Я бы, наверное, перестала искать к ней подход, если бы почему-то не была уверена, что за этой резкостью и отчужденностью скрывается душа, истосковавшаяся по дружескому общению.
В общем, жизнь у меня не очень сладкая. Не знаю, что бы я делала, если бы у меня не было моей дорогой Ребекки Дью, твоих писем… и Элизабет.
Дело в том, что я познакомилась с правнучкой миссис Кемпбелл, и она премилая девочка.
Три дня назад я понесла стакан молока к калитке, но вместо Марты меня там ждала сама Элизабет. Ее макушка едва виднелась над калиткой, и ее личико предстало мне в обрамлении дикого винограда. Это маленькая бледненькая девчушка с белокурыми волосами и грустным выражением лица. В осенних сумерках на меня смотрели большие золотисто-карие глаза. Ее волосы, расчесанные на пробор, удерживались сзади большой полукруглой гребенкой и волнами падали ей на плечи. На ней было голубенькое платьице в клеточку, в котором она походила на принцессу из страны эльфов. Ребекка говорит, что у нее слабое здоровье, и вообще она производит впечатление ребенка, которому не хватает если не телесной, то духовной пищи. Ее скорее можно сравнить с лунным, чем с солнечным лучом.
— Так, значит, ты Элизабет? — спросила я.
— Не сегодня, — серьезно ответила она. — Сегодня я Бетти, потому что мне все нравится. Элизабет я была вчера, а завтра вечером, может, буду Бет. Это зависит от моего настроения.
Я сразу почувствовала в ней родственную душу.
— Как это, наверное, удобно — иметь имя, которое так легко меняется, но при этом все равно остается твоим.
Элизабет кивнула:
— Я напридумывала много разных имен: Элси, Бетти, Бесс, Элайза, Лизбет и Бет… но только не Лиззи. Я просто не могу быть Лиззи.
— Ничего удивительного, — ответила я.
— А вы не считаете, как бабушка с Мартой, что все это глупости, мисс Ширли?
— Тут нет ничего глупого… наоборот, ты умница что придумала такую очаровательную игру со своим именем.
Элизабет посмотрела на меня поверх ободка стакана огромными, как плошки, глазами. Она явно пыталась решить, что я за человек, достойна ли доверия. И вдруг япочувствовала, что решение принято в мою пользу. Я поняла это, так как Элизабет обратилась ко мне с просьбой — а она ни о чем не просит людей, которые ей не нравятся.
— Вы не можете взять кота на руки и дать мне его погладить? — застенчиво попросила она.
Все это время Мукомол терся о мои ноги. Я подняла его, а Элизабет протянула крошечную ручку и с восторгом принялась гладить кота по голове.
— Я люблю котят больше, чем маленьких детей, — сказала она, бросая на меня взгляд, в котором был робкий вызов — словно она знала, что такое признание не придется мне по душе, но считала себя обязанной сказать правду.
— Тебе, наверное, просто не приходилось иметь дело с маленькими детьми, поэтому ты и не знаешь, как они очаровательны, — улыбнулась я. — А котенок у тебя есть?
Элизабет покачала головой:
— Нет, что вы… Бабушка не любит кошек. А Марта их просто ненавидит. Марта ушла в гости, поэтому я сама пришла за молоком. Я люблю ходить за молоком: Ребекка Дью — такой приятный человек.
— Ты не жалеешь, что я пришла вместо нее? Элизабет покачала головой:
— Нет, вы тоже приятный человек. Мне давно хотелось с вами познакомиться, но я боялась, что это случится только Завтра.
Мы стояли по обе стороны калитки, Элизабет маленькими глотками пила молоко и рассказывала мне про Завтра. Марта сказала ей, что Завтра никогда не придет, но Элизабет ей не верит. Когда-нибудь оно обязательно наступит. Она проснется веселым солнечным утром и сразу почувствует, что пришло Завтра. И начнут происходить замечательные вещи. Может быть, ей даже позволят весь день делать то, что ей вздумается. И никто не будет за ней следить… хотя такое, наверное, невозможно даже Завтра. Или она наконец узнает, куда ведет дорога, которая извивается, как добрая красная змея. По мнению Элизабет, на другом конце ее — край света. А там, возможно, лежит остров Счастья. Элизабет уверена, что где-то должен быть такой остров, и там стоят на якоре все те суда, которые не вернулись в свою гавань. Вот придет Завтра — и она точно это узнает.
— Когда придет Завтра, — продолжала Элизабет, — я заведу себе миллион собак и сорок пять кошек. Я так и сказала бабушке, когда она не разрешила мне взять котенка. «Я не желаю слушать дерзости», — рассердилась она и отправила меня спать без ужина. А я вовсе не хотела ей дерзить. И ночью никак не могла заснуть, потому что Марта сказала, будто одна девочка умерла во сне после того, как надерзила своей бабушке.
Когда Элизабет допила молоко, раздался резкий стук в одно из скрытых за елями окон. Видимо, все это время за нами зорко наблюдали. Моя девочка-эльф побежала домой. Какое-то время я видела, как мелькает среди темных елей ее светлая головка, потом она скрылась из виду.
— Фантазерка она, — заметила Ребекка Дью, когда я рассказала ей о встрече с Элизабет. — Представьте, как-то вдруг спрашивает: «Вы боитесь львов, Ребекка Дью?» Я ответила, что ни разу не видела льва, поэтому не знаю, боюсь я их или нет. «А в Завтра будет полно львов, но они будут ручные и добрые», — сказала она. «Детка, если ты будешь на меня так смотреть, от тебя останутся одни глаза», — ответила я. Она смотрела прямо-таки сквозь меня, словно ей виделось это самое Завтра. «Я думаю о чем-то очень важном, Ребекка Дью», — сказала она. Вся беда в том, что эта девочка никогда не смеется.
Я вспомнила, что за все время нашего разговора Элизабет даже ни разу не улыбнулась. Она, кажется, просто не умеет смеяться. В этом огромном доме всегда стоит мертвая тишина. Какой уж там смех! Даже сейчас, когда все вокруг расцветилось яркими красками осени, у него серый и мрачный вид. Бедняжке Элизабет остается только прислушиваться к затерявшимся в его закоулках шепотам.
Я поставила себе целью научить Элизабет смеяться.
Ваш вечно преданный и нежный друг
Энн Ширли.
Р. S. Еще один перл из писем бабушки тети Шатти.
Глава третья
Глава четвертая
Глава пятая
В общем, жизнь у меня не очень сладкая. Не знаю, что бы я делала, если бы у меня не было моей дорогой Ребекки Дью, твоих писем… и Элизабет.
Дело в том, что я познакомилась с правнучкой миссис Кемпбелл, и она премилая девочка.
Три дня назад я понесла стакан молока к калитке, но вместо Марты меня там ждала сама Элизабет. Ее макушка едва виднелась над калиткой, и ее личико предстало мне в обрамлении дикого винограда. Это маленькая бледненькая девчушка с белокурыми волосами и грустным выражением лица. В осенних сумерках на меня смотрели большие золотисто-карие глаза. Ее волосы, расчесанные на пробор, удерживались сзади большой полукруглой гребенкой и волнами падали ей на плечи. На ней было голубенькое платьице в клеточку, в котором она походила на принцессу из страны эльфов. Ребекка говорит, что у нее слабое здоровье, и вообще она производит впечатление ребенка, которому не хватает если не телесной, то духовной пищи. Ее скорее можно сравнить с лунным, чем с солнечным лучом.
— Так, значит, ты Элизабет? — спросила я.
— Не сегодня, — серьезно ответила она. — Сегодня я Бетти, потому что мне все нравится. Элизабет я была вчера, а завтра вечером, может, буду Бет. Это зависит от моего настроения.
Я сразу почувствовала в ней родственную душу.
— Как это, наверное, удобно — иметь имя, которое так легко меняется, но при этом все равно остается твоим.
Элизабет кивнула:
— Я напридумывала много разных имен: Элси, Бетти, Бесс, Элайза, Лизбет и Бет… но только не Лиззи. Я просто не могу быть Лиззи.
— Ничего удивительного, — ответила я.
— А вы не считаете, как бабушка с Мартой, что все это глупости, мисс Ширли?
— Тут нет ничего глупого… наоборот, ты умница что придумала такую очаровательную игру со своим именем.
Элизабет посмотрела на меня поверх ободка стакана огромными, как плошки, глазами. Она явно пыталась решить, что я за человек, достойна ли доверия. И вдруг япочувствовала, что решение принято в мою пользу. Я поняла это, так как Элизабет обратилась ко мне с просьбой — а она ни о чем не просит людей, которые ей не нравятся.
— Вы не можете взять кота на руки и дать мне его погладить? — застенчиво попросила она.
Все это время Мукомол терся о мои ноги. Я подняла его, а Элизабет протянула крошечную ручку и с восторгом принялась гладить кота по голове.
— Я люблю котят больше, чем маленьких детей, — сказала она, бросая на меня взгляд, в котором был робкий вызов — словно она знала, что такое признание не придется мне по душе, но считала себя обязанной сказать правду.
— Тебе, наверное, просто не приходилось иметь дело с маленькими детьми, поэтому ты и не знаешь, как они очаровательны, — улыбнулась я. — А котенок у тебя есть?
Элизабет покачала головой:
— Нет, что вы… Бабушка не любит кошек. А Марта их просто ненавидит. Марта ушла в гости, поэтому я сама пришла за молоком. Я люблю ходить за молоком: Ребекка Дью — такой приятный человек.
— Ты не жалеешь, что я пришла вместо нее? Элизабет покачала головой:
— Нет, вы тоже приятный человек. Мне давно хотелось с вами познакомиться, но я боялась, что это случится только Завтра.
Мы стояли по обе стороны калитки, Элизабет маленькими глотками пила молоко и рассказывала мне про Завтра. Марта сказала ей, что Завтра никогда не придет, но Элизабет ей не верит. Когда-нибудь оно обязательно наступит. Она проснется веселым солнечным утром и сразу почувствует, что пришло Завтра. И начнут происходить замечательные вещи. Может быть, ей даже позволят весь день делать то, что ей вздумается. И никто не будет за ней следить… хотя такое, наверное, невозможно даже Завтра. Или она наконец узнает, куда ведет дорога, которая извивается, как добрая красная змея. По мнению Элизабет, на другом конце ее — край света. А там, возможно, лежит остров Счастья. Элизабет уверена, что где-то должен быть такой остров, и там стоят на якоре все те суда, которые не вернулись в свою гавань. Вот придет Завтра — и она точно это узнает.
— Когда придет Завтра, — продолжала Элизабет, — я заведу себе миллион собак и сорок пять кошек. Я так и сказала бабушке, когда она не разрешила мне взять котенка. «Я не желаю слушать дерзости», — рассердилась она и отправила меня спать без ужина. А я вовсе не хотела ей дерзить. И ночью никак не могла заснуть, потому что Марта сказала, будто одна девочка умерла во сне после того, как надерзила своей бабушке.
Когда Элизабет допила молоко, раздался резкий стук в одно из скрытых за елями окон. Видимо, все это время за нами зорко наблюдали. Моя девочка-эльф побежала домой. Какое-то время я видела, как мелькает среди темных елей ее светлая головка, потом она скрылась из виду.
— Фантазерка она, — заметила Ребекка Дью, когда я рассказала ей о встрече с Элизабет. — Представьте, как-то вдруг спрашивает: «Вы боитесь львов, Ребекка Дью?» Я ответила, что ни разу не видела льва, поэтому не знаю, боюсь я их или нет. «А в Завтра будет полно львов, но они будут ручные и добрые», — сказала она. «Детка, если ты будешь на меня так смотреть, от тебя останутся одни глаза», — ответила я. Она смотрела прямо-таки сквозь меня, словно ей виделось это самое Завтра. «Я думаю о чем-то очень важном, Ребекка Дью», — сказала она. Вся беда в том, что эта девочка никогда не смеется.
Я вспомнила, что за все время нашего разговора Элизабет даже ни разу не улыбнулась. Она, кажется, просто не умеет смеяться. В этом огромном доме всегда стоит мертвая тишина. Какой уж там смех! Даже сейчас, когда все вокруг расцветилось яркими красками осени, у него серый и мрачный вид. Бедняжке Элизабет остается только прислушиваться к затерявшимся в его закоулках шепотам.
Я поставила себе целью научить Элизабет смеяться.
Ваш вечно преданный и нежный друг
Энн Ширли.
Р. S. Еще один перл из писем бабушки тети Шатти.
Глава третья
25 октября
Саммерсайд
Аллея Оборотней
Звонкие Тополя
Мой милый Джильберт!
Можешь себе представить — меня пригласили на ужин в Мейплхерст!
Мисс Эллен прислала мне собственноручное приглашение. Ребекка Дью так и подскочила… она считала, что они ни за что не снизойдут до меня.
— Только не воображайте, что это сделано из добрых чувств. Вот увидите: они что-нибудь зловредное задумали!
Честно говоря, у меня тоже было такое ощущение.
— Наденьте свой самый красивый наряд, — приказала мне Ребекка Дью.
Я надела платье из мягкой шерсти с фиалками по кремовому фону и сделала новую прическу, которая мне очень идет.
Хозяйки Мейплхерста в своем роде бесподобны, и я, наверное, могла бы их полюбить, если бы они мне это позволили. Мейплхерст — красивый гордый особняк, который отгородился деревьями от соседних домов и не желает иметь с ними ничего общего. В саду у них стоит большая деревянная женская фигура, она когда-то украшала корму знаменитого корабля капитана Абрахама «Спроси ее сам», а вокруг крыльца заросли кустарниковой полыни, которую один из первых Принглов привез из Англии и посадил в саду. Еще один их предок сражался в битве при Миндене во время Семилетней войны, и его меч висит в гостиной на стене рядом с портретом капитана Абрахама. Капитан Абрахам был отцом старых хозяек Мейплхерста, и они им чрезвычайно гордятся.
У них висят огромные величественные зеркала. Мне показали стеклянную коробку с восковыми цветами внутри; картины, изображающие красивые старые парусники; волосяную косичку, в которую вплетены волосы всех до единого Принглов; большие раковины, а в комнате для гостей — одеяло, простеганное в виде крошечных вееров.
Мы сидели в гостиной на стульях красного дерева в стиле шератон. На окнах висели тяжелые портьеры. На столике с мраморным верхом стояла прелестная модель клипера с малиновым корпусом и снежно-белыми парусами — «Спроси ее сам». С потолка свисала гигантская люстра. Было еще круглое зеркало с часами посередине, которое капитан Абрахам привез из заморских краев. Это очень красивая вещь. Я бы не отказалась иметь что-то подобное в нашем будущем доме.
Мисс Эллен показала мне миллион — ну, может чуть меньше — фотографий, изображающих Принглов всех поколений. Некоторые из них — дагерротипы в кожаных чехлах. Во время нашей беседы в гостиную вошел большой тигровый кот и вспрыгнул ко мне на колени Мисс Эллен тут же унесла его на кухню и извинилась передо мной. Но подозреваю, что на кухне она предварительно извинилась перед котом.
Говорила в основном мисс Эллен. Мисс Сара, крошечная старушка в черном шелковом платье, надетом поверх накрахмаленной нижней юбки, с совершенно седыми волосами и глазами такой же черноты, как ее платье, молча сидела на стуле, сложив на коленях едва выглядывающие из гофрированных кружевных манжеток худые ручки. Такому изящному, нежному и хрупкому существу, казалось, было не по силам произнести даже несколько слов. А между тем, Джильберт, в городе уверены, что все члены клана, включая мисс Эллен, пляшут под ее дудку.
Меня накормили изысканным ужином. Вода в графине была словно только что из родника, салфетки сияли белизной, ели мы на сервизе тончайшего фарфора. Прислуживавшая за столом горничная держала себя с таким же аристократическим высокомерием, как и ее госпожи. Каждый раз, когда я обращалась к мисс Саре, она притворялась, что плохо слышит. Вся эта вкусная еда комом становилась у меня в горле, и постепенно меня охватила полная паника. Так, наверное, чувствует себя муха, прилипшая к клейкой бумаге. Нет, Джильберт, я никогда, никогда не смогу преодолеть вражду «королевского семейства»! Видимо, по окончании семестра придется подать в отставку. Куда мне тягаться с ними!
После ужина хозяйки показали мне дом, и, несмотря ни на что, мне было немного жаль и их, и этот дом. Когда-то здесь шла жизнь… рождались дети… умирали… здесь испытывали радость, горе, страх, отчаяние, любовь, ненависть, надежду. А теперь остались одни воспоминания, которыми живут эти две старухи… и гордость.
Сегодня вечером, меняя мне постельное белье, тетя Шатти пришла в ужасное расстройство, обнаружив в центре простыни заглаженную складку в виде ромба. Она убеждена, что такая складка — предзнаменование смерти в доме. Тетя Кэт с презрением сказала, что это глупое суеверие. Но, честно говоря, я люблю суеверных людей. Они придают краску жизни. Какой это был бы скучный мир, если бы все были здравомыслящи и добродетельны!.. О чем бы мы тогда судачили?
Два дня назад наш дом постигла катастрофа: Мукомол пренебрег призывами Ребекки Дью и провел ночь на улице. А когда явился утром домой — боже, на что он был похож! Один глаз заплыл, на челюсти опухоль размером с яйцо, вся шерсть в грязи, и одна лапа прокушена насквозь. Но единственный здоровый глаз сверкал торжеством победителя, и в нем не было ни капли раскаяния. Вдовы пришли в ужас, а Ребекка Дью неожиданно встала на сторону кота:
— Ему за всю жизнь ни разу не дали как следует подраться. Держу пари, он отделал своего соперника еще почище!
С гавани наплывает туман и постепенно скрывает дорогу, которая так интригует Элизабет. Во всех садах жгут сухие листья, и сочетание дыма и тумана придает нашей Аллее Оборотней действительно потусторонний заколдованный вид. Уже поздно, и кровать манит меня. Я привыкла забираться в нее по лесенке… и так же спускаться. Ой, Джильберт, я никому об этом не рассказывала, но тебе расскажу — уж очень это смешно! Когда я первый раз проснулась в Звонких Тополях, я, совершенно забыв про лесенку, выскочила из постели и — рухнула на пол, по выражению Ребекки Дью, как тысяча кирпичей. К счастью, костей я не сломала, но синяками украсилась.
Мы с Элизабет уже по-настоящему подружились Она теперь сама приходит за молоком, потому чтоМарта лежит, как выражается Ребекка Дью, «с брункитой», и мы так и разговариваем через калитку, которую не отпирали уже много лет. Элизабет растягивает стакан молока как можно дольше, чтобы досыта со мной наговориться. И когда она допивает последнюю каплю, в окне ее мрачного дома всегда раздается громкий стук.
Оказывается, главная радость, которую ей принесет Завтра, это письмо от отца. Он не написал ей ни разу. Понять не могу, есть ли у этого человека сердце.
— Ну, допустим, мисс Ширли, что он глядеть на меня не хотел, но ведь письмо-то можно написать и не глядя.
— Кто говорит, что он глядеть на тебя не хотел? — возмущенно спросила я.
— Марта. И наверное, это правда, а то бы он иногда приезжал ко мне.
В тот вечер она была Бет… Она вспоминает отца только в обличье Бет. Становясь Бетти, она строит гримасы за спиной у бабушки и Марты; но, превращаясь в Элси, раскаивается в своем плохом поведении и, может быть, даже призналась бы в нем, если бы так не боялась старух. Элизабет она бывает очень редко, и тогда лицо у нее становится как у человека, который слушает волшебную музыку и знает, о чем розы разговаривают с маргаритками. Это такая необычная девочка, Джильберт… ее душа отзывается на добро, как листья наших ив на малейшее дуновение ветерка. Я ее очень полюбила. Так бы, кажется, и растерзала этих двух старух за то, что они заставляют ее спать в темноте.
— Марта говорит, я уже большая и могу спать без огня. Но самой себе я кажусь ужасно маленькой, мисс Ширли, а ночь такая огромная и страшная. И потом, У меня в комнате стоит чучело вороны, и я его боюсь. Марта как-то сказала, что если я буду плакать, ворона выклюет мне глаза. Конечно, я в это не верю, но мне все равно страшно. Ночью кто-то все время шепчется. Но Завтра я не буду ничего бояться… даже того, что меня похитят.
— Откуда ты взяла, что тебя могут похитить, Элизабет?
— Марта говорит, что если я пойду куда-нибудь одна или буду разговаривать с незнакомыми людьми, то это может случиться. Но вы ведь не незнакомый человек, мисс Ширли?
— Нет, моя радость, мы всегда знали друг друга в твоем Завтра, — сказала я.
Глава четвертая
10 ноября
Саммерсайд
Аллея Оборотней
Звонкие Тополя
Любимый!
Больше всего на свете я ненавижу, когда мне портят наконечник пера. Но я не могу ненавидеть Ребекку Дью, хотя она без спросу берет мою ручку, чтобы переписывать кулинарные рецепты. И вот она опять испортила мне перо, и ты не получишь длинного и нежного письма (только не думай, что я перестала тебя любить!).
Кузнечиков в полях уже не слышно. Вечера стали такие холодные, что Ребекка Дью принесла мне в комнату маленькую пузатую печку и к моему приходу из школы всегда разжигает в ней огонь. Это такая крошечная печурка… Она похожа на черную собачку на четырех кривых ножках. Но когда ее растопишь, она расцветает Розовым цветом и от нее распространяется замечательное тепло. Ты не представляешь, как уютно становится в комнате. Вот и сейчас я сижу перед ней, поставив ноги на специальную маленькую подставку, и пишу тебе письмо.
Весь Саммерсайд — практически весь — на танцах у мистера Харди Прингла. Но меня не пригласили. Ребекка Дью из-за этого в таком гневе, что мне жалко Мукомола.
Кажется, сегодня ночью выпадет снег. Я люблю такие вечера, когда в воздухе носится предчувствие снегопада. Ветер завывает в трубах, и моя уютная комнатка кажется еще уютнее. Сегодня ночью с осины слетят последние оранжевые листочки.
По-моему, я уже побывала во всех домах Саммерсайда, то есть во всех домах своих учеников, на традиционном ужине, который дается в честь директрисы. Ох, Джильберт, знал бы ты, как мне осточертело варенье из тыквы! Давай договоримся, что в нашем доме его никогда не будет.
Куда бы я ни пришла, мне везде подавали варенье из тыквы. Когда я его увидела в первый раз, я восхитилась его прелестным золотистым цветом, — казалось, что ешь варенье из солнечных лучей. В общем, я была неосторожна в выражениях своего восторга и теперь, прослышав, что я обожаю варенье из тыквы, все стали специально для меня его припасать. Вчера меня пригласили к миссис Гамильтон, и Ребекка Дью утверждала, что варенья из тыквы там не будет, потому что никто в этом доме его не любит. Однако первое, что я увидела, когда села за стол, была ваза с тыквенным вареньем!
— Я сама его не делаю, — сказала миссис Гамильтон, накладывая мне на тарелку большую порцию, — но мне сказали, что вы его очень любите. И вот, когда я в прошлое воскресенье была у своей двоюродной сестры в Лоуэлле, я сказала: «У нас в гостях на этой неделе будет мисс Ширли, а она, говорят, страшно любит варенье из тыквы. Ты не можешь одолжить мне баночку?» Она и одолжила. Что не доедите, возьмете с собой.
Видел бы ты выражение лица Ребекки Дью, когда я явилась домой от Гамильтонов с банкой, на две трети заполненной тыквенным вареньем. У нас в доме никто его не ест, так что мы под покровом ночи похоронили банку в саду.
— Вы про это не напишете в каком-нибудь рассказе? — обеспокоенно спросила меня Ребекка Дью. С тех пор как она узнала, что я иногда пописываю рассказики и их даже печатают в журналах, она живет в постоянном страхе… или надежде, что все события, происходящие в Звонких Тополях, я вывожу в своих рассказах. Она предлагала мне в этих рассказах дать жару Принглам, но пока что Принглы дают жару мне. И до того меня допекли, что у меня пропало всякое желание заниматься сочинительством.
В саду остались только высохшие листья и голые стволы. Ребекка Дью укутала розовые кусты соломой, а сверху надела на них мешки от картошки, и в сумерках они похожи на кучку горбунов, опирающихся на посохи. Сегодня получила открытку от Дэви с десятью крестиками-поцелуями и письмо от Присциллы, написанное на бумаге, которую ей прислал приятель из Японии. Удивительная бумага — тонкая и шелковая на ощупь, а если посмотреть на свет, в ней просвечивают цветы вишни. И что это за приятель, интересно? Но больше всего меня порадовал толстый конверт, который пришел от тебя. Я перечитала твое письмо четыре раза, смакуя каждую фразу — как собака, вылизывающая до блеска свою миску. Это не очень романтическое сравнение, но почему-то оно вдруг пришло мне в голову. И все-таки даже самое толстое и нежное письмо оставляет чувство неудовлетворенности. Я хочу тебя видеть. Как хорошо, что до рождественских каникул осталось только пять недель!
Глава пятая
Как-то вечером, сидя у своего окошка и грызя карандаш, Энн выглянула наружу в сумеречный ноябрьский мир и вдруг решила пойти прогуляться по кладбищу. Она там еще ни разу не была, предпочитая прогулки в кленовой роще. Но в ноябре наступает пора безвременья, когда листья уже опали, а снег еще не лег, и Энн казалось почти что святотатством вторгаться в лес который уже утратил свою яркую земную красоту, но еще не обрел чистоты и белизны небесной. И она направилась на кладбище. Последние дни ее одолевало такое уныние и безнадежность, что кладбище могло показаться ей вполне жизнерадостным местом. Кроме того, по словам Ребекки Дью, оно кишмя кишело Принглами. Они хоронили там своих покойников из поколения в поколение до тех пор, пока, как опять же говорила Ребекка Дью, их стало некуда совать. Энн казалось, что у нее обязательно станет легче на душе при виде такого количества Принглов, которые уже никому не могут навредить.
Терпение Энн было на исходе. Преследование Принглов все больше напоминало ей кошмарный сон. Кампания неповиновения, столь искусно организованная Джен Прингл, наконец вылилась в кризис. На прошлой неделе Энн задала классу сочинение на тему «Самое важное событие прошедшей недели». Джен Прингл написала совершенно блестяще — паршивка, несомненно, была талантлива, — но вставила в него столь оскорбительный, хотя и завуалированный, выпад против учительницы, что игнорировать его Энн не могла. Она отправила Джен домой и сказала, что не пустит ее в класс до тех пор, пока та не извинится. Это было открытое объявление войны. И у бедной Энн не оставалось сомнений, кто в этой войне окажется победителем. Попечительский совет, разумеется, поддержит Принглов, а ей предложат выбор: либо допустить Джен к занятиям, либо подать в отставку.
У Энн было очень тоскливо на душе. Она ведь старалась изо всех сил, и если бы ей на каждом шагу не вставляли палки в колеса, все было бы хорошо.
«Ничего не поделаешь, — грустно думала она. — Ну кто бы устоял против такой рати и такой тактики?»
Но мысль о том, что она вернется в Грингейбл, так сказать, на щите, приводила ее в отчаяние. Придется терпеть возмущение миссис Линд, ликование Пайнов… И даже сочувствие друзей будет причинять ей боль. Молва о ее провале в Саммерсайде разнесется по всей провинции, и пост директрисы ей уже нигде не предложат.
Но, по крайней мере, им не удалось сорвать спектакль!
При воспоминании о единственном поражении, которое она нанесла Принглам, Энн злорадно улыбнулась, и у нее в глазах вспыхнули веселые искорки.
Дело в том, что она решила силами старших школьников поставить пьесу. На сборы от спектаклей планировалось приобрести хорошие гравюры и развесить их в классах. Буквально через силу она обратилась за помощью к Кэтрин Брук — ей было жаль, что та всегда остается за бортом. Впоследствии Энн тысячу раз раскаялась в своем добром порыве: на занятиях драматического клуба Кэтрин вела себя еще более вызывающе, чем обычно. Ни одной репетиции не проходило без какого-нибудь ядовитого замечания в адрес Энн, а уж поднятые в притворном изумлении брови сопровождали почти каждое ее слово. Более того, Кэтрин настояла, чтобы роль Марии Стюарт отдали Джен Прингл.
— Никто другой с ней не справится! — заявила она. — Тут нужна яркая личность.
Энн же считала, что для этой роли больше подходит Софи Синклер, высокая девушка с зелеными глазами и пышной каштановой шевелюрой. Но Софи даже не была членом клуба и ни разу в жизни не играла на любительской сцене.
— Я отказываюсь допускать к ролям неумех. Зачем мне связываться с делом, заранее обреченным на провал? — своим обычным сварливым тоном заявила Кэтрин, и Энн сдалась.
Нельзя отрицать, что Джен отлично играла шотландскую королеву. У нее явно было сценическое дарование, и она старалась изо всех сил. Репетиции проводились по вечерам четыре раза в неделю, и на первый взгляд все шло гладко. Джен, казалось, так увлеклась ролью, что на репетициях вела себя вполне прилично. Энн предоставила Кэтрин репетировать роль с Джен и не вмешивалась в их работу. Однако раза два она поймала на лице Джен хитроватую победоносную ухмылку и задумалась: не иначе как негодница замышляет какую-то каверзу. Однажды вечером, когда репетиция уже началась, Энн зашла в раздевалку девочек и увидела горько плачущую Софи Синклер. Сначала та только трясла головой и не хотела объяснять причину своих слез, но потом во всем призналась:
— Мне так хотелось участвовать в спектакле… играть Марию Стюарт! Но я даже не член клуба… Папа говорит, что у него нет лишних денег платить еще какие-то взносы — и так каждый цент на счету. И опыта у меня, конечно, нет никакого. Но я всегда восхищалась Марией Стюарт… от одного ее имени у меня мурашки бегут по спине. Я не верю… и никогда не поверю, что она участвовала в заговоре против Дарнли. Как бы мне хотелось побыть ею хотя бы час! Но на это нет никакой надежды!
И тут в дело не иначе как вмешался ангел-хранитель Энн, который и подсказал ей ответ:
— Я перепишу эту роль, Софи, и сама буду с тобой репетировать. Во-первых, это хоть какой-то опыт для тебя. Во-вторых, если спектакль хорошо пройдет здесь, мы собираемся показать его и в других городках, и нам лучше иметь дублера на главную роль — вдруг Джен почему-нибудь не сможет выступить. Но это будет наш с тобой секрет, ладно?
Уже на следующий день Софи знала роль наизусть. Каждый день после уроков она шла домой к Энн, и они репетировали в башенной комнатке. Эти репетиции доставляли много удовольствия обеим: Софи оказалась живой и веселой девочкой. Премьера должна была состояться в последнюю пятницу ноября в городском концертном зале; повсюду висели объявления о спектакле, и места с наценкой были проданы все до единого. Энн и Кэтрин провели два вечера, украшая зал, наняли оркестр; известная певица обещала приехать из Шарлоттауна и выступить в антрактах. Генеральная репетиция прошла успешно. Джен играла великолепно, остальная труппа тоже старалась не отстать. Но в пятницу утром Джен не пришла в школу, а днем ее мать прислала записку, что у Джен разболелось горло и они опасаются ангины. «Весьма прискорбно, но об участии в спектакле не может быть и речи…»
Терпение Энн было на исходе. Преследование Принглов все больше напоминало ей кошмарный сон. Кампания неповиновения, столь искусно организованная Джен Прингл, наконец вылилась в кризис. На прошлой неделе Энн задала классу сочинение на тему «Самое важное событие прошедшей недели». Джен Прингл написала совершенно блестяще — паршивка, несомненно, была талантлива, — но вставила в него столь оскорбительный, хотя и завуалированный, выпад против учительницы, что игнорировать его Энн не могла. Она отправила Джен домой и сказала, что не пустит ее в класс до тех пор, пока та не извинится. Это было открытое объявление войны. И у бедной Энн не оставалось сомнений, кто в этой войне окажется победителем. Попечительский совет, разумеется, поддержит Принглов, а ей предложат выбор: либо допустить Джен к занятиям, либо подать в отставку.
У Энн было очень тоскливо на душе. Она ведь старалась изо всех сил, и если бы ей на каждом шагу не вставляли палки в колеса, все было бы хорошо.
«Ничего не поделаешь, — грустно думала она. — Ну кто бы устоял против такой рати и такой тактики?»
Но мысль о том, что она вернется в Грингейбл, так сказать, на щите, приводила ее в отчаяние. Придется терпеть возмущение миссис Линд, ликование Пайнов… И даже сочувствие друзей будет причинять ей боль. Молва о ее провале в Саммерсайде разнесется по всей провинции, и пост директрисы ей уже нигде не предложат.
Но, по крайней мере, им не удалось сорвать спектакль!
При воспоминании о единственном поражении, которое она нанесла Принглам, Энн злорадно улыбнулась, и у нее в глазах вспыхнули веселые искорки.
Дело в том, что она решила силами старших школьников поставить пьесу. На сборы от спектаклей планировалось приобрести хорошие гравюры и развесить их в классах. Буквально через силу она обратилась за помощью к Кэтрин Брук — ей было жаль, что та всегда остается за бортом. Впоследствии Энн тысячу раз раскаялась в своем добром порыве: на занятиях драматического клуба Кэтрин вела себя еще более вызывающе, чем обычно. Ни одной репетиции не проходило без какого-нибудь ядовитого замечания в адрес Энн, а уж поднятые в притворном изумлении брови сопровождали почти каждое ее слово. Более того, Кэтрин настояла, чтобы роль Марии Стюарт отдали Джен Прингл.
— Никто другой с ней не справится! — заявила она. — Тут нужна яркая личность.
Энн же считала, что для этой роли больше подходит Софи Синклер, высокая девушка с зелеными глазами и пышной каштановой шевелюрой. Но Софи даже не была членом клуба и ни разу в жизни не играла на любительской сцене.
— Я отказываюсь допускать к ролям неумех. Зачем мне связываться с делом, заранее обреченным на провал? — своим обычным сварливым тоном заявила Кэтрин, и Энн сдалась.
Нельзя отрицать, что Джен отлично играла шотландскую королеву. У нее явно было сценическое дарование, и она старалась изо всех сил. Репетиции проводились по вечерам четыре раза в неделю, и на первый взгляд все шло гладко. Джен, казалось, так увлеклась ролью, что на репетициях вела себя вполне прилично. Энн предоставила Кэтрин репетировать роль с Джен и не вмешивалась в их работу. Однако раза два она поймала на лице Джен хитроватую победоносную ухмылку и задумалась: не иначе как негодница замышляет какую-то каверзу. Однажды вечером, когда репетиция уже началась, Энн зашла в раздевалку девочек и увидела горько плачущую Софи Синклер. Сначала та только трясла головой и не хотела объяснять причину своих слез, но потом во всем призналась:
— Мне так хотелось участвовать в спектакле… играть Марию Стюарт! Но я даже не член клуба… Папа говорит, что у него нет лишних денег платить еще какие-то взносы — и так каждый цент на счету. И опыта у меня, конечно, нет никакого. Но я всегда восхищалась Марией Стюарт… от одного ее имени у меня мурашки бегут по спине. Я не верю… и никогда не поверю, что она участвовала в заговоре против Дарнли. Как бы мне хотелось побыть ею хотя бы час! Но на это нет никакой надежды!
И тут в дело не иначе как вмешался ангел-хранитель Энн, который и подсказал ей ответ:
— Я перепишу эту роль, Софи, и сама буду с тобой репетировать. Во-первых, это хоть какой-то опыт для тебя. Во-вторых, если спектакль хорошо пройдет здесь, мы собираемся показать его и в других городках, и нам лучше иметь дублера на главную роль — вдруг Джен почему-нибудь не сможет выступить. Но это будет наш с тобой секрет, ладно?
Уже на следующий день Софи знала роль наизусть. Каждый день после уроков она шла домой к Энн, и они репетировали в башенной комнатке. Эти репетиции доставляли много удовольствия обеим: Софи оказалась живой и веселой девочкой. Премьера должна была состояться в последнюю пятницу ноября в городском концертном зале; повсюду висели объявления о спектакле, и места с наценкой были проданы все до единого. Энн и Кэтрин провели два вечера, украшая зал, наняли оркестр; известная певица обещала приехать из Шарлоттауна и выступить в антрактах. Генеральная репетиция прошла успешно. Джен играла великолепно, остальная труппа тоже старалась не отстать. Но в пятницу утром Джен не пришла в школу, а днем ее мать прислала записку, что у Джен разболелось горло и они опасаются ангины. «Весьма прискорбно, но об участии в спектакле не может быть и речи…»