Страница:
Девять девчушек окружили костер, протянув над ним правые руки. Вновь запищали свистелки, влажно зашлепали барабаны, и Цемба, держа в руках глиняный горшок, медленно, по-стариковски подволакивая ноги, двинулась за спинами девушек. Левой рукой каждая из них, не оборачиваясь, должна была взять из горшка маленький камушек, который и определит ее судьбу. Испуганные девчонки не попадали рукой в горшок, роняли выбранный уже камешек, одна разревелась от волнения, две другие начали истерически хихикать, кто-то принялся чихать от попавшего в нос дыма, не в состоянии остановиться. Но вот наконец камешки разобраны. По сигналу Цембы девушки протянули левые руки к пламени, чтобы все могли увидеть, какой выбор сделал Наам. Шестеро, вытащившие камешки белого цвета, поспешно отступили в глубь пещеры и смешались с толпой подавшихся вперед соплеменников, а три оставшихся замерли у костра, растерянные и дрожащие.
Обступившие их старейшины с раскрашенными и потому ставшими чужими, жестокими лицами приказали девушкам раздеться и, раскидав горящие уголья так, чтобы те образовали круг, велели им по очереди встать в него, дабы подвергнуться очищению священным огнем и дымом. Опять засипели притихшие было свистелки, Цемба начала бормотать какие-то полузабытые заклинания, посыпая уголья сушеными листьями хасы, смешанными с чем-то на удивление вонючим.
Вождь прислушался к шамканью старухи, но понимал лишь отдельные слова, упорно не желавшие даже все вместе обретать хотя бы отдаленное подобие смысла. Быть может, когда-то в детстве Цемба и участвовала в подобной церемонии, но, похоже, за прошедшие годы все смешалось и перепуталось в ее памяти. Во всяком случае, Мдото, помнится, говорил, что заклинания обретают смысл лишь в устах должным образом подготовленного человека и сами по себе значат не больше, чем любые другие сочетания слов. К сожалению, вождь, многое узнавший от Главного колдуна мибу, был единственным человеком, понимавшим, что выбрать настоящую Супругу Нааму, а тем паче обучить ее всему, что она должна знать и уметь, никто из его племени не в состоянии и от бормотания Цембы будет столь же мало проку, сколь и от дождя, поливающего незасеянное поле.
Обкурив девушек священным дымом и продержав их положенное время в кругу священного огня, старейшины велели им идти в самую верхнюю, Расписную пещеру. Вождю же предстояло принести жертву Нааму и приготовить его Невестам "напиток грез", который они должны будут выпить перед тем, как тела их покроют татуировкой и они начнут поститься в ожидании сошествия к ним Всевидящего и Всемогущего супруга.
Вождю было до слез жалко трех тощих поросят, которых надобно было, за неимением лучшего, посвятить Нааму, и лишь сознание того, что так или иначе сезона дождей им не пережить, удержало его от преждевременного скандала с теми старейшинами, коим чудом удалось спастись изо всех пяти разоренных деревень. К тому же в племени было много больных и ослабевших от ран и недоедания, и похлебка со свининой, быть может, вернет кому-то жизнь, а другим восстановит силы вернее всяких лекарственных снадобий, изготовлять которые, кстати, тоже становится уже не из чего. Наама, к счастью, можно удовлетворить одной кровью жертвенных животных, на туши он не зарится, а если это попытаются сделать старейшины, то не быть Гани больше вождем, коли не обломает он им прилюдно бока, не дожидаясь окончания сезона дождей. Кто бы мог подумать, что эти старики наберут такую силу, пока он оправляется от ран? Словно поганые грибы в бессолнечном лесу, словно черви в гнилом мясе, взросли, и зашевелились, и окрепли они после обрушившихся на мибу бед, и ничего с ними не сделаешь, приходится до поры до времени терпеть!
Разделавшись с поросятами и совершив малый обряд обращения к Нааму, который дозволено совершать вождю в отсутствии колдунов, Гани слил остатки поросячьей крови в горшок и передал Цембе, чтобы та отнесла ее в Расписную пещеру. После этого, взяв у старух приготовленные неутомимой Цембой кожаные мешочки с травами и нагретую в миске воду, он перешел в соседнюю маленькую пещерку и, выгнав из нее любопытных, вечно вертящихся под ногами мальчишек – будущую опору и надежду племени, – принялся готовить Напиток грез, который давали только тяжелораненым воинам и умирающим, дабы облегчить их страдания. Ничего сложного в его приготовлении не было, если под рукой имелись необходимые травки и корешки, и некоторой таинственностью он был окружен лишь потому, что едва ли не все, хотя бы единожды вкушавшие это питье, стремились во что бы то ни стало отведать его снова. Напиток этот не только прогонял боль, но и уносил разум людей в иной, немыслимо прекрасный мир, из которого никому не хотелось возвращаться, и потому секрет изготовления его знали только вождь и колдуны племени. Но мудрый Наам, не полагаясь на их выдержку, передавая тайну Напитка грез предкам мибу, повелел, чтобы никогда и ни при каких обстоятельствах тот, кто умеет изготавливать это питье, не смел пить его и даже пробовать на вкус. Разумеется, табу это никогда не нарушалось, да и не к чему было: любой воин должен уметь терпеть боль, а вождь и подавно. У колдунов же и помимо этого напитка были способы заглушить как чужие, так и собственные страдания.
Закончив приготовление питья, Гани распрямил затекшие от долгого неподвижного сидения ноги, осторожно, чтобы не раскрылись только-только зарубцевавшиеся раны, полученные им в битве у Солнечных Столбов, потянулся и, прикрыв миску от дождя специально приготовленным для этой цели куском кожи, отправился в Расписную пещеру.
Звалась она так недаром: каменные стены и потолок этой пещеры были разрисованы цветными составами в незапамятные еще времена, и, хотя изображения сильно попортила сырость, а местами и серый лишайник, в детстве они произвели на Гани неизгладимое впечатление. Да и значительно позже, когда он, не будучи еще вождем племени, бывал там с Мдото, рисунки эти поражали его своей необычностью. Ибо запечатлены на них были не сцены охоты и битв, а панорамы каких-то чудных поселков, в которых люди в невиданно роскошных одеяниях совершали диковинные жертвоприношения непостижимым богам. Так, по крайней мере, объяснял изображенное на стенах пещеры Мдото, и вождь верил ему, поскольку Главному колдуну было ведомо многое такое, о чем даже старейшины племени не имели ни малейшего представления. По его словам, за невысокими Северными горами располагалось раньше великое государство, исчезнувшее ныне с лица земли, и художник, расписывавший стены пещеры, изобразил на них то, что собственными глазами видел в этой уничтоженной за неизвестные прегрешения Наамом стране. Предание о долине Каменных Богов с детства волновало Гани, и он неоднократно намеревался отправиться на север, чтобы увидеть хотя бы руины чудесной страны, но всякий раз возникали какие-то неотложные дела, из-за которых ему не удавалось уйти дальше Расписной пещеры, которую ребятишки уже успели переименовать в Невестину.
Войдя под своды Расписной, а теперь и правда Невестиной пещеры, Гани обнаружил, что все приготовления уже закончены и собравшиеся здесь люди нетерпеливо ожидают его и принесенного им Напитка грез. Цемба доложила вождю, что девушки вымыты, подготовлены к посту и сошествию к ним Наама, а старый Ярагаш уже развел необходимые для нанесения священной татуировки составы. Гани передал старухе миску с Напитком грез и позволил старикам отвести себя на каменное возвышение, тянувшееся вдоль левой стены пещеры.
Сидевшие на уступе старухи и вооруженные копьями воины почтительно подвинулись, уступая вождю лучшее место, и он нехотя опустился на предупредительно положенную на холодный камень циновку. Ему не нравилась вся эта затея, не нравилось, что для обряда выбрана Расписная пещера и время, которое явно не подходило для подобной церемонии. Не подсушенная живительными солнечными лучами татуировка может воспалиться и начать загнивать, а сумасшедшая Цемба и сама девчонкам ничем не поможет, и другим сделать это не позволит, ссылаясь на волю Наама. Не нравилось, наконец, и то, что здесь скопилось столько людей, присутствие которых будет мешать Ярагашу. Цемба уверяла, что иначе нельзя, кто-то должен охранять Невест Наама от духов зла, пока они не будут покрыты священной татуировкой, и вождю, не слишком разбиравшемуся в подобных тонкостях – Мдото и другие колдуны нечасто приглашали его участвовать в своих ритуальных действах, – приходилось верить или хотя бы делать вид, что верит старой карге на слово. И расцветшая среди всеобщего уныния старуха ворожея, словно обретя вторую молодость, проявляла поразительную неутомимость и расторопность. Это она собрала среди соплеменников необходимые для изготовления Напитка грез сушеные травки и корешки, она отыскала среди беженцев из самого отдаленного селения старого мастера по татуировкам, обучавшего когда-то этому искусству одного из колдунов мибу, и она же распоряжалась изготовлением рам, в которые были помещены лежащие на циновках Невесты Всевидящего и Всемогущего.
Рамы эти особенно возмущали Гани, уж слишком они были похожи на пыточные станки, которые использовали пепонго и в одном из которых ему некогда пришлось побывать. О, это были поистине чудесные времена! Тогда поганые карлики нападали только во время сбора урожая, предсказать их появление можно было, не прибегая к помощи колдунов, и захваченные ими в рабство мибу могли быть выкуплены или даже отбиты у врага во время ответного налета на становище лесных людей. Теперь о подобном можно лишь мечтать…
Размышления вождя были прерваны заунывным пением Цембы и двух неуверенно подтягивавших ей старейшин, которые, не зная ни единого заклинания, старательно подвывали на одной ноте. Делали они это так противно, что Гани ощутил, как мучительно заныли зубы, заговоренные несколько лет назад Мдото и с тех пор ни разу о себе не напоминавшие.
Чтобы отвлечься от ноющей, тянущей боли, он уставился на Невест Наама, распятых в связанных из жердей рамах. Руки и ноги их были широко разведены, и даже головы крепились в неком подобии капканов, так что двигать они могли только глазами и губами. Страдать им недолго – Напиток грез скоро подействует, и девушкам станет лучше, чем кому бы то ни было из всех собравшихся в пещере. Руки, ноги и тела их будут непроизвольно дергаться во время нанесения татуировки, но боли они не испытают, и в памяти у них останутся лишь картины счастья, которые подарит изготовленное Гани питье. Боль придет позже, когда работа Ярагаша будет завершена и начнется процесс заживления нанесенных им ран. Хотя, судя по нанесенным на телах девушек жертвенной кровью поросят рисункам, старик этот знает свое дело, и особенно страдать Невестам не придется.
Вождь покосился на веточки колючего кустарника "погоди немного", на каждой из которых был оставлен только один шип. Разложенные на глянцевитых широких листьях монгонго, они имели устрашающий вид. Рядом с ними стояли два горшочка с белым и оранжевым составами для татуировки. Закончивший приготовления Ярагаш покачивал на ладони коротенькую дубинку, которая должна была помочь шипам прокалывать кожу девушек, критически поглядывая на сделанные им жертвенной кровью рисунки, являвшиеся основой для будущей татуировки. Вид у мастера был довольный, и, хотя Гани считал всю эту затею бессмысленной и даже вредной, он склонен был признать, что рисунки удались на славу. У всех девушек они были одинаковыми, такими же, как у погубленной пепонго Супруги Наама, но, благодаря тому что сами Невесты сильно отличались друг от друга, это не бросалось в глаза, да и рука мастера, нанося точки и линии на разном расстоянии, вносила в узоры некоторые различия, которые со временем станут еще более заметными.
Вероятно, каждый штрих, каждая черточка и точка в них имела свой глубокий смысл, но едва ли он был ведом кому-нибудь, кроме погибших колдунов. Вождю, во всяком случае, две спирали на лбу девушек, концы которых, проходя по вискам, закручивались на скулах, ничего не говорили. Равно как и линии, скользящие от мочек ушей по щекам и до подбородка, где они превращались в два незамкнутых кольца. Он мог лишь догадываться о значении стрелок и точек над ключицами, о смысле стилизованных изображений листьев на плечах, и, хотя маленькие девичьи груди украшены были лепестками цветов, рисунок этот вполне мог символизировать и солнце, и жар лета, и даже языки пламени. Почему пупок окружали веки с загнутыми ресницами, а извивающиеся по бедрам девушек змеи склоняли свои причудливые головы к их лону? Что за странные дуги и кружки подобно браслетам опоясывали их руки и ноги? А ведь спины Невест будут разукрашены столь же густо и затейливо!
Представив, сколько времени придется трудиться Ярагашу и сколько уколов шипов предстоит перенести девушкам, Гани испытал острый приступ беспокойства. Как это он раньше не подумал, что Ярагашу, чтобы расписать только одну из невест, понадобится по меньшей мере полдня? И зачем, спрашивается, тогда остальных поить в это время Напитком грез?..
Гани уже собрался нарушить церемонию и переговорить с Ярагашем, прежде чем тот примется за дело, но тут два подвывавших Цембе старика выступив вперед, встали по обе стороны от мастера татуировки. В руках их оказались такие же, как у Ярагаша, дубинки, и вождь понял, что старейшины все предусмотрели и татуировка будет наноситься всем трем Невестам одновременно. Старики вслед за Ярагашем склонились к зеленым листам, выбирая инструменты, и вождь, мысленно воззвав к Нааму, чтобы тот надоумил этих новоявленных умельцев по крайней мере начать работу с ног, а не с лиц девушек, крепко зажмурил глаза, дабы не видеть того, что сейчас произойдет. Зубная боль, от которой он давно уже успел отвыкнуть, сделалась едва переносимой, и Гани мысленно пообещал себе, что, ежели у этих старцев что-нибудь пойдет не так, он им собственноручно головы посворачивает. И этой не ко времени и не к месту шустрой старушонке – в первую очередь. Разумеется, если Наам позволит им дожить до конца сезона дождей.
10
11
Обступившие их старейшины с раскрашенными и потому ставшими чужими, жестокими лицами приказали девушкам раздеться и, раскидав горящие уголья так, чтобы те образовали круг, велели им по очереди встать в него, дабы подвергнуться очищению священным огнем и дымом. Опять засипели притихшие было свистелки, Цемба начала бормотать какие-то полузабытые заклинания, посыпая уголья сушеными листьями хасы, смешанными с чем-то на удивление вонючим.
Вождь прислушался к шамканью старухи, но понимал лишь отдельные слова, упорно не желавшие даже все вместе обретать хотя бы отдаленное подобие смысла. Быть может, когда-то в детстве Цемба и участвовала в подобной церемонии, но, похоже, за прошедшие годы все смешалось и перепуталось в ее памяти. Во всяком случае, Мдото, помнится, говорил, что заклинания обретают смысл лишь в устах должным образом подготовленного человека и сами по себе значат не больше, чем любые другие сочетания слов. К сожалению, вождь, многое узнавший от Главного колдуна мибу, был единственным человеком, понимавшим, что выбрать настоящую Супругу Нааму, а тем паче обучить ее всему, что она должна знать и уметь, никто из его племени не в состоянии и от бормотания Цембы будет столь же мало проку, сколь и от дождя, поливающего незасеянное поле.
Обкурив девушек священным дымом и продержав их положенное время в кругу священного огня, старейшины велели им идти в самую верхнюю, Расписную пещеру. Вождю же предстояло принести жертву Нааму и приготовить его Невестам "напиток грез", который они должны будут выпить перед тем, как тела их покроют татуировкой и они начнут поститься в ожидании сошествия к ним Всевидящего и Всемогущего супруга.
Вождю было до слез жалко трех тощих поросят, которых надобно было, за неимением лучшего, посвятить Нааму, и лишь сознание того, что так или иначе сезона дождей им не пережить, удержало его от преждевременного скандала с теми старейшинами, коим чудом удалось спастись изо всех пяти разоренных деревень. К тому же в племени было много больных и ослабевших от ран и недоедания, и похлебка со свининой, быть может, вернет кому-то жизнь, а другим восстановит силы вернее всяких лекарственных снадобий, изготовлять которые, кстати, тоже становится уже не из чего. Наама, к счастью, можно удовлетворить одной кровью жертвенных животных, на туши он не зарится, а если это попытаются сделать старейшины, то не быть Гани больше вождем, коли не обломает он им прилюдно бока, не дожидаясь окончания сезона дождей. Кто бы мог подумать, что эти старики наберут такую силу, пока он оправляется от ран? Словно поганые грибы в бессолнечном лесу, словно черви в гнилом мясе, взросли, и зашевелились, и окрепли они после обрушившихся на мибу бед, и ничего с ними не сделаешь, приходится до поры до времени терпеть!
Разделавшись с поросятами и совершив малый обряд обращения к Нааму, который дозволено совершать вождю в отсутствии колдунов, Гани слил остатки поросячьей крови в горшок и передал Цембе, чтобы та отнесла ее в Расписную пещеру. После этого, взяв у старух приготовленные неутомимой Цембой кожаные мешочки с травами и нагретую в миске воду, он перешел в соседнюю маленькую пещерку и, выгнав из нее любопытных, вечно вертящихся под ногами мальчишек – будущую опору и надежду племени, – принялся готовить Напиток грез, который давали только тяжелораненым воинам и умирающим, дабы облегчить их страдания. Ничего сложного в его приготовлении не было, если под рукой имелись необходимые травки и корешки, и некоторой таинственностью он был окружен лишь потому, что едва ли не все, хотя бы единожды вкушавшие это питье, стремились во что бы то ни стало отведать его снова. Напиток этот не только прогонял боль, но и уносил разум людей в иной, немыслимо прекрасный мир, из которого никому не хотелось возвращаться, и потому секрет изготовления его знали только вождь и колдуны племени. Но мудрый Наам, не полагаясь на их выдержку, передавая тайну Напитка грез предкам мибу, повелел, чтобы никогда и ни при каких обстоятельствах тот, кто умеет изготавливать это питье, не смел пить его и даже пробовать на вкус. Разумеется, табу это никогда не нарушалось, да и не к чему было: любой воин должен уметь терпеть боль, а вождь и подавно. У колдунов же и помимо этого напитка были способы заглушить как чужие, так и собственные страдания.
Закончив приготовление питья, Гани распрямил затекшие от долгого неподвижного сидения ноги, осторожно, чтобы не раскрылись только-только зарубцевавшиеся раны, полученные им в битве у Солнечных Столбов, потянулся и, прикрыв миску от дождя специально приготовленным для этой цели куском кожи, отправился в Расписную пещеру.
Звалась она так недаром: каменные стены и потолок этой пещеры были разрисованы цветными составами в незапамятные еще времена, и, хотя изображения сильно попортила сырость, а местами и серый лишайник, в детстве они произвели на Гани неизгладимое впечатление. Да и значительно позже, когда он, не будучи еще вождем племени, бывал там с Мдото, рисунки эти поражали его своей необычностью. Ибо запечатлены на них были не сцены охоты и битв, а панорамы каких-то чудных поселков, в которых люди в невиданно роскошных одеяниях совершали диковинные жертвоприношения непостижимым богам. Так, по крайней мере, объяснял изображенное на стенах пещеры Мдото, и вождь верил ему, поскольку Главному колдуну было ведомо многое такое, о чем даже старейшины племени не имели ни малейшего представления. По его словам, за невысокими Северными горами располагалось раньше великое государство, исчезнувшее ныне с лица земли, и художник, расписывавший стены пещеры, изобразил на них то, что собственными глазами видел в этой уничтоженной за неизвестные прегрешения Наамом стране. Предание о долине Каменных Богов с детства волновало Гани, и он неоднократно намеревался отправиться на север, чтобы увидеть хотя бы руины чудесной страны, но всякий раз возникали какие-то неотложные дела, из-за которых ему не удавалось уйти дальше Расписной пещеры, которую ребятишки уже успели переименовать в Невестину.
Войдя под своды Расписной, а теперь и правда Невестиной пещеры, Гани обнаружил, что все приготовления уже закончены и собравшиеся здесь люди нетерпеливо ожидают его и принесенного им Напитка грез. Цемба доложила вождю, что девушки вымыты, подготовлены к посту и сошествию к ним Наама, а старый Ярагаш уже развел необходимые для нанесения священной татуировки составы. Гани передал старухе миску с Напитком грез и позволил старикам отвести себя на каменное возвышение, тянувшееся вдоль левой стены пещеры.
Сидевшие на уступе старухи и вооруженные копьями воины почтительно подвинулись, уступая вождю лучшее место, и он нехотя опустился на предупредительно положенную на холодный камень циновку. Ему не нравилась вся эта затея, не нравилось, что для обряда выбрана Расписная пещера и время, которое явно не подходило для подобной церемонии. Не подсушенная живительными солнечными лучами татуировка может воспалиться и начать загнивать, а сумасшедшая Цемба и сама девчонкам ничем не поможет, и другим сделать это не позволит, ссылаясь на волю Наама. Не нравилось, наконец, и то, что здесь скопилось столько людей, присутствие которых будет мешать Ярагашу. Цемба уверяла, что иначе нельзя, кто-то должен охранять Невест Наама от духов зла, пока они не будут покрыты священной татуировкой, и вождю, не слишком разбиравшемуся в подобных тонкостях – Мдото и другие колдуны нечасто приглашали его участвовать в своих ритуальных действах, – приходилось верить или хотя бы делать вид, что верит старой карге на слово. И расцветшая среди всеобщего уныния старуха ворожея, словно обретя вторую молодость, проявляла поразительную неутомимость и расторопность. Это она собрала среди соплеменников необходимые для изготовления Напитка грез сушеные травки и корешки, она отыскала среди беженцев из самого отдаленного селения старого мастера по татуировкам, обучавшего когда-то этому искусству одного из колдунов мибу, и она же распоряжалась изготовлением рам, в которые были помещены лежащие на циновках Невесты Всевидящего и Всемогущего.
Рамы эти особенно возмущали Гани, уж слишком они были похожи на пыточные станки, которые использовали пепонго и в одном из которых ему некогда пришлось побывать. О, это были поистине чудесные времена! Тогда поганые карлики нападали только во время сбора урожая, предсказать их появление можно было, не прибегая к помощи колдунов, и захваченные ими в рабство мибу могли быть выкуплены или даже отбиты у врага во время ответного налета на становище лесных людей. Теперь о подобном можно лишь мечтать…
Размышления вождя были прерваны заунывным пением Цембы и двух неуверенно подтягивавших ей старейшин, которые, не зная ни единого заклинания, старательно подвывали на одной ноте. Делали они это так противно, что Гани ощутил, как мучительно заныли зубы, заговоренные несколько лет назад Мдото и с тех пор ни разу о себе не напоминавшие.
Чтобы отвлечься от ноющей, тянущей боли, он уставился на Невест Наама, распятых в связанных из жердей рамах. Руки и ноги их были широко разведены, и даже головы крепились в неком подобии капканов, так что двигать они могли только глазами и губами. Страдать им недолго – Напиток грез скоро подействует, и девушкам станет лучше, чем кому бы то ни было из всех собравшихся в пещере. Руки, ноги и тела их будут непроизвольно дергаться во время нанесения татуировки, но боли они не испытают, и в памяти у них останутся лишь картины счастья, которые подарит изготовленное Гани питье. Боль придет позже, когда работа Ярагаша будет завершена и начнется процесс заживления нанесенных им ран. Хотя, судя по нанесенным на телах девушек жертвенной кровью поросят рисункам, старик этот знает свое дело, и особенно страдать Невестам не придется.
Вождь покосился на веточки колючего кустарника "погоди немного", на каждой из которых был оставлен только один шип. Разложенные на глянцевитых широких листьях монгонго, они имели устрашающий вид. Рядом с ними стояли два горшочка с белым и оранжевым составами для татуировки. Закончивший приготовления Ярагаш покачивал на ладони коротенькую дубинку, которая должна была помочь шипам прокалывать кожу девушек, критически поглядывая на сделанные им жертвенной кровью рисунки, являвшиеся основой для будущей татуировки. Вид у мастера был довольный, и, хотя Гани считал всю эту затею бессмысленной и даже вредной, он склонен был признать, что рисунки удались на славу. У всех девушек они были одинаковыми, такими же, как у погубленной пепонго Супруги Наама, но, благодаря тому что сами Невесты сильно отличались друг от друга, это не бросалось в глаза, да и рука мастера, нанося точки и линии на разном расстоянии, вносила в узоры некоторые различия, которые со временем станут еще более заметными.
Вероятно, каждый штрих, каждая черточка и точка в них имела свой глубокий смысл, но едва ли он был ведом кому-нибудь, кроме погибших колдунов. Вождю, во всяком случае, две спирали на лбу девушек, концы которых, проходя по вискам, закручивались на скулах, ничего не говорили. Равно как и линии, скользящие от мочек ушей по щекам и до подбородка, где они превращались в два незамкнутых кольца. Он мог лишь догадываться о значении стрелок и точек над ключицами, о смысле стилизованных изображений листьев на плечах, и, хотя маленькие девичьи груди украшены были лепестками цветов, рисунок этот вполне мог символизировать и солнце, и жар лета, и даже языки пламени. Почему пупок окружали веки с загнутыми ресницами, а извивающиеся по бедрам девушек змеи склоняли свои причудливые головы к их лону? Что за странные дуги и кружки подобно браслетам опоясывали их руки и ноги? А ведь спины Невест будут разукрашены столь же густо и затейливо!
Представив, сколько времени придется трудиться Ярагашу и сколько уколов шипов предстоит перенести девушкам, Гани испытал острый приступ беспокойства. Как это он раньше не подумал, что Ярагашу, чтобы расписать только одну из невест, понадобится по меньшей мере полдня? И зачем, спрашивается, тогда остальных поить в это время Напитком грез?..
Гани уже собрался нарушить церемонию и переговорить с Ярагашем, прежде чем тот примется за дело, но тут два подвывавших Цембе старика выступив вперед, встали по обе стороны от мастера татуировки. В руках их оказались такие же, как у Ярагаша, дубинки, и вождь понял, что старейшины все предусмотрели и татуировка будет наноситься всем трем Невестам одновременно. Старики вслед за Ярагашем склонились к зеленым листам, выбирая инструменты, и вождь, мысленно воззвав к Нааму, чтобы тот надоумил этих новоявленных умельцев по крайней мере начать работу с ног, а не с лиц девушек, крепко зажмурил глаза, дабы не видеть того, что сейчас произойдет. Зубная боль, от которой он давно уже успел отвыкнуть, сделалась едва переносимой, и Гани мысленно пообещал себе, что, ежели у этих старцев что-нибудь пойдет не так, он им собственноручно головы посворачивает. И этой не ко времени и не к месту шустрой старушонке – в первую очередь. Разумеется, если Наам позволит им дожить до конца сезона дождей.
10
Полоска света, пробивавшаяся сквозь неплотно прикрытую крышку люка, становилась все ярче и ярче – наступил третий день плавания. Теперь Вивилана могла покинуть место своего добровольного заточения, не опасаясь, что "Морская дева" вернется в Аланиол, дабы доставить ее отцу. Если бы корабль принадлежал Хрису или был зафрахтован им одним, можно было бы не сомневаться, что он прикажет капитану повернуть назад. Но, помимо Странника, на "Морской деве" плыло не меньше дюжины купцов, везших товары в Аскул, и уж они-то, конечно, не захотят тратить свое драгоценное время на то, чтобы вернуть сумасбродную девчонку домой, откуда она так легкомысленно сбежала. Скорее всего, они пообещают друг другу приглядеть за Вивиланой, здоровью которой морская прогулка ничуть не повредит. А что касается возвращения, ответят они на протесты Хриса, так почему бы ей не посмотреть мир, раз уж она так к этому стремится? В Аланиол она вернется на первом же идущем туда корабле, а Верцелу это будет хорошим уроком – пусть приглядывает за своей дочерью получше. Вероятно, они даже будут рады ее появлению на судне – какое-никакое, а все же разнообразие.
По расчетам Вивиланы выходило, что она могла бы объявиться и раньше, но два соображения удержали ее от этого. Первое: девушку не на шутку беспокоило, как отнесется к ее побегу из дома Хрис – для того, чтобы понять, что пробралась она на корабль вовсе не ради прогулки по морю, особой проницательности не требуется. И второе: как ей поступить с прячущимся в трюме мужчиной: предупредить капитана "Девы" о том, что кто-то тайком плывет на его судне, или держать язык за зубами? С одной стороны, ей не было никакого дела до того, что кто-то, не оплатив проезд, пытается попасть в Мономатану, с другой же стороны, только безумцу придет в голову сидеть в трюме двадцать, а то и тридцать дней, а безумец на корабле может натворить немало бед. И даже если он не надумает прорубить днище "Девы" или устроить пожар, все равно его лучше иметь перед глазами, чем среди мешков, ящиков и бочек с товарами, которые он способен превратить невесть во что задолго до того, как судно войдет в порт. Сама-то девушка сделала все возможное, чтобы второй обитатель трюма не догадался о ее присутствии. Вивилане не пришлось раздумывать долго, чтобы прийти к выводу, что появление ее вряд ли его обрадует. К тому же сохранить свое присутствие в тайне оказалось совсем не сложно: бочек с пресной водой, сухарями, солониной и прочей снедью хватало с избытком, а места в носовом отсеке трюма было достаточно для десятка человек, решивших поиграть в прятки.
Приведя одежду в порядок и уложив волосы в самую сногсшибательную прическу, что сделать без зеркала и гребня оказалось не так-то просто, Вивилана прочла длинную обстоятельную молитву Морскому Хозяину и бесшумно прокралась к лестнице. Поднялась по ней и, откинув люк, выскочила на палубу. При этом она едва не столкнулась с дюжим моряком, который, увидев ее, охнул и выпустил из рук деревянную бадью с забортной водой. Полуослепшая от дневного света, показавшегося ей нестерпимо ярким, несмотря на то что небо было затянуто облаками, девушка улыбнулась растерянному и испуганному мореходу самой лучезарнейшей из своих улыбок и спросила:
– Не скажешь ли, милейший, как мне найти капитана?
– Ка… Ма… Ва… – Матрос хлопал глазами, творил охранительные знаки и решительно не был способен сказать что-либо вразумительное. Видя, что парню придется долго приходить в себя, Вивилана оглядела палубу и окликнула другого матроса, возившегося у канатного ящика:
– Эй, любезный, где каюты купцов? Мне нужен Хрис или Эврих, проводи-ка меня к ним!
Второй матрос – флегматичный, заросший щетиной и явно от особой впечатлительности не страдавший – некоторое время молча и задумчиво взирал на девушку, а потом, указав на кормовую надстройку, нехотя буркнул:
– Экая цаца, проводи ее! Сама найдешь – вторая дверь направо.
Похоже, они тут еще не полностью проснулись, отметила Вивилана, с любопытством осматриваясь по сторонам. На палубе кроме стоящего у штурвала рулевого было только три челевека, и вахтенные, судя по всему, приняли девушку за одну из рабынь, иначе они удостоили бы ее большим вниманием.
Корма была самой высокой частью "Девы" и, помимо отведенной для богатых пассажиров палубной надстройки, состояла из двух уровней, на верхнем из которых было помещение для рабов, а на нижнем трюмовой отсек для не боящихся влаги товаров. Кубрик команды располагался в средней части судна, и, миновав ведущий в него люк, девушка обогнула вторую мачту и очутилась перед дверью кормовой надстройки. Распахнув ее, она вошла в низкий и узкий коридор, по обе стороны которого находились каюты купцов. Мгновение помешкав, тихо приоткрыла дверь отведенной Хрису каюты, сделала шаг вперед и замерла как вкопанная.
Крохотная, погруженная в сумрак каюта была разгорожена закрепленным под потолком куском парусины, и что делалось в левой ее части, девушка видеть не могла, но в правой!.. На низкой широкой лавке, застеленной желтого цвета тканью, спал у стены, закинув руки за голову, Хрис, а рядом, полуобняв его, дрыхла бесстыжая чернокожая образина!
Вивилана почувствовала, как кровь прихлынула к ее лицу, сердце заколотилось так, что, казалось, вот-вот проломит ребра и вырвется из груди. Не сознавая, что делает, она выхватила из-за пазухи кинжал. Серый блеск длинного хищного лезвия, однако, моментально вернул ей рассудок и заставил опустить занесенную для удара руку. Что же это за глупость она хотела совершить?! Зачем ей убивать эту похотливую тварь? Да ведь этого же вовсе и не нужно, и Хрис ей подобной выходки не простит!
Спрятав кинжал, она попыталась привести свои мысли в порядок, и с некоторым трудом ей это удалось. Как хорошо, что она не поддалась первому порыву и не убила эту, как ее… Нумию! Естественно, ей понравился Хрис, винить ее в этом глупо, и, конечно же, она сделала все, чтобы залезть к нему в постель. Хриса тоже понять можно – это только в любовных песнях и балладах герои десятилетиями хранят верность своим избранницам и никого вокруг не замечают, не пьют, не едят, все подвиги совершают. Избранница-то избранницей, а здоровое тело своего требует, и греха в том особого нет. Вопрос в другом, как ей теперь эту хромую гадину от Странника отлучить? Ведь вцепится в него мертвой хваткой – и железом не оторвешь… И как ей перед Хрисом предстать, команда-то не вечно дрыхнуть будет?..
Повинуясь внезапно пришедшей ее в голову мысли, Вивилана приблизилась к ложу и коснулась пальцем ноги Нумии. Чернокожая женщина зашевелилась, веки ее дрогнули, и она уставилась на девушку широко распахнутыми от удивления глазами. Вивилана нахмурила брови и жестом велела бывшей рабыне убираться вон. Та, все еще не понимая, что же произошло и откуда взялась здесь дочь Верцела, послушно сползла с ложа и, накинув на себя тунику, припадая на правую ногу, вышла из каюты. Хрис повернулся на бок, что-то пробормотал и затих. Убедившись, что Нумия ушла, Вивилана заперла дверь на засов, быстро скинула одежду и юркнула на то место, где только что лежала ее соперница.
Сердце девушки ухало часто и гулко, ее била крупная дрожь, грудь вздымалась и опадала подобно кузнечным мехам. Ей было и радостно, и стыдно, и страшно одновременно. От запаха сильного, пропотевшего за ночь тела кружилась голова, он пьянил и в то же время отталкивал ее, ей хотелось прижаться к Хрису и бежать из этой каюты со всех ног, и, чтобы положить конец этому мучительному раздвоению, она, стиснув зубы, обняла лежащего рядом с ней мужчину за шею, подалась к нему, грудью и коленями впитывая исходивший от него жар.
Хрис вздохнул, закинул левую ногу на бедра девушки, подгребая ее свободной рукой под себя. Его губы коснулись ее щеки, волос, принюхиваясь, он шумно втянул носом воздух и внезапно открыл глаза. Рывком отстранившись от Вивиланы, несколько мгновений непонимающе смотрел на нее, а потом, тряхнув головой, протянул:
– Ага-а-а…
Девушка в отчаянии попыталась удержать его, но пальцы лишь скользнули по широким загорелым плечам.
– Сбежала, значит, от отца? – полувопросительно, полуутвердительно проворчал Хрис и тихим, но жестким, не терпящим возражений голосом скомандовал: – Ну-ка, быстро одевайся! Нечего из себя великую соблазнительницу изображать!
По расчетам Вивиланы выходило, что она могла бы объявиться и раньше, но два соображения удержали ее от этого. Первое: девушку не на шутку беспокоило, как отнесется к ее побегу из дома Хрис – для того, чтобы понять, что пробралась она на корабль вовсе не ради прогулки по морю, особой проницательности не требуется. И второе: как ей поступить с прячущимся в трюме мужчиной: предупредить капитана "Девы" о том, что кто-то тайком плывет на его судне, или держать язык за зубами? С одной стороны, ей не было никакого дела до того, что кто-то, не оплатив проезд, пытается попасть в Мономатану, с другой же стороны, только безумцу придет в голову сидеть в трюме двадцать, а то и тридцать дней, а безумец на корабле может натворить немало бед. И даже если он не надумает прорубить днище "Девы" или устроить пожар, все равно его лучше иметь перед глазами, чем среди мешков, ящиков и бочек с товарами, которые он способен превратить невесть во что задолго до того, как судно войдет в порт. Сама-то девушка сделала все возможное, чтобы второй обитатель трюма не догадался о ее присутствии. Вивилане не пришлось раздумывать долго, чтобы прийти к выводу, что появление ее вряд ли его обрадует. К тому же сохранить свое присутствие в тайне оказалось совсем не сложно: бочек с пресной водой, сухарями, солониной и прочей снедью хватало с избытком, а места в носовом отсеке трюма было достаточно для десятка человек, решивших поиграть в прятки.
Приведя одежду в порядок и уложив волосы в самую сногсшибательную прическу, что сделать без зеркала и гребня оказалось не так-то просто, Вивилана прочла длинную обстоятельную молитву Морскому Хозяину и бесшумно прокралась к лестнице. Поднялась по ней и, откинув люк, выскочила на палубу. При этом она едва не столкнулась с дюжим моряком, который, увидев ее, охнул и выпустил из рук деревянную бадью с забортной водой. Полуослепшая от дневного света, показавшегося ей нестерпимо ярким, несмотря на то что небо было затянуто облаками, девушка улыбнулась растерянному и испуганному мореходу самой лучезарнейшей из своих улыбок и спросила:
– Не скажешь ли, милейший, как мне найти капитана?
– Ка… Ма… Ва… – Матрос хлопал глазами, творил охранительные знаки и решительно не был способен сказать что-либо вразумительное. Видя, что парню придется долго приходить в себя, Вивилана оглядела палубу и окликнула другого матроса, возившегося у канатного ящика:
– Эй, любезный, где каюты купцов? Мне нужен Хрис или Эврих, проводи-ка меня к ним!
Второй матрос – флегматичный, заросший щетиной и явно от особой впечатлительности не страдавший – некоторое время молча и задумчиво взирал на девушку, а потом, указав на кормовую надстройку, нехотя буркнул:
– Экая цаца, проводи ее! Сама найдешь – вторая дверь направо.
Похоже, они тут еще не полностью проснулись, отметила Вивилана, с любопытством осматриваясь по сторонам. На палубе кроме стоящего у штурвала рулевого было только три челевека, и вахтенные, судя по всему, приняли девушку за одну из рабынь, иначе они удостоили бы ее большим вниманием.
Корма была самой высокой частью "Девы" и, помимо отведенной для богатых пассажиров палубной надстройки, состояла из двух уровней, на верхнем из которых было помещение для рабов, а на нижнем трюмовой отсек для не боящихся влаги товаров. Кубрик команды располагался в средней части судна, и, миновав ведущий в него люк, девушка обогнула вторую мачту и очутилась перед дверью кормовой надстройки. Распахнув ее, она вошла в низкий и узкий коридор, по обе стороны которого находились каюты купцов. Мгновение помешкав, тихо приоткрыла дверь отведенной Хрису каюты, сделала шаг вперед и замерла как вкопанная.
Крохотная, погруженная в сумрак каюта была разгорожена закрепленным под потолком куском парусины, и что делалось в левой ее части, девушка видеть не могла, но в правой!.. На низкой широкой лавке, застеленной желтого цвета тканью, спал у стены, закинув руки за голову, Хрис, а рядом, полуобняв его, дрыхла бесстыжая чернокожая образина!
Вивилана почувствовала, как кровь прихлынула к ее лицу, сердце заколотилось так, что, казалось, вот-вот проломит ребра и вырвется из груди. Не сознавая, что делает, она выхватила из-за пазухи кинжал. Серый блеск длинного хищного лезвия, однако, моментально вернул ей рассудок и заставил опустить занесенную для удара руку. Что же это за глупость она хотела совершить?! Зачем ей убивать эту похотливую тварь? Да ведь этого же вовсе и не нужно, и Хрис ей подобной выходки не простит!
Спрятав кинжал, она попыталась привести свои мысли в порядок, и с некоторым трудом ей это удалось. Как хорошо, что она не поддалась первому порыву и не убила эту, как ее… Нумию! Естественно, ей понравился Хрис, винить ее в этом глупо, и, конечно же, она сделала все, чтобы залезть к нему в постель. Хриса тоже понять можно – это только в любовных песнях и балладах герои десятилетиями хранят верность своим избранницам и никого вокруг не замечают, не пьют, не едят, все подвиги совершают. Избранница-то избранницей, а здоровое тело своего требует, и греха в том особого нет. Вопрос в другом, как ей теперь эту хромую гадину от Странника отлучить? Ведь вцепится в него мертвой хваткой – и железом не оторвешь… И как ей перед Хрисом предстать, команда-то не вечно дрыхнуть будет?..
Повинуясь внезапно пришедшей ее в голову мысли, Вивилана приблизилась к ложу и коснулась пальцем ноги Нумии. Чернокожая женщина зашевелилась, веки ее дрогнули, и она уставилась на девушку широко распахнутыми от удивления глазами. Вивилана нахмурила брови и жестом велела бывшей рабыне убираться вон. Та, все еще не понимая, что же произошло и откуда взялась здесь дочь Верцела, послушно сползла с ложа и, накинув на себя тунику, припадая на правую ногу, вышла из каюты. Хрис повернулся на бок, что-то пробормотал и затих. Убедившись, что Нумия ушла, Вивилана заперла дверь на засов, быстро скинула одежду и юркнула на то место, где только что лежала ее соперница.
Сердце девушки ухало часто и гулко, ее била крупная дрожь, грудь вздымалась и опадала подобно кузнечным мехам. Ей было и радостно, и стыдно, и страшно одновременно. От запаха сильного, пропотевшего за ночь тела кружилась голова, он пьянил и в то же время отталкивал ее, ей хотелось прижаться к Хрису и бежать из этой каюты со всех ног, и, чтобы положить конец этому мучительному раздвоению, она, стиснув зубы, обняла лежащего рядом с ней мужчину за шею, подалась к нему, грудью и коленями впитывая исходивший от него жар.
Хрис вздохнул, закинул левую ногу на бедра девушки, подгребая ее свободной рукой под себя. Его губы коснулись ее щеки, волос, принюхиваясь, он шумно втянул носом воздух и внезапно открыл глаза. Рывком отстранившись от Вивиланы, несколько мгновений непонимающе смотрел на нее, а потом, тряхнув головой, протянул:
– Ага-а-а…
Девушка в отчаянии попыталась удержать его, но пальцы лишь скользнули по широким загорелым плечам.
– Сбежала, значит, от отца? – полувопросительно, полуутвердительно проворчал Хрис и тихим, но жестким, не терпящим возражений голосом скомандовал: – Ну-ка, быстро одевайся! Нечего из себя великую соблазнительницу изображать!
11
Убедившись в том, что отряд охотников скрылся в лесу, росшем у подножия Кремневой горы, Узитави свернула на Буйволиную тропу, которая должна была вывести ее к Соленому ручью. Твердо усвоив, что ни один из ее соплеменников не желает сталкиваться с Супругой Наама вне пещерного поселка, она старательно избегала показываться им на глаза, и это удавалось ей без особого труда, поскольку только охотники время от времени покидали долину Бенгри, в которой больше двух лет назад осели изгнанные с равнинных земель мибу. Сначала девушку страшно обижало, раздражало и доводило до слез подобное отношение соплеменников, но после бесед с Гани, пытавшимся, насколько это было в его силах, скрасить ее одиночество, она даже начала находить в своем положении некоторые положительные стороны.
Взрослые, дети и сверстники сторонились Узитави и редко заговаривали с ней по собственному почину, но зато никому не приходило в голову следить за девушкой и как-то ограничивать ее свободу. Ее не звали распахивать и засевать поля, снимать урожай, работать в огородах, ухаживать за свиньями или пасти буйволов. Она могла днями и ночами бродить, где ей вздумается, и делать что захочет: охотиться, ловить рыбу, искать лечебные травы и коренья, плескаться в ручьях или просто нежиться на солнышке. При этом, когда она возвращалась в поселок, каждое семейство считало за честь пригласить Супругу Наама к столу и сделать ей какое-нибудь маленькое приношение: хорошо обожженный горшок, мешочек зерна, красивый камешек. Иногда ее просили навестить больного, и тогда она пыталась помочь ему, используя заклинания и лекарственные снадобья, составлять которые обучала девушку Цемба. По совету вождя она старалась одаривать гостеприимные семьи пойманной в ручьях рыбой, ягодами и орехами, и хотя дары ее принимались с благодарностью, Узитави не переставала чувствовать себя чужой среди соплеменников и, возвращаясь в поселок, чаще всего отсиживалась в собственной пещере. Никто не решался тревожить ее там, но и посидеть с ней у очага, по-соседски посплетничать или по-доброму помолчать, глядя на пляшущие языки пламени, желающих тоже не находилось.
– Они не смеют заглядывать к тебе, ибо боятся твоего Всевидящего и Всемогущего супруга, – объяснял Гани девушке, – Наам ревнив, и никто не хочет давать ему повода для подозрений. Не обижайся на соплеменников, помни, что в их глазах ты Супруга Божественного Дракона, а не молоденькая девушка, нуждающаяся в любви и внимании.
Узитави несколько раз пыталась объяснить вождю, что ни разу не видела Наама и совсем не чувствует себя его супругой, но вождь никогда не дослушивал ее до конца. Жестом призывая девушку к молчанию, он говорил, что об отношениях ее со Всевидящим и Всемогущим не должна знать ни единая живая душа и что рано или поздно Наам, конечно же, осчастливит свою избранницу. Такого же мнения придерживались старая Цемба и Уйята – колченогий оружейник, научивший девушку изготовлять квики – духовые трубки и маленькие стрелы к ним, довольно точно попадавшие в цель с тридцати, а то и сорока шагов.
Взрослые, дети и сверстники сторонились Узитави и редко заговаривали с ней по собственному почину, но зато никому не приходило в голову следить за девушкой и как-то ограничивать ее свободу. Ее не звали распахивать и засевать поля, снимать урожай, работать в огородах, ухаживать за свиньями или пасти буйволов. Она могла днями и ночами бродить, где ей вздумается, и делать что захочет: охотиться, ловить рыбу, искать лечебные травы и коренья, плескаться в ручьях или просто нежиться на солнышке. При этом, когда она возвращалась в поселок, каждое семейство считало за честь пригласить Супругу Наама к столу и сделать ей какое-нибудь маленькое приношение: хорошо обожженный горшок, мешочек зерна, красивый камешек. Иногда ее просили навестить больного, и тогда она пыталась помочь ему, используя заклинания и лекарственные снадобья, составлять которые обучала девушку Цемба. По совету вождя она старалась одаривать гостеприимные семьи пойманной в ручьях рыбой, ягодами и орехами, и хотя дары ее принимались с благодарностью, Узитави не переставала чувствовать себя чужой среди соплеменников и, возвращаясь в поселок, чаще всего отсиживалась в собственной пещере. Никто не решался тревожить ее там, но и посидеть с ней у очага, по-соседски посплетничать или по-доброму помолчать, глядя на пляшущие языки пламени, желающих тоже не находилось.
– Они не смеют заглядывать к тебе, ибо боятся твоего Всевидящего и Всемогущего супруга, – объяснял Гани девушке, – Наам ревнив, и никто не хочет давать ему повода для подозрений. Не обижайся на соплеменников, помни, что в их глазах ты Супруга Божественного Дракона, а не молоденькая девушка, нуждающаяся в любви и внимании.
Узитави несколько раз пыталась объяснить вождю, что ни разу не видела Наама и совсем не чувствует себя его супругой, но вождь никогда не дослушивал ее до конца. Жестом призывая девушку к молчанию, он говорил, что об отношениях ее со Всевидящим и Всемогущим не должна знать ни единая живая душа и что рано или поздно Наам, конечно же, осчастливит свою избранницу. Такого же мнения придерживались старая Цемба и Уйята – колченогий оружейник, научивший девушку изготовлять квики – духовые трубки и маленькие стрелы к ним, довольно точно попадавшие в цель с тридцати, а то и сорока шагов.