Страница:
– Мне хочется спросить его, – отвечал на это Гайдар, – как можно было в реальной ситуации декабря 1991 года, во-первых, не размораживать цены (они разморозились сами собой), а во-вторых, накопить какие-то запасы? Как это можно было сделать реально? Кого повесить, кого расстрелять? Кого простимулировать?
Уже летом 1991 года экономика Советского Союза оказалась совершенно неуправляемой: прежние, командные рычаги управления перестали действовать, а рынок еще не заработал. К концу года положение стало еще тяжелее (об этом уже говорилось, но можно повторить еще раз). Поток продовольствия, поступавшего в Москву из других регионов, почти остановился. Государственные резервы были исчерпаны едва ли не полностью. Перспективы хоть как-то компенсировать недостаток продовольствия за счет импорта были весьма туманны. Вопрос встал не просто о реформе – о выживании страны. Тот, кто потом ругал (да и сегодня ругает) Гайдара за то, что он приступил к реформе без должной подготовки, забывает, что страна стояла на краю пропасти, что вот-вот должна была разразиться катастрофа.
Когда в упрек Гайдару перечисляют, чего не хватало России к концу 1991 года для проведения “правильной” рыночной реформы, для создания эффективной рыночной экономики, он обычно говорит, что ему не хочется спорить, – напротив, хочется дополнять список. Да, не было развитого, устоявшегося частного сектора. Не было конкурентной, демонополизированной рыночной среды. Не было системы финансовых институтов, которые обеспечивали бы эффективное перераспределение ресурсов. Не было развитого рынка труда. У России не было своей банковской и денежной системы, своих границ, своей таможни. Много чего не было. Но не было и времени дожидаться, когда все это появится.
В своей книге “Записки президента” Ельцин сочувственно приводит такую цитату из Гайдара:
“Мы начинали реформы в очень интересной ситуации, когда можно долго перечислять, чего у нас не было и почему реформы проводить нельзя. Я сам мог прекрасно объяснить, почему в 92-м их проводить нельзя… Но плюс к этому у нас не было возможности ждать, ничего не делать и объяснять, почему ничего нельзя делать”.
Рубль заработал, угроза голода миновала
Гайдара критиковали не только слева, но и справа. В основном за нерешительность в деле приватизации. Гайдар отвечал, что у него и его правительства нет более важной стратегической задачи, чем приватизация. “Но мы ведь не чудотворцы, – разводил он руками. – Польша топталась в деле приватизации в течение года…” Правда, так называемую малую приватизацию – сферы торговли, бытового обслуживания – она провела довольно быстро, но в целом приватизация повсюду проходит медленно и тяжело. “Если через два года мы будем иметь экономику с мощным доминирующим частным сектором, – говорил тогда Гайдар, – то я буду считать, что это феноменальный результат”.
Кстати, многие утверждали, что цены вообще нельзя было отпускать без приватизации, что это грубая экономическая ошибка Гайдара. На подобные упреки он реагировал весьма эмоционально:
– Ну, откуда, из какой книжки это вычитано, что приватизацию надо ставить впереди либерализации цен? Это противоречит всем канонам экономики. Либерализация цен – это одномоментный акт политической воли. А приватизация – долгосрочный процесс. Либерализация привязана к объективному факту – к утере контроля со стороны власти за распределением ресурсов (именно такова у нас была ситуация в конце 1991 года). Приватизация же к этому совершенно не привязана.
Явлинский до сих пор упорствует: его план реформ был лучше, чем план Гайдара. Фрагмент из его интервью “Комсомольской правде” от 28 ноября 2003 года:
– Денег много, а товаров – нет. Это самая болезненная точка экономики. Существовало два способа решения. Мой способ: продавать людям то, что раньше никогда не продавали, – парикмахерские, магазины, участки земли, грузовики, такси, автобусы, ларьки, прачечные, химчистки, – средства производства тогда это называлось. Конечно, не РАО “ЕЭС” и не нефтяные компании… Главное – это позволяло людям сохранить сбережения, материализовать их, и одновременно можно было быстро создать реальный средний класс. А логика гайдаровской команды была – отпустить немедленно цены…
Тут журналисту-интервьюеру надо бы спросить Григория Алексеевича: каким образом, начав реформу с продажи населению парикмахерских и автобусов, можно было быстро наполнить прилавки продовольствием? Но не спросил, не догадался…
В той волне критики, которая поднялась после того, как цены 2 января были официально отпущены, явственно различался еще один мотив: Гайдар, дескать, не понимает, что одной лишь либерализации цен недостаточно для того, чтобы рынок заработал. Для этого требуется как минимум еще одно условие: деньги должны обрести реальную покупательную силу. Гайдар прекрасно это понимал. Более того, он понимал, что либерализация цен может вызвать резкое увеличение темпов инфляции, при котором для денег просто не останется места в сфере регулирования хозяйственных процессов. Именно поэтому правительство сделало укрепление рубля главным приоритетом первого этапа реформы, до предела выжало тормоза финансовой стабилизации – прежде всего посредством жесткой налоговой и кредитной политики. В целом экономика реагировала на это адекватно: первоначальный резкий рост цен довольно быстро замедлился – из-за сокращения спроса. Жалобы и сетования на всеобщий дефицит как-то незаметно, сами собой трансформировались в стоны по поводу затоваривания. А ведь казалось, что дефициту никогда не будет конца. Исчезли проблемы со строительными мощностями, материалами, техникой. Всего этого всегда не хватало, все это предприятия и отрасли постоянно выпрашивали у правительства в виде лимитов и фондов. Теперь положение изменилось.
– Подавляющее большинство директоров промышленных предприятий, – говорил по этому поводу Гайдар, – будучи квалифицированными, неглупыми людьми, не могут не понимать, что если поддаться давлению, щедрой рукой закачать миллиарды рублей в народное хозяйство, сразу снова не окажется ни мощностей, ни материалов, ни техники.
Заработавший рубль резко повысил управляемость экономики. Выяснилось, например: чтобы завезти овощи в Москву или стройматериалы в Петербург, не нужно вызывать “на ковер” соответствующих директоров и местных руководителей, как это всегда бывало прежде, нет необходимости биться в административной истерике – достаточно оперативно выделить финансовые ресурсы.
– Сейчас я не боюсь катастрофы, – говорил Гайдар уже через несколько недель после начала реформы. – Несмотря на то что серьезнейшие экономические и социальные проблемы сохраняются, страна управляема, рынок заработал, голода не предвидится.
“Голода не предвидится”. А ведь в конце 1991-го он был уже на пороге. Об этом сейчас почему-то мало вспоминают.
Дело не в том, что в деятельности Гайдара на посту исполняющего обязанности главы правительства не было просчетов. Просчеты были. Но не они беспокоили его критиков. Истинная подоплека наскоков на кабинет по-прежнему была политическая: все очевиднее становились попытки отнять у Гайдара власть, в том числе и теми, кто жаждал реванша.
Возможна ли была в тот момент смена правительства? В принципе, в том положении неустойчивости и нестабильности, в котором пребывала тогда Россия, не было ничего невозможного. Но вот что тогда говорил об этом такой осведомленный и компетентный человек, как государственный секретарь при президенте России Геннадий Бурбулис. Он считал, что в тот момент смена кабинета была возможна только как смена курса. Смена же курса могла произойти только в том случае, если бы с ней согласился президент Ельцин. Однако было весьма маловероятно, чтобы он согласился с такой сменой.
II. ФИНИШ ГАЙДАРА
Атрофия силовых структур
Лето и осень 1992-го. Ощущение полного бессилия власти. В том числе и так называемых силовых структур.
Милиция в полном развале. И не знает, как из этого развала выйти. Если спросить меня, я тоже не знаю, как его преодолеть, тем более что не в одной милиции он сейчас наблюдается. Но я знаю одно: как во всех цивилизованных странах, у нас на полную катушку должен быть задействован институт отставки. И не надо представлять отставку несостоятельного чиновника как нечто сверхординарное. Это ведь дело житейское: пришел – ушел. А мы постоянно запаздываем с отставкой этих чиновников. Тянем, тянем, тянем. Чего-то ждем, ждем, ждем…
Мне непонятно, например, почему никак не уйдет в отставку министр внутренних дел Виктор Ерин. Мне непонятно, почему не уйдет в отставку бывший демократ, а нынче неизвестно кто, никогда не унывающий запорожец-парубок Аркадий Мурашов, разваливший московскую милицию. Мне непонятно, почему не уйдут в отставку все те милицейские чины, которые не видят иного пути обеспечения безопасности граждан, как только их самообслуживание. Все они прекрасно себя показали, например, во время июньских событий в Останкине.
Конечно, с уходом одного, десяти или ста малоспособных деятелей само по себе дело не наладится. Надо еще, чтобы пришли более способные. Вообще много чего надо. Но тут как в математике: уход бездарных – дело хотя и недостаточное, но необходимое.
Постоянно возникает вопрос, почему не проводятся реформы в системе госбезопасности, ведь в результате со стороны этой структуры сохраняется постоянная угроза демократии.
Вспоминается разговор с заместителем министра безопасности, начальником Московского управления МБ Евгением Савостьяновым и его первым заместителем Александром Царенко, состоявшийся у меня тем летом. Савостьянов – видный деятель демократического движения. Был членом Координационного совета «ДемРоссии». Работал в мэрии Москвы при Гаврииле Попове. Я спросил Савостьянова, как он считает, многие ли его подчиненные сочувствуют тем направлениям, которых придерживаются газеты “Правда”, “День”, другие подобные издания.
– Многие, – был откровенный ответ.
– Большинство?
– Трудно сказать. Мы не проводили социологических опросов. Но думаю, что многие. В таких структурах, как КГБ, коммунистические и “патриотические” идеи были не пустым звуком. Я просто видел, каким тяжелым ударом стал для многих отказ от этих идей.
То же самое подтвердил первый зам Савостьянова Александр Царенко, кадровый сотрудник госбезопасности:
– То, что значительная часть наших сотрудников осталась привержена коммунистическим идеям, не подлежит сомнению. Мы ведь воспитывались на них. Они тесно переплетались с принципами подбора кадров, серьезно влияли на нашу работу. Все это в одночасье отбросить нельзя.
Царенко, правда, добавил, что на текущую работу Московского управления эти идеи оказывают минимальное влияние. Дескать, в данный момент в управлении твердое правило: твои политические взгляды в этих стенах никак не должны давать о себе знать. Как, однако, это проверить – дают они о себе знать или не дают? Трудно себе представить, чтобы не давали. Последовавшие вскоре события заставили еще больше усомниться в этом.
– Да, действительно, убедительно доказать, что реформы в этих структурах осуществляются последовательно и целенаправленно, мы не можем, – признался тогда на встрече с нами, группой журналистов, госсекретарь Геннадий Бурбулис. – У нас вообще нет ни одной структуры, – не только в системе МБ и МВД, – которая была бы стерильна в своей нацеленности на реформы.
Когда я слушал Бурбулиса, было явственное ощущение, что новые власти так же боятся “этих органов”, как и прежние.
Моя несостоявшаяся встреча с Ельциным
В начале июня 1992 года мне обещали устроить встречу с Ельциным. Как всегда, заранее подготовил вопросы. Не стану приводить их все. Процитирую лишь некоторые – те, что больше других иллюстрируют атмосферу и настроение того времени:
– Власть в России проявляет хроническую импотенцию: реформы идут ни шатко, ни валко. Повсюду – чиновничий саботаж. Что, так и впредь будет продолжаться?
– Продовольственное снабжение крупных городов, в первую очередь Москвы и Петербурга, помимо прочего, блокируется саботажниками – аппаратчиками, мафией. По-видимому, нужны какие-то решительные меры, вплоть до введения чрезвычайного положения?
– Чем объяснить этот странный указ о слиянии милиции и госбезопасности? Мы ведь это уже проходили. Политический вес руководителей ведомства-монстра, конечно, увеличивается, однако растет и хаос: у милиции и госбезопасности разные задачи. Не кажется ли Вам, что это ошибочный путь?
– Пресса пишет, что с каждым днем растет угроза военного переворота. Ваши противники собираются на нелегальных квартирах, на дачах, обсуждая ночи напролет один-единственный вопрос, – как отстранить Вас от власти. Почему Вы не принимаете контрмеры?
Насчет саботажа… Саботаж реформ в ту пору осуществлялся тотально и повсеместно. Еще в феврале эксперты Центра “РФ-политика” подготовили аналитическую записку, где говорилось, что в стране разворачивается процесс “всеобъемлющего, широкомасштабного, глубоко эшелонированного и предельно агрессивного партноменклатурного реванша, имеющего своей целью восстановление и усиление не только в России, но и во всех республиках Содружества номенклатурно-тоталитарного режима”. По словам экспертов, саботаж всех реформ идет по двум основным направлениям: внутри госструктур засевшая там номенклатура тормозит и дискредитирует их прямо и непосредственно; “снаружи” та же номенклатура организует непрерывную идеологическую дезориентацию населения, нагнетает психоз и неразбериху, чтобы люди не могли понять, что же на самом деле происходит.
Саботаж шел на всех бюрократических уровнях, начиная с администрации президента. В начале апреля Сергей Шахрай, в ту пору госсоветник РФ, прямо заявил, что администрацией президента “саботируется исполнение около 70 процентов решений, принимаемых правительством”. Саботажем, в сущности, руководит сам глава администрации Юрий Петров. Тогда шли разговоры, что Ельцин вот-вот отправит Петрова в отставку, и Шахрай приветствовал такую перспективу. Однако руководитель президентской администрации благополучно просидел в своем кресле до января 1993-го. Кадровая политика вообще была слабым местом Ельцина.
Тогда же, в апреле, Шахрай набросал одну из возможных схем государственного переворота, который способна осуществить непримиримая оппозиция: депутаты – противники президента доизбирают членов Конституционного Суда, так что число “номенклатурных” судей перевешивает число “демократических”. Далее КС отменяет указ Ельцина “О приостановлении деятельности КПСС” (рассмотреть конституционность этого указа предполагалось в конце мая – начале июня). После чего Верховный Совет выражает недоверие правительству, отправляет в отставку и его, и президента. Денонсируется договор об образовании СНГ, к власти возвращаются “прежние” структуры, так что “союзные депутаты смогут собираться уже не в Вороново, а в Кремле”.
Сергей Шахрай сообщил, что свое видение наихудшего развития событий в стране он “пытался” изложить президенту, однако тот не захотел его слушать.
…Встреча с Ельциным у меня так и не состоялась.
Впрочем, на некоторые из интересовавших меня (и не только меня) вопросов президент вскорости ответил.
Козырев предупреждает
В конце июня – начале июля ряд известных политических деятелей снова выступили с предупреждениями об угрозе государственного переворота. Наибольший резонанс вызвало заявление министра иностранных дел Андрея Козырева. Возможно, потому, что у всех на памяти еще было аналогичное скандальное заявление его союзного предшественника – Эдуарда Шеварднадзе. 30 июня в интервью “Известиям” Козырев предупредил, что события, происходящие в России, очень похожи на то, что было в Германии в 1933 году, накануне прихода к власти Гитлера. По словам Козырева, в России поднимает голову партия необольшевизма. Как считает министр, угроза переворота вполне реальна. Его могут осуществить либо в форме так называемого очередного съезда КПСС, либо путем “аппаратного реванша”. Не последнюю роль в нагнетании атмосферы нестабильности играют силовые структуры – бывший КГБ и военное ведомство. Именно они “создают ситуацию, толкающую к применению силы” – в частности, с помощью соответствующей подачи информации. Кроме того, Козырев возложил на военных ответственность за расползание оружия по “горячим точкам” СНГ. Поэтому, сказал министр, возможно, требуется провести радикальную реформу органов госбезопасности и военных ведомств. А вообще, по мнению Козырева, в нынешней ситуации единственная надежда на предотвращение переворота – президент: только он может реально противостоять необольшевизму.
Это заявление Козырева вызвало недовольство в коридорах власти. Особенно не понравилась та его часть, где он выдвигал обвинения в адрес силовиков. В тот момент никто не хотел с ними ссориться. В результате уже на следующий день появилось “разъяснение” советницы министра: дескать, Козырева неправильно поняли, на самом деле “в интервью речь шла не о деятельности нынешних российских ведомств, а об опасности тех методов, которые применялись советскими спецслужбами в прошлом”.
Казалось бы, при чем тут советские спецслужбы? Видимо, “разъяснение” сочинялось впопыхах, на скорую руку, аргументы брались с потолка.
Впрочем, 2 июля, выступая на заседании общественного консультативного Совета по внешней политике при МИДе, Козырев повторил свое предупреждение о возможности переворота, правда уже не упоминая силовые структуры. “Оппозиция красно-коричневых тонов, – сказал он, – пытается дать бой президентской линии на демократическое обновление России, на ее равноправное вхождение в сообщество цивилизованных государств”. Цель оппозиции, по словам министра, – “оторвать реформу и реформаторов от их зарубежных союзников, вернуть страну к состоянию осажденной крепости, конфронтирующей уже не только с США и НАТО, но и с ближайшими соседями”. Альтернатива этому, повторил министр, – в единодушной поддержке президентской внешней политики.
Андрей Козырев был одним из самых ненавидимых оппозицией министров кабинета Гайдара. Животную ненависть ее вызывал прежде всего “прозападный” внешнеполитический курс, который Козырев унаследовал от Горбачева. По части вызываемой ненависти конкуренцию Козыреву мог составить разве что сам Гайдар, да еще Чубайс и министр юстиции Николай Федоров…
Примечательно, что именно о Козырева и Федорова посчитал нужным “вытереть ноги” Хасбулатов, выступая 3 июля на заседании Верховного Совета. Обоих он упомянул в связи с их выступлениями в прессе: дескать, министр юстиции в своих газетных интервью “дает разъяснение, как разогнать Съезд народных депутатов”, а министр иностранных дел “решил стать оракулом – вторым Шеварднадзе”.
Гораздо более огорчительным стало то, что примерно в таком же духе отозвался о заявлении Козырева и Ельцин на уже упоминавшейся пресс-конференции 4 июля. По его словам, это заявление было обсуждено на Совете безопасности и признано вредным. И снова аналогия с Шеварднадзе: “Если вы хотите быть пророком, как Шеварднадзе, тогда поступите, как он: предупредил о путче и подал в отставку…”.
Ельцин как будто забыл, что предупреждение Шеварднадзе в конце концов сбылось: путч действительно произошел, хотя и не сразу после предупреждения министра иностранных дел СССР.
Впрочем, как сказал президент, на заседании СБ Козырев уверял, что журналисты его неправильно поняли. То есть глава МИДа и здесь дал задний ход. У дипломатов подобные привычки доведены почти до автоматизма.
Сам Ельцин уверен, что оснований бить тревогу нет. Конечно, национал-коммунисты в последнее время, в преддверии заседаний Конституционного Суда, собирающегося рассмотреть правомерность запрета КПСС, активизировались. Но это только в Москве, в целом же по России все “достаточно спокойно”.
“Я исключаю возможность путча”, – сказал президент. Он уверен: все силовики – министры обороны, безопасности, внутренних дел – демократы. Так что ни армия, ни другие силовые структуры путч не поддержат.
Эта уверенность Ельцина, в том, что силовые министры преданы идее демократии и лично ему, сыграла с ним злую шутку. Из-за этой уверенности он долго недооценивал опасность, исходящую от большинства депутатского корпуса, от Руцкого. Когда же эта опасность стала очевидной, выяснилось, что ни министр обороны, ни министр внутренних дел совсем не так надежны. А министр безопасности Баранников и вовсе оказался предателем, что обнаружилось еще раньше.
Ельцин подтвердил: он как поддерживал, так и будет поддерживать Гайдара (с 15 июня ставшего исполняющим обязанности премьера), как бы тяжело это ни было.
– Конечно, принимаются непопулярные меры, – сказал Ельцин, – и на этом, на настроении народа играют определенные силы. Народу тяжело, и, конечно, он иногда высказывает недовольство. Но играть сегодня на этом недовольстве – это называется предательством России. Но предатели не имеют социальной базы среди народа. Вот это главное, а потому они не решатся ни на какой путч. Да и нет человека, который взял бы на себя роль Крючкова в организации такого путча.
Тут Ельцин опять ошибся. Когда настал “час Х”, “крючковы” у “этих сил” нашлись в достаточном количестве – те же Хасбулатов, Руцкой, Макашов, Ачалов, тот же переметнувшийся на их сторону Баранников…
Переворот вероятен, но невозможен?
Успокоительные слова Ельцина большого действия не возымели. Атмосфера напряженного ожидания сохранялась, хотя вероятность грозовых событий оценивалась по-разному. Газетные заголовки той поры: “Призрак путча над Россией”, “Российское единство” тоскует по путчу”, “Новый путч невозможен”, “Армия не допустит нового путча”, “Переворот вероятен, но невозможен”, “Нет, возможен, но без танков”…
“Оптимизм” и “пессимизм” заголовков тут, понятно, не главное. Главное, что и “оптимисты”, и “пессимисты” вынуждены писать об угрозе путча.
Данные опроса, проведенного в те дни Институтом социологии парламентаризма: 30 процентов опрошенных считают, что государственный переворот невозможен, однако 46 процентов придерживаются противоположного мнения.
Слова, события складываются в одну, не очень-то вдохновляющую картину. Ярый оппозиционер полковник Виктор Алкснис, выступая по радио “Эхо Москвы”, пророчит большую кровь. Сам он вроде бы не причастен к заговорщической деятельности, но уверен, что военный переворот неизбежен, “по объективным причинам”… Известный демократ академик Александр Николаевич Яковлев возле дверей своей квартиры обнаруживает похоронный венок. С печалью он говорит, что “демократия вообще не соответствует состоянию нашего общества, для него более свойствен автократический режим, хотя и более просвещенный, нежели при Сталине”…
7 июля в интервью Московскому телеканалу генерал КГБ в отставке Олег Калугин (потом объявленный предателем), говоря об угрозе, исходящей от Министерства безопасности, публично “озвучил” то, что подозревали, о чем тогда говорили между собой многие: в МБ много людей “нелояльных по отношению к президенту и к демократическим преобразованиям в стране”, от которых руководству страны следовало бы как можно скорее избавиться.
– Да и вообще, – добавил Калугин, – зачем в демократии (а мы заявляем, что мы идем по пути демократических преобразований) Министерство безопасности? Назовите хоть одну страну, за исключением, наверное, Северной Кореи, где существует министерство безопасности. Зачем нужно сохранять такой колоссальный костяк представителей репрессивных органов, которые сегодня, к сожалению, в силу сложившейся ситуации чувствуют себя униженными, ненужными и в значительной мере психологически не перестроившимися? Я боюсь, что такие люди сегодня более склонны к реваншу, чем кто-либо другой.
Что касается Министерства обороны, Калугин обратил внимание на то, что здесь к руководству пришел “ряд лиц с афганским прошлым”.
– Это люди с невыполненной миссией, с чувством неудовлетворенности и чувством фрустрации, – сказал Калугин, – ибо как военные они не добились победы и проиграли войну. Более того, стали объектом критики, иногда совершенно не заслуженной… И вот когда такие люди приходят в Министерство обороны, и их становится все больше, – это у меня вызывает тревогу…
Разумеется, оба силовых ведомства – и МО, и МБ, – отвергли обвинения, что от них исходит какая-то угроза. Сделали они это на совместном брифинге 8 июля. Мы опровергаем заявление Козырева, будто представляем руководству России искаженную информацию, сказал, в частности, начальник аналитического управления Министерства безопасности Ксенофонт Ипполитов. Он утверждал также, что ни одна из известных ему силовых структур, будь то армия или правоохранительные органы, не ведет подготовку военного переворота. При этом, однако, Ипполитов признал, что локальные выступления, причем с кровопролитием, этим летом вполне возможны.
Уже летом 1991 года экономика Советского Союза оказалась совершенно неуправляемой: прежние, командные рычаги управления перестали действовать, а рынок еще не заработал. К концу года положение стало еще тяжелее (об этом уже говорилось, но можно повторить еще раз). Поток продовольствия, поступавшего в Москву из других регионов, почти остановился. Государственные резервы были исчерпаны едва ли не полностью. Перспективы хоть как-то компенсировать недостаток продовольствия за счет импорта были весьма туманны. Вопрос встал не просто о реформе – о выживании страны. Тот, кто потом ругал (да и сегодня ругает) Гайдара за то, что он приступил к реформе без должной подготовки, забывает, что страна стояла на краю пропасти, что вот-вот должна была разразиться катастрофа.
Когда в упрек Гайдару перечисляют, чего не хватало России к концу 1991 года для проведения “правильной” рыночной реформы, для создания эффективной рыночной экономики, он обычно говорит, что ему не хочется спорить, – напротив, хочется дополнять список. Да, не было развитого, устоявшегося частного сектора. Не было конкурентной, демонополизированной рыночной среды. Не было системы финансовых институтов, которые обеспечивали бы эффективное перераспределение ресурсов. Не было развитого рынка труда. У России не было своей банковской и денежной системы, своих границ, своей таможни. Много чего не было. Но не было и времени дожидаться, когда все это появится.
В своей книге “Записки президента” Ельцин сочувственно приводит такую цитату из Гайдара:
“Мы начинали реформы в очень интересной ситуации, когда можно долго перечислять, чего у нас не было и почему реформы проводить нельзя. Я сам мог прекрасно объяснить, почему в 92-м их проводить нельзя… Но плюс к этому у нас не было возможности ждать, ничего не делать и объяснять, почему ничего нельзя делать”.
Рубль заработал, угроза голода миновала
Гайдара критиковали не только слева, но и справа. В основном за нерешительность в деле приватизации. Гайдар отвечал, что у него и его правительства нет более важной стратегической задачи, чем приватизация. “Но мы ведь не чудотворцы, – разводил он руками. – Польша топталась в деле приватизации в течение года…” Правда, так называемую малую приватизацию – сферы торговли, бытового обслуживания – она провела довольно быстро, но в целом приватизация повсюду проходит медленно и тяжело. “Если через два года мы будем иметь экономику с мощным доминирующим частным сектором, – говорил тогда Гайдар, – то я буду считать, что это феноменальный результат”.
Кстати, многие утверждали, что цены вообще нельзя было отпускать без приватизации, что это грубая экономическая ошибка Гайдара. На подобные упреки он реагировал весьма эмоционально:
– Ну, откуда, из какой книжки это вычитано, что приватизацию надо ставить впереди либерализации цен? Это противоречит всем канонам экономики. Либерализация цен – это одномоментный акт политической воли. А приватизация – долгосрочный процесс. Либерализация привязана к объективному факту – к утере контроля со стороны власти за распределением ресурсов (именно такова у нас была ситуация в конце 1991 года). Приватизация же к этому совершенно не привязана.
Явлинский до сих пор упорствует: его план реформ был лучше, чем план Гайдара. Фрагмент из его интервью “Комсомольской правде” от 28 ноября 2003 года:
– Денег много, а товаров – нет. Это самая болезненная точка экономики. Существовало два способа решения. Мой способ: продавать людям то, что раньше никогда не продавали, – парикмахерские, магазины, участки земли, грузовики, такси, автобусы, ларьки, прачечные, химчистки, – средства производства тогда это называлось. Конечно, не РАО “ЕЭС” и не нефтяные компании… Главное – это позволяло людям сохранить сбережения, материализовать их, и одновременно можно было быстро создать реальный средний класс. А логика гайдаровской команды была – отпустить немедленно цены…
Тут журналисту-интервьюеру надо бы спросить Григория Алексеевича: каким образом, начав реформу с продажи населению парикмахерских и автобусов, можно было быстро наполнить прилавки продовольствием? Но не спросил, не догадался…
В той волне критики, которая поднялась после того, как цены 2 января были официально отпущены, явственно различался еще один мотив: Гайдар, дескать, не понимает, что одной лишь либерализации цен недостаточно для того, чтобы рынок заработал. Для этого требуется как минимум еще одно условие: деньги должны обрести реальную покупательную силу. Гайдар прекрасно это понимал. Более того, он понимал, что либерализация цен может вызвать резкое увеличение темпов инфляции, при котором для денег просто не останется места в сфере регулирования хозяйственных процессов. Именно поэтому правительство сделало укрепление рубля главным приоритетом первого этапа реформы, до предела выжало тормоза финансовой стабилизации – прежде всего посредством жесткой налоговой и кредитной политики. В целом экономика реагировала на это адекватно: первоначальный резкий рост цен довольно быстро замедлился – из-за сокращения спроса. Жалобы и сетования на всеобщий дефицит как-то незаметно, сами собой трансформировались в стоны по поводу затоваривания. А ведь казалось, что дефициту никогда не будет конца. Исчезли проблемы со строительными мощностями, материалами, техникой. Всего этого всегда не хватало, все это предприятия и отрасли постоянно выпрашивали у правительства в виде лимитов и фондов. Теперь положение изменилось.
– Подавляющее большинство директоров промышленных предприятий, – говорил по этому поводу Гайдар, – будучи квалифицированными, неглупыми людьми, не могут не понимать, что если поддаться давлению, щедрой рукой закачать миллиарды рублей в народное хозяйство, сразу снова не окажется ни мощностей, ни материалов, ни техники.
Заработавший рубль резко повысил управляемость экономики. Выяснилось, например: чтобы завезти овощи в Москву или стройматериалы в Петербург, не нужно вызывать “на ковер” соответствующих директоров и местных руководителей, как это всегда бывало прежде, нет необходимости биться в административной истерике – достаточно оперативно выделить финансовые ресурсы.
– Сейчас я не боюсь катастрофы, – говорил Гайдар уже через несколько недель после начала реформы. – Несмотря на то что серьезнейшие экономические и социальные проблемы сохраняются, страна управляема, рынок заработал, голода не предвидится.
“Голода не предвидится”. А ведь в конце 1991-го он был уже на пороге. Об этом сейчас почему-то мало вспоминают.
Дело не в том, что в деятельности Гайдара на посту исполняющего обязанности главы правительства не было просчетов. Просчеты были. Но не они беспокоили его критиков. Истинная подоплека наскоков на кабинет по-прежнему была политическая: все очевиднее становились попытки отнять у Гайдара власть, в том числе и теми, кто жаждал реванша.
Возможна ли была в тот момент смена правительства? В принципе, в том положении неустойчивости и нестабильности, в котором пребывала тогда Россия, не было ничего невозможного. Но вот что тогда говорил об этом такой осведомленный и компетентный человек, как государственный секретарь при президенте России Геннадий Бурбулис. Он считал, что в тот момент смена кабинета была возможна только как смена курса. Смена же курса могла произойти только в том случае, если бы с ней согласился президент Ельцин. Однако было весьма маловероятно, чтобы он согласился с такой сменой.
II. ФИНИШ ГАЙДАРА
В ОЖИДАНИИ ПУТЧА
Атрофия силовых структур
Лето и осень 1992-го. Ощущение полного бессилия власти. В том числе и так называемых силовых структур.
Милиция в полном развале. И не знает, как из этого развала выйти. Если спросить меня, я тоже не знаю, как его преодолеть, тем более что не в одной милиции он сейчас наблюдается. Но я знаю одно: как во всех цивилизованных странах, у нас на полную катушку должен быть задействован институт отставки. И не надо представлять отставку несостоятельного чиновника как нечто сверхординарное. Это ведь дело житейское: пришел – ушел. А мы постоянно запаздываем с отставкой этих чиновников. Тянем, тянем, тянем. Чего-то ждем, ждем, ждем…
Мне непонятно, например, почему никак не уйдет в отставку министр внутренних дел Виктор Ерин. Мне непонятно, почему не уйдет в отставку бывший демократ, а нынче неизвестно кто, никогда не унывающий запорожец-парубок Аркадий Мурашов, разваливший московскую милицию. Мне непонятно, почему не уйдут в отставку все те милицейские чины, которые не видят иного пути обеспечения безопасности граждан, как только их самообслуживание. Все они прекрасно себя показали, например, во время июньских событий в Останкине.
Конечно, с уходом одного, десяти или ста малоспособных деятелей само по себе дело не наладится. Надо еще, чтобы пришли более способные. Вообще много чего надо. Но тут как в математике: уход бездарных – дело хотя и недостаточное, но необходимое.
Постоянно возникает вопрос, почему не проводятся реформы в системе госбезопасности, ведь в результате со стороны этой структуры сохраняется постоянная угроза демократии.
Вспоминается разговор с заместителем министра безопасности, начальником Московского управления МБ Евгением Савостьяновым и его первым заместителем Александром Царенко, состоявшийся у меня тем летом. Савостьянов – видный деятель демократического движения. Был членом Координационного совета «ДемРоссии». Работал в мэрии Москвы при Гаврииле Попове. Я спросил Савостьянова, как он считает, многие ли его подчиненные сочувствуют тем направлениям, которых придерживаются газеты “Правда”, “День”, другие подобные издания.
– Многие, – был откровенный ответ.
– Большинство?
– Трудно сказать. Мы не проводили социологических опросов. Но думаю, что многие. В таких структурах, как КГБ, коммунистические и “патриотические” идеи были не пустым звуком. Я просто видел, каким тяжелым ударом стал для многих отказ от этих идей.
То же самое подтвердил первый зам Савостьянова Александр Царенко, кадровый сотрудник госбезопасности:
– То, что значительная часть наших сотрудников осталась привержена коммунистическим идеям, не подлежит сомнению. Мы ведь воспитывались на них. Они тесно переплетались с принципами подбора кадров, серьезно влияли на нашу работу. Все это в одночасье отбросить нельзя.
Царенко, правда, добавил, что на текущую работу Московского управления эти идеи оказывают минимальное влияние. Дескать, в данный момент в управлении твердое правило: твои политические взгляды в этих стенах никак не должны давать о себе знать. Как, однако, это проверить – дают они о себе знать или не дают? Трудно себе представить, чтобы не давали. Последовавшие вскоре события заставили еще больше усомниться в этом.
– Да, действительно, убедительно доказать, что реформы в этих структурах осуществляются последовательно и целенаправленно, мы не можем, – признался тогда на встрече с нами, группой журналистов, госсекретарь Геннадий Бурбулис. – У нас вообще нет ни одной структуры, – не только в системе МБ и МВД, – которая была бы стерильна в своей нацеленности на реформы.
Когда я слушал Бурбулиса, было явственное ощущение, что новые власти так же боятся “этих органов”, как и прежние.
Моя несостоявшаяся встреча с Ельциным
В начале июня 1992 года мне обещали устроить встречу с Ельциным. Как всегда, заранее подготовил вопросы. Не стану приводить их все. Процитирую лишь некоторые – те, что больше других иллюстрируют атмосферу и настроение того времени:
– Власть в России проявляет хроническую импотенцию: реформы идут ни шатко, ни валко. Повсюду – чиновничий саботаж. Что, так и впредь будет продолжаться?
– Продовольственное снабжение крупных городов, в первую очередь Москвы и Петербурга, помимо прочего, блокируется саботажниками – аппаратчиками, мафией. По-видимому, нужны какие-то решительные меры, вплоть до введения чрезвычайного положения?
– Чем объяснить этот странный указ о слиянии милиции и госбезопасности? Мы ведь это уже проходили. Политический вес руководителей ведомства-монстра, конечно, увеличивается, однако растет и хаос: у милиции и госбезопасности разные задачи. Не кажется ли Вам, что это ошибочный путь?
– Пресса пишет, что с каждым днем растет угроза военного переворота. Ваши противники собираются на нелегальных квартирах, на дачах, обсуждая ночи напролет один-единственный вопрос, – как отстранить Вас от власти. Почему Вы не принимаете контрмеры?
Насчет саботажа… Саботаж реформ в ту пору осуществлялся тотально и повсеместно. Еще в феврале эксперты Центра “РФ-политика” подготовили аналитическую записку, где говорилось, что в стране разворачивается процесс “всеобъемлющего, широкомасштабного, глубоко эшелонированного и предельно агрессивного партноменклатурного реванша, имеющего своей целью восстановление и усиление не только в России, но и во всех республиках Содружества номенклатурно-тоталитарного режима”. По словам экспертов, саботаж всех реформ идет по двум основным направлениям: внутри госструктур засевшая там номенклатура тормозит и дискредитирует их прямо и непосредственно; “снаружи” та же номенклатура организует непрерывную идеологическую дезориентацию населения, нагнетает психоз и неразбериху, чтобы люди не могли понять, что же на самом деле происходит.
Саботаж шел на всех бюрократических уровнях, начиная с администрации президента. В начале апреля Сергей Шахрай, в ту пору госсоветник РФ, прямо заявил, что администрацией президента “саботируется исполнение около 70 процентов решений, принимаемых правительством”. Саботажем, в сущности, руководит сам глава администрации Юрий Петров. Тогда шли разговоры, что Ельцин вот-вот отправит Петрова в отставку, и Шахрай приветствовал такую перспективу. Однако руководитель президентской администрации благополучно просидел в своем кресле до января 1993-го. Кадровая политика вообще была слабым местом Ельцина.
Тогда же, в апреле, Шахрай набросал одну из возможных схем государственного переворота, который способна осуществить непримиримая оппозиция: депутаты – противники президента доизбирают членов Конституционного Суда, так что число “номенклатурных” судей перевешивает число “демократических”. Далее КС отменяет указ Ельцина “О приостановлении деятельности КПСС” (рассмотреть конституционность этого указа предполагалось в конце мая – начале июня). После чего Верховный Совет выражает недоверие правительству, отправляет в отставку и его, и президента. Денонсируется договор об образовании СНГ, к власти возвращаются “прежние” структуры, так что “союзные депутаты смогут собираться уже не в Вороново, а в Кремле”.
Сергей Шахрай сообщил, что свое видение наихудшего развития событий в стране он “пытался” изложить президенту, однако тот не захотел его слушать.
…Встреча с Ельциным у меня так и не состоялась.
Впрочем, на некоторые из интересовавших меня (и не только меня) вопросов президент вскорости ответил.
Козырев предупреждает
В конце июня – начале июля ряд известных политических деятелей снова выступили с предупреждениями об угрозе государственного переворота. Наибольший резонанс вызвало заявление министра иностранных дел Андрея Козырева. Возможно, потому, что у всех на памяти еще было аналогичное скандальное заявление его союзного предшественника – Эдуарда Шеварднадзе. 30 июня в интервью “Известиям” Козырев предупредил, что события, происходящие в России, очень похожи на то, что было в Германии в 1933 году, накануне прихода к власти Гитлера. По словам Козырева, в России поднимает голову партия необольшевизма. Как считает министр, угроза переворота вполне реальна. Его могут осуществить либо в форме так называемого очередного съезда КПСС, либо путем “аппаратного реванша”. Не последнюю роль в нагнетании атмосферы нестабильности играют силовые структуры – бывший КГБ и военное ведомство. Именно они “создают ситуацию, толкающую к применению силы” – в частности, с помощью соответствующей подачи информации. Кроме того, Козырев возложил на военных ответственность за расползание оружия по “горячим точкам” СНГ. Поэтому, сказал министр, возможно, требуется провести радикальную реформу органов госбезопасности и военных ведомств. А вообще, по мнению Козырева, в нынешней ситуации единственная надежда на предотвращение переворота – президент: только он может реально противостоять необольшевизму.
Это заявление Козырева вызвало недовольство в коридорах власти. Особенно не понравилась та его часть, где он выдвигал обвинения в адрес силовиков. В тот момент никто не хотел с ними ссориться. В результате уже на следующий день появилось “разъяснение” советницы министра: дескать, Козырева неправильно поняли, на самом деле “в интервью речь шла не о деятельности нынешних российских ведомств, а об опасности тех методов, которые применялись советскими спецслужбами в прошлом”.
Казалось бы, при чем тут советские спецслужбы? Видимо, “разъяснение” сочинялось впопыхах, на скорую руку, аргументы брались с потолка.
Впрочем, 2 июля, выступая на заседании общественного консультативного Совета по внешней политике при МИДе, Козырев повторил свое предупреждение о возможности переворота, правда уже не упоминая силовые структуры. “Оппозиция красно-коричневых тонов, – сказал он, – пытается дать бой президентской линии на демократическое обновление России, на ее равноправное вхождение в сообщество цивилизованных государств”. Цель оппозиции, по словам министра, – “оторвать реформу и реформаторов от их зарубежных союзников, вернуть страну к состоянию осажденной крепости, конфронтирующей уже не только с США и НАТО, но и с ближайшими соседями”. Альтернатива этому, повторил министр, – в единодушной поддержке президентской внешней политики.
Андрей Козырев был одним из самых ненавидимых оппозицией министров кабинета Гайдара. Животную ненависть ее вызывал прежде всего “прозападный” внешнеполитический курс, который Козырев унаследовал от Горбачева. По части вызываемой ненависти конкуренцию Козыреву мог составить разве что сам Гайдар, да еще Чубайс и министр юстиции Николай Федоров…
Примечательно, что именно о Козырева и Федорова посчитал нужным “вытереть ноги” Хасбулатов, выступая 3 июля на заседании Верховного Совета. Обоих он упомянул в связи с их выступлениями в прессе: дескать, министр юстиции в своих газетных интервью “дает разъяснение, как разогнать Съезд народных депутатов”, а министр иностранных дел “решил стать оракулом – вторым Шеварднадзе”.
Гораздо более огорчительным стало то, что примерно в таком же духе отозвался о заявлении Козырева и Ельцин на уже упоминавшейся пресс-конференции 4 июля. По его словам, это заявление было обсуждено на Совете безопасности и признано вредным. И снова аналогия с Шеварднадзе: “Если вы хотите быть пророком, как Шеварднадзе, тогда поступите, как он: предупредил о путче и подал в отставку…”.
Ельцин как будто забыл, что предупреждение Шеварднадзе в конце концов сбылось: путч действительно произошел, хотя и не сразу после предупреждения министра иностранных дел СССР.
Впрочем, как сказал президент, на заседании СБ Козырев уверял, что журналисты его неправильно поняли. То есть глава МИДа и здесь дал задний ход. У дипломатов подобные привычки доведены почти до автоматизма.
Сам Ельцин уверен, что оснований бить тревогу нет. Конечно, национал-коммунисты в последнее время, в преддверии заседаний Конституционного Суда, собирающегося рассмотреть правомерность запрета КПСС, активизировались. Но это только в Москве, в целом же по России все “достаточно спокойно”.
“Я исключаю возможность путча”, – сказал президент. Он уверен: все силовики – министры обороны, безопасности, внутренних дел – демократы. Так что ни армия, ни другие силовые структуры путч не поддержат.
Эта уверенность Ельцина, в том, что силовые министры преданы идее демократии и лично ему, сыграла с ним злую шутку. Из-за этой уверенности он долго недооценивал опасность, исходящую от большинства депутатского корпуса, от Руцкого. Когда же эта опасность стала очевидной, выяснилось, что ни министр обороны, ни министр внутренних дел совсем не так надежны. А министр безопасности Баранников и вовсе оказался предателем, что обнаружилось еще раньше.
Ельцин подтвердил: он как поддерживал, так и будет поддерживать Гайдара (с 15 июня ставшего исполняющим обязанности премьера), как бы тяжело это ни было.
– Конечно, принимаются непопулярные меры, – сказал Ельцин, – и на этом, на настроении народа играют определенные силы. Народу тяжело, и, конечно, он иногда высказывает недовольство. Но играть сегодня на этом недовольстве – это называется предательством России. Но предатели не имеют социальной базы среди народа. Вот это главное, а потому они не решатся ни на какой путч. Да и нет человека, который взял бы на себя роль Крючкова в организации такого путча.
Тут Ельцин опять ошибся. Когда настал “час Х”, “крючковы” у “этих сил” нашлись в достаточном количестве – те же Хасбулатов, Руцкой, Макашов, Ачалов, тот же переметнувшийся на их сторону Баранников…
Переворот вероятен, но невозможен?
Успокоительные слова Ельцина большого действия не возымели. Атмосфера напряженного ожидания сохранялась, хотя вероятность грозовых событий оценивалась по-разному. Газетные заголовки той поры: “Призрак путча над Россией”, “Российское единство” тоскует по путчу”, “Новый путч невозможен”, “Армия не допустит нового путча”, “Переворот вероятен, но невозможен”, “Нет, возможен, но без танков”…
“Оптимизм” и “пессимизм” заголовков тут, понятно, не главное. Главное, что и “оптимисты”, и “пессимисты” вынуждены писать об угрозе путча.
Данные опроса, проведенного в те дни Институтом социологии парламентаризма: 30 процентов опрошенных считают, что государственный переворот невозможен, однако 46 процентов придерживаются противоположного мнения.
Слова, события складываются в одну, не очень-то вдохновляющую картину. Ярый оппозиционер полковник Виктор Алкснис, выступая по радио “Эхо Москвы”, пророчит большую кровь. Сам он вроде бы не причастен к заговорщической деятельности, но уверен, что военный переворот неизбежен, “по объективным причинам”… Известный демократ академик Александр Николаевич Яковлев возле дверей своей квартиры обнаруживает похоронный венок. С печалью он говорит, что “демократия вообще не соответствует состоянию нашего общества, для него более свойствен автократический режим, хотя и более просвещенный, нежели при Сталине”…
7 июля в интервью Московскому телеканалу генерал КГБ в отставке Олег Калугин (потом объявленный предателем), говоря об угрозе, исходящей от Министерства безопасности, публично “озвучил” то, что подозревали, о чем тогда говорили между собой многие: в МБ много людей “нелояльных по отношению к президенту и к демократическим преобразованиям в стране”, от которых руководству страны следовало бы как можно скорее избавиться.
– Да и вообще, – добавил Калугин, – зачем в демократии (а мы заявляем, что мы идем по пути демократических преобразований) Министерство безопасности? Назовите хоть одну страну, за исключением, наверное, Северной Кореи, где существует министерство безопасности. Зачем нужно сохранять такой колоссальный костяк представителей репрессивных органов, которые сегодня, к сожалению, в силу сложившейся ситуации чувствуют себя униженными, ненужными и в значительной мере психологически не перестроившимися? Я боюсь, что такие люди сегодня более склонны к реваншу, чем кто-либо другой.
Что касается Министерства обороны, Калугин обратил внимание на то, что здесь к руководству пришел “ряд лиц с афганским прошлым”.
– Это люди с невыполненной миссией, с чувством неудовлетворенности и чувством фрустрации, – сказал Калугин, – ибо как военные они не добились победы и проиграли войну. Более того, стали объектом критики, иногда совершенно не заслуженной… И вот когда такие люди приходят в Министерство обороны, и их становится все больше, – это у меня вызывает тревогу…
Разумеется, оба силовых ведомства – и МО, и МБ, – отвергли обвинения, что от них исходит какая-то угроза. Сделали они это на совместном брифинге 8 июля. Мы опровергаем заявление Козырева, будто представляем руководству России искаженную информацию, сказал, в частности, начальник аналитического управления Министерства безопасности Ксенофонт Ипполитов. Он утверждал также, что ни одна из известных ему силовых структур, будь то армия или правоохранительные органы, не ведет подготовку военного переворота. При этом, однако, Ипполитов признал, что локальные выступления, причем с кровопролитием, этим летом вполне возможны.