Моравиа Альберто. Я и Он

   – В неблагодарности? – Да, они попросту неблагодарные твари. Тот самый капитализм, который они хотели бы свергнуть, дал всем, и им в том числе, машину, телевизор, кино, самолеты и прочие удобства. Все это они преспокойненько принимают и в то же время собираются свергнуть тех, от кого они их получили. Вопиющая неблагодарность! – В некоторых случаях неблагодарность обязательна. Я, например, работаю на капитализм и тем не менее не испытываю к нему никакой благодарности. Какая уж тут благодарность. Да и сам капитализм вряд ли ждет от нас какой-либо благодарности.
   Ирена молчит с задумчивым видом, затем отвечает: – Студенты – те же капиталисты. Только сытому преимуществами капитализма может прийти в голову отвергать их. Скажем, рабочие их не отвергают. Во-первых, потому, что не обладают ими, во-вторых, потому, что хотели бы ими обладать. Все эти бунтари напоминают богатеньких дам, которые мало едят, чтобы не растолстеть. А бедные хотят есть и не боятся растолстеть. Они вечно голодны и, когда могут, наедаются от пуза.
   – Так каким же, по-твоему, должен быть сценарий моего фильма? – Что значит «каким»? – Ну, как бы ты изобразила нынешних бунтарей? – Такими, как они есть.
   – Неблагодарными? – Неблагодарными и трусливыми.
   – Трусливыми? А чего они боятся? – Материального благополучия, потому что на протяжении нескольких поколений влачили нищенское существование. Машина, холодильник, проигрыватель вызывают у них страх. Они видят в них происки нечистого. Они боятся их как черт ладана.
   Ирена говорит убежденно, но не горячась. Видно, она настолько уверена в своей правоте, что думает про себя: объясняй этому остолопу, не объясняй – все впустую. Что до меня, то мне тоже не очень-то важно, о чем она там толкует. Просто приятно быть рядом, разговаривать, смотреть на нее, слушать. Зато «он» воспринимает ее совсем на другой лад. Слышу, как «он» бормочет что-то невнятное: мол, хватит «болтать», пора «переходить к делу». «Переходить к делу» означает осуществить «его» вздорный план соблазна, основанный как раз на сексуальных привычках Ирены. В чем состоит план? Он явно навеян историей отношений Ирены и ее мужа. Судя по всему, речь идет о том, чтобы подбросить Ирене сюжетик для ее внутреннего фильма, в котором я выступал бы в качестве актера. Ирена ввела бы меня в воображаемый фильм, как когда-то поступила с мужем. Из этого «он» почему-то заключил, что постепенно я установлю с ней реальные и полноценные отношения. План, как я уже сказал, вздорный; совершенно непонятно, каким образом из воображаемого актера воображаемого фильма мне удастся превратиться в реального участника реальной жизни. Но именно этой своей вздорностью он меня и привлекает, и я чувствую, что в скором времени фатально примусь за его осуществление.
   Ужин закончен, Ирена встает и одну за другой складывает тарелки в мойку, переворачивая их вверх дном. Одновременно она подносит ко рту сигарету. Дочка спрашивает ее: – Мама, можно я выйду из-за стола? – Можно.
   – А можно я пойду в свою комнату? – Можно.
   – Только ты пойдешь со мной.
   – Хорошо, детка.
   Вирджиния поднимается, подходит к матери и берет ее за руку. Потом запрокидывает голову, прижимается плечами к материнскому лону и, выпятив вперед животик, говорит плаксивым голосом: – Выгони его.
   – Кого, малышка? – Его. Почему ты его не выгонишь? – Это гость, а гостей не выгоняют.
   – Выгони его, выгони его, выгони его! Чувствую, что должен сделать примирительный жест. Беру Вирджинию за руку и притягиваю ее к себе со словами: – Почему ты хочешь, чтобы меня мама выгнала? Я тебе не нравлюсь? А вот ты мне очень нравишься. Видишь, как мы не похожи? Говорю это без всякой задней мысли, совершенно откровенно; говорю то, что чувствую и думаю. Однако «он» – уму непостижимо! – как всегда, развязно замечает: «- Еще бы она тебе не нравилась. Пожалуй, даже слишком».
   Сурово осаживаю «его»: «- Я тебе запрещаю говорить подобные вещи».
   Поздно. С безошибочной женской интуицией девочка догадалась о «его» присутствии. Она издает пронзительный визг, вырывается из моих рук и бежит обратно к матери. Топая ногами, она повторяет: – Прогони его, прогони, прогони! Ирена наклоняется и шепчет ей что-то на ухо. Затем выпрямляется и говорит: – А теперь, Вирджиния, попрощайся с синьором Рико и – в постельку.
   Совершенно неожиданно девочка протягивает мне руку и церемонно приседает со словами: – Спокойной ночи, Рико. – Потом дает руку Ирене и уходит вместе с ней.
   Оставшись один, я набрасываюсь на «него»: «- Пошляк! Мои чувства к Вирджинии могут быть только отцовскими, запомни!» Удивительно, на этот раз «он» меня не разыгрывает.
   «- Когда же ты поймешь, поверхностный, легкомысленный человек, – отвечает «он» меланхоличным тоном, – что я – само желание, а желание желает всего.
   – И девочек тоже? – Я же сказал: «Всего».
   Пожимаю плечами, выхожу из кухни, направляюсь в гостиную. Ничего не могу с собой поделать и нервно расхаживаю взад-вперед. Вот так всегда: стоит «ему» только заронить в меня семя желания, как тут же из этого семени, вопреки моей воле, вырастает мощное древо. «Его» идея заключается в том, чтобы подбросить Ирене сюжет для внутреннего фильма, в котором я мог бы участвовать как актер. И теперь эта идея-семя по обыкновению разрослась в целое дерево. А вот и Ирена.
   Она идет к тележке бара и наливает два стакана виски.
   – Что ты шепнула на ухо Вирджинии? – спрашиваю я.
   – Что, если она будет хорошо себя вести, ты пригласишь ее сниматься в твоем фильме.
   – Тоже мне, выдумала. И как это тебе пришло в голову? – Да Вирджиния этим грезит. Ты видел, что она читает? Комиксы. Но не детские комиксы, а фотороманы для взрослых. Среди прочего там есть такие бедные, забитые девочки, которые становятся потом звездами. Вирджиния зачитывается этими фотороманами и тоже мечтает стать кинозвездой.
   – Или звездой фотороманов? Ирена усаживается в своей обычной позе – нога на ногу – и неожиданно произносит: – Расскажи мне о твоем продюсере.
   – Какое тебе до него дело? – Я же сказала, меня интересуют капиталисты. Разве твой продюсер не капиталист? – Еще какой.
   – А кто это? – Ты хочешь знать, как его зовут? – Ну да.
   Собираюсь ответить: «Протти», как вдруг «он» вмешивается: «- Скажи ей, что его зовут Прото.
   – Какого черта? Как это – Прото? – Прото – это воображаемый персонаж. С его помощью ты войдешь в фильм Ирены в качестве актера.
   – А почему Прото, а не Протти? – Это тебя не должно волновать. Скажи «Прото» и увидишь – имя сработает.
   – Что значит «сработает»? – Из него завяжется весь сюжет. Ради любопытства отвечаю Ирене: – Его зовут Прото.
   – Какое странное имя! Бывает же такое! «Он» прав: имя срабатывает. Как заученную в детстве считалку, проговариваю легко и быстро: – Ничегошеньки странного. Наоборот, по-моему, имя вполне подходит его владельцу. По-гречески Прото означает «первый, главный». Хотя еще больше ему, наверное, подошло бы имя Протей.
   – Почему Протей? – Протей – это морской бог в греческой мифологии. Он мог принимать сотни разных обличий. До сих пор, когда речь идет о чем-то вездесущем и всеобъемлющем, говорят «протеевидный».
   – Ну хорошо, а при чем здесь твой продюсер? – При том, что Прото занимается не только кино, но и сотней других вещей, о нем-то и можно сказать «протеевидный». Прото еще и промышленник, финансист, предприниматель первой величины. Кино для него – всего лишь одна из многочисленных сфер деятельности. Прото воистину вездесущ: он протягивает, свои щупальца везде, где только можно. Составить полный список интересующих его областей практически невозможно. Цемент, бумага, печать, бытовые электроприборы – все это и многое другое позволяет ему относиться к кинематографу как к некоему хобби.
   Теперь уже мой черед удивляться магической силе имени Прото. На самом деле это говорю не я; сам Прото, несуществующий, мнимый персонаж, вещает о себе моими устами. Смешно сказать, но я чувствую, что этот призрачный Прото нравится Ирене и завораживает ее, в то время как настоящий Протти, возможно, вовсе бы ее не заинтересовал. Как же так? «Он» тут как тут со своим объяснением: «- В действительности внутренние фильмы Ирены – это сны, а сны для меня – родная стихия. И Прото существует не в реальности, а во сне».
   Возражаю: «- У меня такое впечатление, что сны Ирены – это просто комиксы».
   «Он» бойко отвечает: «- А что такое комиксы, как не нарисованные и напечатанные сны? Будь спок, тяни резину с этим Прото, и увидишь: Ирена как пить дать введет его в один из своих фильмов».
   Вяло отзываюсь: «- Наверное. Только я уже что мог выжал из этого несчастного имени. Может, теперь Ирене захочется узнать о нем еще больше. Но что ей сказать, я не знаю.
   Неожиданно «он» меня упрекает: «- Я тебе поражаюсь. Ведь вроде культурный человек, а до сих пор не понял, что сны и комиксы сделаны из отжившего и пройденного культурного материала.
   – Ну и что?» На то, чтобы услышать ответ, у меня уже нет времени. Наш короткий спор резко обрывается голосом Ирены: – Опиши мне его.
   – Кого? – Прото.
   Чувствую себя в положении юнги, которого не церемонясь бросают в море, чтобы тот научился плавать. Итак, или я описываю Прото, или иду ко дну. И тут, нежданно-негаданно, «его» слова о снах и комиксах, которые якобы сделаны из отжившего и пройденного культурного материала, приоткрывают мне истинное лицо Прото. Да, я опишу Прото, как Жорж Грос, один из моих любимых художников, описал типичного капиталиста в далеком 1920-м. Тогда злободневный и подлинный, капиталист на его карикатурах сегодня выглядит, с точки зрения социологической, «отжившим и пройденным культурным материалом» и, следовательно, превосходным персонажем для снов или комиксов. Как я об этом раньше не подумал? Описание воображаемого Прото, скопированное с рисунков Гроса, легко и непроизвольно, словно зазубренное, срывается с моих уст: – Значит, так: Прото невысокого роста, коротконогий, с длинными руками, покатыми плечами и выпяченным животиком – в общем, самая настоящая обезьяна. На грушевидной голове топорщится белесый ежик, ведь Прото альбинос. Лицо имеет одну довольно редкую особенность: оно прозрачное.
   – Прозрачное? – Да, натянутая, блестящая кожа прозрачна, как целлофан, сквозь нее видна другая, подлинная кожа невообразимо мягкого розового цвета, как у новорожденных. Правда, на этом розовом фоне пестреют красные точечки, напоминающие запекшуюся кровь, особенно на скулах и в ноздрях.
   – Какие у него глаза? – Аквамариновые, серовато-зеленые с синими прожилками. Глаза тоже как бы подернуты внешней оболочкой, а настоящий глаз находится под ней, поэтому зрачки просвечивают и кажутся стеклянными, блестящими и невероятно напряженными, как в бреду. Носик у Прото мизерный, прямо не носик, а закорючка. Розовая мясистая закорючка, чуть темнее естественного румянца лица. Раздутые ноздри, как я уже говорил, сплошь в кровянистых пятнышках. Огромный безгубый рот почему-то вечно полуоткрыт в неуловимо-злобной ухмылке, обнажающий ряд мелких, плотных зубов, белых как мел. – Умолкаю, пораженный собственным красноречием. Затем внезапно добавляю: – Знаешь, как его называют сотрудники? – Нет.
   – Телячья башка.
   – Почему? – Ты когда-нибудь видела отварные телячьи головы в мясных лавках? У них полуоткрыт рот, виднеются алебастровые зубы, остекленевшие глаза смотрят немного насмешливо, отливая прозрачной, зеленовато-серой синевой, то бишь аквамарином. Как у Прото.
   – Еще.
   – Что еще? – Что ты еще о нем скажешь? Имя Прото по-прежнему срабатывает. От Гроса я перехожу к самому себе и решаю приписать этому вымышленному герою мое главное физическое достоинство: небывалые размеры полового органа.
   Я как бы отдаю его Прото во временное пользование, чтобы Ирена поскорее подыскала ему место в одном из своих фильмов.
   – Прото обладает невероятными мужскими достоинствами, – говорю я. – Это не сказки. Так оно и есть. Когда он сидит, можно просто остолбенеть от толщины и длины его хобота, который свисает у него под брюками чуть ли не до половины бедра.
   Ирена лукаво улыбается: – Прямо как у тебя. Может, и он дал своему латинское имя? – Если и дал, то греческое – Протос.
   – А какой у него голос? Вспоминаю голос Протти, вежливый, мягкий, ироничный, вкрадчивый, радушный. Начинаю выдумывать: – Голос Прото? Как гильотина: резкий, пронзительный. Одним ударом он обрубает слова одно за другим, едва их произнеся. Короче говоря, он обезглавливает слова.
   – А характер? Какой у него характер? Ага. Теперь Грос мне больше не понадобится. Он художник, а не сочинитель. Он создал карикатуру на капиталиста двадцатых годов, а не написал о нем роман. Но, к счастью, имя Прото все еще действует. Вслед за карикатурой немецкого художника оно воскрешает в моей памяти одну забавную историю, не знаю, правдивую или выдуманную: такие байки постоянно ходят в киношных кругах, и я без особого труда могу отнести ее на счет моего воображаемого капиталиста, подобного тому, как хирург пришивает к увечному телу недостающую часть, одалживая ее у другого тела. Смотрю Ирене прямо в глаза: – Он – натура сентиментальная. Иначе говоря, садист.
   – Не вижу связи.
   – Сентиментализм – это затасканная маска садизма. Ты спросишь, почему? Да потому, что он располагает к себе, на самом деле лишь подменяя истинное чувство. Он совершенно одурманивает наивную и беззащитную жертву и заманивает ее в лапы садиста. А уж тот сбрасывает в подходящий момент маску и обнаруживает свою настоящую природу.
   – Приведи мне пример сентиментализма и садизма Прото.
   В этот момент «он», словно учитель, наблюдающий вблизи за тем, как ученик выполняет задание, внушает мне: «- Внимательнее. Пусть это будет история, которая могла бы, так сказать, перенестись в своем первозданном виде в ее онанистские видения. Поэтому никакой правды, никакой психологии, никакой иронии, никакой реальности. Все только условное, фальшивое, нарочитое. Ведь и я выражаюсь в снах фальшиво, условно, нарочито. И понятия не имею, что мне делать с подлинным, реальным, настоящим».
   «Его» внушения, такие тонкие и заумные, отвлекают меня. Ирена замечает это и спрашивает: – Что с тобой? О чем ты думаешь? – О сюжете, в котором идеально раскрывается характер Прото.
   – А этот сюжет основан на реальных событиях? – Конечно.
   – Расскажи.
   – Предупреждаю, что сюжетец, как бы это сказать, крутоват.
   Ирена смеется своим недобрым смехом, обнажая белоснежные остренькие клыки: – С чего это ты такой церемонный? Что-то случилось? Неожиданно я раскисаю и, несмотря на «его» яростный, негодующий крик: «Дурья башка, чучело, шут!», лопочу: – Случилось.
   – И что же? – Просто я влюбился в тебя, а любовь, как известно, очень даже церемонна.
   Она пожимает плечами: – Тебе кажется, будто ты влюбился, потому что я тебя оттолкнула. Ну да неважно. Рассказывай свой сюжет.
   – А сюжет такой, – говорю я. – Да будет тебе известно, что с некоторых пор я являюсь этаким душеприказчиком Прото. Я не только пишу для него сценарии, но и выполняю роль секретаря, доверенного лица и посредника. Все его дела проходят через мои руки, ничто не обходится без моего участия. Моя комната расположена рядом с кабинетом Прото, он вызывает меня по переговорному устройству, я открываю дверь и предстаю пред его очами.
   Замолкаю на секунду. На самом деле я описал положение о обязанности Кутики. Зачем я это сделал? Теперь понимаю. Просто мне приятно думать, что Кутика будет поступать именно так, как предписывает мой сюжет. Короче говоря, я мщу Кутике, хотя вынужден при этом наговаривать на самого себя. Продолжаю: – Так вот, сижу я как-то раз за своим столом, вдруг открывается дверь, и в комнату просачивается этакая миловидная пухляшечка лет двадцати. С нагловато-обескураживающим видом она подносит палец к губам и просит меня сохранять молчание. Затем прикрывает за собой дверь, подходит к столу и говорит: – Привратник не хотел впускать Лиллу. Только Лилле ума не занимать, она сама кого угодно вокруг пальца обведет. Как же она выкрутилась? Прикинулась, будто ей надо в туалет, и вот она здесь. Так что Лилла куда хочешь без мыла влезет. Спрашиваю ее: «А кто такая Лилла?» Отвечает: «Кто такая Лилла? На свете только одна Лилла – это я. Единственная настоящая, несравненная Лилла».
   Несмотря на ее развязность, она показалась мне такой забавной, что я сразу почувствовал к ней симпатию и спросил: «И что я могу сделать для Лиллы?» По-прежнему говоря о себе в третьем лице, она отвечает: «Для Лиллы можно сделать только одно». – «И что же?» – «Представить ее Прото». – «А что Лилла хочет от Прото?» – «Что может хотеть Лилла от Прото? Конечно, роль в каком-нибудь фильме». – «Ах, вот оно что! Ясно, хотя и не очень оригинально». Она не улавливает иронии и продолжает, прохаживаясь взад-вперед по комнате: «Лилла знает, что она – прирожденная актриса. Через год, самое большее два, она станет самой знаменитой и высокооплачиваемой актрисой итальянского кино. Лилла просит только об одном: поговорить с Прото. Об остальном она сама позаботится». – «Что значит «сама позаботится?» – «Она обо всем позаботится с помощью безотказного средства». – «И что же это за безотказное средство?» Ты не поверишь, она становится посреди комнаты, берется обеими руками за край юбки и задирает ее со словами: «Вот оно – безотказное средство Лиллы». В тот же миг открывается дверь и высовывается Прото. Смотрит на меня, потом на Лиллу, стоящую посреди комнаты с задранной юбкой, и раздраженно спрашивает: «Что, собственно, тут происходит?» Отвечаю: «Вот эта девица желает с тобой поговорить». Прото снова переводит на нее взгляд. Она уже опустила юбку и улыбается как ни в чем не бывало. «Вы, простите, кто?» С напевной интонацией девица мгновенно выдает: «Кто я? Кем я еще могу быть, как не Лиллой? Единственной, настоящей, неповторимой Лиллой?» Такая бесцеремонность вроде бы вызывает у Прото любопытство. «И вы хотите со мной поговорить?» – «Да, доктор Прото, Лилла желает побеседовать с вами. Лилла, доктор Прото, сочтет себя самой счастливой девушкой в мире, если вы пригласите ее в свой кабинет для короткого делового разговора». Прото кривится мрачноватой усмешкой, слегка обнажая зубы, наконец он бросает в ответ: «Ну разве что для делового разговора» – и отступает, давая ей пройти. Лилла входит первой, не забыв при этом смерить меня торжествующим взглядом. Прото следует за ней и закрывает дверь.
   – А потом? – Ждал я очень долго, почти час. В конце концов из переговорного устройства доносится: «Рико, зайди ко мне». Вскакиваю, открываю дверь. Прото сидит за письменным столом, подперев ладонью лицо. Лилла сидит перед ним. Она о чем-то говорит, а он – хочешь верь, хочешь нет – «плачет». Представь себе, его жуткие, остекленевшие, безумные глаза блестят слезами, а носовой платок в руке превратился в мокрый комочек. Лилла, та самая Лилла, тоже как будто взволнована, правда не настолько, чтобы не замечать впечатления, производимого ее рассказом. Естественно, это рассказ о себе, и меня поражает, насколько он безнадежно банален, хотя и берет за душу. Но, несмотря на всю мою чувствительность, я не могу удержаться от улыбки, слушая затасканные, шаблонные выражения, которыми девица шпарит напропалую. Зато Прото не до улыбок. Он прямо-таки растроган и обливается слезами, то и дело повторяя: «Бедняжка, бедняжка, бедняжка» – тихим, твердым голосом, словно говоря сам с собой. Что до меня, то, застыв у двери, я жду, когда все это кончится. И тут Лилла заключает: «Вот и вся история Лиллы, доктор Прото. Веселого мало, правда? Но Лилла смелая, Лилла упрямая, Лилла никогда не терялась, даже в самых кошмарных передрягах. Лилла знает, что рано или поздно она победит. А теперь, доктор Прото, Лилла здесь, перед вами. – И добавляет: – Доктор Прото, делайте со мной что хотите, решайте сами: любое ваше решение Лилла примет с благодарностью». В этот момент я смотрю на девицу и вижу, что ее губы густо накрашены помадой; перевожу взгляд на Прото и вижу, что приблизительно та же помада отпечаталась, подобно лихорадке, на его бледно-розовых губах. Затем Прото произносит: «Знаете, а ваш рассказ меня тронул. Смотрите, я даже всплакнул. Вы можете быть довольны. Я никогда не плачу, даже в кино». Приободрившись, девица спрашивает: «Так, значит, Лилла может надеяться?» – «Конечно. Надеяться никогда не вредно». – «Правда?» – «Правда». Ты не поверишь: тут Лилла нагибается, хватает Прото за руку и целует ее. Прото милостиво позволяет ей это сделать и затем роняет: «А теперь подожди немного в приемной. Мне нужно переговорить с моим коллегой Рико».
   Лилла выходит. Прото долго смотрит на меня, не говоря ни слова, и наконец взрывается: «Какого черта ты приволок сюда эту ненормальную?» Я негодую: «Извини, но ты же сам…» Он продолжает: «Она прямо с порога заявила: Лилла умница каких поискать, и, если доктор Прото не возражает, она тут же готова это доказать. Короче, не успел я и глазом моргнуть, как она уселась мне на колени и давай показывать все, на что горазда. В общем, потом я ей говорю: «Сядь-ка вон туда и расскажи о себе». А теперь послушай меня, Рико; ради всего святого, сделай одолжение, убери ее с глаз долой, чтобы духу ее здесь не было. Ясно? Никогда». Я, натурально, спрашиваю: «А что, собственно, я ей скажу? И как это, по-твоему, сделать?» Отчетливо произнося каждый слог, он отвечает: «Делай с ней что хочешь. Я тебе ее дарю. Усек? Да-рю».
   На этом сюжет о Лилле закончен.
   «- Отлично придумано! – взвизгивает «он». – Особенно про подарок. Просто блеск! Дарить – это еще лучше, чем покупать или продавать. Молодчина!» Отношу все эти дифирамбы на счет моей фантазии, а сам тем временем украдкой поглядываю на Ирену, пытаясь определить, произвела ли моя выдумка хоть какой-нибудь эффект. Чувствую, что произвела. В начале моего рассказа Ирена сидела сдвинув ноги и слегка наклонившись вперед. Теперь она почти развалилась на подушках, а ноги, казавшиеся недавно припаянными одна к другой, вытянулись изпод юбки и откровенно раздвинулись. Ирена уперлась локтями в спинку дивана и уставилась на меня рассеянным, беззащитным взглядом.
   – Что ты сделал с Лиллой, – спрашивает она наконец, – после того как Прото подарил ее тебе? Невольно думаю о том, как поступил бы в подобных обстоятельствах Кутика, и отвечаю: – Нетрудно представить.
   – Так что же? Выдерживаю паузу и с педантичной точностью поясняю: – Она, понятное дело, не соглашалась. Тогда я дал ей понять: будет дурить – забудь о роли. Короче, поломаласьполомалась и обломалась.
   – Паршивец! Я не обижаюсь, хотя, видит бог, не заслуживаю такого оскорбления, во-первых, потому, что оно относится не ко мне, во-вторых, потому что Ирена произнесла его ласковым, томным голосом. Однако неожиданно я понимаю, что самый разговор, а точнее, наши отношения поддерживаются уже не между Иреной и мной, а между Иреной и «им». С одной стороны – полуразвалившаяся на диване Ирена с вытянутыми расставленными ногами; с другой – «он», возбужденный сверх всякой меры. Что до меня, то, как это обычно бывает в подобных случаях, я оказываюсь вне игры. Правда, если обычно я принимаю эти условия и мне даже приятно наблюдать за «его» действиями из укрытия, где я ощущаю себя в безопасности и сполна могу насладиться созерцанием происходящего, то теперь «его» победа почему-то вызывает во мне внезапное и непривычное чувство, напоминающее ревность. Да, я влюбился в Ирену и, пусть кому-то это покажется невероятным, ревную ее к «нему»; меня коробит от одной только мысли, что мне Ирена предпочла «его». Это равнозначно тому, что секс берет верх над любовью. Резко я говорю: – Для начала сядь нормально.
   Ирена удивлена столь неожиданной переменой тона. Как бы пересиливая себя, медленно и нехотя, она садится выше, по-прежнему глядя на меня в упор.
   – Так вот, знай, – продолжаю я, – что все это я выдумал.
   – Что значит – все? – Все. Всю эту историю с Прото, да и самого Прото. Его настоящее имя не Прото, а Протти. И он вовсе не такой монстр, каким я его представил. Это видный мужчина с мягким характером, воспитанный и любезный. А главное – примерный семьянин. И про эту Лиллу я все выдумал, от начала и до конца. Никакой Лиллы нет и никогда не было, никакому Прото я ее не представлял, а Прото мне ее не дарил. На самом деле я работаю на Протти, Протти платит мне за это, вот и все. И никаких подарков. Даже на Новый год.
   Ирена смотрит на меня и, кажется, совсем не сердится. Наоборот, спрашивает с улыбкой: – Зачем? – Что – зачем? – Зачем тебе понадобились эти Прото, Лилла и подарок? – Затем, что я захотел провести эксперимент.
   – Какой еще эксперимент? – Я решил подбросить тебе сюжетец для одного из твоих онанистических фильмов. Таким образом я сам оказался бы в этом фильме, и ты, занимаясь любовью сама с собой, так или иначе занималась бы ею и со мной.
   – Тонкий расчет. А с чего ты взял, что я приму твой сюжет? – По-моему, во всей этой истории есть одна изюминка, которая позволяет мне надеяться на роль в фильме. Изюминка – это не кто иная, как Лилла. Ее не продают и не покупают, а просто-напросто дарят.
   – Верно. Ловко придумано. Радуйся: твой эксперимент удался.
   – Удался? Что ты этим хочешь сказать? – То, что я, возможно, использую сюжет, который ты так любезно мне предоставил.
   Смотри-ка, она еще и ерничает! С нескрываемым раздражением парирую: – Ничего подобного. Я просто хотел провести эксперимент, эксперимент удался – вот и все. Но я не собираюсь, ты пойми, не собираюсь участвовать в твоих фильмах. Никакого кино: или наяву, или никак. Потому что я люблю тебя, и, если в один прекрасный день, хотя подобное представляется мне маловероятным, ты тоже полюбишь меня, это должно происходить в реальной жизни, а не в призрачном онанистическом фоторомане. Поняла? Посему я категорически запрещаю тебе использовать мой сюжет.