— Да нет, я не о дереве, хотя оно потрясающе красиво, я обо всем — о саде, и о ручье, о лесе и других прекрасных вещах в этом мире. В такое утро любишь все вокруг. У вас так не бывает? Я даже слышу, как смеется ручей. Вы замечали, как весело смеются ручьи? Даже зимой их смех слышится сквозь лед. Как хорошо, что возле Грингейбла есть ручей. Вы, может, спросите, какая мне разница, раз я здесь не буду жить, но разница есть. Я всегда буду помнить, что возле Грингейбла течет ручей, даже если я его больше никогда не увижу. А если бы его не было, мне было бы не по себе: должен протекать ручей, а его нет. Сегодня утром я уже не в бездне отчаяния. Таким утром просто невозможно отчаиваться. Правда, хорошо, что есть на свете утро? Но мне очень грустно. Я глядела в окно и воображала, что вы решили меня оставить и что я всегда буду жить здесь. Если вообразишь что-нибудь приятное, ужасно тяжело, когда приходится возвращаться к действительности.
— Хватит воображать. Лучше одевайся и спускайся вниз, — прервала этот поток красноречия Марилла, когда Энн на секунду умолкла, чтобы перевести дух. — Завтрак уже на столе. Умойся и причешись. Окно можешь оставить открытым, одеяло откинь. И будь попроворнее.
Оказалось, что Энн, когда хочет, может быть очень проворной: через десять минут она уже спустилась вниз, одетая, умытая и аккуратно причесанная. Она чувствовала себя очень довольной, что выполнила все предписания Мариллы. Однако, как потом выяснилось, откинуть одеяло она таки забыла.
— А вот сегодня мне очень хочется есть, — заявила Энн, усаживаясь за стол. — Мир уже не кажется таким безнадежно мрачным местом, как вчера. Как хорошо, что светит солнце. Но я люблю всякое утро, даже когда идет дождь. Утром еще не знаешь, что произойдет за день, и у тебя есть простор для воображения. Но я рада, что сегодня не идет дождь, потому что в солнечный день легче выносить несчастья. Одно дело — читать про несчастья и представлять, как героически ты их переносишь, а другое — когда тебя самое постигнет несчастье.
— Господи, да помолчи немножко, — укорила ее Марилла. — Ну разве можно столько болтать?
Энн замолкла и больше до конца завтрака не произнесла ни звука. От этого Марилле стало не по себе — что-то в этом было противоестественное. Мэтью тоже молчал, но в этом, по крайней мере, не было ничего странного. За столом воцарилась гробовая тишина.
Энн все больше уходила в себя и ела машинально. Глаза ее были прикованы к синему небу за окном, но она его, казалось, не видела. Марилле вдруг пришло в голову, что, хотя эта странная девочка сидит здесь с ними за столом, душой она улетела куда-то далеко в заоблачную страну ее воображения. Ну зачем в доме такой ребенок?
Однако Мэтью определенно хотел, чтобы она осталась. Вот уж непонятно, что это на него нашло. Марил-ла с удивлением поняла, что и сегодня он не изменил своего желания и будет хотеть этого и дальше. Такой уж Мэтью человек: если ему что-нибудь втемяшится, то ничем эту дурь у него из головы не выбьешь. Он будет держаться за свое с молчаливым упорством, которое в десять раз убедительнее любых доводов именно потому, что не выражено словами.
Когда они закончили завтракать, Энн вышла из своей задумчивости и предложила вымыть посуду.
— А ты умеешь мыть посуду? — недоверчиво спросила Марилла.
— Умею. А еще лучше я умею ухаживать за маленькими детьми. У меня в этом громадный опыт. Жаль, что у вас нет маленьких детей, тогда бы я вам пригодилась.
— Ну, мне хватает того, что есть. С тобой одной достаточно хлопот, просто не знаю, что и делать. Какой все-таки Мэтью нелепый человек.
— А я считаю, что он замечательный человек, — возразила Энн. — Он отлично меня понимает. И согласен, чтобы я болтала сколько мне вздумается. По-моему, ему даже нравится меня слушать. Я в нем сразу почувствовала родственную душу.
— Если ты хочешь сказать, что вы оба с мозгами набекрень, — тогда вы и впрямь родственные души, — фыркнула Марилла. — Ладно, вымой посуду. Воды горячей не жалей и как следует протри все полотенцем. У меня и без посуды сегодня утром дел невпроворот. После обеда надо будет съездить в Белые Пески и повидать миссис Спенсер. Ты поедешь со мной, и там уж мы и решим, что с тобой делать. А когда закончишь с посудой, пойди наверх и заправь свою постель.
Энн весьма умело перемыла посуду, что была вынуждена признать даже Марилла, которая следила за ней исподтишка. Потом девочка пошла наверх убирать постель, и это получилось у нее не так хорошо — ей раньше не приходилось иметь дело с периной, и в результате она не сумела разгладить ее как следует. Так или иначе, дело было сделано, и Марилла, чтобы отвязаться от девочки, велела ей идти гулять.
Энн с сияющими глазами ринулась к двери, но на пороге остановилась, повернула назад и села за стол. Лицо ее померкло, словно кто-то накрыл его темным колпаком.
— Ну, что еще? — раздраженно спросила Марилла.
— Я боюсь, — ответила Энн тоном мученицы, которая отказывается от всех земных радостей. — Боюсь полюбить Грингейбл — ведь все равно мне здесь не жить! А если я пойду гулять и познакомлюсь с деревьями, цветами, садом и ручьем, я обязательно их полюблю. Мне и так тяжело, я не хочу, чтобы было еще тяжелее. Мне так хочется в сад, они все словно зовут меня: «Иди к нам, Энн, давай поиграем вместе!», но я, пожалуй, не пойду. Нельзя позволять себе полюбить что-нибудь, если у тебя все равно это отнимут. Поэтому я так радовалась, когда думала, что буду здесь жить. Я знала, тут так много всего, что можно любить. Но это был только краткий сон. Я уже проснулась. Я смирилась со своей судьбой, но гулять не пойду, так как боюсь, что смирение мое пройдет и я опять буду роптать на судьбу. А как зовут эту герань, что стоит на окошке?
— Это герань с яблочным ароматом.
— Нет, я спрашиваю не про то, как называется этот сорт! Как вы ее сами называете? Разве у нее нет имени? Можно, я придумаю ей имя? Я назову ее… как бы ее назвать?.. Назову ее Милашка. Можно, я буду звать ее Милашкой, пока нахожусь здесь? Пожалуйста, можно?
— Господи, мне-то какое дело! Только зачем давать имя кусту герани?
— Мне нравится, чтобы у всех было имя, даже у цветка в горшке. Тогда он делается похожим на человека. А может, герани обидно, когда ее называют просто герань? Вам ведь не хотелось бы, чтобы вас звали просто женщина, правда? Да, я буду звать ее Милашка. Я уже придумала имя и для вишни, что растет у меня под окном. Я назвала ее Снежная Королева, потому что она белая как снег. Конечно, она не всегда будет в цвету, но можно ведь это вообразить!
— Ну и девчонка, сроду такой не встречала, — бурчала себе под нос Марилла, спускаясь в погреб за картошкой. — Но Мэтью прав — она и впрямь забавная. Все время ждешь — что она еще скажет? Так она и меня, глядишь, заколдует. Мэтью уже попался. Как он на меня посмотрел, когда уходил в поле: дескать, я по-прежнему стою на своем. Если бы он не молчал, а вел себя как другие мужчины! Тогда можно было бы с ним поспорить, доказать, что он не прав. А что делать с таким, который только глядит?
Когда Марилла вернулась из своего паломничества в погреб, Энн сидела у окна, подперев подбородок кулачком и глубоко задумавшись. Марилла не стала ее беспокоить, и девочка просидела так до обеда.
— Мэтью, я хочу взять кобылу с коляской, надо после обеда поехать в Белые Пески, — сказала Марилла за обедом.
Мэтью кивнул и грустно посмотрел на Энн. Сестра перехватила его взгляд и решительно продолжала:
— Надо разобраться с этим делом. Я возьму Энн с собой, и миссис Спенсер, наверное, сумеет сразу отправить ее обратно в Новую Шотландию. Я тебе оставлю все к чаю, а к вечерней дойке я уже рассчитываю быть дома.
Мэтью по-прежнему молчал, и у Мариллы возникло ощущение, что она зря ему это все объясняет. Как же тяжело с мужчиной, который никогда не спорит! Тяжелее может быть только с такой же женщиной.
После обеда Мэтью запряг гнедую кобылку в коляску, и Марилла с Энн отправились в путь. Мэтью открыл для них ворота и, когда они проезжали мимо него, сказал как будто бы сам себе:
— Сегодня утром ко мне приходил Джерри Буот. Пожалуй, найму его в работники на это лето.
Марилла ничего не ответила, но хлестнула ни в чем не повинную кобылку кнутом с такой силой, что та, не привыкшая к подобному обращению, рванула с места в галоп. Подпрыгивая на ухабах, Марилла оглянулась и увидела, что ее несносный брат стоит, опершись о калитку, и грустно смотрит им вслед.
Глава пятая
Глава шестая
— Хватит воображать. Лучше одевайся и спускайся вниз, — прервала этот поток красноречия Марилла, когда Энн на секунду умолкла, чтобы перевести дух. — Завтрак уже на столе. Умойся и причешись. Окно можешь оставить открытым, одеяло откинь. И будь попроворнее.
Оказалось, что Энн, когда хочет, может быть очень проворной: через десять минут она уже спустилась вниз, одетая, умытая и аккуратно причесанная. Она чувствовала себя очень довольной, что выполнила все предписания Мариллы. Однако, как потом выяснилось, откинуть одеяло она таки забыла.
— А вот сегодня мне очень хочется есть, — заявила Энн, усаживаясь за стол. — Мир уже не кажется таким безнадежно мрачным местом, как вчера. Как хорошо, что светит солнце. Но я люблю всякое утро, даже когда идет дождь. Утром еще не знаешь, что произойдет за день, и у тебя есть простор для воображения. Но я рада, что сегодня не идет дождь, потому что в солнечный день легче выносить несчастья. Одно дело — читать про несчастья и представлять, как героически ты их переносишь, а другое — когда тебя самое постигнет несчастье.
— Господи, да помолчи немножко, — укорила ее Марилла. — Ну разве можно столько болтать?
Энн замолкла и больше до конца завтрака не произнесла ни звука. От этого Марилле стало не по себе — что-то в этом было противоестественное. Мэтью тоже молчал, но в этом, по крайней мере, не было ничего странного. За столом воцарилась гробовая тишина.
Энн все больше уходила в себя и ела машинально. Глаза ее были прикованы к синему небу за окном, но она его, казалось, не видела. Марилле вдруг пришло в голову, что, хотя эта странная девочка сидит здесь с ними за столом, душой она улетела куда-то далеко в заоблачную страну ее воображения. Ну зачем в доме такой ребенок?
Однако Мэтью определенно хотел, чтобы она осталась. Вот уж непонятно, что это на него нашло. Марил-ла с удивлением поняла, что и сегодня он не изменил своего желания и будет хотеть этого и дальше. Такой уж Мэтью человек: если ему что-нибудь втемяшится, то ничем эту дурь у него из головы не выбьешь. Он будет держаться за свое с молчаливым упорством, которое в десять раз убедительнее любых доводов именно потому, что не выражено словами.
Когда они закончили завтракать, Энн вышла из своей задумчивости и предложила вымыть посуду.
— А ты умеешь мыть посуду? — недоверчиво спросила Марилла.
— Умею. А еще лучше я умею ухаживать за маленькими детьми. У меня в этом громадный опыт. Жаль, что у вас нет маленьких детей, тогда бы я вам пригодилась.
— Ну, мне хватает того, что есть. С тобой одной достаточно хлопот, просто не знаю, что и делать. Какой все-таки Мэтью нелепый человек.
— А я считаю, что он замечательный человек, — возразила Энн. — Он отлично меня понимает. И согласен, чтобы я болтала сколько мне вздумается. По-моему, ему даже нравится меня слушать. Я в нем сразу почувствовала родственную душу.
— Если ты хочешь сказать, что вы оба с мозгами набекрень, — тогда вы и впрямь родственные души, — фыркнула Марилла. — Ладно, вымой посуду. Воды горячей не жалей и как следует протри все полотенцем. У меня и без посуды сегодня утром дел невпроворот. После обеда надо будет съездить в Белые Пески и повидать миссис Спенсер. Ты поедешь со мной, и там уж мы и решим, что с тобой делать. А когда закончишь с посудой, пойди наверх и заправь свою постель.
Энн весьма умело перемыла посуду, что была вынуждена признать даже Марилла, которая следила за ней исподтишка. Потом девочка пошла наверх убирать постель, и это получилось у нее не так хорошо — ей раньше не приходилось иметь дело с периной, и в результате она не сумела разгладить ее как следует. Так или иначе, дело было сделано, и Марилла, чтобы отвязаться от девочки, велела ей идти гулять.
Энн с сияющими глазами ринулась к двери, но на пороге остановилась, повернула назад и села за стол. Лицо ее померкло, словно кто-то накрыл его темным колпаком.
— Ну, что еще? — раздраженно спросила Марилла.
— Я боюсь, — ответила Энн тоном мученицы, которая отказывается от всех земных радостей. — Боюсь полюбить Грингейбл — ведь все равно мне здесь не жить! А если я пойду гулять и познакомлюсь с деревьями, цветами, садом и ручьем, я обязательно их полюблю. Мне и так тяжело, я не хочу, чтобы было еще тяжелее. Мне так хочется в сад, они все словно зовут меня: «Иди к нам, Энн, давай поиграем вместе!», но я, пожалуй, не пойду. Нельзя позволять себе полюбить что-нибудь, если у тебя все равно это отнимут. Поэтому я так радовалась, когда думала, что буду здесь жить. Я знала, тут так много всего, что можно любить. Но это был только краткий сон. Я уже проснулась. Я смирилась со своей судьбой, но гулять не пойду, так как боюсь, что смирение мое пройдет и я опять буду роптать на судьбу. А как зовут эту герань, что стоит на окошке?
— Это герань с яблочным ароматом.
— Нет, я спрашиваю не про то, как называется этот сорт! Как вы ее сами называете? Разве у нее нет имени? Можно, я придумаю ей имя? Я назову ее… как бы ее назвать?.. Назову ее Милашка. Можно, я буду звать ее Милашкой, пока нахожусь здесь? Пожалуйста, можно?
— Господи, мне-то какое дело! Только зачем давать имя кусту герани?
— Мне нравится, чтобы у всех было имя, даже у цветка в горшке. Тогда он делается похожим на человека. А может, герани обидно, когда ее называют просто герань? Вам ведь не хотелось бы, чтобы вас звали просто женщина, правда? Да, я буду звать ее Милашка. Я уже придумала имя и для вишни, что растет у меня под окном. Я назвала ее Снежная Королева, потому что она белая как снег. Конечно, она не всегда будет в цвету, но можно ведь это вообразить!
— Ну и девчонка, сроду такой не встречала, — бурчала себе под нос Марилла, спускаясь в погреб за картошкой. — Но Мэтью прав — она и впрямь забавная. Все время ждешь — что она еще скажет? Так она и меня, глядишь, заколдует. Мэтью уже попался. Как он на меня посмотрел, когда уходил в поле: дескать, я по-прежнему стою на своем. Если бы он не молчал, а вел себя как другие мужчины! Тогда можно было бы с ним поспорить, доказать, что он не прав. А что делать с таким, который только глядит?
Когда Марилла вернулась из своего паломничества в погреб, Энн сидела у окна, подперев подбородок кулачком и глубоко задумавшись. Марилла не стала ее беспокоить, и девочка просидела так до обеда.
— Мэтью, я хочу взять кобылу с коляской, надо после обеда поехать в Белые Пески, — сказала Марилла за обедом.
Мэтью кивнул и грустно посмотрел на Энн. Сестра перехватила его взгляд и решительно продолжала:
— Надо разобраться с этим делом. Я возьму Энн с собой, и миссис Спенсер, наверное, сумеет сразу отправить ее обратно в Новую Шотландию. Я тебе оставлю все к чаю, а к вечерней дойке я уже рассчитываю быть дома.
Мэтью по-прежнему молчал, и у Мариллы возникло ощущение, что она зря ему это все объясняет. Как же тяжело с мужчиной, который никогда не спорит! Тяжелее может быть только с такой же женщиной.
После обеда Мэтью запряг гнедую кобылку в коляску, и Марилла с Энн отправились в путь. Мэтью открыл для них ворота и, когда они проезжали мимо него, сказал как будто бы сам себе:
— Сегодня утром ко мне приходил Джерри Буот. Пожалуй, найму его в работники на это лето.
Марилла ничего не ответила, но хлестнула ни в чем не повинную кобылку кнутом с такой силой, что та, не привыкшая к подобному обращению, рванула с места в галоп. Подпрыгивая на ухабах, Марилла оглянулась и увидела, что ее несносный брат стоит, опершись о калитку, и грустно смотрит им вслед.
Глава пятая
ИСТОРИЯ ЭНН
— Знаете, — доверительно сообщила Энн Марилле, — я решила получить от этой поездки такое удовольствие, какое только возможно. Я давно уже поняла, что если решишь получить от чего-нибудь удовольствие, то обязательно получишь. Надо только твердо решить. По дороге я не буду думать о том, что мне придется ехать обратно в приют. Я просто буду смотреть по сторонам. Ой, глядите, одна розочка уже распустилась! Какая хорошенькая! Она, наверное, радуется, что она розочка. Жаль, что цветы не умеют разговаривать. Я уверена, что они говорили бы только приятные вещи. А правда, розовый — самый изумительный цвет на свете? Я его обожаю, только он мне не идет. Рыжим нельзя носить розовое, даже в воображении. Вы не знаете людей, у которых в детстве были рыжие волосы, а потом потемнели?
— Нет, не знаю, — безжалостно отрезала Марилла, — а уж у тебя-то они вряд ли потемнеют.
Энн вздохнула.
— Ну вот, рухнула еще одна надежда. У меня не жизнь, а просто кладбище рухнувших надежд. Я прочитала эту фразу в книжке, и произношу ее вслух каждый раз, когда мне необходимо утешение.
— Ну и какое же в этом утешение? — спросила Ма-рилла.
— Просто это так романтично звучит, будто я — героиня какой-нибудь книги. Я очень люблю романтичные вещи. Я даже рада, что могу сейчас так про себя сказать. А мы поедем через Лучезарное озеро?
— Если ты имеешь в виду пруд Барри, то нет, мы поедем вдоль берега.
— Вдоль берега — это тоже приятно, — мечтательно проговорила девочка. — Когда вы сказали «вдоль берега», я сразу представила эту дорогу. И Белые Пески тоже звучит приятно, но Эвонли мне нравится больше. Такое красивое название, мелодичное. А далеко до Белых Песков?
— Миль пять. Раз уж ты все равно не можешь молчать, то говори хоть по делу: расскажи мне, откуда ты, почему живешь в приюте?
— Ой, об этом мне совсем не хочется говорить! Вот если бы вы мне позволили рассказать вам, кем я себя люблю воображать, это было бы куда интереснее.
— Нет, не надо мне твоих выдумок. Расскажи про то, что было на самом деле. Начни с начала. Где ты родилась и сколько тебе лет?
— Мне в марте исполнилось одиннадцать, — ответила Энн, смирившись с необходимостью говорить о том, что происходило на самом деле. — Родилась я в Болингброке, в Новой Шотландии. Моего отца звали Уолтер Ширли, и он был учителем в средней школе. Маму звали Берта Ширли. Правда, Уолтер и Берта — прелестные имена? Я так рада, что у моих родителей такие красивые имена. Было бы очень обидно иметь отца, которого звали бы, например, Джедедя.
— По-моему, неважно, как человека зовут, лишь бы он хорошо себя вел, — сказала Марилла, решив воспользоваться случаем, чтобы преподать девочке урок морали.
— Не знаю, — задумчиво ответила Энн. — Я как-то читала, что роза пахла бы так же хорошо, даже если бы имела другое название. Но я в это не верю. Мне кажется, что роза не стала бы таким замечательным цветком, зовись она чертополох или крапива. Наверное, мой отец был бы хорошим человеком, даже если бы его звали Джедедя, но ему было бы трудно жить с таким именем. Ну, так вот. Мама тоже преподавала в школе, но когда она вышла замуж за папу, то, конечно, оставила работу. Ей хватало забот о муже. Миссис Томас говорила мне, что они ничего не понимали в жизни и были к тому же ужасно бедны. Они поселились в крошечном желтом домике в Болингброке. Я никогда не видела этого домика, но представляла его тысячи раз. Мне кажется, что под окнами росла жимолость, а у самой калитки — ландыши. Да, и на окошках висели кисейные занавески. Это так украшает — кисейные занавески. В этом домике я и родилась. Миссис Томас говорит, что я была ужасно некрасивым ребенком — тощая, маленькая, одни глазища. Но мама считала, что я красавица, а мама ведь лучше знает своего ребенка, чем женщина, которая приходит убираться в доме, правда? Во всяком случае, я рада, что нравилась маме. Мне было бы очень грустно думать, что она во мне разочаровалась, — она ведь недолго прожила после моего рождения. Мама умерла от лихорадки, когда мне исполнилось только три месяца. Жаль, что я даже не успела научиться называть ее мамой. И совсем ее не помню. А папа умер через четыре дня после нее — тоже от лихорадки. И я осталась сиротой, а наши соседи не знали, что со мной делать. Так, по крайней мере, говорит миссис Томас. Я и тогда никому не была нужна. Такая у меня, видно, судьба. Папа с мамой приехали в Болингброк издалека, и соседи знали, что у них нет родных. Наконец миссис Томас сама решила взять меня, хотя она жила очень бедно и ее муж ужасно пил. Она меня и вырастила. Потом мистер и миссис Томас переехали из Болингброка в Мэрисвилл, и я так с ними и жила, пока мне не исполнилось восемь лет. Я ухаживала за ее маленькими детьми — у миссис Томас было четверо детей меньше меня, и я вам скажу, дел с ними по самую макушку. А потом мистер Томас попал под поезд, и его мать позвала миссис Томас и ее детей жить к себе. Но меня она взять отказалась. Миссис Томас опять не знала, что со мной делать. А тут пришла из поселка миссис Хэммонд и сказала, что возьмет меня, раз я хорошо умею ходить за детьми. Ну, я и стала жить у нее в домике, который стоял в лесу на полянке среди пеньков. И никаких других людей там не было. Я, наверно, не вынесла бы такой жизни если бы не мое воображение. Мистер Хэммонд работал неподалеку на лесопилке, а у миссис Хэммонд было восемь детей. У нее три раза рождалось по двойне. Я вообще-то люблю маленьких детей, но двойняшки три раза подряд — это уж чересчур. Когда родилась третья пара, я так и сказала миссис Хэммонд. Мне было очень тяжело таскать их на руках. С ними я прожила два года, а потом мистер Хэммонд умер, а миссис Хэммонд раздала детей по родственникам, а сама уехала в Штаты. Меня отправили в приют в Хоуптауне, потому что тогда я совсем никому не была нужна. Меня и в приют-то не хотели брать, говорили, что он переполнен. В приюте я прожила четыре месяца, а потом приехала миссис Спенсер.
Энн вздохнула, на этот раз с облегчением. Видно, ей нелегко было рассказывать о том, что она никому не нужна.
— А в школу ты когда-нибудь ходила? — спросила Марилла, заворачивая лошадь на дорогу, идущую вдоль берега залива.
— Не очень много. Ходила в последний год жизни с миссис Томас. Когда я поселилась у миссис Хэммонд, то школа оказалась очень далеко. Зимой мне туда было не дойти, а летом в школе каникулы. Так что я училась только весной и осенью. Но, конечно, в приюте я ходила в школу. Я хорошо умею читать и знаю наизусть много стихов. Я очень люблю стихи. А вы?
— А эти женщины — миссис Томас и миссис Хэммонд — они хорошо с тобой обращались? — осведомилась Марилла.
— Да как сказать… — замялась Энн. Ее личико вдруг вспыхнуло от смущения. — Они старались хорошо со мной обращаться, а когда человек хочет быть к тебе добрым, то не так обижаешься, если у него это не всегда получается. У них ведь своих хлопот много. У одной муж пил, а другая без конца рожала двойняшек. Но вообще-то они старались меня не обижать.
Марилла больше ее ни о чем не спрашивала, и Энн молча любовалась красотами окрестностей. Марилла, глубоко задумавшись, рассеянно погоняла кобылу. Ей вдруг стало ужасно жаль девочку. Бедная, как же ей не повезло: никто ее не любил, жила она в нищете, выполняла недетскую работу. Марилла была достаточно проницательной женщиной, чтобы из короткого рассказа Энн понять, каково той приходилось на самом деле. Неудивительно, что она так обрадовалась, узнав, что у нее будут приемные родители и настоящий дом. Жаль, что ее придется отослать назад. А может, осуществить странную фантазию Мэтью и оставить девочку у себя? Он явно этого хочет, а девочка как будто добрая и неглупая. «Болтает, правда, много, — размышляла Марилла, — но от этого ее можно будет отучить. Опять же она не говорит ничего грубого и не употребляет нехороших слов. Воспитанная девочка. Родители у нее, видно, были порядочные люди».
— Как красиво море! — воскликнула Энн. — И как величественно парят чайки! Вам никогда не хотелось стать чайкой? А мне бы хотелось, если бы я не была девочкой. Как это прекрасно — парить над синей водой с утра до вечера, а ночью улетать в гнездо. А что это там за дом виднеется — такой большой?
— Это отель «Белые Пески». Но летний сезон еще не начался. Летом сюда приезжает много американцев. Им тоже нравится этот берег.
— А я уже испугалась, что это дом миссис Спенсер. Мне не хочется, чтобы мы так скоро приехали. Это будет конец всему.
— Нет, не знаю, — безжалостно отрезала Марилла, — а уж у тебя-то они вряд ли потемнеют.
Энн вздохнула.
— Ну вот, рухнула еще одна надежда. У меня не жизнь, а просто кладбище рухнувших надежд. Я прочитала эту фразу в книжке, и произношу ее вслух каждый раз, когда мне необходимо утешение.
— Ну и какое же в этом утешение? — спросила Ма-рилла.
— Просто это так романтично звучит, будто я — героиня какой-нибудь книги. Я очень люблю романтичные вещи. Я даже рада, что могу сейчас так про себя сказать. А мы поедем через Лучезарное озеро?
— Если ты имеешь в виду пруд Барри, то нет, мы поедем вдоль берега.
— Вдоль берега — это тоже приятно, — мечтательно проговорила девочка. — Когда вы сказали «вдоль берега», я сразу представила эту дорогу. И Белые Пески тоже звучит приятно, но Эвонли мне нравится больше. Такое красивое название, мелодичное. А далеко до Белых Песков?
— Миль пять. Раз уж ты все равно не можешь молчать, то говори хоть по делу: расскажи мне, откуда ты, почему живешь в приюте?
— Ой, об этом мне совсем не хочется говорить! Вот если бы вы мне позволили рассказать вам, кем я себя люблю воображать, это было бы куда интереснее.
— Нет, не надо мне твоих выдумок. Расскажи про то, что было на самом деле. Начни с начала. Где ты родилась и сколько тебе лет?
— Мне в марте исполнилось одиннадцать, — ответила Энн, смирившись с необходимостью говорить о том, что происходило на самом деле. — Родилась я в Болингброке, в Новой Шотландии. Моего отца звали Уолтер Ширли, и он был учителем в средней школе. Маму звали Берта Ширли. Правда, Уолтер и Берта — прелестные имена? Я так рада, что у моих родителей такие красивые имена. Было бы очень обидно иметь отца, которого звали бы, например, Джедедя.
— По-моему, неважно, как человека зовут, лишь бы он хорошо себя вел, — сказала Марилла, решив воспользоваться случаем, чтобы преподать девочке урок морали.
— Не знаю, — задумчиво ответила Энн. — Я как-то читала, что роза пахла бы так же хорошо, даже если бы имела другое название. Но я в это не верю. Мне кажется, что роза не стала бы таким замечательным цветком, зовись она чертополох или крапива. Наверное, мой отец был бы хорошим человеком, даже если бы его звали Джедедя, но ему было бы трудно жить с таким именем. Ну, так вот. Мама тоже преподавала в школе, но когда она вышла замуж за папу, то, конечно, оставила работу. Ей хватало забот о муже. Миссис Томас говорила мне, что они ничего не понимали в жизни и были к тому же ужасно бедны. Они поселились в крошечном желтом домике в Болингброке. Я никогда не видела этого домика, но представляла его тысячи раз. Мне кажется, что под окнами росла жимолость, а у самой калитки — ландыши. Да, и на окошках висели кисейные занавески. Это так украшает — кисейные занавески. В этом домике я и родилась. Миссис Томас говорит, что я была ужасно некрасивым ребенком — тощая, маленькая, одни глазища. Но мама считала, что я красавица, а мама ведь лучше знает своего ребенка, чем женщина, которая приходит убираться в доме, правда? Во всяком случае, я рада, что нравилась маме. Мне было бы очень грустно думать, что она во мне разочаровалась, — она ведь недолго прожила после моего рождения. Мама умерла от лихорадки, когда мне исполнилось только три месяца. Жаль, что я даже не успела научиться называть ее мамой. И совсем ее не помню. А папа умер через четыре дня после нее — тоже от лихорадки. И я осталась сиротой, а наши соседи не знали, что со мной делать. Так, по крайней мере, говорит миссис Томас. Я и тогда никому не была нужна. Такая у меня, видно, судьба. Папа с мамой приехали в Болингброк издалека, и соседи знали, что у них нет родных. Наконец миссис Томас сама решила взять меня, хотя она жила очень бедно и ее муж ужасно пил. Она меня и вырастила. Потом мистер и миссис Томас переехали из Болингброка в Мэрисвилл, и я так с ними и жила, пока мне не исполнилось восемь лет. Я ухаживала за ее маленькими детьми — у миссис Томас было четверо детей меньше меня, и я вам скажу, дел с ними по самую макушку. А потом мистер Томас попал под поезд, и его мать позвала миссис Томас и ее детей жить к себе. Но меня она взять отказалась. Миссис Томас опять не знала, что со мной делать. А тут пришла из поселка миссис Хэммонд и сказала, что возьмет меня, раз я хорошо умею ходить за детьми. Ну, я и стала жить у нее в домике, который стоял в лесу на полянке среди пеньков. И никаких других людей там не было. Я, наверно, не вынесла бы такой жизни если бы не мое воображение. Мистер Хэммонд работал неподалеку на лесопилке, а у миссис Хэммонд было восемь детей. У нее три раза рождалось по двойне. Я вообще-то люблю маленьких детей, но двойняшки три раза подряд — это уж чересчур. Когда родилась третья пара, я так и сказала миссис Хэммонд. Мне было очень тяжело таскать их на руках. С ними я прожила два года, а потом мистер Хэммонд умер, а миссис Хэммонд раздала детей по родственникам, а сама уехала в Штаты. Меня отправили в приют в Хоуптауне, потому что тогда я совсем никому не была нужна. Меня и в приют-то не хотели брать, говорили, что он переполнен. В приюте я прожила четыре месяца, а потом приехала миссис Спенсер.
Энн вздохнула, на этот раз с облегчением. Видно, ей нелегко было рассказывать о том, что она никому не нужна.
— А в школу ты когда-нибудь ходила? — спросила Марилла, заворачивая лошадь на дорогу, идущую вдоль берега залива.
— Не очень много. Ходила в последний год жизни с миссис Томас. Когда я поселилась у миссис Хэммонд, то школа оказалась очень далеко. Зимой мне туда было не дойти, а летом в школе каникулы. Так что я училась только весной и осенью. Но, конечно, в приюте я ходила в школу. Я хорошо умею читать и знаю наизусть много стихов. Я очень люблю стихи. А вы?
— А эти женщины — миссис Томас и миссис Хэммонд — они хорошо с тобой обращались? — осведомилась Марилла.
— Да как сказать… — замялась Энн. Ее личико вдруг вспыхнуло от смущения. — Они старались хорошо со мной обращаться, а когда человек хочет быть к тебе добрым, то не так обижаешься, если у него это не всегда получается. У них ведь своих хлопот много. У одной муж пил, а другая без конца рожала двойняшек. Но вообще-то они старались меня не обижать.
Марилла больше ее ни о чем не спрашивала, и Энн молча любовалась красотами окрестностей. Марилла, глубоко задумавшись, рассеянно погоняла кобылу. Ей вдруг стало ужасно жаль девочку. Бедная, как же ей не повезло: никто ее не любил, жила она в нищете, выполняла недетскую работу. Марилла была достаточно проницательной женщиной, чтобы из короткого рассказа Энн понять, каково той приходилось на самом деле. Неудивительно, что она так обрадовалась, узнав, что у нее будут приемные родители и настоящий дом. Жаль, что ее придется отослать назад. А может, осуществить странную фантазию Мэтью и оставить девочку у себя? Он явно этого хочет, а девочка как будто добрая и неглупая. «Болтает, правда, много, — размышляла Марилла, — но от этого ее можно будет отучить. Опять же она не говорит ничего грубого и не употребляет нехороших слов. Воспитанная девочка. Родители у нее, видно, были порядочные люди».
— Как красиво море! — воскликнула Энн. — И как величественно парят чайки! Вам никогда не хотелось стать чайкой? А мне бы хотелось, если бы я не была девочкой. Как это прекрасно — парить над синей водой с утра до вечера, а ночью улетать в гнездо. А что это там за дом виднеется — такой большой?
— Это отель «Белые Пески». Но летний сезон еще не начался. Летом сюда приезжает много американцев. Им тоже нравится этот берег.
— А я уже испугалась, что это дом миссис Спенсер. Мне не хочется, чтобы мы так скоро приехали. Это будет конец всему.
Глава шестая
МАРИЛЛА ПРИНИМАЕТ РЕШЕНИЕ
Однако вскоре они таки подъехали к дому миссис Спенсер. Когда хозяйка открыла ворота, на ее добром лице отразилась радость, смешанная с удивлением.
— Господи, вот уж кого не ожидала увидеть! — воскликнула миссис Спенсер. — Но все равно я очень рада. Заводите лошадь. Как дела, Энн?
— Дела так себе, — без улыбки ответила девочка.
— Ну ладно, мы немного у вас побудем, чтобы дать лошади отдохнуть, — сказала Марилла, — но я обещала Мэтью вернуться пораньше. Дело в том, миссис Спенсер, что произошла ошибка. Вот я и приехала выяснить, как это получилось. Мы просили вам передать, чтобы вы привезли нам из приюта мальчика лет десяти-одиннадцати. Так мы сказали Роберту.
— Правда? — изумленно воскликнула миссис Спенсер. — А Роберт прислал к нам свою дочку Нэнси, которая сказала, что вам нужна девочка. Правда, Флора? — обратилась она к своей дочери, которая тоже вышла на крыльцо.
— Да, она сказала: девочку, — подтвердила Флора.
— Мне очень жаль, — сокрушалась миссис Спенсер, — но это не моя ошибка, мисс Кутберт. Мне сказали девочку — я и привезла девочку. У этой Нэнси один ветер в голове. Я ее не раз ругала за то, что она никогда не слушает, что ей говорят.
— Нет, это мы сами виноваты, — обреченно вздохнула Марилла. — Нужно было самим к вам приехать, а не передавать серьезную просьбу через третьи руки. Так или иначе, ошибка уже совершена, теперь надо ее исправлять. Можно ли отправить девочку обратно в приют? Они возьмут ее?
— Я думаю, возьмут, но, кажется, нам не надо этого делать. Вчера ко мне приходила миссис Блуветт и сожалела, что не попросила меня привезти ей девочку, которая помогала бы ей по дому. У нее большая семья, а служанку найти нелегко. Энн как раз ей подойдет. Все складывается как нельзя лучше.
Но Марилла, судя по выражению ее лица, совсем не была уверена, что все так уж хорошо складывается. Ей представлялся случай избавиться от девочки, но, казалось, ее это совсем не радовало. Она видела миссис Блуветт, худую и вечно сердитую женщину, всего раза два или три в жизни, но много слышала о ней: «Сама не присядет за день и другим не даст». Служанки, которых она уволила, рассказывали страшные истории про ее скупость и вспыльчивость. И дети у нее нахальные и драчливые. Марилле стало не по себе при мысли, что она обрекает Энн на жизнь у этой мегеры.
— Ну ладно, пойдем и обсудим все как надо, — неохотно проговорила она.
— Смотрите, а вон и миссис Блуветт идет, — воскликнула миссис Спенсер, заводя гостей в стылую гостиную, где зеленые шторы, казалось, не пропускали в комнату ни капельки тепла. — Как удачно! Сейчас мы все и решим. Садитесь в кресло, мисс Кутберт, а ты, Энн, садись на кушетку и не болтай ногами. Снимайте шляпы. Флора, поставь чайник на огонь! Добрый день, миссис Блуветт. Как вы кстати. Познакомьтесь — это мисс Кутберт. Извините меня, я сейчас. Забыла сказать Флоре, чтобы она вынимала пышки.
Миссис Спенсер вышла из комнаты. Энн молча сидела на кушетке, стиснув на коленях руки и неотрывно глядя на миссис Блуветт. Неужели ее отдадут этой злюке? У девочки сдавило горло и глаза наполнились слезами. Еще минута — и она бы заплакала, но тут вошла улыбающаяся миссис Спенсер. У нее был вид женщины, способной с легкостью разрешить любое затруднение.
— Видите ли, миссис Блуветт, — начала она, — с этой девочкой произошло недоразумение. Я думала, что мистер и мисс Кутберт хотят удочерить девочку — так мне, по крайней мере, передали. Но они, оказывается, хотят мальчика. Так что если вы не передумали, вот для вас подходящая девочка.
Миссис Блуветт осмотрела Энн с головы до ног.
— Сколько тебе лет? — спросила она. — И как тебя зовут?
— Энн Ширли, — прошептала девочка. — Мне одиннадцать лет.
— Какая-то ты малорослая. Но вроде жилистая. Жилистые лучше работают. Ладно, я тебя возьму, только ты должна хорошо себя вести и беспрекословно делать что тебе говорят. Я не собираюсь кормить тебя даром. Ладно, мисс Кутберт, считайте, что вы от нее избавились. Малыш у меня ужасно капризный, я с ним просто с ног сбилась. Если хотите, я ее прямо сейчас и заберу.
Марилла поглядела на девочку, и сердце у нее сжалось: бледное лицо Энн выражало глубокое отчаяние — отчаяние беспомощного существа, словно она опять попала в западню, из которой только что вырвалась. Марилле показалось, что если она не отзовется на немой призыв о помощи, эти печальные глаза будут укором стоять перед ней до самого смертного часа. И ей очень не нравилась миссис Блуветт. Отдать этой женщине такую чувствительную девочку? Нет уж, этот грех она на душу не возьмет!
— Вот уж и не знаю, — медленно проговорила Марилла. — Собственно, мы с Мэтью еще не решили, отсылать ее назад или взять к себе. Мэтью очень хочет, чтобы она осталась. Я просто приехала узнать, как получилось, что произошла ошибка. Пожалуй, я отвезу ее обратно и поговорю с Мэтью. Не хочу принимать окончательного решения, не посоветовавшись с ним. Если мы решим ее отдать, то завтра вам ее привезем, миссис Блуветт. А если нет, значит мы решили ее оставить. Вас это устраивает?
— Ладно уж, — недовольно буркнула та.
За эти минуты лицо Энн словно просветлело. Исчезло выражение отчаяния, появился проблеск надежды. Глаза засияли, как утренние звезды. Девочку было не узнать. Когда миссис Спенсер и миссис Блуветт пошли искать рецепт пирога, за которым как раз и явилась миссис Блуветт, Энн вскочила на ноги и бросилась через комнату к Марилле.
— О, мисс Кутберт, вы действительно сказали, что, может быть, оставите меня в Грингейбле? — проговорила она прерывистым шепотом, как будто опасаясь, что громкий голос может разбить вдребезги ее хрупкую надежду. — Вы это правда сказали? Или я это вообразила?
— Знаешь что, Энн, придется тебе учиться не давать волю воображению, если ты не можешь отличить того, что происходит на самом деле, от того, чего нет, — сердито ответила Марилла. — Да, я действительно сказала, что, может быть, мы оставим тебя. Но не больше. Вопрос еще не решен, может, мы все же отдадим тебя миссис Блуветт. Ей ты нужна гораздо больше, чем мне.
— Уж лучше я поеду обратно в приют! — почти закричала Энн. — Она похожа на… на шило.
Марилла сдержала улыбку: по ее мнению, детям нельзя было прощать подобные вольности.
— Как тебе не стыдно так говорить о взрослом человеке, которого, к тому же, ты совершенно не знаешь! Иди садись на кушетку и веди себя тихо, как положено воспитанной девочке.
— Я все буду делать, как вы хотите, только оставьте меня у себя, — повторила Энн и покорно вернулась на место.
Когда они возвратились в Грингейбл, Мэтью встретил их на дороге. Марилла издалека увидела, как он бродит перед воротами, и поняла почему. Как она и ожидала, при виде Энн на его лице отразилось облегчение. Но мисс Кутберт ничего не сказала брату, пока они не пошли в хлев доить коров. Там она кратко пересказала ему историю Энн и результат своего разговора с миссисСпенсер.
— Ну уж, этой Блуветт я и собаку бы не отдал, — с непривычным для него пылом высказался Мэтью.
— Мне она тоже не больно-то нравится, — согласилась Марилла, — но нам надо решать: либо мы отдаем Энн миссис Блуветт, либо берем ее к себе в дом. А раз уж ты хочешь ее оставить, придется, видно, мне согласиться. Я вроде бы привыкла к этой мысли. У меня такое чувство, что это мой долг. Мне никогда не приходилось воспитывать ребенка, особенно девочку, и, наверное, у меня это плохо получится. Но я постараюсь. Ладно, Мэтью, я согласна, пусть она живет у нас.
Мэтью просиял.
— Я так и думал, что ты согласишься, Марилла. Она такая забавная.
— Если бы еще от нее была какая-нибудь польза! — отрезала Марилла. — Но я постараюсь научить ее всему, что надо уметь женщине. И уж пожалуйста, Мэтью, не вмешивайся в ее воспитание. Может быть, старая дева не очень-то разбирается в детях, но уж наверняка лучше, чем старый холостяк. Так что воспитывать ее буду я. Вот если уж у меня совсем ничего не получится, тогда берись ты.
— Да что ты, Марилла, конечно, воспитывай ее, как считаешь нужным, — успокоил ее Мэтью. — Только будь с ней подобрее, хотя и баловать чересчур не надо. Мне кажется, что если она тебя полюбит, то будет делать все, что ты ей скажешь.
Марилла хмыкнула, выражая свое презрение к мнению брата относительно тайн женской души, взяла ведро с молоком и вышла из коровника. «Сегодня я ей не скажу, что мы решили, — думала она, процеживая молоко. — Она так разволнуется, что не сможет заснуть. Ну, Марилла Кутберт, попала ты в историю! Тебе и не снилось, что ты когда-нибудь удочеришь девочку-сироту! Удивительное дело. Но самое удивительное это то, что все дело заварил Мэтью. Подумать только — он ведь всю жизнь до смерти боялся девочек. Ну ладно, раз решили — посмотрим, что из этого выйдет».
— Господи, вот уж кого не ожидала увидеть! — воскликнула миссис Спенсер. — Но все равно я очень рада. Заводите лошадь. Как дела, Энн?
— Дела так себе, — без улыбки ответила девочка.
— Ну ладно, мы немного у вас побудем, чтобы дать лошади отдохнуть, — сказала Марилла, — но я обещала Мэтью вернуться пораньше. Дело в том, миссис Спенсер, что произошла ошибка. Вот я и приехала выяснить, как это получилось. Мы просили вам передать, чтобы вы привезли нам из приюта мальчика лет десяти-одиннадцати. Так мы сказали Роберту.
— Правда? — изумленно воскликнула миссис Спенсер. — А Роберт прислал к нам свою дочку Нэнси, которая сказала, что вам нужна девочка. Правда, Флора? — обратилась она к своей дочери, которая тоже вышла на крыльцо.
— Да, она сказала: девочку, — подтвердила Флора.
— Мне очень жаль, — сокрушалась миссис Спенсер, — но это не моя ошибка, мисс Кутберт. Мне сказали девочку — я и привезла девочку. У этой Нэнси один ветер в голове. Я ее не раз ругала за то, что она никогда не слушает, что ей говорят.
— Нет, это мы сами виноваты, — обреченно вздохнула Марилла. — Нужно было самим к вам приехать, а не передавать серьезную просьбу через третьи руки. Так или иначе, ошибка уже совершена, теперь надо ее исправлять. Можно ли отправить девочку обратно в приют? Они возьмут ее?
— Я думаю, возьмут, но, кажется, нам не надо этого делать. Вчера ко мне приходила миссис Блуветт и сожалела, что не попросила меня привезти ей девочку, которая помогала бы ей по дому. У нее большая семья, а служанку найти нелегко. Энн как раз ей подойдет. Все складывается как нельзя лучше.
Но Марилла, судя по выражению ее лица, совсем не была уверена, что все так уж хорошо складывается. Ей представлялся случай избавиться от девочки, но, казалось, ее это совсем не радовало. Она видела миссис Блуветт, худую и вечно сердитую женщину, всего раза два или три в жизни, но много слышала о ней: «Сама не присядет за день и другим не даст». Служанки, которых она уволила, рассказывали страшные истории про ее скупость и вспыльчивость. И дети у нее нахальные и драчливые. Марилле стало не по себе при мысли, что она обрекает Энн на жизнь у этой мегеры.
— Ну ладно, пойдем и обсудим все как надо, — неохотно проговорила она.
— Смотрите, а вон и миссис Блуветт идет, — воскликнула миссис Спенсер, заводя гостей в стылую гостиную, где зеленые шторы, казалось, не пропускали в комнату ни капельки тепла. — Как удачно! Сейчас мы все и решим. Садитесь в кресло, мисс Кутберт, а ты, Энн, садись на кушетку и не болтай ногами. Снимайте шляпы. Флора, поставь чайник на огонь! Добрый день, миссис Блуветт. Как вы кстати. Познакомьтесь — это мисс Кутберт. Извините меня, я сейчас. Забыла сказать Флоре, чтобы она вынимала пышки.
Миссис Спенсер вышла из комнаты. Энн молча сидела на кушетке, стиснув на коленях руки и неотрывно глядя на миссис Блуветт. Неужели ее отдадут этой злюке? У девочки сдавило горло и глаза наполнились слезами. Еще минута — и она бы заплакала, но тут вошла улыбающаяся миссис Спенсер. У нее был вид женщины, способной с легкостью разрешить любое затруднение.
— Видите ли, миссис Блуветт, — начала она, — с этой девочкой произошло недоразумение. Я думала, что мистер и мисс Кутберт хотят удочерить девочку — так мне, по крайней мере, передали. Но они, оказывается, хотят мальчика. Так что если вы не передумали, вот для вас подходящая девочка.
Миссис Блуветт осмотрела Энн с головы до ног.
— Сколько тебе лет? — спросила она. — И как тебя зовут?
— Энн Ширли, — прошептала девочка. — Мне одиннадцать лет.
— Какая-то ты малорослая. Но вроде жилистая. Жилистые лучше работают. Ладно, я тебя возьму, только ты должна хорошо себя вести и беспрекословно делать что тебе говорят. Я не собираюсь кормить тебя даром. Ладно, мисс Кутберт, считайте, что вы от нее избавились. Малыш у меня ужасно капризный, я с ним просто с ног сбилась. Если хотите, я ее прямо сейчас и заберу.
Марилла поглядела на девочку, и сердце у нее сжалось: бледное лицо Энн выражало глубокое отчаяние — отчаяние беспомощного существа, словно она опять попала в западню, из которой только что вырвалась. Марилле показалось, что если она не отзовется на немой призыв о помощи, эти печальные глаза будут укором стоять перед ней до самого смертного часа. И ей очень не нравилась миссис Блуветт. Отдать этой женщине такую чувствительную девочку? Нет уж, этот грех она на душу не возьмет!
— Вот уж и не знаю, — медленно проговорила Марилла. — Собственно, мы с Мэтью еще не решили, отсылать ее назад или взять к себе. Мэтью очень хочет, чтобы она осталась. Я просто приехала узнать, как получилось, что произошла ошибка. Пожалуй, я отвезу ее обратно и поговорю с Мэтью. Не хочу принимать окончательного решения, не посоветовавшись с ним. Если мы решим ее отдать, то завтра вам ее привезем, миссис Блуветт. А если нет, значит мы решили ее оставить. Вас это устраивает?
— Ладно уж, — недовольно буркнула та.
За эти минуты лицо Энн словно просветлело. Исчезло выражение отчаяния, появился проблеск надежды. Глаза засияли, как утренние звезды. Девочку было не узнать. Когда миссис Спенсер и миссис Блуветт пошли искать рецепт пирога, за которым как раз и явилась миссис Блуветт, Энн вскочила на ноги и бросилась через комнату к Марилле.
— О, мисс Кутберт, вы действительно сказали, что, может быть, оставите меня в Грингейбле? — проговорила она прерывистым шепотом, как будто опасаясь, что громкий голос может разбить вдребезги ее хрупкую надежду. — Вы это правда сказали? Или я это вообразила?
— Знаешь что, Энн, придется тебе учиться не давать волю воображению, если ты не можешь отличить того, что происходит на самом деле, от того, чего нет, — сердито ответила Марилла. — Да, я действительно сказала, что, может быть, мы оставим тебя. Но не больше. Вопрос еще не решен, может, мы все же отдадим тебя миссис Блуветт. Ей ты нужна гораздо больше, чем мне.
— Уж лучше я поеду обратно в приют! — почти закричала Энн. — Она похожа на… на шило.
Марилла сдержала улыбку: по ее мнению, детям нельзя было прощать подобные вольности.
— Как тебе не стыдно так говорить о взрослом человеке, которого, к тому же, ты совершенно не знаешь! Иди садись на кушетку и веди себя тихо, как положено воспитанной девочке.
— Я все буду делать, как вы хотите, только оставьте меня у себя, — повторила Энн и покорно вернулась на место.
Когда они возвратились в Грингейбл, Мэтью встретил их на дороге. Марилла издалека увидела, как он бродит перед воротами, и поняла почему. Как она и ожидала, при виде Энн на его лице отразилось облегчение. Но мисс Кутберт ничего не сказала брату, пока они не пошли в хлев доить коров. Там она кратко пересказала ему историю Энн и результат своего разговора с миссисСпенсер.
— Ну уж, этой Блуветт я и собаку бы не отдал, — с непривычным для него пылом высказался Мэтью.
— Мне она тоже не больно-то нравится, — согласилась Марилла, — но нам надо решать: либо мы отдаем Энн миссис Блуветт, либо берем ее к себе в дом. А раз уж ты хочешь ее оставить, придется, видно, мне согласиться. Я вроде бы привыкла к этой мысли. У меня такое чувство, что это мой долг. Мне никогда не приходилось воспитывать ребенка, особенно девочку, и, наверное, у меня это плохо получится. Но я постараюсь. Ладно, Мэтью, я согласна, пусть она живет у нас.
Мэтью просиял.
— Я так и думал, что ты согласишься, Марилла. Она такая забавная.
— Если бы еще от нее была какая-нибудь польза! — отрезала Марилла. — Но я постараюсь научить ее всему, что надо уметь женщине. И уж пожалуйста, Мэтью, не вмешивайся в ее воспитание. Может быть, старая дева не очень-то разбирается в детях, но уж наверняка лучше, чем старый холостяк. Так что воспитывать ее буду я. Вот если уж у меня совсем ничего не получится, тогда берись ты.
— Да что ты, Марилла, конечно, воспитывай ее, как считаешь нужным, — успокоил ее Мэтью. — Только будь с ней подобрее, хотя и баловать чересчур не надо. Мне кажется, что если она тебя полюбит, то будет делать все, что ты ей скажешь.
Марилла хмыкнула, выражая свое презрение к мнению брата относительно тайн женской души, взяла ведро с молоком и вышла из коровника. «Сегодня я ей не скажу, что мы решили, — думала она, процеживая молоко. — Она так разволнуется, что не сможет заснуть. Ну, Марилла Кутберт, попала ты в историю! Тебе и не снилось, что ты когда-нибудь удочеришь девочку-сироту! Удивительное дело. Но самое удивительное это то, что все дело заварил Мэтью. Подумать только — он ведь всю жизнь до смерти боялся девочек. Ну ладно, раз решили — посмотрим, что из этого выйдет».