Страница:
На этот раз Эвриха не преследовали кошмары, и проснулся он от того, что большая чайка ощутимо клюнула его в руку. Некоторое время юноша, щурясь, смотрел в неподвижный, окруженный ржаво-коричневой оболочкой глаз замершей и тоже с любопытством уставившейся на него серебристо-белой птицы, потом приподнял голову, и чайка с трескучим криком взмыла в закатное небо.
Его мучила жажда, но, поднявшись на ноги, он был так потрясен плачевным состоянием "Девы", что забыл даже о воде. Судну, потерявшему команду, тела которой, по всей видимости, смыло за борт, каким-то чудом удалось пережить шторм, однако цена за это была заплачена поистине колоссальная. Кормовая и носовая надстройки были полностью снесены, обе мачты вместе со всем такелажем и второй шлюпкой исчезли. Судя по тому, как глубоко осела корма "Девы", возвышавшаяся над верхушками волн всего на полтора локтя, можно было с уверенностью предположить, что по меньшей мере два трюмовых отсека затоплены. Глядя на развороченную "рыбой" сторожевика палубу, Эврих подивился, как судно вообще держится на плаву. Аррантские корабелы в самом деле могли творить чудеса, Хрис не зря уверял, что недурно разбирается в кораблях, все это так, однако без помощи Отца Всеблагого тут явно не обошлось. Потрескавшимися, кровоточащими губами Эврих беззвучно прошептал благодарственную молитву Отцу Созидателю, Богам Небесной Горы и Морскому Хозяину, после чего в голову его пришла крамольная мысль о том, в самом ли деле он спасен "от клинка алчущего и пучины морской", или быстрая смерть заменена мучительно долгой пыткой медленного умирания от голода и жажды?
Окинув взглядом горизонт, юноша уверился, что ни берега, ни проходящего мимо судна не видать. Теперь все зависело от того, сумеет ли он найти на полузатонувшем корабле питьевую воду. Морской он, будучи в бессознательном состоянии, нахлебался еще в трюме, и ничего хорошего это ему не принесло.
Люк расположенного между мачтами трюмового отсека был закрыт, и попытки поднять прикрывавшую его крышку не увенчались успехом. Вероятно, ее заклинило во время шторма, и если бы у Эвриха был кинжал… Решив заняться этим люком позже, юноша, осторожно ступая по наклонной палубе, обошел развороченное "рыбой" место и пришел к неутешительному вьшоду, что бочки с пресной водой в затопленных трюмовых отсеках, скорее всего, сохранились, но добраться до них ему никоим образом не удастся, даже если он отыщет ящик со столярными инструментами.
Пить хотелось отчаянно, сумерки сгущались, а шансы отыскать воду во мраке ночи были столь малы, что Эврих не на шутку встревожился. "Стервятники", разумеется, не стали бы без особой необходимости перетаскивать бочки с пресной водой на "Рудишу", особенно когда шторм дышал им в затылок, и это соображение обнадеживало. Однако, если он не отыщет их до темноты, ночь ему предстоит скверная… Юноша чувствовал, как в голове у него вновь начинает звонить колокол, и с ужасом думал о том, что вновь может погрузиться в тягостное беспамятство, где его будут мучить кошмарные видения недоступных Врат и кровавой бойни. Стиснув зубы, он заставил себя не паниковать. Фрок и Вивилана несколько суток провели в том же трюме, что и он. Вода там была, и если помещение показалось ему пустым, когда он из него выбирался, себя не помня, это еще ничего не значит.
Эвриху страшно не хотелось спускаться туда, где он едва не умер и откуда с таким трудом сумел выбраться, но иного выхода не было. Пересиливая овладевший им без всякой причины страх, он подошел к темному провалу люка и, поколебавшись, начал спускаться по лестнице. Свет сюда почти не проникал, вода, как и утром, доходила до пояса, и юноше пришлось двинуться вдоль борта, вытянув перед собой руки и моля всех богов, чтобы бочки, находившиеся здесь прежде, пережили шторм. Обломки досок, обрывки циновок и мешков, весь хлам и сор, годами копившийся в дальних уголках трюма, всплыл на поверхность и мешал двигаться вперед, но низко осевшее судно, к счастью, "не плясало" на волне, и, раза два поскользнувшись, Эврих неожиданно нащупал под ногами груду мешков с каким-то зерном. Потом наткнулся на огромную корзину, от которой пахло сушеными яблоками, а мгновением позже пальцы его нащупали закругленную стенку бочки и крепежный брус, благодаря которому никакая качка не могла сдвинуть ее с места.
Их было много – спасительных бочек с пресной водой. Заветная влага, поддразнивая, плескалась в двух вершках от пересохших губ юноши, но прежде ему не доводилось набирать здесь воду, и он внезапно испугался, что судьба решила сыграть с ним злую шутку. Торопливо оглаживая бока пузатых бочек в поисках крана или втулки, он уже представлял множество вариантов, при которых до столь близкой воды ему будет не добраться. Например, если деревянная пробка или кран расположены ниже уровня воды, набравшейся в трюм во время шторма, или если ему не удастся вытащить затычку голыми руками. Помнится, он неоднократно видел бочки с отверстиями в крышке – в этом случае до содержимого можно было добраться, только положив ее на бок или имея специальную трубку. Да мало ли каверз способна таить в себе простая на первый взгляд бочка, если под рукой нет ничего, кроме разбухших от воды щепок!
Эврих чувствовал, что руки у него дрожат, а лицо орошает холодный пот. Он совершенно ясно понимал, что провел в этом трюме не одни сутки и найти воду сейчас, немедленно – вопрос жизни или смерти. Завтра для него может не наступить – падение в трюм не прошло бесследно, и если он не использует просветление сознания, чтобы помочь себе, то никто другой ему уже точно не поможет. Он должен добраться до воды; если потребуется, зубами прогрызть в бочке дыру и напиться, напиться во что бы то ни стало целительной влаги!..
– О Отец Всеблагой, видывал ли ты подобного дурня! – прохрипел Эврих и разразился каркающим, старческим смехом.
Ощупывая очередную бочку, он наткнулся сразу на три деревянные затычки, расположенные на разной высоте! Кажется, такие посудины называются "мерными бочками". Чего уж там мерили с их помощью, он с ходу вспомнить не мог, но должен был догадаться, что мореходы предусмотрели возможность частичного затопления трюмовых отсеков и во всяком случае были не столь богаты, чтобы ставить на бочки с водой медные краны, и… Впрочем, все это теперь не имело значения. Уцепившись скользкими мокрыми пальцами за сильно выступающую верхнюю втулку, юноша рванул ее на себя – и в лицо ему ударила струя воды. Сладкой по сравнению с морской, божественной, вкуснее которой нет ничего на свете!
Захлебываясь, Эврих глотал ее, подставлял под струю лицо и снова пил – постанывая, икая и всхлипывая не только от радости утоления жажды, но и от сознания, что уж теперь-то он точно будет жить. Теперь его ни один "стервятник" в могилу не загонит! В этом ли, в том ли мире, с грехами или без, но будет, будет, будет жить!..
Странно было ощущать себя живым, зная, что погибло столько народу. Странно было сознавать, что из всех плывших на "Деве" выжил он один – самый не приспособленный к жизни в этом мире. Хотя если вдуматься, то было это совершенно естественно. Пока матросы и купцы, Бикавель, Хрис, Ржав и все остальные рубились со "стервятниками", защищая свою и его, Эвриха, жизнь, он, боясь утратить свою безгрешность, прятался за их спинами. Прятался, как трус, и, несмотря на то что сам таковым себя не чувствовал, это ничего не меняло. Он уцелел потому, что праздновал труса, пока другие дрались за него. Если бы кто-то обвинял Эвриха, он, наверно, попытался бы возражать и придумал себе тысячу оправданий. Но обвинять было некому, и оправдываться не было нужды.
Странник никогда не вернется в Фед и не привезет Глаз Дракона своему отцу и всем тем, кто мог бы при помощи этой волшебной травы лечить его соотечественников. Хатиаль никогда не ступит на землю Мономатаны, о которой так много рассказывала им Нумия. Чернокожая женщина никогда не отыщет свое племя и не узнает, жив ли муж и что стало с тремя ее детьми. Вивилана никогда не обнимет Верцела, а купцы и матросы не поднимут кружки ни за здоровье Бикавеля, ни за чье-то другое здравие. И говорить себе, что он не виноват в их смерти, бесполезно. Конечно не виноват. Даже если бы он владел мечом, как Хрис, даже если бы у него было не две, а двадцать две руки, участие его в схватке ничего бы не изменило. Вот только сказать это некому. И никуда не деться от чувства вины, хоть тысячу раз повтори вслух и про себя все самые разумные доводы и доказательства. Эврих смотрел на медленно проплывающий по левому борту скалистый берег и чувствовал, что никогда прежде не испытывал такого одиночества, такой душевной боли, по сравнению с которой сущей ерундой кажутся все прежние переживания: обиды, безответные любови и прочее, прочее, прочее, представлявшееся столь важным в том, другом, прошлом мире. Не Верхнем или Нижнем, а том, в котором он жил до встречи "Девы" с "Рудишей". Мир, каким он его знал, рухнул, и жить на развалинах было до ужаса тяжело и больно. То есть физически он был здоров: за несколько суток, прошедших с тех пор, как юноша отыскал спасительные бочки, разбухшее в морской воде зерно, сушеные яблоки и еще кое-какую снедь, слегка подпорченную, но годную в пищу, синяки, ссадины и царапины зажили, не оставив следа, колокол в голове перестал бить набат и лишь изредка напоминал о себе приступами дурноты и слабости. Нет, он не мог пожаловаться на самочувствие. Все было бы хорошо, если бы не сосущая, тянущая, пульсирующая, как нарыв, безнадежная боль в сердце, зародившаяся в груди, когда он, прозрев и перестав думать о Вратах и мирах, понял главное: из жизни навсегда ушли Хатиаль, Хрис и все-все, плывшие на "Деве", и, хоть голову себе разбей, их уже не вернешь… Случалось, он скучал о матери, братьях, отце, пастыре Непре и оставшихся в родном городке товарищах, но в чувстве этом не было обреченности. Что бы с ним ни случилось, они продолжали жить. Совсем иное испытывал Эврих, думая о тех, кто ушел навсегда. Ушел во цвете лет, в то время как он по дурацкой приходи судьбы остался жить, хотя должен был уйти вместе с ними…
Юноша запрещал себе эти мысли. Он облазил весь корабль. Сделал на палубе из всевозможных обломков нечто вроде шалаша, куда стащил все более или менее ценное, что могло ему пригодиться. Он вычистил ржавый клинок, найденный в том трюме, люк которого ему поначалу не удалось открыть. Соорудил пояс и подобие ножен. Он часами тренировался метать ножи, те самые, к которым Хрис приценивался на рынке в Аланиоле, когда у него стащили сумку. Он старался не сидеть без дела, заметив, что, пока занят какой-нибудь работой, сердце болит меньше и тоска отступает. Беда заключалась в том, что не так уж много развлечений он мог придумать на почти полностью ушедшем под воду корабле, влекомом на юго-запад мощным течением.
Чтобы как-то занять руки, он начал было вчера собирать плот, которым рассчитывал воспользоваться, если "Дева" окончательно уйдет под воду, но, заметив на горизонте верхушки далеких скал, бросил это бесполезное дело. Если берег, вдоль которого тащило его течение, будет по-прежнему представлять собой сплошной скальный массив, его не спасет никакой плот, а если перед скалами появится хотя бы крохотная полоска земли и погода не изменится, он доплывет до нее и так. Эврих считал, что плавает сносно и уж во всяком случае до берега бы добрался, но вот взобраться на отвесные скалы не смог бы при всем желании.
Он не представлял, куда занес "Деву" нещадно изувечивший ее шторм, и ему почему-то казалось, что течение утаскивает судно все дальше и дальше от Аскула. В городе этом его решительно никто не ждал, и все же чувство одиночества от этой мысли становилось совершенно непереносимым, и Эврих уже неоднократно порывался броситься в волны и плыть к берегу. Удерживало юношу лишь сознание того, что умри он у подножия отвесной стеной вздымавшихся из моря скал, и долг его погибшим так и останется невыплаченным. Что это за долг, кому и как сможет он отдать его, Эврих не представлял и не слишком об этом задумывался, доверяя чутью, подсказывавшему, что неспроста Отец Всеблагой не призвал его к себе для ответа и не напрасно полузатонувшая "Дева", упорно не желая идти ко дну, несет в неведомую даль своего единственного пассажира.
Интуиция, которой вообще-то юноша не склонен был доверять, а может, надежда, упрямо, как ей и положено, не желавшая умирать, нашептывала, что хочет он того или нет, но некие дела ему еще предстоит совершить в своей жизни. И вероятно, поэтому Эврих не особенно удивился, когда, в очередной раз оторвав ладони от лица и взглянув на негостеприимный берег, увидел раскинувшийся у основания серых скал широкий галечный пляж и полторы дюжины чернокожих, торопливо тащивших к воде три длинные пироги.
18
Его мучила жажда, но, поднявшись на ноги, он был так потрясен плачевным состоянием "Девы", что забыл даже о воде. Судну, потерявшему команду, тела которой, по всей видимости, смыло за борт, каким-то чудом удалось пережить шторм, однако цена за это была заплачена поистине колоссальная. Кормовая и носовая надстройки были полностью снесены, обе мачты вместе со всем такелажем и второй шлюпкой исчезли. Судя по тому, как глубоко осела корма "Девы", возвышавшаяся над верхушками волн всего на полтора локтя, можно было с уверенностью предположить, что по меньшей мере два трюмовых отсека затоплены. Глядя на развороченную "рыбой" сторожевика палубу, Эврих подивился, как судно вообще держится на плаву. Аррантские корабелы в самом деле могли творить чудеса, Хрис не зря уверял, что недурно разбирается в кораблях, все это так, однако без помощи Отца Всеблагого тут явно не обошлось. Потрескавшимися, кровоточащими губами Эврих беззвучно прошептал благодарственную молитву Отцу Созидателю, Богам Небесной Горы и Морскому Хозяину, после чего в голову его пришла крамольная мысль о том, в самом ли деле он спасен "от клинка алчущего и пучины морской", или быстрая смерть заменена мучительно долгой пыткой медленного умирания от голода и жажды?
Окинув взглядом горизонт, юноша уверился, что ни берега, ни проходящего мимо судна не видать. Теперь все зависело от того, сумеет ли он найти на полузатонувшем корабле питьевую воду. Морской он, будучи в бессознательном состоянии, нахлебался еще в трюме, и ничего хорошего это ему не принесло.
Люк расположенного между мачтами трюмового отсека был закрыт, и попытки поднять прикрывавшую его крышку не увенчались успехом. Вероятно, ее заклинило во время шторма, и если бы у Эвриха был кинжал… Решив заняться этим люком позже, юноша, осторожно ступая по наклонной палубе, обошел развороченное "рыбой" место и пришел к неутешительному вьшоду, что бочки с пресной водой в затопленных трюмовых отсеках, скорее всего, сохранились, но добраться до них ему никоим образом не удастся, даже если он отыщет ящик со столярными инструментами.
Пить хотелось отчаянно, сумерки сгущались, а шансы отыскать воду во мраке ночи были столь малы, что Эврих не на шутку встревожился. "Стервятники", разумеется, не стали бы без особой необходимости перетаскивать бочки с пресной водой на "Рудишу", особенно когда шторм дышал им в затылок, и это соображение обнадеживало. Однако, если он не отыщет их до темноты, ночь ему предстоит скверная… Юноша чувствовал, как в голове у него вновь начинает звонить колокол, и с ужасом думал о том, что вновь может погрузиться в тягостное беспамятство, где его будут мучить кошмарные видения недоступных Врат и кровавой бойни. Стиснув зубы, он заставил себя не паниковать. Фрок и Вивилана несколько суток провели в том же трюме, что и он. Вода там была, и если помещение показалось ему пустым, когда он из него выбирался, себя не помня, это еще ничего не значит.
Эвриху страшно не хотелось спускаться туда, где он едва не умер и откуда с таким трудом сумел выбраться, но иного выхода не было. Пересиливая овладевший им без всякой причины страх, он подошел к темному провалу люка и, поколебавшись, начал спускаться по лестнице. Свет сюда почти не проникал, вода, как и утром, доходила до пояса, и юноше пришлось двинуться вдоль борта, вытянув перед собой руки и моля всех богов, чтобы бочки, находившиеся здесь прежде, пережили шторм. Обломки досок, обрывки циновок и мешков, весь хлам и сор, годами копившийся в дальних уголках трюма, всплыл на поверхность и мешал двигаться вперед, но низко осевшее судно, к счастью, "не плясало" на волне, и, раза два поскользнувшись, Эврих неожиданно нащупал под ногами груду мешков с каким-то зерном. Потом наткнулся на огромную корзину, от которой пахло сушеными яблоками, а мгновением позже пальцы его нащупали закругленную стенку бочки и крепежный брус, благодаря которому никакая качка не могла сдвинуть ее с места.
Их было много – спасительных бочек с пресной водой. Заветная влага, поддразнивая, плескалась в двух вершках от пересохших губ юноши, но прежде ему не доводилось набирать здесь воду, и он внезапно испугался, что судьба решила сыграть с ним злую шутку. Торопливо оглаживая бока пузатых бочек в поисках крана или втулки, он уже представлял множество вариантов, при которых до столь близкой воды ему будет не добраться. Например, если деревянная пробка или кран расположены ниже уровня воды, набравшейся в трюм во время шторма, или если ему не удастся вытащить затычку голыми руками. Помнится, он неоднократно видел бочки с отверстиями в крышке – в этом случае до содержимого можно было добраться, только положив ее на бок или имея специальную трубку. Да мало ли каверз способна таить в себе простая на первый взгляд бочка, если под рукой нет ничего, кроме разбухших от воды щепок!
Эврих чувствовал, что руки у него дрожат, а лицо орошает холодный пот. Он совершенно ясно понимал, что провел в этом трюме не одни сутки и найти воду сейчас, немедленно – вопрос жизни или смерти. Завтра для него может не наступить – падение в трюм не прошло бесследно, и если он не использует просветление сознания, чтобы помочь себе, то никто другой ему уже точно не поможет. Он должен добраться до воды; если потребуется, зубами прогрызть в бочке дыру и напиться, напиться во что бы то ни стало целительной влаги!..
– О Отец Всеблагой, видывал ли ты подобного дурня! – прохрипел Эврих и разразился каркающим, старческим смехом.
Ощупывая очередную бочку, он наткнулся сразу на три деревянные затычки, расположенные на разной высоте! Кажется, такие посудины называются "мерными бочками". Чего уж там мерили с их помощью, он с ходу вспомнить не мог, но должен был догадаться, что мореходы предусмотрели возможность частичного затопления трюмовых отсеков и во всяком случае были не столь богаты, чтобы ставить на бочки с водой медные краны, и… Впрочем, все это теперь не имело значения. Уцепившись скользкими мокрыми пальцами за сильно выступающую верхнюю втулку, юноша рванул ее на себя – и в лицо ему ударила струя воды. Сладкой по сравнению с морской, божественной, вкуснее которой нет ничего на свете!
Захлебываясь, Эврих глотал ее, подставлял под струю лицо и снова пил – постанывая, икая и всхлипывая не только от радости утоления жажды, но и от сознания, что уж теперь-то он точно будет жить. Теперь его ни один "стервятник" в могилу не загонит! В этом ли, в том ли мире, с грехами или без, но будет, будет, будет жить!..
Странно было ощущать себя живым, зная, что погибло столько народу. Странно было сознавать, что из всех плывших на "Деве" выжил он один – самый не приспособленный к жизни в этом мире. Хотя если вдуматься, то было это совершенно естественно. Пока матросы и купцы, Бикавель, Хрис, Ржав и все остальные рубились со "стервятниками", защищая свою и его, Эвриха, жизнь, он, боясь утратить свою безгрешность, прятался за их спинами. Прятался, как трус, и, несмотря на то что сам таковым себя не чувствовал, это ничего не меняло. Он уцелел потому, что праздновал труса, пока другие дрались за него. Если бы кто-то обвинял Эвриха, он, наверно, попытался бы возражать и придумал себе тысячу оправданий. Но обвинять было некому, и оправдываться не было нужды.
Странник никогда не вернется в Фед и не привезет Глаз Дракона своему отцу и всем тем, кто мог бы при помощи этой волшебной травы лечить его соотечественников. Хатиаль никогда не ступит на землю Мономатаны, о которой так много рассказывала им Нумия. Чернокожая женщина никогда не отыщет свое племя и не узнает, жив ли муж и что стало с тремя ее детьми. Вивилана никогда не обнимет Верцела, а купцы и матросы не поднимут кружки ни за здоровье Бикавеля, ни за чье-то другое здравие. И говорить себе, что он не виноват в их смерти, бесполезно. Конечно не виноват. Даже если бы он владел мечом, как Хрис, даже если бы у него было не две, а двадцать две руки, участие его в схватке ничего бы не изменило. Вот только сказать это некому. И никуда не деться от чувства вины, хоть тысячу раз повтори вслух и про себя все самые разумные доводы и доказательства. Эврих смотрел на медленно проплывающий по левому борту скалистый берег и чувствовал, что никогда прежде не испытывал такого одиночества, такой душевной боли, по сравнению с которой сущей ерундой кажутся все прежние переживания: обиды, безответные любови и прочее, прочее, прочее, представлявшееся столь важным в том, другом, прошлом мире. Не Верхнем или Нижнем, а том, в котором он жил до встречи "Девы" с "Рудишей". Мир, каким он его знал, рухнул, и жить на развалинах было до ужаса тяжело и больно. То есть физически он был здоров: за несколько суток, прошедших с тех пор, как юноша отыскал спасительные бочки, разбухшее в морской воде зерно, сушеные яблоки и еще кое-какую снедь, слегка подпорченную, но годную в пищу, синяки, ссадины и царапины зажили, не оставив следа, колокол в голове перестал бить набат и лишь изредка напоминал о себе приступами дурноты и слабости. Нет, он не мог пожаловаться на самочувствие. Все было бы хорошо, если бы не сосущая, тянущая, пульсирующая, как нарыв, безнадежная боль в сердце, зародившаяся в груди, когда он, прозрев и перестав думать о Вратах и мирах, понял главное: из жизни навсегда ушли Хатиаль, Хрис и все-все, плывшие на "Деве", и, хоть голову себе разбей, их уже не вернешь… Случалось, он скучал о матери, братьях, отце, пастыре Непре и оставшихся в родном городке товарищах, но в чувстве этом не было обреченности. Что бы с ним ни случилось, они продолжали жить. Совсем иное испытывал Эврих, думая о тех, кто ушел навсегда. Ушел во цвете лет, в то время как он по дурацкой приходи судьбы остался жить, хотя должен был уйти вместе с ними…
Юноша запрещал себе эти мысли. Он облазил весь корабль. Сделал на палубе из всевозможных обломков нечто вроде шалаша, куда стащил все более или менее ценное, что могло ему пригодиться. Он вычистил ржавый клинок, найденный в том трюме, люк которого ему поначалу не удалось открыть. Соорудил пояс и подобие ножен. Он часами тренировался метать ножи, те самые, к которым Хрис приценивался на рынке в Аланиоле, когда у него стащили сумку. Он старался не сидеть без дела, заметив, что, пока занят какой-нибудь работой, сердце болит меньше и тоска отступает. Беда заключалась в том, что не так уж много развлечений он мог придумать на почти полностью ушедшем под воду корабле, влекомом на юго-запад мощным течением.
Чтобы как-то занять руки, он начал было вчера собирать плот, которым рассчитывал воспользоваться, если "Дева" окончательно уйдет под воду, но, заметив на горизонте верхушки далеких скал, бросил это бесполезное дело. Если берег, вдоль которого тащило его течение, будет по-прежнему представлять собой сплошной скальный массив, его не спасет никакой плот, а если перед скалами появится хотя бы крохотная полоска земли и погода не изменится, он доплывет до нее и так. Эврих считал, что плавает сносно и уж во всяком случае до берега бы добрался, но вот взобраться на отвесные скалы не смог бы при всем желании.
Он не представлял, куда занес "Деву" нещадно изувечивший ее шторм, и ему почему-то казалось, что течение утаскивает судно все дальше и дальше от Аскула. В городе этом его решительно никто не ждал, и все же чувство одиночества от этой мысли становилось совершенно непереносимым, и Эврих уже неоднократно порывался броситься в волны и плыть к берегу. Удерживало юношу лишь сознание того, что умри он у подножия отвесной стеной вздымавшихся из моря скал, и долг его погибшим так и останется невыплаченным. Что это за долг, кому и как сможет он отдать его, Эврих не представлял и не слишком об этом задумывался, доверяя чутью, подсказывавшему, что неспроста Отец Всеблагой не призвал его к себе для ответа и не напрасно полузатонувшая "Дева", упорно не желая идти ко дну, несет в неведомую даль своего единственного пассажира.
Интуиция, которой вообще-то юноша не склонен был доверять, а может, надежда, упрямо, как ей и положено, не желавшая умирать, нашептывала, что хочет он того или нет, но некие дела ему еще предстоит совершить в своей жизни. И вероятно, поэтому Эврих не особенно удивился, когда, в очередной раз оторвав ладони от лица и взглянув на негостеприимный берег, увидел раскинувшийся у основания серых скал широкий галечный пляж и полторы дюжины чернокожих, торопливо тащивших к воде три длинные пироги.
18
По расчетам капитана Манисы, "Перст Божий" находился в нескольких сутках пути от Аскула. Команда заметно повеселела: длительное плавание подходило к концу, потрепанный штормами корабль летел на всех парусах к южной аррантской колонии, заслуженно считавшейся лучшим в мире местом для длительной швартовки. Все мореходы сходились на том, что нет на свете портового города, где женщины и вина были бы так дешевы, а городская стража так снисходительна к иноземцам. Префекты города помнили, что полтора века Аскул был главной базой орудовавших между Аррантиадой и Мономатаной пиратов, и это не могло не наложить на горожан определенного отпечатка. Тех же, кто отличался короткой памятью и недальновидностью, превыше всего ставя букву аррантских законов, находили на улицах города со стрелой в спине или с перерезанным горлом, и судьба незадачливых правителей заставляла их последователей иметь в виду, что изданным в Арре указам не всегда надобно безоглядно следовать в Аскуле.
Традиции пиратской вольницы так хорошо сохранились в городе еще и потому, что именно около него полвека назад была разгромлена флотилия Ак-Дары и кое-кто из стариков еще помнил лихую атаманшу, а правдивые рассказы, равно как и легенды о ней, до сих пор горячили кровь молодых мореходов, во всеуслышание сетовавших после трех-четырех кружек мангового вина на то, что слишком поздно появились на свет. Об Ак-Даре любили поболтать и в Аррантиаде, и на Сегванских островах, и в Галираде, причем каждый рассказывал ее историю по-своему. Артол, разумеется, тоже знал немало песен о бесстрашной пиратке, и его нисколько не смущало, что в одних ее называли мономатанкой, в других саккаремкой или арранткой, а иные указывали местом рождения Ак-Дары Озерный край, архипелаг Меорэ и даже Шо-Ситайн.
Хономер не единожды спрашивал у певца, кем же была пиратская адмиральша на самом деле, но тот лишь пожимал плечами или уклончиво отвечал: "Ак-Дара – на пиратском жаргоне означает "шквальный ветер", а уж где он рожден, откуда прилетел: с севера, юга, запада или востока, – можно только гадать". Большинство песен об Ак-Даре – веселых, грустных, шкодливых или величественных – были чистым вымыслом, уж очень по-разному описывали они ее судьбу, дела и злодеяния. Поначалу это несказанно раздражало брата Хономера, во всем любившего ясность и определенность. Однако со временем он смирился с таким обилием взаимоисключающих друг друга версий, перестал доискиваться, где в них правда, а где ложь, и, беря пример с Тразия Пэта, уже не донимал Артола указаниями на содержащиеся в его песнях противоречия. И сейчас, услышав, что по настоянию товарищей тот собирается петь про удалую атаманшу, Хономер подсел к собравшимся в кружок гребцам, полагая, что услышит нечто новенькое.
Артол не разочаровал его, он вообще не часто повторялся. Перебирая струны старенькой фиолы, он склонил голову набок, словно прислушиваясь к чему-то неслышимому остальными, и негромко запел:
В смиренных дев обители девчушка
Жила и козпасла, но раз простушка
Пиратами замечена была,
Когда на берег моря забрела.
В день знойный всех манит его прохлада,
Пастушка освежиться в волнах рада,
Но вот что вам, друзья, узнать пора:
Подруги ее звали Ак-Дара.
Девчонка моментально оголилась
И в волны голубые погрузилась.
У всех пиратов слюнки потекли,
Они в окрестных скалах залегли,
Но лишь чистюля вышла из воды —
Накинули ей на руки путы.
Ах, если б не полдневная жара,
Злодеям не досталась Ак-Дара!
Корабль пиратов поднял паруса,
А в мыслях их лишь девичья краса.
И чтоб добычу честно поделить,
Чтоб очередь свою не пропустить,
Команда кости начала метать,
Но всех смог капитан переиграть.
Так девушка досталась главарю —
Кровавому убийце Бабирю.
Печален юной пленницы удел —
Мерзавец ею силой овладел,
Но так она понравилась ему,
Что больше не досталась никому.
Изрядно золотишка он отдал
Тому, кто спорить с ним не пожелал,
Задир же, я вам точно говорю,
Жестоко изувечил Бабирю…
Надувавший паруса попутный ветер гудел в снастях и, казалось, подпевал Артолу. Мореходы тоже, как могли, подтягивали сиплыми голосами, а Тразий Пэт – неизменный слушатель и почитатель певца – легонько отбивал такт босой ногой. К концу плавания молодого мага стало почти невозможно отличить от гребцов, и Агеробарб не раз ставил это Тразию на вид, но тот пропускал подобные замечания мимо ушей.
И год, и два несчастная девчонка,
Как сорванная с якоря лодчонка,
С пиратами скиталась по морям,
Неся разор купеческим судам.
Забыв девичий стыд, пила вино,
Любовникам утратив счет давно,
Не зря кричал: "Дождешься – запорю!" —
На Ак-Дару ревнивый Бабирю.
Не раз клинок случалось обнажать
Злодею, чтобы девку отстоять,
И вот в таверне старой «Полгроша»
Он в сердце получил удар ножа.
Задумал Ак-Дару на ложе взять,
Команду Бабирю к рукам прибрать,
Корабль его присвоить злой пират,
Которого все звали Казарат.
И все бы вышло так, как он хотел,
Никто ему перечить не посмел —
Умен жестокосердный лиходей,
Посулами умел привлечь людей,
Кого ж не обмануть, не устрашить,
Готов он был купить или убить.
Все получалось, дело шло на лад,
В одном лишь просчитался Казарат.
Напрасно Ак-Дару он возжелал,
Вонзила она в грудь ему кинжал.
Собрав команду, справила поминки
По Бабирю, но ни одной слезинки
Не пролила, себя же объявила
Наследницей его – вот шуму было!
Но в море вышло судно на заре,
Подвластное отныне Ак-Даре.
Одних ласкала, а других поила,
Кого-то острой сталью поразила —
Недаром девка шлялась по морям.
Ни в чем не уступая морякам,
Умела паруса спустить, поднять,
Могла и за штурвалом постоять,
И даже волны высотой с гору
Нисколько не пугали Ак-Дару…
– Корабль! – донесся с верхушки мачты голос впередсмотрящего. – Черная джилла слева по борту!
Маниса покрутил усы и направился к левому борту, но остальные мореходы не двинулись с места – эка невидаль: джилла. Только Тразий Пэт навострил уши и поднял голову, хотя со своего места разглядеть появившийся на горизонте корабль, конечно, не мог.
Пираткой стала бывшая пастушка,
Ее и закадычная подружка,
Пожалуй, не узнала бы, когда
На абордаж брала она суда.
Один корабль взяла, второй и вот —
Флотилию пиратскую ведет.
И в городах прибрежных детвора
Дрожала, слыша имя Ак-Дара.
Пиратский флот торговле угрожал,
Суда топил, селенья разорял,
И чтоб лихую девку обуздать,
Злодеев чтоб примерно наказать,
Эскадры три из трех приморских стран
Пустились в путь, но на море туман
Затем и шторм им нанесли урон,
Хоть вел эскадры славный Либерон.
Корабль его на риф забросил шквал,
Готовиться стал к смерти адмирал.
Эскадры разметало – не собрать,
И помощи им неоткуда ждать.
Остался путь один – идти на дно,
Однако так судьбою суждено,
Что был – вот смех! – пиратами спасен
Отважный, знатный, умный Либерон.
Приметив средь спасенных адмирала,
Его пиратка убивать не стала,
Решив сперва красавца допросить,
Помучить, а потом уж порешить.
Но чем она с ним дольше говорила,
Тем более к нему благоволила,
И в результате с ночи до утра
Беседовала с пленным Ак-Дара.
Ах, если б они только говорили!
Так нет, еще друг друга полюбили,
Забыв, что жизнь превратностей полна
И ненависть их разлучить должна.
Меж тем в злодейском флоте главари,
От зависти пуская пузыри,
Гудят, как будто злая мошкара,
Над ухом: «Предала нас Ак-Дара!»…
– Капитан, эта джилла похожа на сторожевика из Мавуно! Он сменил курс и движется за нами! – заорал впередсмотрящий.
Маниса рявкнул команду, стакселя взяли полный ветер, а кливер забился, как большая белая птица, вцепившаяся в бушприт и изо всех сил тянущая корабль вперед. Хономер посмотрел на сидящих вокруг певца гребцов. Те, похоже, твердо решили дослушать Артола до конца, и только Тразий Пэт, изменив себе, пружинисто поднялся на ноги и отправился взглянуть на джиллу, которая, если капитан "Перста Божьего" не перепутал Мванааке с Аскулом, никак не могла быть сторожевиком Кешо.
Пираты гневно начали роптать:
"Прольется кровь! Беды не миновать!
Прикончить Либерона надо нам!
Предательницу пустим по рукам!.."
От слов недолго к делу перейти.
Но худо, коль расходятся пути
Соратников. Одни кричат: «Ура!»
Другие: «Чтоб ты сдохла, Ак-Дара!»
Пока злодеи шумно препирались,
Любовники ничуть не растерялись:
Собрав друзей на лучшем из судов,
Дождались, когда ночи пал покров
На море, и ударились в бега.
С тех пор их не видали никогда.
Вот так-то и петли, и топора
С любовником избегла Ак-Дара.
Погоню собирались снарядить,
Но власть злодеи начали делить.
А тут и три эскадры налетели,
Те самые, что в шторме поредели.
Взялись они разбойников крушить
За убиенных всех в лапшу рубить.
И не было ни щели, ни норы,
Где б спрятались пираты Ак-Дары!
Злодейский флот отправлен был ко дну.
Желая отыскать еще одну,
Последнюю пиратку, якоря
Эскадры не бросали и моря
Избороздили вдоль и поперек,
Но было им, – конечно, – невдомек,
Что в пальм тени проводит вечера
С любовником пастушка Ак-Дара.
Что миром ее полнится душа,
Что в руки не берет она ножа,
А с коз снимает шкуры Либерон,
Который в нее по уши влюблен.
Их не сыскали – велика ль беда?
Злодейства позабыты навсегда,
Ведь – верите ли? – только комара
Убить способна ныне Ак-Дара!
– Маниса, это в самом деле сторожевик, и он приказывает нам сбавить ход! – крикнул впередсмотрящий, и Артол, в последний раз ударив по струнам, предложил:
– Пошли, глянем на эту джиллу. "Стражей моря" тут быть не должно, но чего в жизни не случается?
Гребцы лениво двинулись к левому борту, рассуждая о том, что неожиданности в море – штука нередкая, но за "Перстом Божьим" ни один сторожевик не угонится. Хономер сделал несколько шагов за ними, а потом, передумав, отправился звать на палубу Агеробарба. Он не любил неожиданностей, поскольку они, как правило, бывали неприятными, зато всегда был готов ко всевозможным каверзам, которые судьба вечно подстраивает последователям истинной веры, дабы сбить их с пути, указанного Близнецами.
Принесенное Хономером известие о преследующем "Перст Божий" сторожевике произвело на Посвященного самое скверное впечатление и заставило забыть о лежащих на маленьком столике пожелтевших свитках.
– "Стражи моря" у берегов Аскула? Это не случайность! – жестко сказал он, и костистое лицо его помрачнело. – Возьми эту шкатулку и ступай за мной, придется нам, верно, прибегнуть к сильнодействующим средствам.
Выйдя на палубу, Хономер прежде всего бросил взгляд на джиллу – расстояние между несущимися на всех парусах судами не сократилось – трехмачтовый сторожевик производил впечатление весьма быстроходного судна, но, будучи раза в два больше "Перста Божьего", едва ли мог догнать его. Гребцы отлично знали достоинства своего корабля, Маниса тоже поглядывал на преследователей, самодовольно топорща пушистые усы, он даже не потрудился поднять на мачте сигнальные флажки. Капитан был не только не озабочен, а, напротив, рад появлению "стражей моря", ибо они, развеяв повседневную скуку, дали ему возможность продемонстрировать пассажирам отменные качества своего корабля. Маниса, как заметил Хономер, трепетно любил свое судно, и лестные слова о его скорости, маневренности и прекрасном поведении во время штормов принимал на свой счет.
– Капитан, судя по всему, уверен, что нам удастся уйти от сторожевика. Прости, что я потревожил тебя во время ученых занятий, – обратился Хономер к Агеробарбу, прекрасно сознавая, что Посвященный не хуже него знал о быстроходности "Перста Божьего" и вышел на палубу с сумой и посохом не для того, чтобы убедиться в тщетности затеянной джиллой погони.
Традиции пиратской вольницы так хорошо сохранились в городе еще и потому, что именно около него полвека назад была разгромлена флотилия Ак-Дары и кое-кто из стариков еще помнил лихую атаманшу, а правдивые рассказы, равно как и легенды о ней, до сих пор горячили кровь молодых мореходов, во всеуслышание сетовавших после трех-четырех кружек мангового вина на то, что слишком поздно появились на свет. Об Ак-Даре любили поболтать и в Аррантиаде, и на Сегванских островах, и в Галираде, причем каждый рассказывал ее историю по-своему. Артол, разумеется, тоже знал немало песен о бесстрашной пиратке, и его нисколько не смущало, что в одних ее называли мономатанкой, в других саккаремкой или арранткой, а иные указывали местом рождения Ак-Дары Озерный край, архипелаг Меорэ и даже Шо-Ситайн.
Хономер не единожды спрашивал у певца, кем же была пиратская адмиральша на самом деле, но тот лишь пожимал плечами или уклончиво отвечал: "Ак-Дара – на пиратском жаргоне означает "шквальный ветер", а уж где он рожден, откуда прилетел: с севера, юга, запада или востока, – можно только гадать". Большинство песен об Ак-Даре – веселых, грустных, шкодливых или величественных – были чистым вымыслом, уж очень по-разному описывали они ее судьбу, дела и злодеяния. Поначалу это несказанно раздражало брата Хономера, во всем любившего ясность и определенность. Однако со временем он смирился с таким обилием взаимоисключающих друг друга версий, перестал доискиваться, где в них правда, а где ложь, и, беря пример с Тразия Пэта, уже не донимал Артола указаниями на содержащиеся в его песнях противоречия. И сейчас, услышав, что по настоянию товарищей тот собирается петь про удалую атаманшу, Хономер подсел к собравшимся в кружок гребцам, полагая, что услышит нечто новенькое.
Артол не разочаровал его, он вообще не часто повторялся. Перебирая струны старенькой фиолы, он склонил голову набок, словно прислушиваясь к чему-то неслышимому остальными, и негромко запел:
В смиренных дев обители девчушка
Жила и козпасла, но раз простушка
Пиратами замечена была,
Когда на берег моря забрела.
В день знойный всех манит его прохлада,
Пастушка освежиться в волнах рада,
Но вот что вам, друзья, узнать пора:
Подруги ее звали Ак-Дара.
Девчонка моментально оголилась
И в волны голубые погрузилась.
У всех пиратов слюнки потекли,
Они в окрестных скалах залегли,
Но лишь чистюля вышла из воды —
Накинули ей на руки путы.
Ах, если б не полдневная жара,
Злодеям не досталась Ак-Дара!
Корабль пиратов поднял паруса,
А в мыслях их лишь девичья краса.
И чтоб добычу честно поделить,
Чтоб очередь свою не пропустить,
Команда кости начала метать,
Но всех смог капитан переиграть.
Так девушка досталась главарю —
Кровавому убийце Бабирю.
Печален юной пленницы удел —
Мерзавец ею силой овладел,
Но так она понравилась ему,
Что больше не досталась никому.
Изрядно золотишка он отдал
Тому, кто спорить с ним не пожелал,
Задир же, я вам точно говорю,
Жестоко изувечил Бабирю…
Надувавший паруса попутный ветер гудел в снастях и, казалось, подпевал Артолу. Мореходы тоже, как могли, подтягивали сиплыми голосами, а Тразий Пэт – неизменный слушатель и почитатель певца – легонько отбивал такт босой ногой. К концу плавания молодого мага стало почти невозможно отличить от гребцов, и Агеробарб не раз ставил это Тразию на вид, но тот пропускал подобные замечания мимо ушей.
И год, и два несчастная девчонка,
Как сорванная с якоря лодчонка,
С пиратами скиталась по морям,
Неся разор купеческим судам.
Забыв девичий стыд, пила вино,
Любовникам утратив счет давно,
Не зря кричал: "Дождешься – запорю!" —
На Ак-Дару ревнивый Бабирю.
Не раз клинок случалось обнажать
Злодею, чтобы девку отстоять,
И вот в таверне старой «Полгроша»
Он в сердце получил удар ножа.
Задумал Ак-Дару на ложе взять,
Команду Бабирю к рукам прибрать,
Корабль его присвоить злой пират,
Которого все звали Казарат.
И все бы вышло так, как он хотел,
Никто ему перечить не посмел —
Умен жестокосердный лиходей,
Посулами умел привлечь людей,
Кого ж не обмануть, не устрашить,
Готов он был купить или убить.
Все получалось, дело шло на лад,
В одном лишь просчитался Казарат.
Напрасно Ак-Дару он возжелал,
Вонзила она в грудь ему кинжал.
Собрав команду, справила поминки
По Бабирю, но ни одной слезинки
Не пролила, себя же объявила
Наследницей его – вот шуму было!
Но в море вышло судно на заре,
Подвластное отныне Ак-Даре.
Одних ласкала, а других поила,
Кого-то острой сталью поразила —
Недаром девка шлялась по морям.
Ни в чем не уступая морякам,
Умела паруса спустить, поднять,
Могла и за штурвалом постоять,
И даже волны высотой с гору
Нисколько не пугали Ак-Дару…
– Корабль! – донесся с верхушки мачты голос впередсмотрящего. – Черная джилла слева по борту!
Маниса покрутил усы и направился к левому борту, но остальные мореходы не двинулись с места – эка невидаль: джилла. Только Тразий Пэт навострил уши и поднял голову, хотя со своего места разглядеть появившийся на горизонте корабль, конечно, не мог.
Пираткой стала бывшая пастушка,
Ее и закадычная подружка,
Пожалуй, не узнала бы, когда
На абордаж брала она суда.
Один корабль взяла, второй и вот —
Флотилию пиратскую ведет.
И в городах прибрежных детвора
Дрожала, слыша имя Ак-Дара.
Пиратский флот торговле угрожал,
Суда топил, селенья разорял,
И чтоб лихую девку обуздать,
Злодеев чтоб примерно наказать,
Эскадры три из трех приморских стран
Пустились в путь, но на море туман
Затем и шторм им нанесли урон,
Хоть вел эскадры славный Либерон.
Корабль его на риф забросил шквал,
Готовиться стал к смерти адмирал.
Эскадры разметало – не собрать,
И помощи им неоткуда ждать.
Остался путь один – идти на дно,
Однако так судьбою суждено,
Что был – вот смех! – пиратами спасен
Отважный, знатный, умный Либерон.
Приметив средь спасенных адмирала,
Его пиратка убивать не стала,
Решив сперва красавца допросить,
Помучить, а потом уж порешить.
Но чем она с ним дольше говорила,
Тем более к нему благоволила,
И в результате с ночи до утра
Беседовала с пленным Ак-Дара.
Ах, если б они только говорили!
Так нет, еще друг друга полюбили,
Забыв, что жизнь превратностей полна
И ненависть их разлучить должна.
Меж тем в злодейском флоте главари,
От зависти пуская пузыри,
Гудят, как будто злая мошкара,
Над ухом: «Предала нас Ак-Дара!»…
– Капитан, эта джилла похожа на сторожевика из Мавуно! Он сменил курс и движется за нами! – заорал впередсмотрящий.
Маниса рявкнул команду, стакселя взяли полный ветер, а кливер забился, как большая белая птица, вцепившаяся в бушприт и изо всех сил тянущая корабль вперед. Хономер посмотрел на сидящих вокруг певца гребцов. Те, похоже, твердо решили дослушать Артола до конца, и только Тразий Пэт, изменив себе, пружинисто поднялся на ноги и отправился взглянуть на джиллу, которая, если капитан "Перста Божьего" не перепутал Мванааке с Аскулом, никак не могла быть сторожевиком Кешо.
Пираты гневно начали роптать:
"Прольется кровь! Беды не миновать!
Прикончить Либерона надо нам!
Предательницу пустим по рукам!.."
От слов недолго к делу перейти.
Но худо, коль расходятся пути
Соратников. Одни кричат: «Ура!»
Другие: «Чтоб ты сдохла, Ак-Дара!»
Пока злодеи шумно препирались,
Любовники ничуть не растерялись:
Собрав друзей на лучшем из судов,
Дождались, когда ночи пал покров
На море, и ударились в бега.
С тех пор их не видали никогда.
Вот так-то и петли, и топора
С любовником избегла Ак-Дара.
Погоню собирались снарядить,
Но власть злодеи начали делить.
А тут и три эскадры налетели,
Те самые, что в шторме поредели.
Взялись они разбойников крушить
За убиенных всех в лапшу рубить.
И не было ни щели, ни норы,
Где б спрятались пираты Ак-Дары!
Злодейский флот отправлен был ко дну.
Желая отыскать еще одну,
Последнюю пиратку, якоря
Эскадры не бросали и моря
Избороздили вдоль и поперек,
Но было им, – конечно, – невдомек,
Что в пальм тени проводит вечера
С любовником пастушка Ак-Дара.
Что миром ее полнится душа,
Что в руки не берет она ножа,
А с коз снимает шкуры Либерон,
Который в нее по уши влюблен.
Их не сыскали – велика ль беда?
Злодейства позабыты навсегда,
Ведь – верите ли? – только комара
Убить способна ныне Ак-Дара!
– Маниса, это в самом деле сторожевик, и он приказывает нам сбавить ход! – крикнул впередсмотрящий, и Артол, в последний раз ударив по струнам, предложил:
– Пошли, глянем на эту джиллу. "Стражей моря" тут быть не должно, но чего в жизни не случается?
Гребцы лениво двинулись к левому борту, рассуждая о том, что неожиданности в море – штука нередкая, но за "Перстом Божьим" ни один сторожевик не угонится. Хономер сделал несколько шагов за ними, а потом, передумав, отправился звать на палубу Агеробарба. Он не любил неожиданностей, поскольку они, как правило, бывали неприятными, зато всегда был готов ко всевозможным каверзам, которые судьба вечно подстраивает последователям истинной веры, дабы сбить их с пути, указанного Близнецами.
Принесенное Хономером известие о преследующем "Перст Божий" сторожевике произвело на Посвященного самое скверное впечатление и заставило забыть о лежащих на маленьком столике пожелтевших свитках.
– "Стражи моря" у берегов Аскула? Это не случайность! – жестко сказал он, и костистое лицо его помрачнело. – Возьми эту шкатулку и ступай за мной, придется нам, верно, прибегнуть к сильнодействующим средствам.
Выйдя на палубу, Хономер прежде всего бросил взгляд на джиллу – расстояние между несущимися на всех парусах судами не сократилось – трехмачтовый сторожевик производил впечатление весьма быстроходного судна, но, будучи раза в два больше "Перста Божьего", едва ли мог догнать его. Гребцы отлично знали достоинства своего корабля, Маниса тоже поглядывал на преследователей, самодовольно топорща пушистые усы, он даже не потрудился поднять на мачте сигнальные флажки. Капитан был не только не озабочен, а, напротив, рад появлению "стражей моря", ибо они, развеяв повседневную скуку, дали ему возможность продемонстрировать пассажирам отменные качества своего корабля. Маниса, как заметил Хономер, трепетно любил свое судно, и лестные слова о его скорости, маневренности и прекрасном поведении во время штормов принимал на свой счет.
– Капитан, судя по всему, уверен, что нам удастся уйти от сторожевика. Прости, что я потревожил тебя во время ученых занятий, – обратился Хономер к Агеробарбу, прекрасно сознавая, что Посвященный не хуже него знал о быстроходности "Перста Божьего" и вышел на палубу с сумой и посохом не для того, чтобы убедиться в тщетности затеянной джиллой погони.