Могилевцев Дмитрий. Хозяин лета. История в двенадцати патронах

   – Вам сейчас нельзя быть трупом, – серьезно сказал Ваня. – Непозволительно. Вам нужно прожить три дня, чтобы увидеть наши танки на улицах Города, – помните, вы же сами недавно говорили?. И еще неделю, чтобы наши не стали друг в друга стрелять. И еще месяц, чтобы перестали стрелять по всей стране. И год, чтобы всё хоть как-то наладилось. И лет пять, чтобы жизнь тут стала нормальной. Я верю – вы-то везде порядок наведете.
   Старик рассмеялся:
   – Ах ты хитрый, льстивый лис. И ты будешь носить меня на руках, пока я буду всех устрашать и приводить к порядку?
   – Рузвельт правил из инвалидной коляски.
   – Спасибо за сравнение. – Старик усмехнулся. – Но если мы и сумеем добраться до Города и, самое главное, взять за шкирень главного отечественного колхозника, сравнивать меня нужно будет не с Рузвельтом, а с Пиночетом. Ты же знаешь: ждут и под Смоленском, и под Псковом. Империя – как гидра. Отрубленные головы отрастают снова, как только она набирается сил. Ради восстановления законности, по просьбе братского народа – пожалуйста, принимайте освободителей. А отец нации уже изрядно соседей достал. Как только он распишется в своей неспособности справиться с нами, помощники не задержатся.
   – Так почему они до сих пор не пробовали вмешаться?
   – Кажется мне, просто они ожидают, что мы сами поднесем им страну на блюдечке. Что мы с тобой затеяли в их представлении? Мятеж старых гэбистов, оказавшихся не у дел. Кто заварил кашу в Городе? Опять же охранка, старая имперская кость. А чего хочет охранка всякой развалившейся империи? Так зачем им вмешиваться?
   – А вы в самом деле хотите, чтобы мы снова стали имперской провинцией?
   Старик вздохнул.
   – Если повезет захватить власть – зачем торопиться ее отдавать, верно? Только вот получится ли… много ведь придется делать, очень много – и очень быстро. Устроить публичное судилище – и суметь это сделать убедительно. И над надоевшим всем отцом отечества с его присными, и над нашими. Ведь обязательно придется и кого-нибудь из своих кинуть на съедение за всё, учиненное в Городе. Вернее, за то, что они обязательно учинят в ближайшем будущем. И выборы организовать, зазвав кучу наблюдателей отовсюду.
   – А разве есть из кого выбирать? Что, тянуть из-за границы профессоров истории, которых люди боятся больше, чем нынешнего главу?
   – Придется найти. И профессоров, и банкиров. Один умный человек сказал, что на танке можно завоевать страну – но вот управлять ею с танка не получится. Как представишь, сколько еще придется тянуть, – хочется до всего этого не дожить.
   – А вы хотели только увидеть победу? Увидеть свои танки в Городе, а остальное оставить другим? Но ведь это… это просто непорядочно! Кто мы без вас? Кто всё это заварил? Да вы просто обязаны жить, вы должны!
   – Ну, ну, не горячись, – сказал старик примирительно. – Долг, конечно, – дело первейшее. Как же можно отдать концы, не исполнив. Торжественно тебе обещаю – буду стараться дисциплинировать свою костлявую, чтоб раньше времени не забрала. Честное пионерское. – Старик приложил ладонь к груди. – А если ты мне хочешь помочь в этом трудном деле, завари-ка кофе. И передай потом Федору – пусть без меня собираются. Хоть раз напоследок кофе спокойно выпью.
 
   Колонна выбралась из Сергей-Мироновска только к одиннадцати. Первым пошло охранение на «БМП» и «УАЗах», за ними танки, грузовики с разномастной конфедератской братией, кое-как рассортированной по ротам и взводам, армейские бронетранспортеры и зенитные самоходки, потом пара танков и снова грузовики: с припасами, ремонтниками, бензином и соляркой. Цистерн Матвей Иванович, памятуя военный опыт, брать не велел. Неудобные, громоздкие машины всегда становились первой мишенью. Запас топлива брали в двухсотлитровых железных бочках – на базу свезли их сотни.
   Конфедераты горланили песни и передавали друг дружке бутылки. Офицерам велено было смотреть на это сквозь пальцы: Матвей Иванович свято верил во фронтовые сто граммов и, не рассчитывая, что энтузиазма у его войска хватит на большее, чем получасовая стычка, разрешил набираться храбрости кто как сможет. Он, правда, очень надеялся, что получасовым боем всё и ограничится. По всем данным, доставленным многочисленными соглядатаями и агентами из Города и провинций, отражать конфедератов было практически нечем. В Городе продолжались перестрелки. Согласно донесениям, и охранки, и президентские силы понесли огромные потери и погубили большую часть войск, которыми располагали. Оставалась возможность атаки с воздуха – но радиолокационные станции следили за небом над Городом и конфедератами, за всеми ближайшими аэродромами и немедленно оповестили бы об угрозе. И подняли бы по тревоге истребители бобруйского авиаполка.
   Остатки двух полков спецназа, лишенных единого командования, ползали где-то вблизи Города и на пути оказаться были не должны – если, конечно, вдруг не решили открыть дорогу танкам безумного капитана из Мяделя или легионерам студента. Старик рассчитывал подойти к Городу третьим – и оказаться в нем первым.
 
   Небо было белесо-синее, пыльное, жаркое – который уже день. Над броней дрожал раскаленный воздух, и, изнемогая, солдаты открыли все люки. Помогало не очень – утих даже всегдашний ветер, застоялая духота душила, стягивала губы. Колонна двигалась медленно. Уже было три часа пополудни, они подошли совсем близко к Городу, а шоссе оставалось пустым. Ни встречной машины, ни вынырнувшего из лесу дачника. Дима дважды приказывал снижать скорость, и теперь машины едва ползли. Жары он не замечал. Беспокойство, не оставлявшее его с утра, после встречи с Рысей, превратилось в цепенящий страх. Беспричинный, странный. Непонятно откуда пробравшийся в душу. Ладони липли к обтянутым резиной поручням. Где-то в ладном, безопасном, знакомом и прочном когда-то мире открылась трещина, и теперь в слитный прежде гул прокралось дребезжание, тянущая нервы фальшь. Ощущаемая не разумом, а нутром, как первые судороги земли перед извержением вулкана.
   Охранение шло и впереди, и позади колонны, связь с базой не прерывалась, и на аэродроме под Бобруйском ждало сигнала звено штурмовых вертолетов. Чтобы поддержка с воздуха не перепутала, на крышах своих машин намалевали широкие белые и красные полосы. При малейшей угрозе можно просто повернуть назад, остановиться, дождаться основных сил. Но Димин страх уже перерос всякую видимую логику. Просто двигаться к Городу по шоссе, как покорная корова на бойню, невозможно. Будто лбом в ледяную стену. Что-то нужно делать, а что именно? Месиво смутных подозрений не складывалось в единую связную мысль.
   Миновав столбик с синей табличкой «До Города – двадцать три километра», Дима велел остановиться. Шоссе врезалось в гряду поросших соснами песчаных холмов, местами поднимавшихся над ним на добрых полсотни метров. И туда Дима, оставив при себе роту дезертиров, отправил легионеров и егерей под командой Сергея и молодцеватого легионного сотника прочесывать лес по обе стороны шоссе, двигаясь в полукилометре впереди колонны. На следующие три километра ушел почти час. Разведчики, поначалу обрадовавшись возможности выбраться из-под горячего железа на свежий воздух, начали вполголоса материться – в лесу хватало и кустов, и замаскированных ими ям.
   С шедшей на километр впереди «БМПшки» охранения уже несколько раз раздраженно осведомлялись, в чем причина задержки. Командовал охранением лейтенант, почти Димин ровесник, только в прошлом году закончивший училище в Городе и вопреки родительским связям угодивший в полузаброшенный военный городок под Оршей. Кто такой Дима, лейтенант не знал и знать не очень хотел, считая его кем-то вроде комиссара-соглядатая, приставленного Матвеем Ивановичем, перед которым лейтенант испытывал суеверный трепет. Приказы лейтенант соглашался принять к сведению и требование указывать, где именно его машина, исполнял – но прибавлял и убавлял пару километров, когда считал нужным.
   Осведомившись в очередной раз, куда успела доползти колонна, лейтенант погнал машину вперед и остановился, лишь увидев с вершины очередного холма Город. А потом он различил внизу торчащий из кустов у речушки вкопанный по башню танк и заорал в микрофон, а его механик-водитель рванул машину с места назад от взметнувшегося перед носом фонтана асфальтовых крошек и щебня. Отскочив за гребень холма, «БМП» развернулась, и лейтенант увидел, как, ломая молодые сосенки, на шоссе вываливается пятнистая туша «Т-80-го».
   Но первым сгорел не лейтенант. Первым получил в брюхо струю кумулятивного огня головной танк колонны, завертевшийся на одной гусенице, как зверь с перешибленной лапой. Но, умирая, он спас остальных: развернулся боком, перегородив дорогу, и закрыл колонну собой. Самоходки били снизу, из невысокой заросли в полукилометре, мимо которой проскочил беспечный лейтенант. А лейтенант пытался выбраться из перевернутой взрывом «БМП». Она загорелась быстро, башенный люк заклинило, и ноги лейтенанта оказались внизу, в чадном мазутном жару. Лейтенант дергался, скреб ногтями асфальт. Когда пламя подобралось к коленям, тоненько, пронзительно завизжал.
   С началом стрельбы Сергей погнал свое крыло вперед, а сотенный, растерявшись, велел своим стоять на месте, и черно-пятнистые застигли его врасплох. Уцелевших погнали к обрыву, и танки не могли стрелять, потому что трудно было разобрать, где легионеры, а где спецназ. И тут вышедший на связь командир машины охранения, шедшей в километре за колонной, сообщил, что приближающиеся танки начали его обстреливать. Отступать было некуда. Солдаты выпрыгивали из машин, прятались в кювете, кто-то карабкался по склону, бежал, пригнувшись, вдоль дороги. Дима приказал шедшим в хвосте танкам, трем «Т-60-м», прорываться назад. С обрыва на левой стороне шоссе стали стрелять. Тогда Дима приказал отступать всем.
   На свои танки наткнулись сразу за поворотом. Они стояли рядком, метрах в двадцати друг от друга, и горели. Ни один не успел даже повернуть башню в ту сторону, откуда по ним стреляли. Увидев их, водители грузовиков повыскакивали из кабин и бросились в лес, а за ними – еще остававшиеся в кузовах солдаты. Тогда Дима приказал всем, кто его еще слышал, уходить в лес. И, вызвав базу, заорал, чтобы слали вертолеты.
   Сгрудившиеся за подбитыми танками машины вспыхивали одна за другой. Дольше всех прожила «тридцатьчетверка». Продиравшиеся сквозь загроможденное пылающими обломками шоссе танки не заметили ее, и ветеран имперских войн успел заработать еще одну звездочку вдобавок к выписанному на броне счету побед минувшей войны. «Тридцатьчетверка» первым снарядом раздробила орудийную маску и заклинила башню своему пятнистому правнуку, а потом добила его в упор, раскрошила бронебойными болванками, как молотком. Сожгли ее только через полчаса, когда спецназовцы сбили наконец остатки легионеров с обрыва и подтащили гранатометы.
 
   Благодаря «тридцатьчетверке» и тому, что Сергей с легионерами схлестнулся со спецназом лоб в лоб и даже потеснил его, удалось уйти далеко от шоссе. Отступали сперва организованно, а потом, когда Сергей привел остаток своих и идущих за ними по пятам спецназовцев, побежали. Во всю прыть, не обращая внимания на тех, кто рядом, отстреливаясь наугад – то ли во врагов, то ли в отставших. С Димой остались только Павел и Сергей. Те могли бежать гораздо быстрее, но держались рядом, помогали, указывали дорогу. «Эскадрерос» учили, как выжить во всякой боевой обстановке – в том числе и при бегстве.
   Большинство убегавших не стало карабкаться вверх по склонам, и спецназовцы пошли за ними. А Сергей с Павлом выбирали самые неприятные и труднопроходимые места и мчались по ним, как зайцы сквозь подлесок, перемахивая через бурелом прыгая по канавам. Сергей не раз подхватывал спотыкавшегося Диму, ухватив за руку, втаскивал на склоны. Наконец остановились отдышаться в заросшей малинником ложбине. Дима, хватая ртом воздух, упал на колени, упершись ладонями в присыпанную иглицей землю. Сергей, опершись о дерево, медленно, шумно вдыхал-выдыхал – восстанавливал дыхание. Павел же прохаживался, разминая кисти, – свежий и спокойный, будто не скакал только что по буеракам, а вернулся с послеобеденной прогулки. Вслушивался, хмурясь. Но крики и стрельба остались далеко позади и слышались всё слабее.
   – Ушли, – сказал Павел удовлетворенно. – Если с собаками не пойдут, то ушли. Яб закурил сейчас, честное слово… Командир, скажи мне: где обещанные вертолеты? Не знаешь. А я знаю. Старик и на этот раз нас подставил. Только теперь с нами было три сотни людей. Которых пятнистые сейчас добивают по лесу… Знаешь, со всем стариковским сбродом будет то же самое. Надо же, конфедерация. Нашли же слово.
   – Заткнись, – оборвал его Сергей.
   – А ты меня послушай, – посоветовал Павел. – Внимательно. На всю эту конфедерацию достаточно нашей роты. Или спецназовского батальона. Старик думал их на нас отвлечь и прорваться в Город, пока нас разделывают. Не думаю, что у него получится. А думаю я про наше с тобой, Сергей, будущее.
   – Утра нужно… дождаться… – просипел Дима. – Вертолеты… же.
   Павел, поглядев на него, ухмыльнулся:
   – Помнишь, я как-то говорил тебе, что возвращаться нужно не с пустыми руками? Так вот, момент представился. И если мне соврал толстопузый, то в кобуре у нашего командира ствол, которым завалили Понтаплева. Представь: мы были в плену. У мятежников. И вернулись с трофеями. Даже с говорящими. Или ты решил вернуться к старику? И вместе с ним, если не пристрелит за то, что просрали, подохнуть, когда спецназ с нашими разгонит его отребье к е…ене матери?
   – Сука, – процедил сквозь зубы Сергей. – Сука!
   – Потише, потише, – сказал Павел, – только, бога ради, не хватайся за ствол. Ты же знаешь – у меня это получается быстрее. Подумай, прошу тебя. Какое нам дело до их идиотских игр, до мятежей и революций? Не глупи.
   Рука Сергея метнулась к кобуре.
   Он успел вынуть свой пистолет и, уже падая, сбитый с ног тремя девятимиллиметровыми пулями, выстрелить в синевшее между сосен небо.
   – Я этого не хотел, – прошептал Павел. – Честное слово, не хотел.
   Он обернулся и увидел в трясущейся руке Димы, по-прежнему стоявшего на четвереньках, пистолет.
   – Эй, командир. Ты это брось. Ты что, со мной в стрелялки играть надумал?
   Пистолет удержать было трудно. После сумасшедшего бега по лесу сердце колотилось, билось о ребра, перед глазами плыли круги. Земля дрожала под коленями. С первой пули Дима промазал. Но вторая попала Павлу в бедро. Тот упал, извернулся, как кошка, выпростав стрелковую руку, выстрелил. Диму будто ударило в плечо огромным горячим молотом, отбросило на бок. Боли не было – только стало жарко в груди и плече. Сознания не потерял – но стало очень тяжело дышать и невозможно шевельнуться.
   За сосной, лежа на спине и пытаясь заткнуть рану пальцами, матерился Павел. Драл в куски рубашку, скручивал жгут. Пуля прошла навылет, проделав в левом бедре две дыры на ладонь ниже паха. Входная была как след от шила, а в выходной умещались два пальца, и оттуда фонтаном била кровь – пуля проткнула артерию и раздробила кость. Просунув ствол пистолета под обвязанный вокруг бедра жгут, он повернул его раз, другой – затянул. Застонав, приподнялся, волоча покалеченную ногу, подполз к Сергею. Пощупал пульс. Пошарил по карманам, вынул удостоверение. Попробовал встать. Пистолет, которым был закручен узел, вдруг выскользнул, и скова фонтаном забила кровь. Раненый закричал, нашарил пистолет, снова вставил под жгут, принялся закручивать – и перетянул, жгут лопнул. Всхлипывая, Павел начал сдирать с Сергея ремень, вытянул, завязал, принялся затягивать всё тем же пистолетом. Намокший кожаный ремень тянулся. Павел скручивал, затягивал, пытался провернуть пистолет еще на раз – пока не выбился из сил. Кровь по-прежнему текла. Павел попытался приподняться, но уже не смог. Тогда он лег на спину, опершись затылком о мертвого Сергея, и заплакал. Потом, подняв пистолет, сунул его ствол себе в рот и нажал на спуск.
 
   Когда Дима наконец сумел перевалиться на живот и, помогая здоровой рукой, встать на колени, то первым делом подобрал и сунул в кобуру пистолет с последним оставшимся патроном. Потом, вырывая с мясом пуговицы, содрал с плеча рубашку. Плечо посинело и раздулось, а из дырочки под ключицей сочилась темная кровь. Дима потрогал осторожно пальцами со спины и, нащупав мокрую ямку, выматерился. Морщась, содрал с себя рубашку, прижал коленом, разорвал пополам. Помогая зубами, обмотал обрывки вокруг плеча, затянул узел. Поднял валявшийся рядом сухой сук, опираясь на него, как на костыль, встал и побрел вниз по склону – к Городу.
   Дима дошел до дороги и сел на обочине, опершись спиной о бетонный столб с указателем расстояния, слушая взрывы и стрельбу вдалеке. На закате подле него остановился черный джип с тонированными стеклами.
   – Ну что, командир, живой? – спросила Рыся, наклоняясь над ним.
   – Живой, – прошептал Дима, пытаясь улыбнуться. – Только вот рука и плечо всё… как свинцовые.
   – Плечо? – Рыся тронула повязку пальцами и рассмеялась. – Ну, плечо – это ничего. До свадьбы заживет, как у нас говорят.
   И поцеловала его – в лоб, а потом в губы.
   – Да-да, – прошептал Дима. – Заживет. Только ты не уходи, не уходи.
   – Я не уйду, – пообещала Рыся, и огромный парень с лошадиным лицом, легко подняв Диму на руки, отнес его в машину.

ПАТРОН ДВЕНАДЦАТЫЙ:
ПОСЛЕДНИЙ И ПЕРВЫЙ

   Это был Ступнев. В бронежилете и каске, с болтающейся на груди причудливой маской, с автоматом в руках, заляпанный с ног до головы бурой вонючей слизью.
   – Не удрал, – сказал Ступнев. – И не придавило тебя. Я как заглянул в операционную – точно, думаю, уплыл вместе с говном. Потом сигнал словил. А это кто тут еще?
   – Это… это Марат. Был, – прошептал я хрипло.
   – Оно к лучшему, что был, – сказал Ступнев равнодушно. – Мы б его всё равно не вытянули, пришлось бы бросать. Наверх сейчас дороги нету, только вниз. Говно два этажа над нами залило. Пока еще стечет… Мы твоего Марата сюда принесли, вчера еще. Он тогда уже был не совсем. Укатали его «мойщики». Перестарались.
   – Вы что, не могли врача ему найти?
   – Врача? Здесь? Может, в Освенциме врача поискать прикажешь?.. Ладно, не смотри на меня зверем. Твою мать, я же пришел, чтоб твою задницу отсюда вытащить! Потом, если хочешь, можешь мне морду набить и высказать всё, что думаешь. Честное слово, буду стоять по стойке «смирно» и слушать. А сейчас уходить нам надо. Передохну вот малость, и пойдем. Задрало меня, честное слово.
   Ступнев сел на пол. Покопавшись в кармане, достал два продолговатых, запакованных в фольгу брикета.
   – Есть хочешь? Вот, бери. Это вроде хлеба на сале, но плотное очень и сытное. Жрется на ура.
   Содрал упаковку, откусил кусок, принялся жевать сосредоточенно. Я попробовал вскрыть свой – и едва не обломал ноготь.
   – Давай, – буркнул Андрей и отобрал у меня брикет. Вцепившись зубами, мгновенно фольгу разодрал.
   Концентрат был вязкий, как смола. И – необыкновенно вкусный, пахнущий жареным мясом. Я отрывал кусок за куском, торопливо прожевывал – и сам не заметил, как съел всё.
   – Быстро ты, – ухмыльнулся Ступнев, добравшийся только до середины своего. – Значит, жить хочешь. Это хорошо. На, запей, – протянул мне флягу. – Только не всё, а то у меня одна всего.
   – Тут еще есть, – признался я смущенно. – Вот. Я у трупа взял.
   – Видел, – пробурчал он с набитым ртом, – в коридоре лежали. Непотрошеные, значит. Хорошо. А то у меня патронов – кот наплакал… Хотя постой, – он посмотрел на меня недоуменно и даже перестал жевать, – откуда тут жмуры? Тут же не стреляли? Это не ты их?.. Не ты, конечно, глупость какая. Тогда… – Он вдруг выронил кусок изо рта и схватился за автомат.
   – Не хватайся, – посоветовал я ему. – Если ты от него, так всё равно не успеешь. Я его видел, Собецкого твоего. Он приходил сюда. Я и не заметил как. Раз – и передо мной сидит на корточках. А потом как кошка, вроде чуть двинулся, и нет его.
   – Что, и не тронул?
   – Как видишь.
   – Везет же… некоторым.
   – Тут не в везении дело. Всё он понимает. И тех, кто убивает, от тех, кого убивают, отличает хорошо.
   – Тогда помолись кому-нибудь, чтобы мы его не встретили. Потому что, если встретим, тебя выводить отсюда будет он. Если ты его, понимающего, уговоришь. А нет – сдохнешь здесь. В говне захлебнешься. Или пристрелят, что вероятнее всего.
   – А что здесь вообще происходит?
   – Тонем, – ответил Ступнев зло. – Одному большому дяде ударила в голову моча, и теперь мы тонем в ней все. В стране настоящая война. Танки на Город прут. В Городе стрельба, подвалы рвут. Половину президентского дворца развалили. Короче: хавайся в бульбу, немцы в Копыси.
   – Как это? У нас? Кто это позволил? У нас же…
   – У нас, у нас. Большой папа сверху дал идиоту власть, а тот за считанные дни страну на уши поставил. Армию разогнал, мать его. Это ж надо умудриться таким дебилом быть! Подстанции городские взрывать! Сейчас полгорода без воды и вообще без ничего. Больницы тоже. Это его образцовые подчиненные, дебила этого, нас говном залили. Взорвали магистральный коллектор.
   – А танки?
   – Танки? Армия пошла на Город. И бодяга всякая, с армией. Но это – х…й с ним. Есть кому разгонять. Да они и сами разбегутся, когда получат по шее. А вот что наших покромсали…
   – Кого это – «наших»? – спросил я осторожно.
   – Тех, кому придется всё это расхлебывать. И большого папу за сисю брать. А, говорил я ей – быстрее, быстрее, всё же катится х…й знает куда.
   – А где она сейчас?
   – Не знаю. Но мы с ней свяжемся, как только выберемся наверх. У меня передатчик двадцатикилометровый.
   Ступнев дожевал, запил водой.
   – Ладно. Кончаем бодягу, идти пора. Ты вообще ходибельный?
   – Кажется. То есть голова только болит.
   – Голова – это ничего. Тебе на ней нужны пока только уши – слушать, что я скажу, и очень внимательно. И делать – сразу же. Понял? Ну а сейчас держи. – Он вытащил из рюкзачка маску, похожую на аквалангистскую, только с совершенно черным, непрозрачным стеклом. – Очки ночного видения. Без них тут сейчас – никуда… Они просто надеваются, давай помогу.
   Он нахлобучил маску мне на голову, поправил, пристроил – и мир вокруг засветился оттенками зелени.
   – Что, нравится? Погоди пока, вот, повесь на шею. Я скажу, когда надеть. Так, а сейчас поживимся.
   Ступнев, закряхтев, поднялся на ноги, вышел в коридор. Я потрогал зачем-то Маратовы пальцы, уже холодные. Попробовал закрыть ему глаза, опустить веки. Но они были как резиновые.
   – Чего ты с ним? – спросил Ступнев от двери.
   – Я уже, уже, – пробормотал я.
   – Если уже, так давай сюда. Хватит с трупом сюсюкать. Вот, одежка тебе. – Он показал мне бронежилет.
   – Он большой мне, – сказал я неуверенно, просовывая руки, – и тяжеленный же.
   – Ничего, яйца прикроешь. Вот тут затяни, о как. Тут магазины еще торчат – так пусть торчат. А гранаты я себе забрал, тебе ни к чему.
   Я нагнулся за автоматом.
   – Оставь. Ты как это себе представляешь? За моей спиной, в темноте, с твоими нервами и этим пугачом? Хватит с тебя моего. – Он щелкнул затвором. – Пошли. Я – впереди, ты за мной в пяти шагах. Когда я сделаю вот так, – он поднял руку, – ты стоишь на месте как вкопанный. Когда махну – можешь идти. Если, не дай бог, шухер какой, падаешь на пол, забиваешься в любую подходящую дыру и лежишь очень тихо. Если нужно меня позвать, дави на кнопку, вот эту, на своем маячке. Голосом – только в самом крайнем случае. Понятно? Отлично. Пошли.
   И мы пошли по залитым, искореженным коридорам. Местами они выглядели так, будто исполинский кулак лупил по стенам, крошил бетон, мял арматуру. Там и сям плавали куски пенопласта, обломки мебели, раздутые, толстые мешки. Натолкнувшись на один из них, я понял, что это труп. В тенисто-зеленом сквозь очки ночном мире всё казалось феерически прекрасным.
   По лестницам вниз лилось сплошным потоком, и потому мы спустились на два этажа у разлома, по торчащим из обломанной стены кускам арматуры. Было совсем темно, и сквозь маску смешанная с экскрементами вода казалась яркой, как детская акварелька. Внизу мы оказались по грудь в ней и медленно побрели по искореженному коридору, загребая руками.
   Там я его и заметил. Даже, скорее, не заметил – ощутил его присутствие, глухой всплеск, почти неразличимый в гуле срывающегося в трещину потока, быструю тень, тут же исчезнувшую за поворотом. Я прижался к стене, судорожно нащупал маячок.
   – Ты чего? – спросил Ступнев, щелкая предохранителем.
   – Он идет. За нами идет. Я его заметил.
   – Кто он?
   – Он. Собецкий. Он следом за нами. Он, наверное, вслед за нами выбраться хочет.
   – Ну-ну, – хмыкнул Ступнев. – Хорошо всё-таки, что я тебе автомат не дал.
   – Я точно видел!
   – Нам еще два этажа, – отмахнулся он. – А на последнем точно плыть в говне этом придется.
   – Слушай, – сказал я Ступневу, – а почему бы нам просто не подняться наверх? Мы же спускались даже и без лестниц. Могли б и подняться так, а не ползти туда, куда вся канализация и стекает.
   – Слушай меня, и очень внимательно, – вздохнул Ступнев устало. – Даже если сверху и стекло уже, в чем я лично сомневаюсь, шансов выжить у тебя там куда меньше, чем внизу. Если тебя увидят те, кто стрелял в меня, то ты труп вместе со мной. Если тебя увидят те, кто чистил эти коридоры вместе со мной, то я буду вынужден пристрелить тебя сам. В порядке аварийной ликвидации и шкурного самосохранения. Понятно?