоторые падали, и их безжалостно давили напиравшие сзади. Церковь наполнилась воплями боли. Епископ со сверкающими глазами вскочил на ноги.
— Назад, назад — прогремел его голос. — Кто посмел осквернить храм божий?! Назад, говорю я вам, назад!
И так страшно кричал он, что толпа застыла, будто перед ней разверзлась пропасть.
— Грех, грех! — ревел епископ, грозя горожанам сжатым кулаком. — На колени, на колени! Молитесь, чтобы вам простилось оскорбление, нанесенное святому месту.
И многие, рыдая, повалились на колени, а остальные, парализованные ужасом, не отрываясь, смотрели на извергающего громы и молнии епископа. Тишину нарушали лишь истерические всхлипывания женщин.
— Слушайте, слушайте, что я вам скажу, — властно, но уже без угрозы продолжал епископ. — Вам известны слова, с которыми пресвятая дева обратилась к Каталине Перес, и вы знаете о чудесах, происшедших в этом городе и взбудораживших ваши умы и сердца. Дева Мария сказала этой девушке, что ее излечит сын дона Хуана де Валеро, который лучше всех служил господу богу. В нашем грешном тщеславии я, кто обращается к вам, и мой брат дон Мануэль опрометчиво решили, что речь шла об одном из нас. И были жестоко наказаны за нашу самоуверенность. Но у дона Хуана есть еще один сын.
Толпа ответила веселым смехом.
— El panadero, el panadero, пекарь, пекарь, — закричали присутствующие. И постепенно их крики слились в ритмичный рев, скандирование: — El panadero, el panadero!
— Тихо! — вскричал епископ, и смех прекратился. — Смеетесь? Что может быть хуже смеха дураков! Господь бог требует от вас справедливости в поступках, сострадания к ближнему и смирения. Так-то вы чтите нашего господина? Лицемеры и богохульники. Грех, грех, грех!
Страшен был его гнев. С каждым словом, выплеснутым им в лицо, горожане подавались назад.
— Есть ли здесь слуги Святой палаты?
Единый вздох пронесся по церкви, ибо одно упоминание об инквизиции вызывало трепет у самых смелых. Восемь мужчин спустились с хоров и встали позади епископа.
— Слушайте. Святая палата ничего не делает второпях или по злобе. Она милосердна к раскаявшимся, а если наказывает, то по справедливости. Только она может вершить суд над этой несчастной калекой. Святая палата определит, обманута ли она или одержима дьяволом. Если чуда не свершится, слуги инквизиции отвезут девушку в особый трибунал. Но воля святой девы еще не исполнена. Где Мартин де Валеро?
— Здесь, здесь, — послышались голоса.
— Пусть он пройдет вперед.
— Нет, нет, нет, — это кричал Мартин, пекарь.
— Если он не хочет идти, приведите его.
Несколько мужчин подтащили отчаянно сопротивлявшегося Мартина к ступеням и, отступив, смешались с толпой. Пекарь остался один. В церковь он пришел прямо из пекарни, в рабочей одежде, даже не вымыв руки, что бы не пропустить чуда, о котором говорил весь город. Лицо его раскраснелось от жара печи и недавней схватки, на лбу блестели крупные капли пота.
— Подойди, — приказал епископ. Мартин тяжело поднялся по ступенькам.
— Брат, брат, что ты со мной делаешь? — в отчаянии восклицал он. — Как я могу справиться с тем, что не удалось тебе. Я — простой человек и такой же христианин, как и мой сосед.
— Молчи. — Епископ, разумеется, и не рассчитывал, что пекарь может совершить чудо, но подумал о нем как о единственном средстве спасения Каталины от ярости толпы. Ему требовалась короткая передышка, чтобы утихомирить страсти. И теперь он знал, что девушка в безопасности. — Приведите девушку.
Каталина, сотрясаясь от рыданий, лежала там, где и упала, закрыв лицо руками. Два инквизитора подняли ее на ноги, помогли подняться по ступенькам и подвели к епископу. Зажав под мышкой костыль, Каталина с мольбой простерла к нему руки. По щекам девушки катились слезы.
— О, мой господин, пожалейте меня. Не надо, не надо, умоляю вас, из этого ничего не выйдет. Отпустите меня домой, к маме.
— На колени! — вскричал епископ, — На колени!
Всхлипывая, она опустилась на колени.
— Возложи руку ей на голову, — обратился епископ к брату.
— Я не могу. Не хочу. Я боюсь.
— Под страхом отлучения от церкви я приказываю тебе сделать то, что сказал.
Дрожь пробежала по телу Мартина, ибо он чувствовал, что в случае неповиновения брат, не колеблясь, приведет в исполнение эту страшную угрозу. И возложил трясущуюся руку на голову девушки.
— А теперь повтори то, что сказал твой брат Мануэль.
— Я ничего не помню.
— Тогда повторяй за мной. Я, Мартин де Валеро, сын Хуана де Валеро.
— Я, Мартин де Валеро, сын Хуана де Валеро, — повторил Мартин.
Епископ громко и отчетливо закончил фразу, и Мартин едва слышным шепотом повелел девушке отбросить костыль и идти. Собрав все силы, Каталина поднялась, отчаянным жестом отбросила костыль, шагнула вперед, покачнулась… И не упала. Она стояла. А затем, с радостным криком, забыв, где находится, сбежала вниз по ступенькам.
— Мама, мама!
Мария Перес, вне себе от счастья, бросилась ей навстречу и прижала к груди.
На мгновение толпа застыла в изумлении, а затем началось что-то невообразимое.
— Чудо, чудо!
Люди кричали, хлопали в ладоши, женщины махали носовыми платочками, в воздух взлетали шляпы. Многие плакали от радости. Своими собственными глазами они видели чудо. И вдруг в соборе воцарилась тишина и все взгляды устремились на епископа. Мартин, едва поняв, что произошло, давно смешался с толпой, и епископ, в потрепанной, много раз штопанной рясе, стоял, один, спиной к алтарю, в ореоле яркого света.
— Святой, святой! — кричали горожане. — Будь благословенна женщина, родившая тебя. Дозволь нам удалиться с миром. О, счастливый, счастливый день!
Они не знали, что говорили. Они были вне себя от радости, любви и страха. И только Доминго заметил разбитое стекло в одном из витражей, сквозь которое, совершенно случайно, упал на епископа солнечный луч. Епископ поднял руку, требуя тишины, и мгновенно крики ликования сменились молчанием. Он постоял, оглядывая море обращенных к нему лиц, грустный и суровый, а затем, возведя глаза к небу, словно обращаясь к создателю, неторопливо и торжественно начал читать никийский символ веры. Все его слушатели знали эти слова, так как каждое воскресенье слышали, приходя к мессе, и собор наполнил низкий гул голосов собравшихся, шепотом повторявших молитву вслед за епископом. Он дочитал до конца. Затем повернулся и пошел к алтарю. Окружавшее его сияние пропало, и Доминго, взглянув на разбитый витраж, увидел, что солнце спустилось в своем неустанном движении по небосклону, и ни один луч не смог проникнуть сквозь пробоину в цветном стекле.
Епископ распростерся перед алтарем в молчаливой молитве. Огромная тяжесть свалилась с его измученного сердца, ибо ему стало ясно, что хотя, на голове девушки лежала рука Мартина, именно он был исполнителем божьей воли и он, Бласко де Валеро, совершил чудо в его честь. Этим господь бог показал, что прощает своему ничтожному слуге совершенный им грех, когда тот, по доброте души, приказал задушить грека перед сожжением. Бог, который знал все, прошлое, настоящее и будущее, видел грешника насквозь и сам приговорил его к вечным страданиям. Можно жалеть мучающихся грешников, но никто не смел оспаривать правосудие господа.
Епископ встал и медленно пошел к ступенькам, ведущим вниз. За ним последовали два его секретаря, приор и доминиканцы. На верхней ступени дон Бласко остановился.
— Да пребудет с вами благословение господина нашего Иисуса Христа, любовь божья и причастие святого духа.
Он сошел по ступеням. Толпа раздалась в стороны, пропуская епископа и его спутников. Монахи запели Te Deum Laudamus, и их сильные голоса наполнили церковь. Епископ, как в трансе, шел сквозь коленопреклоненное многолюдье, благословляя окружавших его горожан. Он не заметил иронического взгляда Доминго.
В этот момент ударили колокола собора, и вскоре к их звону присоединились колокола остальных церквей города. На этот раз обошлось без вмешательства сверхъестественных сил. Дон Мануэль как настоящий солдат не оставил без внимания ни малейшей детали и позаботился о том, чтобы колокола собора отметили чудо, которое он рассчитывал совершить.
Распахнулись резные двери, и епископ вышел в слепящий свет августовского дня. Толпа устремилась вслед и сопровождала его монахов до ворот доминиканского монастыря. Епископ хотел войти в них, но громкие крики остановили его. Люди хотели, чтобы он говорил с ними. У стены монастыря находилась кафедра, которую использовали, когда в город приезжал проповедник, знаменитый своим красноречием, и церковь монастыря не могла вместить всех желающих услышать его. Приор выступил вперед и сказал епископу, что народ умоляет его согласиться с их просьбой. Епископ огляделся, словно не понимал, где находится. Со стороны могло показаться, что до этого момента он не сознавал, что его окружает столько людей. На мгновение он застыл, собираясь с мыслями, а затем молча поднялся на кафедру.
— Невозможно познать глубину сердца человека, невозможно представить, о чем он думает. Как же тогда можем мы найти бога, который создал все вокруг, и узнать его мысли или постигнуть его намерения?
Мощный голос епископа достигал самых дальних рядов, и даже когда он понижал его, все отчетливо слышали каждое слово. В страстном обличении грехов человеческих голос его гремел раскатами грома. Внезапно он замолчал, и тишина казалась мгновением страшного суда. Люди содрогались, когда он напоминал им о скоротечности жизни, об опасностях, подстерегающих детей Адама от колыбели до могилы, о мимолетности удовольствий, о страданиях души. Они ужасались, когда он расписывал адские муки грешников. Они плакали, когда тающим от нежности голосом он напоминал о вечном блаженстве рая. Многие раскаялись в своих грехах и с того момента стали другими людьми. В заключение он воздал хвалу деве Марии и господину нашему Иисусу Христу. Никогда раньше не говорил он со столь яростным красноречием.
Когда епископа провели в келью, он так ослаб, что позволил верным секретарям уложить его в постель. Душевные переживания и усталость отняли у него все силы.
И вскоре ни у кого не осталось сомнений в истинном значении таинственных слов девы Марии. Многие из священнослужителей задавались вопросом: а угоден ли богу чрезмерный аскетизм епископа и нет ли гордыни в его излишнем смирении? Зато дон Мануэль был человеком без сучка и задоринки. Лучшие годы он отдал служению богу и королю. Его величество, помазанник божий, неоднократно награждал верного слугу. Только на нем, доне Мануэле де Валеро, могла остановить свой выбор пресвятая дева. Представительная делегация города посетила дона Мануэля и объявила ему об этом. Тот, как и полагается солдату, решительно ответил, что готов исполнить волю девы Марии. Днем дон Мануэль исповедовался у протоиерея и получил отпущение грехов, а вечером отменил званый ужин, ибо утром следующего дня собирался принять святое причастие.
Приор доминиканского монастыря лично сообщил епископу о принятом решении и попросил его возглавить процессию братьев-монахов, так как они собирались принять участие в торжественной церемонии. Распознав затаенную злобу предложения приора, епископ, тем не менее, поблагодарив, согласился. Зная склонность Доминго к парадоксальным идеям, он не принял его толкования воли святой девы, но ни на секунду не сомневался, что дон Мануэль недостоин чести совершить чудо. Он с радостью отказался бы от участия в этом представлении, но понимал, что его отказ будет расценен как гордыня. Кроме того, он обещал Доминго оберегать девушку.
На следующий день, с тяжелым сердцем, в сопровождении двух верных секретарей, епископ шел к собору во главе процессии монахов. Толпа раздавалась в стороны, освобождая проход. Он поднялся по ступенькам и сел в кресло у алтаря. Хоры заполнила городская знать. Появился дон Мануэль в сопровождении дворян и сел по другую сторону алтаря. В парадных доспехах, сверкающих золотом, и плаще с зеленым крестом ордена Калатравы. Дворяне на хорах громко переговаривались между собой, смеялись, здоровались и улыбались друг другу. Не отставал от них и простой люд, стоявший внизу. Казалось, они пришли не в церковь, а на бой быков. Епископ, нахмурив брови, думал о том, а не приструнить ли ему собравшихся. Каталина, опираясь на костыль, стояла у ступенек, ведущих к алтарю.
Но вот собор наполнили торжественные звуки органа, и шум быстро стих. Из ризницы вышли священнослужители в дорогих ризах, надеваемых по самым торжественным случаям, подаренных церкви набожными благородными дамами. После мессы дон Мануэль и Каталина приняли святое причастие. И наступил долгожданный момент.
Дон Мануэль, расправив плечи, уверенный в своих силах, спустился по ступенькам к девушке, положил ей на голову руки и твердо, будто командуя солдатами, произнес требуемые слова:
— Во имя отца и сына и святого духа, я приказываю тебе, Каталина Перес, встать, отбросить ненужный костыль и идти.
Девушка, зачарованная его видом, испуганная, встала, отбросила костыль, шагнула вперед и с отчаянным криком рухнула на пол. Толпа взревела от ярости.
— Ведьма! Ведьма! — кричали мужчины и женщины. — Костер! Костер! Сжечь ее! Сжечь!
В едином порыве они подались вперед, чтобы разорвать несчастную на куски. Некоторые падали, и их безжалостно давили напиравшие сзади. Церковь наполнилась воплями боли. Епископ со сверкающими глазами вскочил на ноги.
— Назад, назад — прогремел его голос. — Кто посмел осквернить храм божий?! Назад, говорю я вам, назад!
И так страшно кричал он, что толпа застыла, будто перед ней разверзлась пропасть.
— Грех, грех! — ревел епископ, грозя горожанам сжатым кулаком. — На колени, на колени! Молитесь, чтобы вам простилось оскорбление, нанесенное святому месту.
И многие, рыдая, повалились на колени, а остальные, парализованные ужасом, не отрываясь, смотрели на извергающего громы и молнии епископа. Тишину нарушали лишь истерические всхлипывания женщин.
— Слушайте, слушайте, что я вам скажу, — властно, но уже без угрозы продолжал епископ. — Вам известны слова, с которыми пресвятая дева обратилась к Каталине Перес, и вы знаете о чудесах, происшедших в этом городе и взбудораживших ваши умы и сердца. Дева Мария сказала этой девушке, что ее излечит сын дона Хуана де Валеро, который лучше всех служил господу богу. В нашем грешном тщеславии я, кто обращается к вам, и мой брат дон Мануэль опрометчиво решили, что речь шла об одном из нас. И были жестоко наказаны за нашу самоуверенность. Но у дона Хуана есть еще один сын.
Толпа ответила веселым смехом.
— El panadero, el panadero, пекарь, пекарь, — закричали присутствующие. И постепенно их крики слились в ритмичный рев, скандирование: — El panadero, el panadero!
— Тихо! — вскричал епископ, и смех прекратился. — Смеетесь? Что может быть хуже смеха дураков! Господь бог требует от вас справедливости в поступках, сострадания к ближнему и смирения. Так-то вы чтите нашего господина? Лицемеры и богохульники. Грех, грех, грех!
Страшен был его гнев. С каждым словом, выплеснутым им в лицо, горожане подавались назад.
— Есть ли здесь слуги Святой палаты?
Единый вздох пронесся по церкви, ибо одно упоминание об инквизиции вызывало трепет у самых смелых. Восемь мужчин спустились с хоров и встали позади епископа.
— Слушайте. Святая палата ничего не делает второпях или по злобе. Она милосердна к раскаявшимся, а если наказывает, то по справедливости. Только она может вершить суд над этой несчастной калекой. Святая палата определит, обманута ли она или одержима дьяволом. Если чуда не свершится, слуги инквизиции отвезут девушку в особый трибунал. Но воля святой девы еще не исполнена. Где Мартин де Валеро?
— Здесь, здесь, — послышались голоса.
— Пусть он пройдет вперед.
— Нет, нет, нет, — это кричал Мартин, пекарь.
— Если он не хочет идти, приведите его.
Несколько мужчин подтащили отчаянно сопротивлявшегося Мартина к ступеням и, отступив, смешались с толпой. Пекарь остался один. В церковь он пришел прямо из пекарни, в рабочей одежде, даже не вымыв руки, что бы не пропустить чуда, о котором говорил весь город. Лицо его раскраснелось от жара печи и недавней схватки, на лбу блестели крупные капли пота.
— Подойди, — приказал епископ. Мартин тяжело поднялся по ступенькам.
— Брат, брат, что ты со мной делаешь? — в отчаянии восклицал он. — Как я могу справиться с тем, что не удалось тебе. Я — простой человек и такой же христианин, как и мой сосед.
— Молчи. — Епископ, разумеется, и не рассчитывал, что пекарь может совершить чудо, но подумал о нем как о единственном средстве спасения Каталины от ярости толпы. Ему требовалась короткая передышка, чтобы утихомирить страсти. И теперь он знал, что девушка в безопасности. — Приведите девушку.
Каталина, сотрясаясь от рыданий, лежала там, где и упала, закрыв лицо руками. Два инквизитора подняли ее на ноги, помогли подняться по ступенькам и подвели к епископу. Зажав под мышкой костыль, Каталина с мольбой простерла к нему руки. По щекам девушки катились слезы.
— О, мой господин, пожалейте меня. Не надо, не надо, умоляю вас, из этого ничего не выйдет. Отпустите меня домой, к маме.
— На колени! — вскричал епископ, — На колени!
Всхлипывая, она опустилась на колени.
— Возложи руку ей на голову, — обратился епископ к брату.
— Я не могу. Не хочу. Я боюсь.
— Под страхом отлучения от церкви я приказываю тебе сделать то, что сказал.
Дрожь пробежала по телу Мартина, ибо он чувствовал, что в случае неповиновения брат, не колеблясь, приведет в исполнение эту страшную угрозу. И возложил трясущуюся руку на голову девушки.
— А теперь повтори то, что сказал твой брат Мануэль.
— Я ничего не помню.
— Тогда повторяй за мной. Я, Мартин де Валеро, сын Хуана де Валеро.
— Я, Мартин де Валеро, сын Хуана де Валеро, — повторил Мартин.
Епископ громко и отчетливо закончил фразу, и Мартин едва слышным шепотом повелел девушке отбросить костыль и идти. Собрав все силы, Каталина поднялась, отчаянным жестом отбросила костыль, шагнула вперед, покачнулась… И не упала. Она стояла. А затем, с радостным криком, забыв, где находится, сбежала вниз по ступенькам.
— Мама, мама!
Мария Перес, вне себе от счастья, бросилась ей навстречу и прижала к груди.
На мгновение толпа застыла в изумлении, а затем началось что-то невообразимое.
— Чудо, чудо!
Люди кричали, хлопали в ладоши, женщины махали носовыми платочками, в воздух взлетали шляпы. Многие плакали от радости. Своими собственными глазами они видели чудо. И вдруг в соборе воцарилась тишина и все взгляды устремились на епископа. Мартин, едва поняв, что произошло, давно смешался с толпой, и епископ, в потрепанной, много раз штопанной рясе, стоял, один, спиной к алтарю, в ореоле яркого света.
— Святой, святой! — кричали горожане. — Будь благословенна женщина, родившая тебя. Дозволь нам удалиться с миром. О, счастливый, счастливый день!
Они не знали, что говорили. Они были вне себя от радости, любви и страха. И только Доминго заметил разбитое стекло в одном из витражей, сквозь которое, совершенно случайно, упал на епископа солнечный луч. Епископ поднял руку, требуя тишины, и мгновенно крики ликования сменились молчанием. Он постоял, оглядывая море обращенных к нему лиц, грустный и суровый, а затем, возведя глаза к небу, словно обращаясь к создателю, неторопливо и торжественно начал читать никийский символ веры. Все его слушатели знали эти слова, так как каждое воскресенье слышали, приходя к мессе, и собор наполнил низкий гул голосов собравшихся, шепотом повторявших молитву вслед за епископом. Он дочитал до конца. Затем повернулся и пошел к алтарю. Окружавшее его сияние пропало, и Доминго, взглянув на разбитый витраж, увидел, что солнце спустилось в своем неустанном движении по небосклону, и ни один луч не смог проникнуть сквозь пробоину в цветном стекле.
Епископ распростерся перед алтарем в молчаливой молитве. Огромная тяжесть свалилась с его измученного сердца, ибо ему стало ясно, что хотя, на голове девушки лежала рука Мартина, именно он был исполнителем божьей воли и он, Бласко де Валеро, совершил чудо в его честь. Этим господь бог показал, что прощает своему ничтожному слуге совершенный им грех, когда тот, по доброте души, приказал задушить грека перед сожжением. Бог, который знал все, прошлое, настоящее и будущее, видел грешника насквозь и сам приговорил его к вечным страданиям. Можно жалеть мучающихся грешников, но никто не смел оспаривать правосудие господа.
Епископ встал и медленно пошел к ступенькам, ведущим вниз. За ним последовали два его секретаря, приор и доминиканцы. На верхней ступени дон Бласко остановился.
— Да пребудет с вами благословение господина нашего Иисуса Христа, любовь божья и причастие святого духа.
Он сошел по ступеням. Толпа раздалась в стороны, пропуская епископа и его спутников. Монахи запели Te Deum Laudamus, и их сильные голоса наполнили церковь. Епископ, как в трансе, шел сквозь коленопреклоненное многолюдье, благословляя окружавших его горожан. Он не заметил иронического взгляда Доминго.
В этот момент ударили колокола собора, и вскоре к их звону присоединились колокола остальных церквей города. На этот раз обошлось без вмешательства сверхъестественных сил. Дон Мануэль как настоящий солдат не оставил без внимания ни малейшей детали и позаботился о том, чтобы колокола собора отметили чудо, которое он рассчитывал совершить.
Распахнулись резные двери, и епископ вышел в слепящий свет августовского дня. Толпа устремилась вслед и сопровождала его монахов до ворот доминиканского монастыря. Епископ хотел войти в них, но громкие крики остановили его. Люди хотели, чтобы он говорил с ними. У стены монастыря находилась кафедра, которую использовали, когда в город приезжал проповедник, знаменитый своим красноречием, и церковь монастыря не могла вместить всех желающих услышать его. Приор выступил вперед и сказал епископу, что народ умоляет его согласиться с их просьбой. Епископ огляделся, словно не понимал, где находится. Со стороны могло показаться, что до этого момента он не сознавал, что его окружает столько людей. На мгновение он застыл, собираясь с мыслями, а затем молча поднялся на кафедру.
— Невозможно познать глубину сердца человека, невозможно представить, о чем он думает. Как же тогда можем мы найти бога, который создал все вокруг, и узнать его мысли или постигнуть его намерения?
Мощный голос епископа достигал самых дальних рядов, и даже когда он понижал его, все отчетливо слышали каждое слово. В страстном обличении грехов человеческих голос его гремел раскатами грома. Внезапно он замолчал, и тишина казалась мгновением страшного суда. Люди содрогались, когда он напоминал им о скоротечности жизни, об опасностях, подстерегающих детей Адама от колыбели до могилы, о мимолетности удовольствий, о страданиях души. Они ужасались, когда он расписывал адские муки грешников. Они плакали, когда тающим от нежности голосом он напоминал о вечном блаженстве рая. Многие раскаялись в своих грехах и с того момента стали другими людьми. В заключение он воздал хвалу деве Марии и господину нашему Иисусу Христу. Никогда раньше не говорил он со столь яростным красноречием.
Когда епископа провели в келью, он так ослаб, что позволил верным секретарям уложить его в постель. Душевные переживания и усталость отняли у него все силы.
20
Всю ночь в городе царило веселье. В тавернах не успевали наполнять кружки и рога для вина. Никто не сомневался, что чудо совершил святой епископ, и всех тронула его скромность, проявившаяся в том, что он излечил девушку не сам, а посредством брата, пекаря. Его пример показал всем, что только смирением можно добиться божественного расположения. Многие клялись, что видели, как он шел по воздуху, в двух футах от земли, как говорили одни, или в четырех, как утверждали другие.
21
Когда горожане вслед за епископом покинули собор, Мартин, сжавшийся в комок в надежде, что никто не обратит на него внимания, остался в соборе. Он ждал, чтобы уйти незамеченным, но чувствовал, что ему надо спешить, так как в связи с происшедшим возрастет число покупателей, а он оставил пекарню на двух учеников и опасался, что они не смогут всех обслужить. Он не только выпекал хлеб, но и жарил мясо для тех, кто не мог сделать этого дома. И многие из горожан могли подумать о том, чтобы отпраздновать свершение чуда. Решившись наконец выйти на улицу, Мартин заметил лежащий на мраморных плитах костыль Каталины, поднял его, так как не любил беспорядка, и унес с собой.
Протоиерей, вернувшись домой и сев за обеденный стол, вспомнил, что костыль остался в соборе, и подумал, что такую реликвию не стоит упускать из виду. Он сразу послал слугу за костылем и очень расстроился, когда тот вернулся с пустыми руками. После обеда он распорядился, чтобы костыль нашли. На следующий день протоиерею доложили, что костыль стоит в углу пекарни Мартина. Он вновь послал слугу, Мартин отдал костыль и протоиерей убрал его в шкаф, еще не решив, что с ним делать дальше.
Донья Беатрис, прослышав о свершившемся чуде, направила к Марии Перес двух монахинь, велев подарить девушке золотую цепочку, если та действительно излечилась, попросив взамен костыль, который аббатиса намеревалась поместить в приделе святой девы, и осталась весьма недовольной, когда, вернувшись, монахини доложили, что ни Каталина, ни ее мать и дядя понятия не имеют, куда подевался сей предмет. Однако аббатиса твердо решила добыть его и, не доверяя монахиням в столь деликатном деле, пригласила к себе управляющего своими поместьями и приказала ему выяснить, кто завладел костылем, а затем от ее имени потребовать вернуть святую реликвию кармелитскому монастырю. Спустя два или три дня управляющий сообщил аббатисе, что костыль у протоиерея, но тот не желает с ним расставаться.
Донья Беатрис очень рассердилась и высказала управляющему много нелицеприятных слов, а потом написала протоиерею вежливое письмо, в котором попросила отдать костыль, чтобы она могла поместить его в церкви, на ступенях которой святая дева явилась Каталине. Она сказала, что трудно найти лучшее место для реликвии, которую следует сохранить в назидание будущим поколениям. Протоиерей прислал не менее вежливый ответ, в котором сообщал, что, несмотря на искреннее желание выполнить волю аббатисы, он не может пойти ей навстречу. Далее протоиерей резонно заметил, что после совершения чуда костыль остался в соборе. И этим, по его мнению, господь бог сам определил место нахождения святой реликвии. После первых писем последовали и другие, уже не такие вежливые. Аббатиса становилась все более категоричной, а протоиерей — упрямым. Конфликт разгорался, и сторонники враждующих сторон обменивались нелестными эпитетами, которыми награждали друг друга их преподобия. В частности, аббатиса назвала протоиерея наглым ослом, снедаемым сладострастием. Тот не остался в долгу, заметив со вздохом, что поведение этой старой карги порочит всю католическую веру.
Наконец, донья Беатрис решила, что бывает предел и христианскому терпению, и дала волю праведному гневу. Она вновь послала за управляющим. На этот раз донья Беатрис в ультимативной форме потребовала вернуть костыль, в противном случае угрожая лишить протоиерея поддержки ее брата, герцога, в одном сложном судебном процессе. Кроме того, она просила передать, что не может больше оставлять без внимания скандальные слухи о связи протоиерея с некоей женщиной и будет вынуждена передать имеющиеся в ее распоряжении сведения епископу провинции. На этот раз удар попал в цель. Протоиерей по протекции герцога получил должность каноника в кафедральном соборе Севильи, но церковный капитул возбудил судебное дело, требуя его отставки на основании того, что он жил в другом городе. Протоиерей не хотел терять это доходное место. Закон, однако, был против него, и на благополучный исход процесса протоиерей мог рассчитывать лишь в случае вмешательства могущественного герцога. Опять же епископ провинции придерживался строгих моральных взглядов и мог серьезно воспринять обвинения аббатисы. Короче, протоиерей понял, что проиграл, и передал управляющему злосчастный костыль. Чтобы как-то скрасить свое поражение, он послал аббатисе письмо, в котором, выразив глубокое уважение к ее добродетели, сообщил, что тщательно обдумал ее предложение и пришел к выводу, что костыль должен храниться в кармелитской церкви.
Аббатиса украсила костыль серебром и выставила в часовне святой девы в назидание верующим.
Протоиерей, вернувшись домой и сев за обеденный стол, вспомнил, что костыль остался в соборе, и подумал, что такую реликвию не стоит упускать из виду. Он сразу послал слугу за костылем и очень расстроился, когда тот вернулся с пустыми руками. После обеда он распорядился, чтобы костыль нашли. На следующий день протоиерею доложили, что костыль стоит в углу пекарни Мартина. Он вновь послал слугу, Мартин отдал костыль и протоиерей убрал его в шкаф, еще не решив, что с ним делать дальше.
Донья Беатрис, прослышав о свершившемся чуде, направила к Марии Перес двух монахинь, велев подарить девушке золотую цепочку, если та действительно излечилась, попросив взамен костыль, который аббатиса намеревалась поместить в приделе святой девы, и осталась весьма недовольной, когда, вернувшись, монахини доложили, что ни Каталина, ни ее мать и дядя понятия не имеют, куда подевался сей предмет. Однако аббатиса твердо решила добыть его и, не доверяя монахиням в столь деликатном деле, пригласила к себе управляющего своими поместьями и приказала ему выяснить, кто завладел костылем, а затем от ее имени потребовать вернуть святую реликвию кармелитскому монастырю. Спустя два или три дня управляющий сообщил аббатисе, что костыль у протоиерея, но тот не желает с ним расставаться.
Донья Беатрис очень рассердилась и высказала управляющему много нелицеприятных слов, а потом написала протоиерею вежливое письмо, в котором попросила отдать костыль, чтобы она могла поместить его в церкви, на ступенях которой святая дева явилась Каталине. Она сказала, что трудно найти лучшее место для реликвии, которую следует сохранить в назидание будущим поколениям. Протоиерей прислал не менее вежливый ответ, в котором сообщал, что, несмотря на искреннее желание выполнить волю аббатисы, он не может пойти ей навстречу. Далее протоиерей резонно заметил, что после совершения чуда костыль остался в соборе. И этим, по его мнению, господь бог сам определил место нахождения святой реликвии. После первых писем последовали и другие, уже не такие вежливые. Аббатиса становилась все более категоричной, а протоиерей — упрямым. Конфликт разгорался, и сторонники враждующих сторон обменивались нелестными эпитетами, которыми награждали друг друга их преподобия. В частности, аббатиса назвала протоиерея наглым ослом, снедаемым сладострастием. Тот не остался в долгу, заметив со вздохом, что поведение этой старой карги порочит всю католическую веру.
Наконец, донья Беатрис решила, что бывает предел и христианскому терпению, и дала волю праведному гневу. Она вновь послала за управляющим. На этот раз донья Беатрис в ультимативной форме потребовала вернуть костыль, в противном случае угрожая лишить протоиерея поддержки ее брата, герцога, в одном сложном судебном процессе. Кроме того, она просила передать, что не может больше оставлять без внимания скандальные слухи о связи протоиерея с некоей женщиной и будет вынуждена передать имеющиеся в ее распоряжении сведения епископу провинции. На этот раз удар попал в цель. Протоиерей по протекции герцога получил должность каноника в кафедральном соборе Севильи, но церковный капитул возбудил судебное дело, требуя его отставки на основании того, что он жил в другом городе. Протоиерей не хотел терять это доходное место. Закон, однако, был против него, и на благополучный исход процесса протоиерей мог рассчитывать лишь в случае вмешательства могущественного герцога. Опять же епископ провинции придерживался строгих моральных взглядов и мог серьезно воспринять обвинения аббатисы. Короче, протоиерей понял, что проиграл, и передал управляющему злосчастный костыль. Чтобы как-то скрасить свое поражение, он послал аббатисе письмо, в котором, выразив глубокое уважение к ее добродетели, сообщил, что тщательно обдумал ее предложение и пришел к выводу, что костыль должен храниться в кармелитской церкви.
Аббатиса украсила костыль серебром и выставила в часовне святой девы в назидание верующим.
22
В замешательстве, вызванном толпой, устремившейся за епископом, Доминго увел сестру и племянницу домой. Мария хотела уложить Каталину в постель, дать ей слабительное и послать за цирюльником, чтобы пустить девушке кровь, но та не хотела об этом и слышать и ради забавы бегала вверх-вниз по лестнице. Приходили соседи, чтобы поздравить ее и еще раз восхититься свершившимся чудом. Снова и снова Каталина рассказывала, как выглядела святая дева и что она говорила. Во второй половине дня Каталину пригласили в один из дворцов, и благородные дамы млели от восторга, прося ее пройтись взад-вперед, будто никогда не видели шагающего человека. Она получила массу подарков: носовые платки, шелковые шарфы, чулки и даже платья, пусть и слегка поношенные, а также золотую цепочку, серьги с драгоценными камнями и браслет. У Каталины никогда не было и сотой доли такого великолепия. Наконец, предупредив, что она не должна задирать нос из-за того, что святая дева излечила ее, и знать свое место, Каталину отпустили домой.