Страница:
– Да, кстати, – сказал он, – у меня в девять утра лекция, так что мне нужно позавтракать не позже четверти девятого. Ты успеешь?
– Конечно. Когда я служила на Парламент-стрит, я каждое утро поспевала на поезд, отходивший из Хернхилла в восемь двенадцать.
– Надеюсь, тебе здесь будет удобно. Завтра, когда как следует выспишься, ты почувствуешь себя другим человеком.
– А ты, наверно, поздно занимаешься?
– Обычно до одиннадцати или до половины двенадцатого.
– Тогда спокойной ночи.
– Спокойной ночи.
Между ними стоял стол. Он не протянул ей руки, и она тихонько прикрыла дверь. Какое-то время он слышал ее шаги в спальне, потом скрипнула кровать, и она легла.
92
93
94
– Конечно. Когда я служила на Парламент-стрит, я каждое утро поспевала на поезд, отходивший из Хернхилла в восемь двенадцать.
– Надеюсь, тебе здесь будет удобно. Завтра, когда как следует выспишься, ты почувствуешь себя другим человеком.
– А ты, наверно, поздно занимаешься?
– Обычно до одиннадцати или до половины двенадцатого.
– Тогда спокойной ночи.
– Спокойной ночи.
Между ними стоял стол. Он не протянул ей руки, и она тихонько прикрыла дверь. Какое-то время он слышал ее шаги в спальне, потом скрипнула кровать, и она легла.
92
На следующий день был вторник. Как всегда, Филип на скорую руку позавтракал и помчался на лекцию, которая начиналась в девять. Он успел обменяться с Милдред только несколькими словами. Когда он вернулся домой вечером, она сидела у окна и штопала его носки.
– А ты, оказывается, работяга, – улыбнулся он. – Что поделывала целый день?
– Убрала как следует квартиру, а потом погуляла с ребенком.
На ней было старенькое черное платье – то самое, которое служило ей формой, когда она работала в кафе; в этом поношенном платье она все же выглядела лучше, чем накануне в шелковом. Ребенок сидел на полу. Девочка посмотрела на Филипа большими загадочными глазами и засмеялась, когда он уселся рядом и стал щекотать пальцы ее босых ножек. Вечернее солнце заглядывало в окна и мягко освещало комнату.
– Ну и приятно же прийти домой и застать кого-нибудь в квартире, – сказал Филип. – Женщина с ребенком очень украшают комнату.
Филип забежал в больничную аптеку и взял пузырек с пилюлями Бло. Он дал их Милдред и велел принимать после еды. К этому лекарству она уже привыкла
– ей прописывали его время от времени с шестнадцатилетнего возраста.
– Я уверен, что Лоусону очень понравилась бы твоя бледность, – сказал Филип. – Он бы сказал, что этот зеленоватый оттенок кожи так и просится на полотно, но я теперь стал человеком прозаическим и не успокоюсь до тех пор, пока ты у меня не станешь кровь с молоком, словно кормилица.
– Мне уже лучше.
После скромного ужина Филип наполнил табаком свой кисет и взялся за шляпу. По вторникам он обычно посещал кабачок на Бик-стрит, и теперь был рад, что этот день настал сразу после переезда Милдред: ему хотелось внести ясность в их отношения.
– Ты уходишь? – спросила она.
– Да, по вторникам я устраиваю себе выходной вечер. Увидимся завтра. Спокойной ночи.
Филип шел в кабачок, как всегда, с удовольствием. Обычно он находил там Макалистера – биржевого маклера и философа, вечно готового спорить о чем угодно; постоянно заходил туда и Хейуорд, когда бывал в Лондоне; оба они терпеть не могли друг друга, но встречаться каждую неделю вошло у них в привычку. Макалистер считал Хейуорда ничтожеством и любил поиздеваться над его тонкими переживаниями; он иронически справлялся о литературных трудах Хейуорда и выслушивал с презрительной улыбкой его посулы создать в туманном будущем какой-нибудь шедевр. Между ними разгорались ожесточенные споры; но пунш был отменный, и оба питали к нему одинаковое пристрастие; к концу вечера они улаживали свои разногласия и были вполне довольны друг другом. В этот вечер Филип застал в кабачке не только их обоих, но и Лоусона. Последний теперь заходил сюда реже: он уже приобрел в Лондоне кое-какие знакомства, и его часто приглашали на званые обеды. Все они в этот вечер были в отличном настроении: Макалистер подсказал им выгодное дельце на бирже, и Хейуорд с Лоусоном выручили по пятьдесят фунтов каждый. Для Лоусона это было целое событие: он любил сорить деньгами, а зарабатывал мало; карьера вознесла портретиста уже так высоко, что его стали замечать критики и многие аристократические дамы позволили ему писать с себя портреты – правда, бесплатно (это было рекламой для обеих сторон, а знатным дамам придавало ореол покровительниц искусства), но ему еще редко попадался зажиточный обыватель, готовый заплатить кругленькую сумму за портрет своей жены. Лоусон был вне себя от удовольствия.
– Это самый приятный способ зарабатывать деньги, какой я знаю, – кричал он. – Мне не пришлось выложить даже шести пенсов из собственного кармана!
– Вы много потеряли, молодой человек, оттого что не пришли сюда в прошлый вторник, – сказал Макалистер Филипу.
– Господи, почему же вы мне не написали? – спросил Филип. – Если бы вы только знали, как мне пригодилась бы сейчас лишняя сотня фунтов!
– Писать тут некогда. Важно быть на месте в нужную минуту. В прошлый вторник я узнал про одно верное дельце и спросил ребят, не хотят ли они рискнуть. В среду утром я купил им по тысяче акций – к вечеру они подскочили, и я сразу же их продал. Обоим я устроил по пятидесяти фунтов, а сам заработал несколько сотен.
Филипа мучила зависть. Недавно он продал последнюю из закладных, в которые было вложено его маленькое состояние, и сейчас у него осталось только шестьсот фунтов. Стоило ему подумать о будущем, и его охватывала паника. Ему нужно было просуществовать еще два года до получения диплома, и потом он собирался поработать ординатором в больнице, словом, еще три года он не мог надеяться на какой-либо заработок. Даже при самой строгой экономии к концу этих трех лет у него останется не больше ста фунтов. Это
– очень небольшое подспорье на случай болезни или безработицы. Удачная биржевая спекуляция была бы для него спасением.
– Ну ничего, – утешил его Макалистер. – Наверно, еще что-нибудь подвернется. Южноафриканские акции очень скоро снова должны подскочить, и тогда я посмотрю, что можно будет для вас сделать.
Южноафриканские бумаги были специальностью Макалистера, и он часто рассказывал приятелям об огромных состояниях, нажитых год или два назад, когда на бирже был большой бум.
– Ладно, не забудьте меня в следующий раз, – сказал Филип.
Они проболтали почти до полуночи; Филип, который жил дальше других, ушел первым. Ему нужно было поймать последний трамвай – иначе придется идти пешком и он попадет домой очень поздно. Даже на трамвае он добрался к себе лишь около половины первого. Поднявшись наверх, он, к своему удивлению, нашел Милдред сидящей в кресле.
– Как, ты еще не ложилась? – воскликнул он.
– Мне не хотелось спать.
– Все равно надо было лечь в постель. Ты бы отдохнула.
Она не двинулась с места. Филип заметил, что после ужина она снова переоделась в свое черное шелковое платье.
– Я подумала, что мне лучше тебя дождаться, а вдруг тебе что-нибудь понадобится.
Она взглянула на него, и на ее тонких бескровных губах мелькнула тень улыбки. Филип не был уверен, правильно ли он ее понял. Он почувствовал неловкость, но ответил весело и непринужденно:
– С твоей стороны это очень мило, но ты, пожалуйста, не дури! Марш скорей в постель, не то завтра утром глаз не продерешь.
– Мне еще не хочется ложиться.
– Глупости, – холодно отрезал он.
Она немного надулась, поднялась и ушла в свою комнату. Он улыбнулся, когда она громко щелкнула ключом.
Несколько дней прошли спокойно. Милдред осваивалась с новой обстановкой. Когда Филип убегал после завтрака, у нее оставалось свободным все утро для домашних дел. Ели они самые незатейливые блюда, но ей нравилось обходить все лавки, делая свои скромные покупки; готовить себе одной она не хотела и днем ела хлеб с маслом, запивая его какао; потом она выносила колясочку и отправлялась гулять с ребенком, а вернувшись домой, сидела сложа руки до самого вечера. Она чувствовала такую усталость, что ей не хотелось лишних хлопот. Филип поручил Милдред заплатить за квартиру, и она завела дружбу с его замкнутой хозяйкой; через неделю она могла рассказать Филипу о его соседях больше, чем он узнал о них за год.
– Хозяйка – очень симпатичная женщина, – заявила как-то раз Милдред. – Настоящая леди. Я ей сказала, что мы женаты.
– Ты думаешь, без этого нельзя?
– Надо же мне было ей что-то сказать. Ведь это выглядит странно, что я здесь живу, раз мы не женаты. Уж и не знаю, что она может обо мне подумать!
– Сомневаюсь, чтобы она тебе поверила.
– Пари держу, что поверила. Я ей сказала, что мы женаты уже два года – понимаешь, из-за ребенка, – но твои родные и слышать об этом не хотят, пока ты еще студент; вот нам и приходится все держать в секрете. Но теперь они согласились, и мы все поедем к ним на лето.
– Ты известная мастерица придумывать всякие сказки, – сказал Филип.
Его немножко злило, что Милдред по-прежнему любит приврать. За последние два года она ровно ничему не научилась. Но он только пожал плечами. «В конце концов от кого было ей научиться?» – подумал он.
Вечер был прекрасный – теплый и безоблачный; казалось, все население южного Лондона высыпало на улицы. В воздухе было что-то будоражащее; лондонцы сразу же чувствуют перемену погоды – их неудержимо влечет вон из дома. Убрав со стола, Милдред подошла к окну. Снизу доносился уличный шум
– голоса прохожих, стук колес, дальние звуки шарманки.
– Тебе, наверно, нужно работать? – грустно спросила Милдред.
– Не мешало бы, но надо мной не каплет. А что?
– Мне бы так хотелось пройтись. Мы не можем покататься на империале?
– Если хочешь.
– Пойду надену шляпу, – радостно сказала она.
В такой вечер было почти немыслимо усидеть дома. Ребенок спал, и его спокойно можно было оставить одного; Милдред говорила, что всегда оставляла его по вечерам, когда выходила из дому, – он никогда не просыпался. Милдред, надев шляпу, вернулась; она была очень оживлена. По случаю прогулки она чуть-чуть подрумянила щеки. Филип решил, что она порозовела от удовольствия; он был тронут ее ребяческой радостью и упрекал себя за то, что был с ней слишком суров. Выйдя на воздух, она засмеялась. Первый же трамвай, который им попался, шел к Вестминстерскому мосту, и они сели. Филип курил трубку; сверху они разглядывали людные улицы. Магазины были открыты и ярко освещены, в них толпились покупатели. Они проезжали мимо мюзик-холла, и Милдред воскликнула:
– Ах, Филип, пойдем в мюзик-холл! Я там не была целую вечность.
– Ты ведь знаешь, партер нам теперь не по карману.
– Все равно, мне хорошо будет и на галерке.
Они сошли с трамвая и вернулись назад, к подъезду мюзик-холла. Им достались превосходные места по шесть пенсов – правда, далеко, но все же не на галерке, а вечер был так хорош, что народу пришло немного и им было отлично видно. У Милдред блестели глаза. Она от души веселилась. Ее непосредственность трогала Филипа. Милдред была для него загадкой. Кое-какие ее черты ему по-прежнему нравились; в ней, казалось ему, немало хорошего; она не виновата, что ее скверно воспитали, и жизнь у нее была нелегкая; прежде он зря осуждал ее за многое. Глупо требовать от нее добродетелей, которыми она не обладала. В других условиях из нее, может быть, получилась бы прелестная девушка. Она совсем не приспособлена к борьбе за существование. Глядя теперь сбоку на ее лицо с полуоткрытым ртом и слегка порозовевшими щеками, он подумал, что она выглядит удивительно целомудренной. Филип почувствовал к ней глубочайшую жалость и от души простил ей страдания, которые она ему причинила. У него заболели глаза от табачного дыма, но, когда он предложил уйти, она повернулась к нему с умоляющим видом и попросила досидеть до конца. Он улыбнулся и не стал возражать. Она взяла его за руку и держала ее, пока в зале не зажгли свет. Когда они вместе с толпой зрителей вышли на людную улицу, ей все еще не хотелось домой; они пошли бродить по Вестминстер-Бридж-роуд, рассматривая прохожих.
– Я давно не получала такого удовольствия, – сказала она.
У Филипа было хорошо на душе, и он благодарил судьбу за то, что поддался внезапному порыву и взял к себе Милдред с ребенком. Приятно было видеть, как она радуется. Наконец она устала, они сели в трамвай; было уже поздно, и, когда они сошли и свернули в свою улицу, кругом не было ни души. Милдред взяла его под руку.
– Совсем как прежде, Фил, – сказала она.
Она еще никогда так его не звала. Филом называл его Гриффитс; он почувствовал, даже теперь, спустя столько времени, что его словно кольнуло. Филип помнил, как ему хотелось тогда умереть; мучения его были ужасны, и он всерьез помышлял о самоубийстве. Господи, до чего ж это было давно! Он усмехнулся, думая о том, каким был прежде. Теперь он не испытывал к Милдред ничего, кроме беспредельной жалости. Они пришли домой, и Филип зажег газ в гостиной.
– Спит ребенок? – спросил он.
– Пойду посмотрю.
Вернувшись, она сказала, что девочка даже не шевельнулась с тех пор, как она ее положила. Замечательный ребенок! Филип протянул руку.
– Ну, спокойной ночи.
– Ты уже хочешь спать? – спросила Милдред.
– Скоро час. Я не привык ложиться так поздно.
Она взяла его руку и, задержав в своей, заглянула ему в глаза с легкой улыбкой.
– Фил, тогда вечером, в той комнате, помнишь, когда ты предложил мне переехать к тебе… я ведь думала совсем не то, что ты имел в виду, что, мол, я нужна тебе только для того, чтобы готовить обед и убирать комнаты…
– Вот как? – переспросил Филип, отдергивая руку. – А я имел в виду именно это.
– Не будь глупышкой, – рассмеялась она.
Он покачал головой.
– Я говорил совершенно серьезно. Иначе я бы не предложил тебе переехать.
– Почему?
– Потому что не смог бы. Не знаю, как тебе объяснить, но это все бы испортило.
Она пожала плечами.
– Что ж, как угодно. Я не из тех, кто станет ползать перед тобой на коленях.
И она вышла, хлопнув дверью.
– А ты, оказывается, работяга, – улыбнулся он. – Что поделывала целый день?
– Убрала как следует квартиру, а потом погуляла с ребенком.
На ней было старенькое черное платье – то самое, которое служило ей формой, когда она работала в кафе; в этом поношенном платье она все же выглядела лучше, чем накануне в шелковом. Ребенок сидел на полу. Девочка посмотрела на Филипа большими загадочными глазами и засмеялась, когда он уселся рядом и стал щекотать пальцы ее босых ножек. Вечернее солнце заглядывало в окна и мягко освещало комнату.
– Ну и приятно же прийти домой и застать кого-нибудь в квартире, – сказал Филип. – Женщина с ребенком очень украшают комнату.
Филип забежал в больничную аптеку и взял пузырек с пилюлями Бло. Он дал их Милдред и велел принимать после еды. К этому лекарству она уже привыкла
– ей прописывали его время от времени с шестнадцатилетнего возраста.
– Я уверен, что Лоусону очень понравилась бы твоя бледность, – сказал Филип. – Он бы сказал, что этот зеленоватый оттенок кожи так и просится на полотно, но я теперь стал человеком прозаическим и не успокоюсь до тех пор, пока ты у меня не станешь кровь с молоком, словно кормилица.
– Мне уже лучше.
После скромного ужина Филип наполнил табаком свой кисет и взялся за шляпу. По вторникам он обычно посещал кабачок на Бик-стрит, и теперь был рад, что этот день настал сразу после переезда Милдред: ему хотелось внести ясность в их отношения.
– Ты уходишь? – спросила она.
– Да, по вторникам я устраиваю себе выходной вечер. Увидимся завтра. Спокойной ночи.
Филип шел в кабачок, как всегда, с удовольствием. Обычно он находил там Макалистера – биржевого маклера и философа, вечно готового спорить о чем угодно; постоянно заходил туда и Хейуорд, когда бывал в Лондоне; оба они терпеть не могли друг друга, но встречаться каждую неделю вошло у них в привычку. Макалистер считал Хейуорда ничтожеством и любил поиздеваться над его тонкими переживаниями; он иронически справлялся о литературных трудах Хейуорда и выслушивал с презрительной улыбкой его посулы создать в туманном будущем какой-нибудь шедевр. Между ними разгорались ожесточенные споры; но пунш был отменный, и оба питали к нему одинаковое пристрастие; к концу вечера они улаживали свои разногласия и были вполне довольны друг другом. В этот вечер Филип застал в кабачке не только их обоих, но и Лоусона. Последний теперь заходил сюда реже: он уже приобрел в Лондоне кое-какие знакомства, и его часто приглашали на званые обеды. Все они в этот вечер были в отличном настроении: Макалистер подсказал им выгодное дельце на бирже, и Хейуорд с Лоусоном выручили по пятьдесят фунтов каждый. Для Лоусона это было целое событие: он любил сорить деньгами, а зарабатывал мало; карьера вознесла портретиста уже так высоко, что его стали замечать критики и многие аристократические дамы позволили ему писать с себя портреты – правда, бесплатно (это было рекламой для обеих сторон, а знатным дамам придавало ореол покровительниц искусства), но ему еще редко попадался зажиточный обыватель, готовый заплатить кругленькую сумму за портрет своей жены. Лоусон был вне себя от удовольствия.
– Это самый приятный способ зарабатывать деньги, какой я знаю, – кричал он. – Мне не пришлось выложить даже шести пенсов из собственного кармана!
– Вы много потеряли, молодой человек, оттого что не пришли сюда в прошлый вторник, – сказал Макалистер Филипу.
– Господи, почему же вы мне не написали? – спросил Филип. – Если бы вы только знали, как мне пригодилась бы сейчас лишняя сотня фунтов!
– Писать тут некогда. Важно быть на месте в нужную минуту. В прошлый вторник я узнал про одно верное дельце и спросил ребят, не хотят ли они рискнуть. В среду утром я купил им по тысяче акций – к вечеру они подскочили, и я сразу же их продал. Обоим я устроил по пятидесяти фунтов, а сам заработал несколько сотен.
Филипа мучила зависть. Недавно он продал последнюю из закладных, в которые было вложено его маленькое состояние, и сейчас у него осталось только шестьсот фунтов. Стоило ему подумать о будущем, и его охватывала паника. Ему нужно было просуществовать еще два года до получения диплома, и потом он собирался поработать ординатором в больнице, словом, еще три года он не мог надеяться на какой-либо заработок. Даже при самой строгой экономии к концу этих трех лет у него останется не больше ста фунтов. Это
– очень небольшое подспорье на случай болезни или безработицы. Удачная биржевая спекуляция была бы для него спасением.
– Ну ничего, – утешил его Макалистер. – Наверно, еще что-нибудь подвернется. Южноафриканские акции очень скоро снова должны подскочить, и тогда я посмотрю, что можно будет для вас сделать.
Южноафриканские бумаги были специальностью Макалистера, и он часто рассказывал приятелям об огромных состояниях, нажитых год или два назад, когда на бирже был большой бум.
– Ладно, не забудьте меня в следующий раз, – сказал Филип.
Они проболтали почти до полуночи; Филип, который жил дальше других, ушел первым. Ему нужно было поймать последний трамвай – иначе придется идти пешком и он попадет домой очень поздно. Даже на трамвае он добрался к себе лишь около половины первого. Поднявшись наверх, он, к своему удивлению, нашел Милдред сидящей в кресле.
– Как, ты еще не ложилась? – воскликнул он.
– Мне не хотелось спать.
– Все равно надо было лечь в постель. Ты бы отдохнула.
Она не двинулась с места. Филип заметил, что после ужина она снова переоделась в свое черное шелковое платье.
– Я подумала, что мне лучше тебя дождаться, а вдруг тебе что-нибудь понадобится.
Она взглянула на него, и на ее тонких бескровных губах мелькнула тень улыбки. Филип не был уверен, правильно ли он ее понял. Он почувствовал неловкость, но ответил весело и непринужденно:
– С твоей стороны это очень мило, но ты, пожалуйста, не дури! Марш скорей в постель, не то завтра утром глаз не продерешь.
– Мне еще не хочется ложиться.
– Глупости, – холодно отрезал он.
Она немного надулась, поднялась и ушла в свою комнату. Он улыбнулся, когда она громко щелкнула ключом.
Несколько дней прошли спокойно. Милдред осваивалась с новой обстановкой. Когда Филип убегал после завтрака, у нее оставалось свободным все утро для домашних дел. Ели они самые незатейливые блюда, но ей нравилось обходить все лавки, делая свои скромные покупки; готовить себе одной она не хотела и днем ела хлеб с маслом, запивая его какао; потом она выносила колясочку и отправлялась гулять с ребенком, а вернувшись домой, сидела сложа руки до самого вечера. Она чувствовала такую усталость, что ей не хотелось лишних хлопот. Филип поручил Милдред заплатить за квартиру, и она завела дружбу с его замкнутой хозяйкой; через неделю она могла рассказать Филипу о его соседях больше, чем он узнал о них за год.
– Хозяйка – очень симпатичная женщина, – заявила как-то раз Милдред. – Настоящая леди. Я ей сказала, что мы женаты.
– Ты думаешь, без этого нельзя?
– Надо же мне было ей что-то сказать. Ведь это выглядит странно, что я здесь живу, раз мы не женаты. Уж и не знаю, что она может обо мне подумать!
– Сомневаюсь, чтобы она тебе поверила.
– Пари держу, что поверила. Я ей сказала, что мы женаты уже два года – понимаешь, из-за ребенка, – но твои родные и слышать об этом не хотят, пока ты еще студент; вот нам и приходится все держать в секрете. Но теперь они согласились, и мы все поедем к ним на лето.
– Ты известная мастерица придумывать всякие сказки, – сказал Филип.
Его немножко злило, что Милдред по-прежнему любит приврать. За последние два года она ровно ничему не научилась. Но он только пожал плечами. «В конце концов от кого было ей научиться?» – подумал он.
Вечер был прекрасный – теплый и безоблачный; казалось, все население южного Лондона высыпало на улицы. В воздухе было что-то будоражащее; лондонцы сразу же чувствуют перемену погоды – их неудержимо влечет вон из дома. Убрав со стола, Милдред подошла к окну. Снизу доносился уличный шум
– голоса прохожих, стук колес, дальние звуки шарманки.
– Тебе, наверно, нужно работать? – грустно спросила Милдред.
– Не мешало бы, но надо мной не каплет. А что?
– Мне бы так хотелось пройтись. Мы не можем покататься на империале?
– Если хочешь.
– Пойду надену шляпу, – радостно сказала она.
В такой вечер было почти немыслимо усидеть дома. Ребенок спал, и его спокойно можно было оставить одного; Милдред говорила, что всегда оставляла его по вечерам, когда выходила из дому, – он никогда не просыпался. Милдред, надев шляпу, вернулась; она была очень оживлена. По случаю прогулки она чуть-чуть подрумянила щеки. Филип решил, что она порозовела от удовольствия; он был тронут ее ребяческой радостью и упрекал себя за то, что был с ней слишком суров. Выйдя на воздух, она засмеялась. Первый же трамвай, который им попался, шел к Вестминстерскому мосту, и они сели. Филип курил трубку; сверху они разглядывали людные улицы. Магазины были открыты и ярко освещены, в них толпились покупатели. Они проезжали мимо мюзик-холла, и Милдред воскликнула:
– Ах, Филип, пойдем в мюзик-холл! Я там не была целую вечность.
– Ты ведь знаешь, партер нам теперь не по карману.
– Все равно, мне хорошо будет и на галерке.
Они сошли с трамвая и вернулись назад, к подъезду мюзик-холла. Им достались превосходные места по шесть пенсов – правда, далеко, но все же не на галерке, а вечер был так хорош, что народу пришло немного и им было отлично видно. У Милдред блестели глаза. Она от души веселилась. Ее непосредственность трогала Филипа. Милдред была для него загадкой. Кое-какие ее черты ему по-прежнему нравились; в ней, казалось ему, немало хорошего; она не виновата, что ее скверно воспитали, и жизнь у нее была нелегкая; прежде он зря осуждал ее за многое. Глупо требовать от нее добродетелей, которыми она не обладала. В других условиях из нее, может быть, получилась бы прелестная девушка. Она совсем не приспособлена к борьбе за существование. Глядя теперь сбоку на ее лицо с полуоткрытым ртом и слегка порозовевшими щеками, он подумал, что она выглядит удивительно целомудренной. Филип почувствовал к ней глубочайшую жалость и от души простил ей страдания, которые она ему причинила. У него заболели глаза от табачного дыма, но, когда он предложил уйти, она повернулась к нему с умоляющим видом и попросила досидеть до конца. Он улыбнулся и не стал возражать. Она взяла его за руку и держала ее, пока в зале не зажгли свет. Когда они вместе с толпой зрителей вышли на людную улицу, ей все еще не хотелось домой; они пошли бродить по Вестминстер-Бридж-роуд, рассматривая прохожих.
– Я давно не получала такого удовольствия, – сказала она.
У Филипа было хорошо на душе, и он благодарил судьбу за то, что поддался внезапному порыву и взял к себе Милдред с ребенком. Приятно было видеть, как она радуется. Наконец она устала, они сели в трамвай; было уже поздно, и, когда они сошли и свернули в свою улицу, кругом не было ни души. Милдред взяла его под руку.
– Совсем как прежде, Фил, – сказала она.
Она еще никогда так его не звала. Филом называл его Гриффитс; он почувствовал, даже теперь, спустя столько времени, что его словно кольнуло. Филип помнил, как ему хотелось тогда умереть; мучения его были ужасны, и он всерьез помышлял о самоубийстве. Господи, до чего ж это было давно! Он усмехнулся, думая о том, каким был прежде. Теперь он не испытывал к Милдред ничего, кроме беспредельной жалости. Они пришли домой, и Филип зажег газ в гостиной.
– Спит ребенок? – спросил он.
– Пойду посмотрю.
Вернувшись, она сказала, что девочка даже не шевельнулась с тех пор, как она ее положила. Замечательный ребенок! Филип протянул руку.
– Ну, спокойной ночи.
– Ты уже хочешь спать? – спросила Милдред.
– Скоро час. Я не привык ложиться так поздно.
Она взяла его руку и, задержав в своей, заглянула ему в глаза с легкой улыбкой.
– Фил, тогда вечером, в той комнате, помнишь, когда ты предложил мне переехать к тебе… я ведь думала совсем не то, что ты имел в виду, что, мол, я нужна тебе только для того, чтобы готовить обед и убирать комнаты…
– Вот как? – переспросил Филип, отдергивая руку. – А я имел в виду именно это.
– Не будь глупышкой, – рассмеялась она.
Он покачал головой.
– Я говорил совершенно серьезно. Иначе я бы не предложил тебе переехать.
– Почему?
– Потому что не смог бы. Не знаю, как тебе объяснить, но это все бы испортило.
Она пожала плечами.
– Что ж, как угодно. Я не из тех, кто станет ползать перед тобой на коленях.
И она вышла, хлопнув дверью.
93
На другое утро Милдред молчала и дулась. Было воскресенье; она просидела в своей комнате, пока не пришло время готовить обед. Готовила Милдред плохо – все, что она умела, это поджарить отбивные котлеты или бифштексы; к тому же она не знала, как по-хозяйски использовать отходы, так что Филипу приходилось тратить больше, чем он рассчитывал. На этот раз, подав на стол, она уселась напротив, но есть не стала; он спросил ее, в чем дело; она сказала, что у нее разболелась голова и нет аппетита. Филип был рад, что ему не надо сидеть вечером дома: Ательни встречали его с распростертыми объятиями; Филип был не избалован, и ему приятно было сознавать, что все в этом многочисленном семействе ждут его прихода. Когда он вернулся домой, Милдред уже легла спать, но на следующий день она все еще дулась. За ужином она сидела, надменно нахмурив брови. Филипа это раздражало, но он повторял себе, что должен быть чутким и прощать ей многое.
– Что это ты все время молчишь? – спросил он ее с улыбкой.
– Мне платят за стряпню и уборку, я не знала, что от меня ждут еще и разговоров.
Ответ был нелюбезный, но, если им предстояло жить бок о бок, ему лучше было постараться наладить отношения.
– Ты, верно, рассердилась на меня за тот вечер, – сказал он.
Тема была довольно щекотливая, но, ее, по-видимому, нельзя было обойти.
– Ты это о чем? – спросила она.
– Пожалуйста, не сердись. Я не стал бы просить тебя переселиться ко мне, если бы не хотел, чтобы наши отношения оставались чисто дружескими. Я предложил это потому, что, как мне казалось, тебе нужен свой угол и время, чтобы оглядеться и поискать работу.
– Ах, не воображай, будто для меня это так важно.
– Я вовсе этого не воображаю, – поспешил он ответить. – И не думай, что я тебе не благодарен. Я ведь понимаю, что третьего дня ты заботилась только обо мне. Но у меня к этому не лежит душа, и тут уж ничего не поделаешь, не то мне все покажется ужасной гнусностью.
– Вот чудак, – сказала она, глядя на него с любопытством. – Что-то я тебя не пойму.
Теперь она на него не сердилась, но была озадачена; она никак не могла взять в толк, чего он хочет, однако пришлось подчиниться; ей даже казалось, что он ведет себя как-то очень благородно и заслуживает уважения, но в то же время он был ей смешон, она его несколько презирала.
«Он тронутый», – думала она.
Жизнь потекла своим чередом. Филип проводил весь день в больнице, а по вечерам занимался дома, если не ходил к Ательни или в кабачок на Бик-стрит. Однажды он был приглашен на парадный обед к врачу, у которого проходил практику, несколько раз его звали на вечеринки товарищи по институту. Милдред покорно сносила однообразие своего существования. Если она и обижалась, что Филип иногда оставлял ее по вечерам одну, она никогда об этом не заговаривала. Изредка он водил ее в мюзик-холл. Он настоял на своем: единственное, что их связывало, была ее работа по дому, которую она несла в обмен за жилище и стол. Она вбила себе в голову, что летом не стоит искать службу, и с его согласия решила не предпринимать ничего до осени. Ей казалось, что тогда легче будет найти место.
– Что до меня, – сказал Филип, – ты можешь остаться здесь и после того, как найдешь работу. Комната в твоем распоряжении, а женщина, которая прежде тут убирала, сможет присматривать за девочкой.
Филип очень привязался к ребенку Милдред. Он был от природы человек ласковый, но не часто мог это проявить. Нельзя сказать, чтобы Милдред относилась к девочке плохо. Она старательно за ней ухаживала, а раз, когда ребенок сильно простудился, не отходила от него ни на шаг; но девочка ей надоедала, и мать часто на нее покрикивала. Милдред по-своему любила ее, но у нее не было материнского инстинкта, который заставлял бы ее забывать о себе ради ребенка. Внешне такая холодная, она находила всякие нежности просто смешными. Когда Филип брал ребенка на колени, играл с ним и целовал его, она над ним потешалась.
– Ну чего ты с ней так нянчишься, можно подумать, что ты ей родной отец! – говорила она. – Прямо помешался на этой девчонке.
Филип краснел – он всегда ужасно злился, когда над ним смеялись. Глупо было так привязаться к чужому ребенку, и он немножко этого стеснялся. Но сердце его было переполнено нежностью, и девочка, чувствуя, что ее любят, прижималась щечкой к его лицу или свертывалась калачиком у него на руках.
– Тебе-то хорошо, – говорила Милдред. – Ты знать не знаешь всех неприятностей, которые терпишь из-за ребенка. А вот как бы тебе понравилось сидеть возле нее посреди ночи оттого, что ее милости расхотелось спать?
В душе Филипа пробуждались воспоминания детства, казалось, давным-давно позабытые. Он пересчитывал пальчики на ножках ребенка:
– Раз, два, три, четыре, пять – вышел зайчик погулять…
Возвращаясь вечером домой и входя в гостиную, Филип прежде всего искал взглядом девочку, игравшую на полу; у него становилось тепло на душе, когда, завидев его, она принималась лепетать от удовольствия. Милдред научила девочку звать его папой, и, когда ребенок впервые назвал его так без подсказки, она хохотала до слез.
– Интересно, отчего ты ее так любишь? – спросила Милдред. – Потому, что она моя, или ты точно так же любил бы всякого ребенка?
– Я никогда не знал других детей, так что не могу тебе ничего сказать,
– ответил Филип.
К концу второго семестра, проведенного им в больнице на практике, Филипу повезло. Дело было в середине июля. В один из вторников он отправился в кабачок на Бик-стрит и встретил там Макалистера. Они посидели, поговорили об отсутствующих друзьях; немного погодя Макалистер ему сказал:
– Да, между прочим, мне посчастливилось сегодня услышать об одном заманчивом дельце – акции Нью-Клейнфонтейна, это золотой прииск в Родезии. Если хотите рискнуть, сможете немножко заработать.
Филип с нетерпением ожидал такого случая, но теперь, когда он представился, им овладела нерешительность. Он отчаянно боялся потерять деньги. По натуре он не был игроком.
– Мне бы очень хотелось, – сказал он, – но не знаю, могу ли я позволить себе рисковать. Сколько я потеряю, если дела пойдут плохо?
– Видно, зря я затеял этот разговор. А мне казалось, что вы так об этом мечтали, – холодно возразил Макалистер.
Филип почувствовал, что Макалистер считает его непроходимым ослом.
– Да, мне страшно хочется немного поднажиться, – засмеялся он.
– Нельзя нажить деньги, если боишься рискнуть деньгами.
Макалистер переменил тему разговора. Филип отвечал ему, но из головы у него не выходило, что в случае удачи маклер станет прохаживаться на его счет. У Макалистера был злой язык.
– Если вы не возражаете, я все-таки хочу рискнуть, – взволнованно сказал Филип.
– Ладно. Куплю вам двести пятьдесят акций, и, как только увижу, что они поднялись на два с половиной шиллинга, тут же их продам.
Филип быстро подсчитал, сколько это составит, и у него даже слюнки потекли: тридцать фунтов – ведь это для него настоящая находка, а судьба явно перед ним в долгу.
На следующее утро за завтраком он рассказал об этом Милдред. Она считала, что он сглупил.
– Никогда еще не видела, чтобы кто-нибудь заработал деньги на бирже, – сказала она. – Да и Эмиль всегда говорил: на бирже денег не зашибешь – вот что он говорил!
По дороге из больницы домой Филип купил вечернюю газету и сразу же отыскал в ней биржевой бюллетень. Он ничего не смыслил в этих делах, и ему нелегко было найти акции, о которых говорил Макалистер. Он увидел, что они поднялись. Сердце его дрогнуло от радости, и он с ужасом подумал, что Макалистер мог забыть об их уговоре или отказаться от покупки акций по каким-нибудь соображениям. Макалистер обещал прислать ему телеграмму. Филип не стал дожидаться трамвая. Он вскочил на извозчика, хотя это было непозволительной роскошью.
– Мне нет телеграммы? – спросил он, врываясь в квартиру.
– Нет, – ответила Милдред.
Лицо его вытянулось; огорченный до глубины души, он тяжело опустился на стул.
– Значит, он все-таки не купил на мою долю. Черт бы его побрал, – пробормотал он сердито. – Вот не везет! А я целый день только и думал, что я сделаю с этими деньгами.
– А что ты хотел с ними сделать? – спросила она.
– Чего сейчас об этом говорить? Ох, как мне нужны были эти деньги!
Она рассмеялась и протянула ему телеграмму.
– Я пошутила. На, я ее распечатала.
Он вырвал телеграмму у нее из рук. Макалистер купил ему двести пятьдесят акций и продал их с барышом в два с половиной шиллинга, как и предполагал. На следующий день должен был прийти перевод. Филип был зол на Милдред за ее жестокую выходку, но злость тут же прошла.
– Для меня это так важно, – радостно закричал он. – Если хочешь, я куплю" тебе новое платье.
– Да, мне давно не мешает купить что-нибудь новое, – ответила она.
– Знаешь, что я придумал? Я сделаю себе в конце июля операцию.
– Ну? У тебя что-нибудь болит? – перебила она его.
Милдред подумала, что какая-то тайная болезнь была причиной непонятного ей поведения Филипа.
Он покраснел: ему было неприятно разговаривать о своей хромоте.
– Нет, но врачи полагают, будто могут что-то сделать с моей ногой. Раньше мне нельзя было позволить себе терять на это время, а теперь можно. Я начну работать в перевязочной не в будущем месяце, а только в октябре. В больнице я пролежу всего несколько недель, а потом мы сможем поехать к морю. Это будет полезно нам всем – и тебе, и ребенку, и мне.
– Ах, Филип, поедем в Брайтон! Я так люблю Брайтон – там очень приличная публика.
Филип, правда, подумывал о какой-нибудь рыбацкой деревушке в Корнуэлле, но услышав это, понял, что Милдред умрет там со скуки.
– Мне все равно, куда ехать, лишь бы к морю, – сказал он.
Неизвестно почему, его вдруг неудержимо потянуло на море. Ему захотелось поплавать, и он представлял себе, как с наслаждением нырнет в соленую воду. Он был хорошим пловцом, и ничто не радовало его так, как бурное море.
– Вот будет чудесно! – воскликнул он.
– Совсем как медовый месяц, – сказала она. – Сколько ты можешь дать мне на новое платье. Фил?
– Что это ты все время молчишь? – спросил он ее с улыбкой.
– Мне платят за стряпню и уборку, я не знала, что от меня ждут еще и разговоров.
Ответ был нелюбезный, но, если им предстояло жить бок о бок, ему лучше было постараться наладить отношения.
– Ты, верно, рассердилась на меня за тот вечер, – сказал он.
Тема была довольно щекотливая, но, ее, по-видимому, нельзя было обойти.
– Ты это о чем? – спросила она.
– Пожалуйста, не сердись. Я не стал бы просить тебя переселиться ко мне, если бы не хотел, чтобы наши отношения оставались чисто дружескими. Я предложил это потому, что, как мне казалось, тебе нужен свой угол и время, чтобы оглядеться и поискать работу.
– Ах, не воображай, будто для меня это так важно.
– Я вовсе этого не воображаю, – поспешил он ответить. – И не думай, что я тебе не благодарен. Я ведь понимаю, что третьего дня ты заботилась только обо мне. Но у меня к этому не лежит душа, и тут уж ничего не поделаешь, не то мне все покажется ужасной гнусностью.
– Вот чудак, – сказала она, глядя на него с любопытством. – Что-то я тебя не пойму.
Теперь она на него не сердилась, но была озадачена; она никак не могла взять в толк, чего он хочет, однако пришлось подчиниться; ей даже казалось, что он ведет себя как-то очень благородно и заслуживает уважения, но в то же время он был ей смешон, она его несколько презирала.
«Он тронутый», – думала она.
Жизнь потекла своим чередом. Филип проводил весь день в больнице, а по вечерам занимался дома, если не ходил к Ательни или в кабачок на Бик-стрит. Однажды он был приглашен на парадный обед к врачу, у которого проходил практику, несколько раз его звали на вечеринки товарищи по институту. Милдред покорно сносила однообразие своего существования. Если она и обижалась, что Филип иногда оставлял ее по вечерам одну, она никогда об этом не заговаривала. Изредка он водил ее в мюзик-холл. Он настоял на своем: единственное, что их связывало, была ее работа по дому, которую она несла в обмен за жилище и стол. Она вбила себе в голову, что летом не стоит искать службу, и с его согласия решила не предпринимать ничего до осени. Ей казалось, что тогда легче будет найти место.
– Что до меня, – сказал Филип, – ты можешь остаться здесь и после того, как найдешь работу. Комната в твоем распоряжении, а женщина, которая прежде тут убирала, сможет присматривать за девочкой.
Филип очень привязался к ребенку Милдред. Он был от природы человек ласковый, но не часто мог это проявить. Нельзя сказать, чтобы Милдред относилась к девочке плохо. Она старательно за ней ухаживала, а раз, когда ребенок сильно простудился, не отходила от него ни на шаг; но девочка ей надоедала, и мать часто на нее покрикивала. Милдред по-своему любила ее, но у нее не было материнского инстинкта, который заставлял бы ее забывать о себе ради ребенка. Внешне такая холодная, она находила всякие нежности просто смешными. Когда Филип брал ребенка на колени, играл с ним и целовал его, она над ним потешалась.
– Ну чего ты с ней так нянчишься, можно подумать, что ты ей родной отец! – говорила она. – Прямо помешался на этой девчонке.
Филип краснел – он всегда ужасно злился, когда над ним смеялись. Глупо было так привязаться к чужому ребенку, и он немножко этого стеснялся. Но сердце его было переполнено нежностью, и девочка, чувствуя, что ее любят, прижималась щечкой к его лицу или свертывалась калачиком у него на руках.
– Тебе-то хорошо, – говорила Милдред. – Ты знать не знаешь всех неприятностей, которые терпишь из-за ребенка. А вот как бы тебе понравилось сидеть возле нее посреди ночи оттого, что ее милости расхотелось спать?
В душе Филипа пробуждались воспоминания детства, казалось, давным-давно позабытые. Он пересчитывал пальчики на ножках ребенка:
– Раз, два, три, четыре, пять – вышел зайчик погулять…
Возвращаясь вечером домой и входя в гостиную, Филип прежде всего искал взглядом девочку, игравшую на полу; у него становилось тепло на душе, когда, завидев его, она принималась лепетать от удовольствия. Милдред научила девочку звать его папой, и, когда ребенок впервые назвал его так без подсказки, она хохотала до слез.
– Интересно, отчего ты ее так любишь? – спросила Милдред. – Потому, что она моя, или ты точно так же любил бы всякого ребенка?
– Я никогда не знал других детей, так что не могу тебе ничего сказать,
– ответил Филип.
К концу второго семестра, проведенного им в больнице на практике, Филипу повезло. Дело было в середине июля. В один из вторников он отправился в кабачок на Бик-стрит и встретил там Макалистера. Они посидели, поговорили об отсутствующих друзьях; немного погодя Макалистер ему сказал:
– Да, между прочим, мне посчастливилось сегодня услышать об одном заманчивом дельце – акции Нью-Клейнфонтейна, это золотой прииск в Родезии. Если хотите рискнуть, сможете немножко заработать.
Филип с нетерпением ожидал такого случая, но теперь, когда он представился, им овладела нерешительность. Он отчаянно боялся потерять деньги. По натуре он не был игроком.
– Мне бы очень хотелось, – сказал он, – но не знаю, могу ли я позволить себе рисковать. Сколько я потеряю, если дела пойдут плохо?
– Видно, зря я затеял этот разговор. А мне казалось, что вы так об этом мечтали, – холодно возразил Макалистер.
Филип почувствовал, что Макалистер считает его непроходимым ослом.
– Да, мне страшно хочется немного поднажиться, – засмеялся он.
– Нельзя нажить деньги, если боишься рискнуть деньгами.
Макалистер переменил тему разговора. Филип отвечал ему, но из головы у него не выходило, что в случае удачи маклер станет прохаживаться на его счет. У Макалистера был злой язык.
– Если вы не возражаете, я все-таки хочу рискнуть, – взволнованно сказал Филип.
– Ладно. Куплю вам двести пятьдесят акций, и, как только увижу, что они поднялись на два с половиной шиллинга, тут же их продам.
Филип быстро подсчитал, сколько это составит, и у него даже слюнки потекли: тридцать фунтов – ведь это для него настоящая находка, а судьба явно перед ним в долгу.
На следующее утро за завтраком он рассказал об этом Милдред. Она считала, что он сглупил.
– Никогда еще не видела, чтобы кто-нибудь заработал деньги на бирже, – сказала она. – Да и Эмиль всегда говорил: на бирже денег не зашибешь – вот что он говорил!
По дороге из больницы домой Филип купил вечернюю газету и сразу же отыскал в ней биржевой бюллетень. Он ничего не смыслил в этих делах, и ему нелегко было найти акции, о которых говорил Макалистер. Он увидел, что они поднялись. Сердце его дрогнуло от радости, и он с ужасом подумал, что Макалистер мог забыть об их уговоре или отказаться от покупки акций по каким-нибудь соображениям. Макалистер обещал прислать ему телеграмму. Филип не стал дожидаться трамвая. Он вскочил на извозчика, хотя это было непозволительной роскошью.
– Мне нет телеграммы? – спросил он, врываясь в квартиру.
– Нет, – ответила Милдред.
Лицо его вытянулось; огорченный до глубины души, он тяжело опустился на стул.
– Значит, он все-таки не купил на мою долю. Черт бы его побрал, – пробормотал он сердито. – Вот не везет! А я целый день только и думал, что я сделаю с этими деньгами.
– А что ты хотел с ними сделать? – спросила она.
– Чего сейчас об этом говорить? Ох, как мне нужны были эти деньги!
Она рассмеялась и протянула ему телеграмму.
– Я пошутила. На, я ее распечатала.
Он вырвал телеграмму у нее из рук. Макалистер купил ему двести пятьдесят акций и продал их с барышом в два с половиной шиллинга, как и предполагал. На следующий день должен был прийти перевод. Филип был зол на Милдред за ее жестокую выходку, но злость тут же прошла.
– Для меня это так важно, – радостно закричал он. – Если хочешь, я куплю" тебе новое платье.
– Да, мне давно не мешает купить что-нибудь новое, – ответила она.
– Знаешь, что я придумал? Я сделаю себе в конце июля операцию.
– Ну? У тебя что-нибудь болит? – перебила она его.
Милдред подумала, что какая-то тайная болезнь была причиной непонятного ей поведения Филипа.
Он покраснел: ему было неприятно разговаривать о своей хромоте.
– Нет, но врачи полагают, будто могут что-то сделать с моей ногой. Раньше мне нельзя было позволить себе терять на это время, а теперь можно. Я начну работать в перевязочной не в будущем месяце, а только в октябре. В больнице я пролежу всего несколько недель, а потом мы сможем поехать к морю. Это будет полезно нам всем – и тебе, и ребенку, и мне.
– Ах, Филип, поедем в Брайтон! Я так люблю Брайтон – там очень приличная публика.
Филип, правда, подумывал о какой-нибудь рыбацкой деревушке в Корнуэлле, но услышав это, понял, что Милдред умрет там со скуки.
– Мне все равно, куда ехать, лишь бы к морю, – сказал он.
Неизвестно почему, его вдруг неудержимо потянуло на море. Ему захотелось поплавать, и он представлял себе, как с наслаждением нырнет в соленую воду. Он был хорошим пловцом, и ничто не радовало его так, как бурное море.
– Вот будет чудесно! – воскликнул он.
– Совсем как медовый месяц, – сказала она. – Сколько ты можешь дать мне на новое платье. Фил?
94
Филип попросил сделать ему операцию доктора Джекобса – помощника главного хирурга, у которого он проходил практику. Джекобс охотно согласился: его как раз интересовало запущенное искривление стопы, он собирал материал для диссертации. Хирург предупредил Филипа, что нога его не станет нормальной, но можно рассчитывать на значительное улучшение; Филип не избавится от хромоты, но будет носить менее уродливый ботинок. Филип вспомнил, как когда-то молился Богу, который может сдвинуть горы ради того, кто имеет веру, и горько усмехнулся.
– Я не жду чуда, – сказал он.
– Вы умно поступаете, что даете мне возможность рискнуть. Сильная хромота помешала бы вашей врачебной практике. У обывателя много всяких причуд, ему не нравится, если у врача что-нибудь не в порядке.
Филипу отвели «маленькую палату» – это была комнатка на лестничной площадке, примыкавшая к общей палате, – ее оставляли для особых случаев. Он пролежал там месяц: хирург не разрешил ему выписаться, пока он не начал ходить. Филип очень хорошо перенес операцию и провел время не без приятности. Его навещали Лоусон и Ательни, а как-то раз миссис Ательни привела двух своих детей; время от времени забегали поболтать знакомые студенты; два раза в неделю заходила Милдред. Все были к нему очень предупредительны, и Филип, которого всегда удивляло малейшее внимание к нему, был растроган. Он наслаждался полной беззаботностью своего существования: здесь ему нечего было тревожиться о будущем – хватит ли ему денег и выдержит ли он выпускные экзамены; он мог читать, сколько душе угодно. Последнее время ему мало приходилось читать – мешала Милдред: стоило ему сесть за книгу, как она отпускала какое-нибудь бессмысленное замечание и не успокаивалась до тех пор, пока не получала ответа, и всякий раз, как он, устроившись поудобнее, углублялся в чтение, она непременно просила его сделать что-нибудь по дому и совала ему то бутылку, которую не могла откупорить, то молоток, чтобы вбить гвоздь.
– Я не жду чуда, – сказал он.
– Вы умно поступаете, что даете мне возможность рискнуть. Сильная хромота помешала бы вашей врачебной практике. У обывателя много всяких причуд, ему не нравится, если у врача что-нибудь не в порядке.
Филипу отвели «маленькую палату» – это была комнатка на лестничной площадке, примыкавшая к общей палате, – ее оставляли для особых случаев. Он пролежал там месяц: хирург не разрешил ему выписаться, пока он не начал ходить. Филип очень хорошо перенес операцию и провел время не без приятности. Его навещали Лоусон и Ательни, а как-то раз миссис Ательни привела двух своих детей; время от времени забегали поболтать знакомые студенты; два раза в неделю заходила Милдред. Все были к нему очень предупредительны, и Филип, которого всегда удивляло малейшее внимание к нему, был растроган. Он наслаждался полной беззаботностью своего существования: здесь ему нечего было тревожиться о будущем – хватит ли ему денег и выдержит ли он выпускные экзамены; он мог читать, сколько душе угодно. Последнее время ему мало приходилось читать – мешала Милдред: стоило ему сесть за книгу, как она отпускала какое-нибудь бессмысленное замечание и не успокаивалась до тех пор, пока не получала ответа, и всякий раз, как он, устроившись поудобнее, углублялся в чтение, она непременно просила его сделать что-нибудь по дому и совала ему то бутылку, которую не могла откупорить, то молоток, чтобы вбить гвоздь.