Страница:
Гусары кинулись и оттащили разбушевавшегося наемника.
– Что такое? – появился Ходкевич. – Пан Кривин, ты заставляешь меня пожалеть, что доверил тебе службу. Оставь пленницу и ступай к своему коню. Дорога на север начинается сразу после разрушенной мельницы, аккурат после пруда.
– Конями таких разрывать надо, – прорычал Кривин, раздраженно стряхнул с себя гусар и действительно зашагал к конюшне.
Маржанка громко и безобразно рассмеялась окровавленным ртом:
– Тебе бы только с бабами воевать… Чтоб руки отсохли твои, и все остальное хозяйство!
Гусары захохотали, Ходкевич погрозил пальцем полонянке:
– Велю кляп забить, если еще подобное услышу. Маржанка замолчала.
Мало кто успел разглядеть, как во время потасовки Кривкн умудрился вложить в ладонь полонянки узкое стальное шильце…
Подойдя к конюшне, Кривин увидел толпу служек и недавно прибывших в поместье солдат.
– Что случилось? – спросил он, взяв седло и водружая его на конскую спину.
– Карлик помер, – ответили ему. Действительно, маленькое уродливое тело лежало, свернувшись калачиком. Один из воинов осторожно ткнул в него алебардой, потом осмелел и пинком перевернул труп.
Горло карлика было аккуратно перерезано. Ходкевич быстро провел опрос и закусил губу. Его провели!
Ни Кривин, ни его люди не приближались к конюшне в то время, когда могло произойти убийство. Думать можно было на кого угодно из прибывших солдат.
– Маржанку стеречь в оба, – отдал он распоряжение.
– До встречи на границе, посланник королевский, кавалер Ходкевич! – крикнул Кривин от ворот, помахав рукой. – Примерно накажите душегубицу!
Ходкевич тоже махнул ему рукой, разглядывая мертвого карлика. «Этого точно надобно сжечь, – решил он. – И, по совету Кривина, засеять пепел солью… » Так и поступили с помощником самозванки.
Утром следующего дня пан Жигеллон решил спуститься в погреб и еще раз глянуть на Маржанку. Давний неискупленный грех тянул его к ведьме, как магнитом… Ходкевич, опасаясь, как бы пан не зарубил свою мучительницу, пошел следом.
Но на сене лежал один только плащ и отомкнутые кандалы.
– Что за морок? – схватился за саблю молодой кавалер. : – Дверь же наружная заперта! Куда она испарилась?
– Здесь еще одна есть, – напомнил Жигеллон и ринулся в страшную комнатку.
Замок, установленный сызнова, оказался вскрыт так же ловко и аккуратно, как кандалы.
Тело умученных давно вынесли и захоронили, реторты и прочие непонятные сосуды разбили рукоятками сабель, пыточные инструменты упаковали в сундук для суда. Все же остальное на дубовом столе, покрытом бурыми пятнами, оставили на месте.
Сейчас высокие и странно мерцающие свечи горели по углам комнаты, на столе и стенных крюках, знаки на стенах тускло мерцали болотными огнями.
На звук шагов Маржанка медленно повернулась. Бала она совершенно без одежды, и нагота ее тела, подсвеченного огнями, показалась Ходкевичу омерзительной.
– Это вы, доблестный пан Жигеллон, и верный пес королевский?
Голос самозванки сделался неузнаваемым, грубым, почти мужским.
– Я покидаю вас. Но не расстраивайтесь, покидаю на время. Вернусь, когда смогу.
Она подняла руку ко лбу, словно что-то припоминая.
– Что-то я забыла, кажется… Ах да… Будьте вы прокляты во веки веков!
Следом она изрыгнула какие-то словеса, похожие более не на человеческую речь, а на лязг и скрежет зубовный, шорох змеиной кожи по холодным камням, крысиный писк…
– Не дай ей договорить! – взвизгнул Жигеллон.
Продолжая шептать, Маржанка сделала шаг вперед и оказалась в середине свеженачертанного свечным воском знака. Ходкевич прыгнул вперед, разя кинжальной рукояткой, но оружие пронзило пустоту, пройдя сквозь голову самозванки, как сквозь пыльный столб или призрак.
Ведьма на глазах изумленных мужчин истаяла, хотя голос ее, читающий заклятье, продолжал еще некоторое время звучать под земляными сводами. В последний раз полыхнули знаки на стенах, и погасли. Остались только тускло мерцающие свечи.
Ходкевич, осеняя себя крестным знамением, наклонился.
На утоптанном полу погреба лежала голая женщина, черты лица которой лишь отдаленно напоминали Маржанку. Из ее горла торчало аккуратное стальное шило. Вот только кровь, которой положено было хлестать из раны, отчего-то еле сочилась.
В начертанном на полу знаке, который вскоре также исчез, Басманов признал бы метку Фемгерихта. Но Ходкевичу он не сказал ничего, да и не собирался доблестный вояка вникать в бесовскую кухню.
– Упустили мы ее, пан, – сказал он дрогнувшим голосом хозяину усадьбы. – Мой тебе совет – срой эту домину вместе с погребом.
– Так и сделаю, да еще и часовню на этом месте велю поставить, чтобы круглые сутки тут молитвы читались. Это надо же – так опоганить родовое гнездо! ..
Когда они выбрались на площадь, Ходкевич сорвал с головы шапку и вытер влажный лоб, с наслаждением подставив лицо ветру.
– И все же прекрасен белый свет!
Жигеллон невесело улыбнулся этому его порыву.
– Молод ты еще, пан. Это благо, не растрать его понапрасну, как я сделал…
– Ну так как? – повернулся к нему Ходкевич. – Станешь мне про шляхетские вольности говорить, или дозволишь расположить гарнизон в усадьбе? Дело к войне катится, Громобой.
– Располагай здесь хоть целую армию. А как дело до войны дойдет, то и я за короля сражаться пойду. Гнетет сердце страшный груз, от такого только вино да война лечат.
– И добрая музыка, – рассмеялся Ходкевич. – Говорят, с солдатами прибыл хороший бандурист. Не закатить ли нам пир?
Глава 8
Глава 9
– Что такое? – появился Ходкевич. – Пан Кривин, ты заставляешь меня пожалеть, что доверил тебе службу. Оставь пленницу и ступай к своему коню. Дорога на север начинается сразу после разрушенной мельницы, аккурат после пруда.
– Конями таких разрывать надо, – прорычал Кривин, раздраженно стряхнул с себя гусар и действительно зашагал к конюшне.
Маржанка громко и безобразно рассмеялась окровавленным ртом:
– Тебе бы только с бабами воевать… Чтоб руки отсохли твои, и все остальное хозяйство!
Гусары захохотали, Ходкевич погрозил пальцем полонянке:
– Велю кляп забить, если еще подобное услышу. Маржанка замолчала.
Мало кто успел разглядеть, как во время потасовки Кривкн умудрился вложить в ладонь полонянки узкое стальное шильце…
Подойдя к конюшне, Кривин увидел толпу служек и недавно прибывших в поместье солдат.
– Что случилось? – спросил он, взяв седло и водружая его на конскую спину.
– Карлик помер, – ответили ему. Действительно, маленькое уродливое тело лежало, свернувшись калачиком. Один из воинов осторожно ткнул в него алебардой, потом осмелел и пинком перевернул труп.
Горло карлика было аккуратно перерезано. Ходкевич быстро провел опрос и закусил губу. Его провели!
Ни Кривин, ни его люди не приближались к конюшне в то время, когда могло произойти убийство. Думать можно было на кого угодно из прибывших солдат.
– Маржанку стеречь в оба, – отдал он распоряжение.
– До встречи на границе, посланник королевский, кавалер Ходкевич! – крикнул Кривин от ворот, помахав рукой. – Примерно накажите душегубицу!
Ходкевич тоже махнул ему рукой, разглядывая мертвого карлика. «Этого точно надобно сжечь, – решил он. – И, по совету Кривина, засеять пепел солью… » Так и поступили с помощником самозванки.
Утром следующего дня пан Жигеллон решил спуститься в погреб и еще раз глянуть на Маржанку. Давний неискупленный грех тянул его к ведьме, как магнитом… Ходкевич, опасаясь, как бы пан не зарубил свою мучительницу, пошел следом.
Но на сене лежал один только плащ и отомкнутые кандалы.
– Что за морок? – схватился за саблю молодой кавалер. : – Дверь же наружная заперта! Куда она испарилась?
– Здесь еще одна есть, – напомнил Жигеллон и ринулся в страшную комнатку.
Замок, установленный сызнова, оказался вскрыт так же ловко и аккуратно, как кандалы.
Тело умученных давно вынесли и захоронили, реторты и прочие непонятные сосуды разбили рукоятками сабель, пыточные инструменты упаковали в сундук для суда. Все же остальное на дубовом столе, покрытом бурыми пятнами, оставили на месте.
Сейчас высокие и странно мерцающие свечи горели по углам комнаты, на столе и стенных крюках, знаки на стенах тускло мерцали болотными огнями.
На звук шагов Маржанка медленно повернулась. Бала она совершенно без одежды, и нагота ее тела, подсвеченного огнями, показалась Ходкевичу омерзительной.
– Это вы, доблестный пан Жигеллон, и верный пес королевский?
Голос самозванки сделался неузнаваемым, грубым, почти мужским.
– Я покидаю вас. Но не расстраивайтесь, покидаю на время. Вернусь, когда смогу.
Она подняла руку ко лбу, словно что-то припоминая.
– Что-то я забыла, кажется… Ах да… Будьте вы прокляты во веки веков!
Следом она изрыгнула какие-то словеса, похожие более не на человеческую речь, а на лязг и скрежет зубовный, шорох змеиной кожи по холодным камням, крысиный писк…
– Не дай ей договорить! – взвизгнул Жигеллон.
Продолжая шептать, Маржанка сделала шаг вперед и оказалась в середине свеженачертанного свечным воском знака. Ходкевич прыгнул вперед, разя кинжальной рукояткой, но оружие пронзило пустоту, пройдя сквозь голову самозванки, как сквозь пыльный столб или призрак.
Ведьма на глазах изумленных мужчин истаяла, хотя голос ее, читающий заклятье, продолжал еще некоторое время звучать под земляными сводами. В последний раз полыхнули знаки на стенах, и погасли. Остались только тускло мерцающие свечи.
Ходкевич, осеняя себя крестным знамением, наклонился.
На утоптанном полу погреба лежала голая женщина, черты лица которой лишь отдаленно напоминали Маржанку. Из ее горла торчало аккуратное стальное шило. Вот только кровь, которой положено было хлестать из раны, отчего-то еле сочилась.
В начертанном на полу знаке, который вскоре также исчез, Басманов признал бы метку Фемгерихта. Но Ходкевичу он не сказал ничего, да и не собирался доблестный вояка вникать в бесовскую кухню.
– Упустили мы ее, пан, – сказал он дрогнувшим голосом хозяину усадьбы. – Мой тебе совет – срой эту домину вместе с погребом.
– Так и сделаю, да еще и часовню на этом месте велю поставить, чтобы круглые сутки тут молитвы читались. Это надо же – так опоганить родовое гнездо! ..
Когда они выбрались на площадь, Ходкевич сорвал с головы шапку и вытер влажный лоб, с наслаждением подставив лицо ветру.
– И все же прекрасен белый свет!
Жигеллон невесело улыбнулся этому его порыву.
– Молод ты еще, пан. Это благо, не растрать его понапрасну, как я сделал…
– Ну так как? – повернулся к нему Ходкевич. – Станешь мне про шляхетские вольности говорить, или дозволишь расположить гарнизон в усадьбе? Дело к войне катится, Громобой.
– Располагай здесь хоть целую армию. А как дело до войны дойдет, то и я за короля сражаться пойду. Гнетет сердце страшный груз, от такого только вино да война лечат.
– И добрая музыка, – рассмеялся Ходкевич. – Говорят, с солдатами прибыл хороший бандурист. Не закатить ли нам пир?
Глава 8
Остров Отца Дружин
На реке Неве, в диком и почти необитаемом краю, справедливо именуемом Северной Пустошью, затерялся небольшой островок. Живи по соседству с ним люди, наверняка, обзавелся бы сей клочок земли недоброй славой. А то как же? Похоронить в таком месте человека – все равно, что обречь его бессмертную душу на вечные мытарства…
Остров идеально подходил под древнее проклятье, известное у многих народов мира – между небом и землей, ни на тверди, ни на воде. Он не был частью материка, ибо намыла вода песчаную косу; не был и водной вотчиной, ибо чьи-то заботливые руки натаскали на него дерн, вырыли ямины, засыпали жирный чернозем, высадили кусты и деревья. Странные, искривленные растения тянулись с островка в вечно пасмурные небеса над Невой.
И еще – там действительно хоронили людей. То там, то тут на островке темнели кучки землицы правильной формы, над которыми торчали сиротливо потемневшие от времени кресты. Но не только они. Какие-то рунические знаки, вообще невесть какие загогулины…
В общем – довольно странное место. И название странное – Остров Отца Дружин. Впрочем, как уже сказано, весьма немногие знали и о существовании странного места, и о его названии.
В описываемую эпоху жил на острове человек, имеющий к окружающей действительности еще меньшее отношение, чем сам Остров. Вернее не ко всей действительности, а ко времени, в котором оказался.
Островитянин родился отнюдь не в годы Ливонской Войны, а был выходцем из весьма отдаленной эпохи, которой еще только предстояло наступить. Провалился он во времена Иоанна, прозванного Грозным, вместе с группой, известной под названием Чернокрылого Легиона.
Но судьба его сложилась несколько иначе, чем у остальных собратьев по несчастью. В самом начале деятельности Легиона пришли в деревню опричника Зализы, пригревшего «провалившихся во времени», калики перехожие. То были отнюдь не бельмастые старики в рубище, с гуслями наперевес, воспевающие Илью Муромца, а двое совсем не дряхлых мужчин в простых и практичных дорожных одеждах, с посланием к опричнику от своего братства.
От века велись на Руси судные поединки. Устари-вались они самым разным образом: мечом и топором, копьем и палицей, но также и голыми руками. Дело попранной чести еще не научились лукаво вверять служителям Шемиды, предпочитая Божий Суд.
Молодые и полные сил барчуки, да и выходцы из простонародья бились сами за себя, под внимательным взором толпы и справедливых Небес. А как же калеки? Люди в возрасте? У них что же, чести не имелось?
В ту эпоху люди относились к подобным материям весьма трепетно. Исходили предки из того, что бог правду видит и, соответственно, не даст ее попрать. Ничего зазорного не видели люди шестнадцатого века в том, что вызванный на поединок приглашает вместо себя биться «профессионала», закладного бойца. Разумеется, предварительно общественности объяснялись резоны – почему имярек не вышел вступиться за попранную честь лично.
Соответственно, имелись в городах и селах мастера боев на ристалищах, и не только одиночки, от природы годные для кровавых потех, но и целые семьи, даже артели.
Тем и жили, «кидая шапку» вместо толстых купцов, дряхлых помещиков и калечных воинов. Ремесло денежное и смертельно опасное. Нетрудно представить себе, как горек был сей хлеб в эпоху отсутствия медицины в современном ее понимании, а также известной грубости нравов…
Самыми знаменитыми бойцами считались в Северной пустоши те, кого именовали каликами перехожими, скоморохами и иными названиями. Бродили они из города в город, из села в село. Работой никакой не брезговали, но более всего предпочитали биться на кулачках или оружными. Так называемый «народный театр», умудрившийся просуществовать до нашего времени, так же вышел из этой среды. Случались среди калик и знаменитые гусляры, и сказители… Чурались они только двух вещей – ратной службы на князей, да массовых драк «стенка на стенку».
Вот такие молодцы, овеянные мрачной и недоброй славой, явились на подворье Зализы.
Опричник Северной Пустоши имел в столице покровителя, боярина Толбузина. Московский боярин, будучи ранен, повздорил с кем-то, и повздорил крепко.
Дело дошло до судного поединка. И Толбузин нанял калику.
Скорее всего, если серьезно отнестись к идее Божьего Суда, кругом не прав был в споре покровитель Зализы, ибо его «наемная рука» проиграла. Мало того, сам закладной боец пал замертво. Случай почти небывалый, к слову сказать…
Но калики отступную сумму златом да серебром с боярина брать не стали.
– Ты отнял у нас человека, – сказали они. – Так человека и отдай.
Толбузин было осерчал, собрался гнать их взашей из усадьбы, но мудрая и повидавшая жизнь бабка отговорила.
– Навлечешь на себя горе. Калики – народ темный. Кто говорит – божьи люди, кто – чертовы. Но всяк тебе мудрый человек скажет: откуда бы ни брали они силушку свою, ее у них много. Проклянут – на весь род проклятье ляжет.
Толбузин бабкиных слов не испугался, но призадумался – а как станут артельщики мстить? Удар кинжала, яд, порча какая – что же ему, на улицу не показываться теперь? А потому решил отплатить, как попросили.
Артель бродячих скоморохов и бойцов пополнялась во все времена медленно. Говаривали даже в старину, что «приходят в полнолунье черные божьи люди к подворьям, и воруют детей». Сажают, дескать, в мешок и тащат в лес, где воспитывают злыдней окаянных.
Однако младенцев христианских калики требовать не стали. Сказали – сгодится молодой и крепкий телом отрок.
– Только сами выбирать станем. Нам не всякий подойдет.
Порыскали по деревням толбузинским, заглянули в дружину младшую.
– Нет нужного человека, боярин. Должок за тобой. Тут и припомнил московский вельможа о Семене
Зализе. «А что? Дружина у него есть, люди в Северной Пустоши крепкие, цепкие, глядишь – найдут нужное себе скоморохи, да отстанут. А еще, ведомо, у Семена прибавка в воинах случилась какая-то. Что-то он мне писал такое… »
Одним словом, отправил боярин калик на север, к Невским берегам.
Скоморохи, к удивлению Толбузина, долгой дороги не испугались.
– Нам и без того нужно в те края, к землям Отца Дружин.
Бабка, услышавшая сии слова, принялась плеваться, отгоняя кукишем нечистый дух.
– Дурное место, поганое. Слыхала я о нем. Ох, и связался ты с черной силой, милок. Лучше уж вышел бы сам на суд, авось и не помер бы, не покалечился.
Боярин хмыкнул, а вскоре и думать забыл про калик. Не вернулись они в Москву, выходит, нашли искомое в пустоши.
А дело было так.
Два крепких и ладных мужичка, изложив недовольному Зализе суть дела, устроили его дружине форменный смотр. Принялись ратиться с воинами. Многим носы разбили, руки повыкручивали, ребра отбили. Ничего, в сущности, удивительного, воин – он в поле силен, или на стенах крепостных. Меч, кольчуга, щит, конь вороной – вот сила воина, да еще и ум командирский. А придя в дружину, навсегда отрекались ратники от «низких забав» – боя на кулачках, да побоищ стеночных. Калики же, как и было сказано, в сем деле толк знали.
Словом, ни один из ратников слегка пристыженного Зализы им не глянулся.
Вместе с личной дружиной опричника стоял и Чернокрылый Легион.
Разумеется, и парни, и девушки явились посмотреть на потеху. Некоторые даже попытались подраться с шустрыми и злыми мужичками. Итог, понятно, оказался плачевным.
Но совершенно неожиданно старший из скоморохов указал Зализе на одного из его свежеобретенных воинов.
– Этот подойдет.
Зализа в толк не мог взять, отчего им глянулся щуплый на вид парнишка, раздражавший местного батюшку занятиями йогой.
– Так он и не дрался вовсе. Да и не ясно – умеет ли… – с сомнением протянул опричник.
– Наше дело, – напомнил ему калика перехожий. – Этот сгодится. Заберем – не будет долга на боярине Толбузине. Стало быть, и на тебе также.
Прежде чем радостно сказать «забирайте», опричник направился в расположение Легиона.
Паренек удивил всех – взял, да и согласился.
Восславив Небеса, что не пришлось силком волочь «никчемного» парня, Зализа расплатился с Толбузин-ским долгом. И зажила охраняемая им Пустошь своей обычной жизнью.
А паренек двинулся вдоль Невы к острову Отца Дружин. Здесь человек по имени Рагдай и занялся его обучением.
О годах, проведенных в обществе этого скомороха и иных калик, изредка наведывавшихся на остров, можно написать не одну книгу…
Закладного бойца, хранителя древнего ратоборства, из него не сделали. Зато стал он хранителем знаний. Многое узнавал он от Рагдая, но и тот с большим интересом слушал нового жителя заповедного острова.
Скоморохи оказались людьми специфическими. Вряд ли кто во всей России Иоанна Четвертого мог бы поверить, что Легион провалился сюда из далекого будущего. Эти – смогли. Мало того, Рагдай утверждал, что подобные вещи случались и раньше.
– Демоны шастают по Реке Времени, как домовые по конюшне, – говаривал он. – Что им время? Способ до Последней Битвы уклоняться от гнева Небес, не более.
За одним таким «кромешником», существом с «кромки мира» и охотился калика Рагдай. Скоморох увидел в своем новом ученике способ настичь демона.
В другом месте нашего повествования излагалось, как в любительских опусах несостоявшегося йога он увидел ключ к тайне Реки Времени. Увидел, и сам ступил в нее.
Так островитянин остался один.
… Сейчас он шел между древними деревянными идолами в сопровождении двух здоровенных собак, по привычке разговаривая сам с собой:
– И откуда Рагдай взял, что какой-то там демон, прыгнув в наше время, утянул на свое место всю питерскую ролевую тусовку с реконструкторами в придачу? Вроде бы вырос в пасторальных местах, дурацкую фантастику в детстве вместо «курочки рябы» не читал, фильмов голливудских не смотрел. Однако же, поди ты…
Одна из собак повернула к нему морду и вяло вильнула хвостом.
– Вот и я говорю, – обращаясь к псу, заметил добровольный затворник, – типичная притянутая за уши теория. А что в ней не так?
Собака встала на задние лапы, расцарапала передними рубаху на груди островитянина и лизнула того в нос.
– Именно, Гармоша, – закончил парень, уворачиваясь от слюнявой собачьей морды. – Такая липовая теория не может иметь продолжения в практике. Однако – Рагдая здесь нет. Вернее – нет в этом времени. Он – там!
Человек, одетый в домотканую рубаху, крашенную ягодным соком, и в обтрепанные джинсы, воздел к небу палец:
– Он сейчас в городе Ленинграде, то бишь – в Санкт-Петербурге. И это – весьма странно и парадоксально, ты не находишь?
Вторая собака с сомнением глянула на него, подошла и потерлась лобастой головой о колено, словно желая утешить.
– Почему, например, я так не могу? Рагдай может, а я – нет?
– Потому, что Рагдай зело мудер и хитер, а ты зелен ышшо, – послышался скрипучий голос.
Парень аж подпрыгнул на месте от неожиданности. К слову сказать, собаки оказались удивлены не меньше.
Поначалу они с лаем кинулись на пришельца, но, опознав его, принялись радостно прыгать вокруг и ластиться.
Спутник Рагдая по известному визиту к Зализе скинул с плеча дорожный мешок, распустил схватывавший горловину ремень, порылся в недрах и кинул псам сухую баранку.
Те принялись с энтузиазмом грызться, забыв о людях.
– Поди, обленился, – тем же ворчливым голосом поинтересовался калика. – Заветы рагдаевы по-закинул, пока полеживаешь, пуп почесываешь?
– Никак нет, – обиженно надул губы островитянин. – Тренируюсь.
– Чаво? Я из простых, аглицкой речи, али там фрязинской, не разумею.
– Словом – делаю, что велено.
– Эт правильно, эт здорово, – похвалил его бельмастый мужчина, любовно оглаживая ближайшего идола. – Отец Дружин – он все видит, за дурь и лень тяжко наказывает.
Парень, готовый выслушать целый ушат подобных откровений, уселся на гнилое бревно.
– А чего уселся-то? Давай, волоки посохи.
– Как же, с дороги не отдохнешь? – с надеждой спросил островитянин. – Поди – шагал без остановки весь день…
– И ночь, и ночь шагал, милок. Ты посохи тащи, а не языком чеши.
Парень ушел и вернулся с двумя резными палками в рост человека, толщиной в руку, обожженными на костре.
– Ну что, начнем помолясь, – сказал калика. Молиться он не стал, а резко кинулся вперед, разя посохом по ногам.
Затворник едва успел подпрыгнуть и тут же сам взмахнул палкой, целясь без особых церемоний-в седую голову. От ненужного почтения к старости его давно отучили.
Удар, конечно, прошел мимо, посох бессильно грянул в песок, с солидным гудением взрезав воздух. А калика был уже сбоку, подсекая своим неказистым оружием коленки.
Парень с размаху приземлился на загривок, больно ударившись плечом о трухлявое бревно. Когда восстановилось дыхание и перестали плясать перед глазами разноцветные круги, он услышал:
– Подраспустил тебя Рагдай, движешься, словно утица брюхатая. Ну что, встать сможешь?
Пристыженный поединщик поднялся.
– Зато я все знаки запомнил, и травы… да и про каменья тоже.
– Так уж и все, – прищурился скоморох. – Все только Отец Дружин знает.
– Те, что Рагдай показывал, – поправился парень, с опаской отодвигая ногой свой посох.
– Накормишь, выйдем на бережок с прутком, покарябаешь, что уразумел, – величественно сказал калика. – А я пока сосну маленько.
Совершенно не чинясь он уселся на мешок, размотал обмотки, скинул свои грубые сапоги, распустил веревку, которой была подпоясана рубака, и разлегся. Его незадачливый ученик только покачал головой – буквально через пару мгновений скоморох уже спал со счастливым выражением на лице.
– Нет, человек все же венец природы, – сказал он, направляясь к месту хранения нехитрых припасов. – А наглость – второе счастье.
Не успела вскипеть похлебка, как скоморох оказался тут как тут, посвежевший и улыбчивый.
– Кушать подано, – вяло сказал затворник.
– Чаво? Опять как-то по-поганому говоришь.
– Жрать садись, говорю.
– Жрут только свиньи, да немчура всякая, – наставительно заметил скоморох, орудуя в котле невесть откуда взявшейся костяной ложкой. – А мы трапезничать станем.
Еда, по давно заведенному обыкновению, прошла в молчании, только поскуливали вечно голодные псы, принюхиваясь к соблазнительным запахам.
– А когда Рагдай вернется? – наконец спросил парень, наблюдая с толикой отвращения, как скоморох дает вылизать свою ложку ближайшей собаке.
– То мне неведомо. Зато ведомо, что его затея не удалась.
– Откуда знаешь?
Скоморох степенно и неторопливо поднялся, подошел к воде.
– Видишь?
Волны, тяжелые от зеленоватой тины, бились о подножье крайнего из резных истуканов.
– Водица наступает. Каждым днем пребывает, подтачивает остров, обнимает, душит, подмывает корни…
– И что?
– А то, – скоморох вернулся назад. – Жив супостат наш, сила его растет. А я говорил Рагдаю – остров оборонять надобно, а не ветер шапкой ловить.
– Он что же, должен всю Неву выпить? Как ее остановишь, воду-то?
Скоморох косо на него посмотрел и промолчал.
– А я ничем помочь не смогу?
– Ты-то? – калика смерил его взором с головы до пят. – Можешь решетом воду носить, авось пособишь.
Парень обиженно замолчал, уставившись на волны.
Вода в этом месте островного берега и впрямь вела себя странно. Вернее, она казалась вполне обычной, вот только все остальное вокруг чувствовало ее особенную неправильность.
Собаки никогда не лакали из Невы в этом месте, а в полнолунье частенько садились на песчаном пляже и долго и протяжно выли, принюхиваясь к волнам и щелкая клыками.
Мох на камнях вблизи наступающей воды умирал, стремительно превращаясь в подобие серо-желтой трухи. В зачахшем кусте островитянин недавно нашел покинутое птичье гнездо, в котором копошились пиявки. И что им делать в столь странном месте? ..
Проживавшая под могучей корягой ондатра уже давно облюбовала себе местечко на противоположном берегу.
А уж пахло от этих волн совершенно невозможно. Как сказал однажды Рагдай, «могилой тянет». Лучшего выражения не подобрать.
Однако всего этого было мало» чтобы увидеть далеко идущие происки неуловимого демона. Невские берега сами по себе являлись рассадником гнили, илесени, водорослей и дурных запахов. Но калики отчего-то относились к медленному наступлению водицы с плохо скрываемым страхом. Когда случалось им гостить на острове по двое или по трое, собирались под идолом, чертили прутами охранные знаки, что-то бормотали и жгли костры, отсвечивающие странными болотными цветами.
От «нерадивого ученика» требовалось ежеутренне раскладывать напротив воды определенные камни определенным образом. К вечеру они отчего-то оказывались смещенными или поглощенными мокрым песком. Как ни старался он заметить, какая сила смещает камни, все попусту. Да и не хватало терпения часами пялиться на неподвижные булыжники.
– Рагдай, где же ты?
Островитянин обернулся от поглощающей капище водицы и уставился на калику. Такого тона от него он никогда не слышал.
– Священное место погибает, Рагдай. Отзовись… Руки скомороха бессильно упали вдоль тела. «Если наставник действительно очутился в моем времени, – подумал парень невесело, – то дело плохо. Совсем плохо. Какие уж там демоны… Он и шагу не сможет ступить по улице города двадцать первого века. Или в милицию попадет, или в психушку. Вернее всего – в милицию. Уж больно норовом крут… »
Остров идеально подходил под древнее проклятье, известное у многих народов мира – между небом и землей, ни на тверди, ни на воде. Он не был частью материка, ибо намыла вода песчаную косу; не был и водной вотчиной, ибо чьи-то заботливые руки натаскали на него дерн, вырыли ямины, засыпали жирный чернозем, высадили кусты и деревья. Странные, искривленные растения тянулись с островка в вечно пасмурные небеса над Невой.
И еще – там действительно хоронили людей. То там, то тут на островке темнели кучки землицы правильной формы, над которыми торчали сиротливо потемневшие от времени кресты. Но не только они. Какие-то рунические знаки, вообще невесть какие загогулины…
В общем – довольно странное место. И название странное – Остров Отца Дружин. Впрочем, как уже сказано, весьма немногие знали и о существовании странного места, и о его названии.
В описываемую эпоху жил на острове человек, имеющий к окружающей действительности еще меньшее отношение, чем сам Остров. Вернее не ко всей действительности, а ко времени, в котором оказался.
Островитянин родился отнюдь не в годы Ливонской Войны, а был выходцем из весьма отдаленной эпохи, которой еще только предстояло наступить. Провалился он во времена Иоанна, прозванного Грозным, вместе с группой, известной под названием Чернокрылого Легиона.
Но судьба его сложилась несколько иначе, чем у остальных собратьев по несчастью. В самом начале деятельности Легиона пришли в деревню опричника Зализы, пригревшего «провалившихся во времени», калики перехожие. То были отнюдь не бельмастые старики в рубище, с гуслями наперевес, воспевающие Илью Муромца, а двое совсем не дряхлых мужчин в простых и практичных дорожных одеждах, с посланием к опричнику от своего братства.
От века велись на Руси судные поединки. Устари-вались они самым разным образом: мечом и топором, копьем и палицей, но также и голыми руками. Дело попранной чести еще не научились лукаво вверять служителям Шемиды, предпочитая Божий Суд.
Молодые и полные сил барчуки, да и выходцы из простонародья бились сами за себя, под внимательным взором толпы и справедливых Небес. А как же калеки? Люди в возрасте? У них что же, чести не имелось?
В ту эпоху люди относились к подобным материям весьма трепетно. Исходили предки из того, что бог правду видит и, соответственно, не даст ее попрать. Ничего зазорного не видели люди шестнадцатого века в том, что вызванный на поединок приглашает вместо себя биться «профессионала», закладного бойца. Разумеется, предварительно общественности объяснялись резоны – почему имярек не вышел вступиться за попранную честь лично.
Соответственно, имелись в городах и селах мастера боев на ристалищах, и не только одиночки, от природы годные для кровавых потех, но и целые семьи, даже артели.
Тем и жили, «кидая шапку» вместо толстых купцов, дряхлых помещиков и калечных воинов. Ремесло денежное и смертельно опасное. Нетрудно представить себе, как горек был сей хлеб в эпоху отсутствия медицины в современном ее понимании, а также известной грубости нравов…
Самыми знаменитыми бойцами считались в Северной пустоши те, кого именовали каликами перехожими, скоморохами и иными названиями. Бродили они из города в город, из села в село. Работой никакой не брезговали, но более всего предпочитали биться на кулачках или оружными. Так называемый «народный театр», умудрившийся просуществовать до нашего времени, так же вышел из этой среды. Случались среди калик и знаменитые гусляры, и сказители… Чурались они только двух вещей – ратной службы на князей, да массовых драк «стенка на стенку».
Вот такие молодцы, овеянные мрачной и недоброй славой, явились на подворье Зализы.
Опричник Северной Пустоши имел в столице покровителя, боярина Толбузина. Московский боярин, будучи ранен, повздорил с кем-то, и повздорил крепко.
Дело дошло до судного поединка. И Толбузин нанял калику.
Скорее всего, если серьезно отнестись к идее Божьего Суда, кругом не прав был в споре покровитель Зализы, ибо его «наемная рука» проиграла. Мало того, сам закладной боец пал замертво. Случай почти небывалый, к слову сказать…
Но калики отступную сумму златом да серебром с боярина брать не стали.
– Ты отнял у нас человека, – сказали они. – Так человека и отдай.
Толбузин было осерчал, собрался гнать их взашей из усадьбы, но мудрая и повидавшая жизнь бабка отговорила.
– Навлечешь на себя горе. Калики – народ темный. Кто говорит – божьи люди, кто – чертовы. Но всяк тебе мудрый человек скажет: откуда бы ни брали они силушку свою, ее у них много. Проклянут – на весь род проклятье ляжет.
Толбузин бабкиных слов не испугался, но призадумался – а как станут артельщики мстить? Удар кинжала, яд, порча какая – что же ему, на улицу не показываться теперь? А потому решил отплатить, как попросили.
Артель бродячих скоморохов и бойцов пополнялась во все времена медленно. Говаривали даже в старину, что «приходят в полнолунье черные божьи люди к подворьям, и воруют детей». Сажают, дескать, в мешок и тащат в лес, где воспитывают злыдней окаянных.
Однако младенцев христианских калики требовать не стали. Сказали – сгодится молодой и крепкий телом отрок.
– Только сами выбирать станем. Нам не всякий подойдет.
Порыскали по деревням толбузинским, заглянули в дружину младшую.
– Нет нужного человека, боярин. Должок за тобой. Тут и припомнил московский вельможа о Семене
Зализе. «А что? Дружина у него есть, люди в Северной Пустоши крепкие, цепкие, глядишь – найдут нужное себе скоморохи, да отстанут. А еще, ведомо, у Семена прибавка в воинах случилась какая-то. Что-то он мне писал такое… »
Одним словом, отправил боярин калик на север, к Невским берегам.
Скоморохи, к удивлению Толбузина, долгой дороги не испугались.
– Нам и без того нужно в те края, к землям Отца Дружин.
Бабка, услышавшая сии слова, принялась плеваться, отгоняя кукишем нечистый дух.
– Дурное место, поганое. Слыхала я о нем. Ох, и связался ты с черной силой, милок. Лучше уж вышел бы сам на суд, авось и не помер бы, не покалечился.
Боярин хмыкнул, а вскоре и думать забыл про калик. Не вернулись они в Москву, выходит, нашли искомое в пустоши.
А дело было так.
Два крепких и ладных мужичка, изложив недовольному Зализе суть дела, устроили его дружине форменный смотр. Принялись ратиться с воинами. Многим носы разбили, руки повыкручивали, ребра отбили. Ничего, в сущности, удивительного, воин – он в поле силен, или на стенах крепостных. Меч, кольчуга, щит, конь вороной – вот сила воина, да еще и ум командирский. А придя в дружину, навсегда отрекались ратники от «низких забав» – боя на кулачках, да побоищ стеночных. Калики же, как и было сказано, в сем деле толк знали.
Словом, ни один из ратников слегка пристыженного Зализы им не глянулся.
Вместе с личной дружиной опричника стоял и Чернокрылый Легион.
Разумеется, и парни, и девушки явились посмотреть на потеху. Некоторые даже попытались подраться с шустрыми и злыми мужичками. Итог, понятно, оказался плачевным.
Но совершенно неожиданно старший из скоморохов указал Зализе на одного из его свежеобретенных воинов.
– Этот подойдет.
Зализа в толк не мог взять, отчего им глянулся щуплый на вид парнишка, раздражавший местного батюшку занятиями йогой.
– Так он и не дрался вовсе. Да и не ясно – умеет ли… – с сомнением протянул опричник.
– Наше дело, – напомнил ему калика перехожий. – Этот сгодится. Заберем – не будет долга на боярине Толбузине. Стало быть, и на тебе также.
Прежде чем радостно сказать «забирайте», опричник направился в расположение Легиона.
Паренек удивил всех – взял, да и согласился.
Восславив Небеса, что не пришлось силком волочь «никчемного» парня, Зализа расплатился с Толбузин-ским долгом. И зажила охраняемая им Пустошь своей обычной жизнью.
А паренек двинулся вдоль Невы к острову Отца Дружин. Здесь человек по имени Рагдай и занялся его обучением.
О годах, проведенных в обществе этого скомороха и иных калик, изредка наведывавшихся на остров, можно написать не одну книгу…
Закладного бойца, хранителя древнего ратоборства, из него не сделали. Зато стал он хранителем знаний. Многое узнавал он от Рагдая, но и тот с большим интересом слушал нового жителя заповедного острова.
Скоморохи оказались людьми специфическими. Вряд ли кто во всей России Иоанна Четвертого мог бы поверить, что Легион провалился сюда из далекого будущего. Эти – смогли. Мало того, Рагдай утверждал, что подобные вещи случались и раньше.
– Демоны шастают по Реке Времени, как домовые по конюшне, – говаривал он. – Что им время? Способ до Последней Битвы уклоняться от гнева Небес, не более.
За одним таким «кромешником», существом с «кромки мира» и охотился калика Рагдай. Скоморох увидел в своем новом ученике способ настичь демона.
В другом месте нашего повествования излагалось, как в любительских опусах несостоявшегося йога он увидел ключ к тайне Реки Времени. Увидел, и сам ступил в нее.
Так островитянин остался один.
… Сейчас он шел между древними деревянными идолами в сопровождении двух здоровенных собак, по привычке разговаривая сам с собой:
– И откуда Рагдай взял, что какой-то там демон, прыгнув в наше время, утянул на свое место всю питерскую ролевую тусовку с реконструкторами в придачу? Вроде бы вырос в пасторальных местах, дурацкую фантастику в детстве вместо «курочки рябы» не читал, фильмов голливудских не смотрел. Однако же, поди ты…
Одна из собак повернула к нему морду и вяло вильнула хвостом.
– Вот и я говорю, – обращаясь к псу, заметил добровольный затворник, – типичная притянутая за уши теория. А что в ней не так?
Собака встала на задние лапы, расцарапала передними рубаху на груди островитянина и лизнула того в нос.
– Именно, Гармоша, – закончил парень, уворачиваясь от слюнявой собачьей морды. – Такая липовая теория не может иметь продолжения в практике. Однако – Рагдая здесь нет. Вернее – нет в этом времени. Он – там!
Человек, одетый в домотканую рубаху, крашенную ягодным соком, и в обтрепанные джинсы, воздел к небу палец:
– Он сейчас в городе Ленинграде, то бишь – в Санкт-Петербурге. И это – весьма странно и парадоксально, ты не находишь?
Вторая собака с сомнением глянула на него, подошла и потерлась лобастой головой о колено, словно желая утешить.
– Почему, например, я так не могу? Рагдай может, а я – нет?
– Потому, что Рагдай зело мудер и хитер, а ты зелен ышшо, – послышался скрипучий голос.
Парень аж подпрыгнул на месте от неожиданности. К слову сказать, собаки оказались удивлены не меньше.
Поначалу они с лаем кинулись на пришельца, но, опознав его, принялись радостно прыгать вокруг и ластиться.
Спутник Рагдая по известному визиту к Зализе скинул с плеча дорожный мешок, распустил схватывавший горловину ремень, порылся в недрах и кинул псам сухую баранку.
Те принялись с энтузиазмом грызться, забыв о людях.
– Поди, обленился, – тем же ворчливым голосом поинтересовался калика. – Заветы рагдаевы по-закинул, пока полеживаешь, пуп почесываешь?
– Никак нет, – обиженно надул губы островитянин. – Тренируюсь.
– Чаво? Я из простых, аглицкой речи, али там фрязинской, не разумею.
– Словом – делаю, что велено.
– Эт правильно, эт здорово, – похвалил его бельмастый мужчина, любовно оглаживая ближайшего идола. – Отец Дружин – он все видит, за дурь и лень тяжко наказывает.
Парень, готовый выслушать целый ушат подобных откровений, уселся на гнилое бревно.
– А чего уселся-то? Давай, волоки посохи.
– Как же, с дороги не отдохнешь? – с надеждой спросил островитянин. – Поди – шагал без остановки весь день…
– И ночь, и ночь шагал, милок. Ты посохи тащи, а не языком чеши.
Парень ушел и вернулся с двумя резными палками в рост человека, толщиной в руку, обожженными на костре.
– Ну что, начнем помолясь, – сказал калика. Молиться он не стал, а резко кинулся вперед, разя посохом по ногам.
Затворник едва успел подпрыгнуть и тут же сам взмахнул палкой, целясь без особых церемоний-в седую голову. От ненужного почтения к старости его давно отучили.
Удар, конечно, прошел мимо, посох бессильно грянул в песок, с солидным гудением взрезав воздух. А калика был уже сбоку, подсекая своим неказистым оружием коленки.
Парень с размаху приземлился на загривок, больно ударившись плечом о трухлявое бревно. Когда восстановилось дыхание и перестали плясать перед глазами разноцветные круги, он услышал:
– Подраспустил тебя Рагдай, движешься, словно утица брюхатая. Ну что, встать сможешь?
Пристыженный поединщик поднялся.
– Зато я все знаки запомнил, и травы… да и про каменья тоже.
– Так уж и все, – прищурился скоморох. – Все только Отец Дружин знает.
– Те, что Рагдай показывал, – поправился парень, с опаской отодвигая ногой свой посох.
– Накормишь, выйдем на бережок с прутком, покарябаешь, что уразумел, – величественно сказал калика. – А я пока сосну маленько.
Совершенно не чинясь он уселся на мешок, размотал обмотки, скинул свои грубые сапоги, распустил веревку, которой была подпоясана рубака, и разлегся. Его незадачливый ученик только покачал головой – буквально через пару мгновений скоморох уже спал со счастливым выражением на лице.
– Нет, человек все же венец природы, – сказал он, направляясь к месту хранения нехитрых припасов. – А наглость – второе счастье.
Не успела вскипеть похлебка, как скоморох оказался тут как тут, посвежевший и улыбчивый.
– Кушать подано, – вяло сказал затворник.
– Чаво? Опять как-то по-поганому говоришь.
– Жрать садись, говорю.
– Жрут только свиньи, да немчура всякая, – наставительно заметил скоморох, орудуя в котле невесть откуда взявшейся костяной ложкой. – А мы трапезничать станем.
Еда, по давно заведенному обыкновению, прошла в молчании, только поскуливали вечно голодные псы, принюхиваясь к соблазнительным запахам.
– А когда Рагдай вернется? – наконец спросил парень, наблюдая с толикой отвращения, как скоморох дает вылизать свою ложку ближайшей собаке.
– То мне неведомо. Зато ведомо, что его затея не удалась.
– Откуда знаешь?
Скоморох степенно и неторопливо поднялся, подошел к воде.
– Видишь?
Волны, тяжелые от зеленоватой тины, бились о подножье крайнего из резных истуканов.
– Водица наступает. Каждым днем пребывает, подтачивает остров, обнимает, душит, подмывает корни…
– И что?
– А то, – скоморох вернулся назад. – Жив супостат наш, сила его растет. А я говорил Рагдаю – остров оборонять надобно, а не ветер шапкой ловить.
– Он что же, должен всю Неву выпить? Как ее остановишь, воду-то?
Скоморох косо на него посмотрел и промолчал.
– А я ничем помочь не смогу?
– Ты-то? – калика смерил его взором с головы до пят. – Можешь решетом воду носить, авось пособишь.
Парень обиженно замолчал, уставившись на волны.
Вода в этом месте островного берега и впрямь вела себя странно. Вернее, она казалась вполне обычной, вот только все остальное вокруг чувствовало ее особенную неправильность.
Собаки никогда не лакали из Невы в этом месте, а в полнолунье частенько садились на песчаном пляже и долго и протяжно выли, принюхиваясь к волнам и щелкая клыками.
Мох на камнях вблизи наступающей воды умирал, стремительно превращаясь в подобие серо-желтой трухи. В зачахшем кусте островитянин недавно нашел покинутое птичье гнездо, в котором копошились пиявки. И что им делать в столь странном месте? ..
Проживавшая под могучей корягой ондатра уже давно облюбовала себе местечко на противоположном берегу.
А уж пахло от этих волн совершенно невозможно. Как сказал однажды Рагдай, «могилой тянет». Лучшего выражения не подобрать.
Однако всего этого было мало» чтобы увидеть далеко идущие происки неуловимого демона. Невские берега сами по себе являлись рассадником гнили, илесени, водорослей и дурных запахов. Но калики отчего-то относились к медленному наступлению водицы с плохо скрываемым страхом. Когда случалось им гостить на острове по двое или по трое, собирались под идолом, чертили прутами охранные знаки, что-то бормотали и жгли костры, отсвечивающие странными болотными цветами.
От «нерадивого ученика» требовалось ежеутренне раскладывать напротив воды определенные камни определенным образом. К вечеру они отчего-то оказывались смещенными или поглощенными мокрым песком. Как ни старался он заметить, какая сила смещает камни, все попусту. Да и не хватало терпения часами пялиться на неподвижные булыжники.
– Рагдай, где же ты?
Островитянин обернулся от поглощающей капище водицы и уставился на калику. Такого тона от него он никогда не слышал.
– Священное место погибает, Рагдай. Отзовись… Руки скомороха бессильно упали вдоль тела. «Если наставник действительно очутился в моем времени, – подумал парень невесело, – то дело плохо. Совсем плохо. Какие уж там демоны… Он и шагу не сможет ступить по улице города двадцать первого века. Или в милицию попадет, или в психушку. Вернее всего – в милицию. Уж больно норовом крут… »
Глава 9
Особняк
Для лучшего понимания дальнейших событий мы перенесемся мысленно по реке времени в будущее.
Москва.
Век двадцать первый.
Самое его начало. Невзрачное здание серого кирпича… Монументальные псев до-имперские колонны и легкомысленные балкончики, на которых, кажется, не только хватает плюща, а также пары усатых южан с гитарами и серенадами у подъезда. Вокруг течет неспешная столичная жизнь, слегка взбудораженная грядущими муниципальными выборами и слухами о тотальном подорожании то ли мебели, то ли бензина.
В здании находится одна из многочисленных «контор», на которые распался некогда грозный комитет, оберегавший покой социалистической родины.
Не то чтобы данная «контора» была особо засекреченной или одной из самых влиятельных. Скорее нет, чем да. Просто сфера ее интересов была несколько странной, а потому тщательно оберегалась от пристального ока недремлющего журналистского сообщества.
Край завесы таинственности приподнялся над «конторой» несколько лет назад, когда один из «шакалов пера» раскопал информацию о том, что следы канувшего в лету Белого Братства, вернее – его странных вождей, тянутся к невзрачному особняку на окраине столицы, где и теряются.
Излишне любопытный журналист как-то очень быстро очутился в командировке на реке Лене, где в течение двух месяцев, созерцая результаты буйства сезонного паводка, думал о том, куда впредь не следует совать свой нос, а куда можно.
С журнальчиком, тиснувшим репортаж о «комсомольских богах и мессиях» также случилась череда бед – от визита налоговых органов до банальных проблем с арендой помещения. Редактор, взявший на время неудач отпуск, поскучнел и сделался совершенно невосприимчив к материалам на темы о тоталитарных сектах и их взаимодействии с «органами».
На досуге, слушая по телефону жалобы Ленского сидельца и отборные матюги спонсоров журнала, главный редактор вспоминал весьма памятный разговор с энергичными молодыми людьми в штатском.
– Кого вы представляете? – бодро крикнул представитель «неприкосновенной прессы», отбрасывая в сторону кипу документов, принесенных нахально ухмыляющимися дюжими молодцами. – Завтра же в заголовках всех центральных газет появится…
Москва.
Век двадцать первый.
Самое его начало. Невзрачное здание серого кирпича… Монументальные псев до-имперские колонны и легкомысленные балкончики, на которых, кажется, не только хватает плюща, а также пары усатых южан с гитарами и серенадами у подъезда. Вокруг течет неспешная столичная жизнь, слегка взбудораженная грядущими муниципальными выборами и слухами о тотальном подорожании то ли мебели, то ли бензина.
В здании находится одна из многочисленных «контор», на которые распался некогда грозный комитет, оберегавший покой социалистической родины.
Не то чтобы данная «контора» была особо засекреченной или одной из самых влиятельных. Скорее нет, чем да. Просто сфера ее интересов была несколько странной, а потому тщательно оберегалась от пристального ока недремлющего журналистского сообщества.
Край завесы таинственности приподнялся над «конторой» несколько лет назад, когда один из «шакалов пера» раскопал информацию о том, что следы канувшего в лету Белого Братства, вернее – его странных вождей, тянутся к невзрачному особняку на окраине столицы, где и теряются.
Излишне любопытный журналист как-то очень быстро очутился в командировке на реке Лене, где в течение двух месяцев, созерцая результаты буйства сезонного паводка, думал о том, куда впредь не следует совать свой нос, а куда можно.
С журнальчиком, тиснувшим репортаж о «комсомольских богах и мессиях» также случилась череда бед – от визита налоговых органов до банальных проблем с арендой помещения. Редактор, взявший на время неудач отпуск, поскучнел и сделался совершенно невосприимчив к материалам на темы о тоталитарных сектах и их взаимодействии с «органами».
На досуге, слушая по телефону жалобы Ленского сидельца и отборные матюги спонсоров журнала, главный редактор вспоминал весьма памятный разговор с энергичными молодыми людьми в штатском.
– Кого вы представляете? – бодро крикнул представитель «неприкосновенной прессы», отбрасывая в сторону кипу документов, принесенных нахально ухмыляющимися дюжими молодцами. – Завтра же в заголовках всех центральных газет появится…