Можаев Борис Андреевич. Наледь

   Воронов отступил в сени и впотьмах стал нащупывать наружную дверь. За ним вышел в сени Юпо.
   - Ты куда?
   - Я уйду!.. Не могу. Противно...
   - Дурак! Х-хе. А мне нравится эта эпистолярная любовь.
   5
   Весна в этом году на Тихом океане была ранняя; еще в апреле на речных разводьях и по болотистым распадкам зазеленели красноталы, потом тронулся, закурчавился подлесок - черемуха, жимолость, амурская сирень; но монгольский дуб долго еще держал прошлогоднюю жухлую листву, отчего прибрежные сопки до самого мая сохраняли красноватый ржавый оттенок, точно они были железными. Но майское солнце здесь горячее, и, несмотря на холодные ветреные зори, мало-помалу доверчиво раскрылся и монгольский дуб и сразу все заполнил своей широкой густой листвой, и скрылись в его округлых кущах все еще нагие голенастые ветки маньчжурского ореха и колючие сучья аралии, цепкие, точно пальцы. А к июню не выдержали и эти нежные недотроги и выбросили, как стрелы, редкие перистые листья.
   - Ну, теперь жди погодки, - говорили старожилы.
   И она пришла. По утрам высокое белое солнце так пригревало палатки, что в них становилось душно, как в парной на верхней полке; люди просыпались рано и выходили наружу с красными опухшими лицами, с тяжелой пьянящей одурью в голове. Ругали и палатки, и не в меру холодные ночи, и жаркое, как раскаленная сковорода, утреннее солнце.
   Зато под вечер, когда яркие малиновые зори блестели на полированной от безветрия поверхности моря, дышалось легко и радостно. Люди становились добрее, общительнее. Они карабкались на лобастые прибрежные кручи, бродили по таежным сырым распадкам или собирались на заманчивые озорные причитания гармони, превращая бетонированные отмостки возле новых домов в танцплощадки. Особенно веселы и общительны были вечера получек или собраний в Управлении. В такое время стекались со всех участков минчане и туляки, краснодарские и приморские и гуляли, колобродили до самого утра. Маленький дощатый клуб, а точнее - плохонький барак, не вмещал всех танцоров и гуляк; тогда осаждались и брались с бою еще не заселенные новые дома, школы, и в вестибюлях, коридорах, комнатах, пахнущих известью, краской, гулких, как барабаны, гремели сапоги, выбивали дробную чечетку туфельки, пели, смеялись, целовались, плакали и дрались. Здесь были свои законы и порядки, свои герои и усмирители. Тревожные трели милицейского свистка здесь значили столько же, сколько воробьиное чириканье на базарной толкучке. Что мог сделать участковый с громогласной танцующей оравой людей, порой уносившей на своих подошвах свежую окраску полов? Да и никакой оплошавший прораб не обращался за помощью к милиционеру. Для такого дела была более надежная сила - целая команда отоспавшихся за день пожарников или бригадмильцев - ударная сила Синельникова, как звали ее на стройке. Главный инженер подбирал в нее рослых отчаянных парней из владивостокских портовых грузчиков. Платил он им хорошо и требовал, когда нужно, навести порядок. Они отлично понимали его.
   Под вечер второго июня рабочие вороновского участка собирались на стройку за получкой. Возле конторы их ждали грузовые машины. Те, кто постарше, наскоро сполоснув лицо и руки, лезли в машины в чем были на работе, поторапливали друг друга, покрикивали на шоферов:
   - Поехали! Нечего ворон ловить...
   - Журавля в руку захотелось.
   - Ну, кому журавля подадут, а кому и синицу сунут.
   - Кто на что горазд.
   Торопились, предвкушая скорую выпивку, побаивались, что закроются магазины либо не достанется того, что следует.
   А те, что помоложе, тщательно умывались, причесывались, надевали галстуки, яркие платья, пудрились... Погода стояла ясная, теплая. Значит, будут танцы, встречи, гуляния.
   Лиза уже успела забежать в барак, надеть свое любимое васильковое платье и теперь вся трепетала от какого-то радостного возбужденного нетерпения.
   - Ой, мальчики, ну где же Катя? Позовите ее.
   - Придет, - равнодушно отзывался Семен. - Сварку последнего узла запорола... Вот и задержалась. Да и куда торопиться? Лишнего все равно не дадут.
   Он не любил эти суматошные вечера, и вид у него был самый будничный: белесые кирзовые сапоги, видавшая виды репсовая курточка и выглядывавшая из-под нее какая-то рыжая застиранная ковбойка. К тому же первое жаркое солнце всегда отражалось, как говорили в шутку, на Семеновом лице: и его острые скулы и короткий толстый нос каждую неделю меняли новую кожу - то краснели, то синели, напоминая порой перезревшую сливу.
   - Сеня, ты бы хоть сапоги кремом почистил, - сказала Лиза. - Они у тебя точно брезентовые.
   - Брезентовые и есть. Не нравится?
   - Бирюк ты.
   - А ты пуговица. Сияешь, как будто тебя суконкой начистили.
   Лиза не умела сердиться и прощала Семену всякие дерзости. Она считала его ужасно умным человеком и предана была ему, как отделенный ротному командиру. С ним она приехала из десятого класса на стройку и, когда распределяли их по участкам, не задумываясь пошла вместе с Семеном. Благодаря ему она и крановщицей стала. Втайне Лиза влюблена была в него. За что? А кто его знает! Наверно, за то, что он постоянно чем-то был занят: он и моторист, и механик, и студент-заочник, и даже изобретать может. Она все ждала, когда Семен объяснится ей в любви, но он звал ее по-смешному то пуговицей, то кнопкой, часто грубил ей. И Лиза потихоньку ото всех плакала. Но она совсем не умела сердиться, душа ее быстро обретала радость и спокойствие, как хорошо укрытое камышом светлое озерцо; кинешь в него камень - всколыхнется оно, подернется мелкими колечками, зарябит, потемнеет. Но быстро уляжется мелкая дрожь, и глядишь, снова голубеет эта глубинная чистота, и снова разливается спокойная гладь от берега к берегу. И опять звенит ее детский заливчатый смех, и снова раздаются ее наивные упрашивания: "Ох, мальчики, не надо так!", "Ой, девочки, миленькие, не сердитесь!".
   - Миша, Миша, скорее сюда! - вдруг закричала она. - Вон видишь - Катя идет!
   Забродин отправлял машины с людьми, но, увидав Катю, подошел к конторе.
   - Ты еще не переоделась? - удивился Михаил.
   На Кате был комбинезон; она широко распахнула ворот, запрокидывала голову, выгибая свою тонкую шею, озорно поводила глазами и говорила, кокетливо обмахиваясь платком:
   - А вы меня ждете?
   - Не валяй дурака. Осталась последняя машина, - Михаил говорил строго, но, встретившись с ее взглядом, невольно улыбнулся: - Ждем, да не тебя.
   - Что ж это за важная персона появилась?
   - Тебе хорошо знакомая. - Михаил помолчал. - Начальника участка ждем.
   - Так я сейчас! Подождите минутку...
   Но Воронов приоткрыл дверь конторы и сказал:
   - Поезжайте, ребята. Я сегодня занят.
   - Как же, Сергей Петрович? - невольно спросила Катя и, словно опомнившись, сказала другим тоном, улыбаясь, нарочито растягивая слова: Ведь у вас первая получка... Кажется, с вас положено...
   Воронов после того вечера избегал ее и на вызывающие насмешливые улыбки, которые она бросала при встрече, хмуро отворачивался. Его мужское самолюбие было уязвлено - какая-то пьянчужка из притона "вороных" разыграла перед ним сценку увлечения недотроги-десятиклассницы. И он поверил... Болван!
   - Спасибо, что вы надоумили меня, - сухо ответил ей Воронов и крикнул в сторону машины: - Поезжайте, ребята! Не держите машину.
   Затем он ушел в контору и тщательно притворил за собой дверь.
   - Ну что ж, поехали, - равнодушно сказала Катя, комкая платок в опущенной руке.
   - Ты что, Катька, с ума сошла! Ведь мы же в клуб пойдем. Танцевать будем, - набросилась на нее Лиза.
   - Ну и что?
   - Беги переодевайся.
   - Если тем, которые в галстуке, стыдно танцевать со мной, так пусть не танцуют.
   Все посмотрели на синий галстук Михаила, словно впервые заметили его.
   - Если он не подходит к твоему комбинезону, то я сниму. Ну? - Забродин наклонился к ней, взял галстук за узел, потом произнес повелительно: Поехали!
   - Да что вы в самом деле! - взмолилась Лиза, округляя глаза. - Я хоть за твоими туфлями сбегаю.
   И, боясь, что ее задержат, она опрометью бросилась к бараку.
   Туфли Кате пригодились. На этот раз танцевали в спортзале новой школы. Полы еще не успели покрасить, поэтому никто особенно не возражал. Правда, здесь жили монтажники. Но их попросили перенести свои матрацы и рюкзаки в соседнюю классную, комнату. И они уступили.
   - Только до десяти часов, - сказал бригадир монтажников, флегматичный рябой детина. - У меня ночная смена. Проводку ведем. Нам тут не до танцев будет.
   - Милый, по ночам работают слоны да китайцы, ибо первые сильны, а вторых много, - возразил ему косматый горбоносый парень, известный на всю округу по кличке Дербень-Калуга. - А порядочные люди веселятся; Может быть, тебе меню не подали? Так я распоряжусь. Выбор у нас подходящий. - Он положил на плечо монтажнику сухую костистую ладонь. - Ну, как? Твое помещение, наш продукт... Гуляем?
   Монтажник хладнокровно снял руку Дербень-Калуги со своего плеча:
   - Я предупредил вас. Только до десяти.
   - А-я-яй, какой несговорчивый!
   Дербень-Калуга появлялся на стройке, или, как здесь говорили, "спускался вниз", дважды в году - весной и глубокой осенью. Все остальное время он пропадал в сопках, работая экспедитором геологических партий. Появлялся он всегда с деньгами; одни говорили - с крадеными, другие утверждали, что деньги он заработал, накопил. Приходил он каждый раз на стройку с желанием осесть, закрепиться... Но всегда пропивался и после скандалов, драк снова уходил в сопки. На стройку его влекла еще давняя властная страсть к Неле. Но он скрывал эту страсть и говорил о своей возлюбленной нарочито пренебрежительным тоном: "Старуху пришел навестить".
   На танцы привела его Неля. Семен заметил, что был он выпивши. Неля шептала ему что-то на ухо, он усмехался, подозрительно поглядывал в сторону Кати и Михаила. Все это настораживало Семена, и он старался ближе держаться к Забродину.
   Танцевали под баян. Пол был шершавый, сухой, весь заляпанный известью и краской. Взбитая сапогами и туфлями известковая пыль белесым туманом висела в воздухе, садилась на разгоряченные лица, першила в горле. Но люди не замечали ее; тесно прижимаясь друг к другу, обхватив руками талии и спины, покачиваясь и шаркая ногами, они награждали друг друга довольными бессмысленными улыбками. В эти минуты, танцуя с Лизой, Семен думал о том, как люди ухитряются терять свои лица и делают это с радостью, словно облегчая себя от ненужной ноши. Как все мы теперь похожи друг на друга! И даже эти пестрые девичьи платья так уныло однообразны. А вот Катя в комбинезоне. Молодец! Но понимает ли она это?
   В один из перерывов Неля оказалась рядом с Катей. Скользнув пренебрежительно своими смоляными глазами по Катиной одежде, она сказала:
   - Ударница и в комбинезоне! Что это? Пренебрежение к людям?
   - Не ко всем.
   Они были одинакового роста и теперь с ненавистью смотрели друг на друга, глаза в глаза. Но говорили спокойно, учтиво улыбаясь.
   - Пожалуй, за такую демонстрацию, неуважение к массе могут попросить.
   - Главного инженера здесь нет.
   - Найдутся и другие.
   - Я знаю, что вы услужливы.
   - Вы пожалеете... - Неля вспыхнула, не выдержав, и отошла.
   У них была старая вражда. Неля ненавидела Катю за то, что она была ее вечной соперницей, и за то, что Катю обожали все геологи, и за то, что она не уступила главному инженеру и с той поры смотрит на Нелю с нескрываемым презрением.
   - Что у вас тут случилось? - спросил Михаил, ходивший покурить. - Ее как ошпарили.
   - Хочет попросить меня из зала.
   - Почему?
   - Одежда моя не понравилась.
   - Говорили же тебе, что нужно переодеться... Ты все любишь делать напротив. Еще только скандала не хватало. - Михаил, увидев, как направились к ним через весь зал Неля с Дербень-Калугой, взял Катю за руку и потянул на выход. - Пошли, пошли... Нечего на скандал нарываться.
   Катя почувствовала, что рука Михаила дрожит. "Трусит", - подумала она. И ей стало противно. Она с силой вырвала руку.
   - Пошел от меня прочь!
   - Послушайте, девушка! Вы, простите, не по форме одеты, - говорил с наглой любезностью подошедший к Кате Дербень-Калуга. - Общественность просит вас удалиться.
   - Что вам от нее надо? - сказал Михаил.
   Но Дербень-Калуга, не оборачиваясь, небрежно оттолкнул его, словно чучело.
   - Вы слышите, дорогуша?
   - Я вам не дорогуша. И проваливайте своей дорогой, самозваная общественность.
   - О, да вы дурно воспитаны! Придется поступить так. - Дербень-Калуга взял Катю выше локтя.
   - Не трогай меня, мерзавец! - Катя свободной рукой наотмашь хлестнула его по щеке.
   - Ах, так! - Дербень-Калуга сграбастал своими длинными ручищами Катю и бросился к дверям.
   - Стой! - Семен откуда-то сбоку по-петушиному налетел на Дербень-Калугу и ударил его в скулу.
   Дербень-Калуга лязгнул по-волчьи зубами, бросил Катю и, рванувшись к Семену, поддел его правой рукой, словно крюком, и бросил в дальний угол зала. Семен отскочил от стенки, как резиновый, и снова бросился на противника, осыпая его молниеносными ударами.
   Дербень-Калуга, не ожидая такого напора, стал по-бычьи отступать и, наконец, страшным ударом в лицо опрокинул Семена на пол.
   - Уймите этого крокодила! Он убьет его! - закричала Лиза.
   Кто-то сзади взял Дербень-Калугу и в железном замке сцепил руки. Дербень-Калуга попробовал присесть, кинуть его через себя. Но тот был тяжел, как слон. Дербень-Калуга обернулся и узнал рябого монтажника.
   - Чего тебе надо? - хрипло спросил он.
   - А ничего, - ответил монтажник и легко поднял Дербень-Калугу. Иди-ка, милок, остынь.
   Он вынес Дербень-Калугу на лестничную клетку:
   - Ступай!
   - Ах, вы все тут заодно! Ну, так пожалеете.
   - Иди, иди. Поговорили и будет.
   - И я здесь не один. Скоро узнаешь, тертая морда.
   Монтажник вернулся в зал и объявил тоном начальника:
   - Танцы окончены. Прошу расходиться.
   Семена и Катю он задержал.
   - Вам нельзя уходить. Пока останетесь здесь.
   С ними вместе остались Лиза и Михаил. Лиза все смотрела на разбитое Семеново лицо и всхлипывала.
   - Перестань! - сердито унимал ее Семен. - Что я, покойник, что ли?
   - Тебе больно, Сеня? - спрашивала она жалобно и еще пуще заливалась слезами.
   Катя была бледная, глаза ее горели и казались теперь совершенно черными. Михаил держался поодаль, старался не смотреть на нее, отшучивался:
   - Ничего себе история с географией. Придется ночную оборону вести.
   В зале осталось еще несколько монтажников. Ими распоряжался бригадир:
   - Запереть дверь! А теперь парты сюда! Живо! Дверь забаррикадировать!
   Из классной комнаты стали сносить к двери парты и громоздить их друг на друга. Работали молча, в томительном ожидании, что скоро придут. И они пришли. Сначала по лестнице громыхали сапоги, потом сгруживались перед закрытой дверью, и слышно было тяжелое дыхание поднимавшихся людей. Наконец раздался громкий стук в дверь и голос Дербень-Калуги:
   - Рябой, открывай!
   Из зала никто не ответил.
   - Послушай, бугор! - примирительным тоном сказал Дербень-Калуга. - Ты нам не нужен, и людей твоих мы не тронем. Выпусти этого щенка, я с ним посчитаюсь. И девчонку: проучить надо. Ну?
   - Пеняй на себя. Навались, ребята!
   В дверь начали ломиться; она глухо задрожала от сильных ударов, но выдержала напор.
   - Ну-ка вниз за бревном, живо! - кричал Дербень-Калуга. - Да потяжелее принесите.
   Бригадир отвел Михаила к окну.
   - На улице никого не видно?
   Михаил приоткрыл створку, посмотрел:
   - Никого.
   - Нужно бежать в клуб. Там сейчас народ. Позвать сюда... И кого-нибудь из начальства.
   - Но ведь отсюда не спрыгнешь... Тут, слава богу... - Михаил снова опасливо посмотрел в раскрытое окно. - Метров двенадцать будет.
   Бригадир сходил в классную комнату и принес моток электрошнура. Привязав один конец за радиатор, он бросил второй в окно:
   - Спускайся!
   - Господи благослови! - Михаил криво усмехнулся и осторожно полез на подоконник.
   Шнур показался ему слишком тонким. Он глубоко, до режущей боли впивался в руки. Михаил кряхтел, корчился и отталкивался от стенки коленями. Но его снова тянуло к стене, словно кто-то толкал его, хотел вдавить в эту шершавую, обдиравшую руки и лицо штукатурку. Наконец он почувствовал ногами землю, бросил шнур, огляделся - никого. Быстро отряхнул с пиджака белый известковый налет и побежал.
   Недалеко от школы ему встретилась на дороге большая толпа. Впереди шли Синельников и комсорг Пятачков, быстрый круглолицый крепышок.
   - Забродин, вы из школы? - спрашивал он своим пронзительным тенорком. И вы допустили драку? Кто участник? Саменко? Безобразие! А еще член бюро...
   - Саменко тут ни при чем, - пытался возразить Михаил.
   - Молчите! Нам все известно.
   - Пошли! - сказал Синельников. - Скорее, ребята!
   Эти "ребята", молчаливые пожарники, держались кучно возле Синельникова, как телохранители. Толпа двинулась к школе, сохраняя свой особый порядок: впереди Синельников, за ним пять молодцов, Пятачков и Забродин, а уж потом все любители потешных зрелищ.
   Дербень-Калуга со своими приятелями, выломав дверь, уже разбрасывали парты, когда подоспела неожиданная помощь. Увидев перед собой хладнокровно приближавшегося Синельникова, он понял, что терять ему больше нечего.
   - Ах, главный инженер! - осклабился Дербень-Калуга. - Давно не виделись... А поговорить есть о чем... Свет! - вдруг рявкнул он и бросился к Синельникову.
   Два пожарника, словно по команде, выдвинулись вперед и через мгновение сидели верхом на Дербень-Калуге.
   - Тихо, милый, тихо, - ласково уговаривали они его, связывая.
   Один из приятелей Дербень-Калуги, толстошеий, с медвежьим загорбком, побежал к выключателю, но там его встретил появившийся из зала рябой монтажник. Он поднес к его лицу увесистый кулак и сказал:
   - Чуешь?
   Синельников, кивнув на Дербень-Калугу, распорядился:
   - В холодную его! - Потом через пролом в дверях вошел в зал.
   За ним двинулась вся толпа.
   - Кто еще виновен? - строго спросил Синельников, останавливаясь взглядом на Семене.
   У Семена опух разбитый нос, на верхней губе остались следы крови. Он зло смотрел на Синельникова и вдруг сказал с вызовом:
   - Вы виноваты.
   - Я? - Синельников повернулся к комсоргу. - Пятачков, этот парень, кажется, из вашего бюро?
   - Да, к сожалению, - быстро подтвердил Пятачков.
   - Я повторяю, что виновны вы.
   - Что это значит? - строго сказал Синельников. - Может быть, вы поясните?
   - Да, я поясню. У нас вместо клуба - барак. В прошлом году должны были построить клуб. Но где он? Нет клуба. А деньги, отпущенные на клуб, вы вложили в док. Вы план выполняете... А мы вынуждены подобные сборища проводить... По углам! В этой пыли, с драками...
   - Послушайте, вы, любитель увеселений! Зачем вы сюда приехали? Город строить? Или для приятных развлечений? Вы знаете, что такое док? Это ремонтная станция кораблей. Это - тысячи рабочих!.. А вы хнычете, что вам танцевать негде. Забыли, чьи вы дети! Ваши отцы с ножовками и топорами города строили. Пайки хлеба, как мыло, нитками резали. Создали для вас, вручили вам лучшую в мире технику... - Синельников прервал свою речь, махнув рукой... - О чем тут говорить.
   - Мне очень жаль, что этот парень из вашего бюро, - сказал он Пятачкову иным тоном.
   - Обычная философия виноватых, - снисходительно заметил Пятачков. - Я займусь. Саменко! - крикнул он вслед уходившему Семену. - Мне поговорить с тобой нужно.
   - Не о чем.
   Семен быстро спускался по лестнице и вдруг услышал за спиной характерные щелчки высоких каблуков.
   - Что ты за мной бегаешь! - сердито обернулся он к Лизе. - Что я тебе, нянька-воспитательница?
   - Сеня, не надо так, - ее пухлые губы жалко задергались, в глазах появились слезы.
   - Отстань!
   Семен выбежал на улицу и быстро пошел в рыбный порт. Но частый топот Лизиных каблучков неотступно следовал за ним. Она всхлипывала и говорила одно и то же:
   - Я же знаю, тебе так тяжело...
   - Отстань!
   - Ты бы не сказал такое Синельникову, кабы не драка.
   Семен остановился:
   - Дура ты. При чем тут драка? Такие, как Синельников, жизнь нашу обкрадывают. Пойми ты.
   - Я понимаю. Только ты не прогоняй меня.
   Она прижималась к нему, обнимая его за шею, и шептала:
   - Не прогоняй меня, Сеня...
   Он вдруг обнял ее и поцеловал в губы.
   - Ничего ты не понимаешь. - Поцеловал снова и рассмеялся. - Дура ты, Лизка... Но хорошая и умнее меня.
   6
   Квартиру Воронов получил на втором этаже с балконом, с видом на море. Он купил кое-какую мебель: диван, стулья, два стола, шкаф для одежды, - но все это куда-то растеклось по углам, и обе комнаты казались пустынными и неуютными. И пахло в них, как на складе, - известью, клеем и чем-то похожим на жженую резину, должно быть, от новой мебели. И все-таки это была его квартира, первая в жизни. Она казалась ему непомерно большой, со множеством дверей, раковин, конфорок. И Воронов впервые почувствовал себя богатым.
   А еще он купил пианино Приморской фабрики, тяжелое, как сейф, с глуховатым звуком, но мягким и приятным. Почти все накопленные на Камчатке деньги он пустил в расход и испытывал теперь некоторое облегчение. "В отпуск туда не поеду - не на что. Бросаем якорь здесь. Точка..."
   За этими квартирными хлопотами пришло и душевное спокойствие. Хоть женитьба не состоялась, зато квартира есть. Тоже неплохо.
   На новоселье нагрянуло много гостей. Пришел и Юпо, и Синельников с Лукашиным, и начальник производственного отдела Зеленин, и Мишка Забродин вместе с Катей, к удивлению Воронова. Но главное, пришел старый друг Воронова - Володька Терехин, тот самый Володька, с которым они хлебали армейский суп из одного котелка и который теперь стал вездесущим дальневосточным журналистом - он и корреспонденции пишет, и очерки, и черт знает чего только не пишет.
   После нескольких шумных тостов, когда за столом стало оживленно и говорили кто во что горазд, Терехин потянул за собой Воронова, прихватил бутылку, и они вышли в обнимку в соседнюю комнату.
   - Ну вот, старик, мы с тобой снова вместе. Встретились на краю земли. Терехин поставил бутылку на стол и взял Воронова за плечи. - Дай-ка я на тебя погляжу.
   - А ты вроде еще длиннее стал, - сказал Воронов, улыбаюсь. - И уши у тебя будто отросли.
   Терехин ощупал руками свои большие оттопыренные уши, беззлобно засмеялся:
   - А ты все такая же язва! Эх, старик! Сегодня с рыбаками прихожу с моря, устал, как черт. Думаю, только бы дотащиться до дому. А мне говорят, что появился в нашей гавани Воронов, получил участок и уже шумит. Сколько же мы не виделись? Почти три года.
   - Да, почти три. На Камчатке я изредка почитывал твои длинные очерки.
   - Не могу коротко писать, беда моя.
   - А ты восторгайся поменьше, оно и выйдет короче.
   - Нельзя не восторгаться, Сергей. Ты смотри, что делается кругом. Вот на этом месте, где мы сейчас с тобой стоим, два года назад шумела тайга. А в бухте? Давно ли на рейде покачивались только старые кунгасы? А теперь пирсы железобетонные, новенькие сейнера! А молодежь! Сколько к нам едет орлов с запада! Это воспевать надо. Газета, братец мой, это - гимн нашему труду, а журналисты - поэты в прозе. - Он выкинул длинный худой палец. О! Выпьем за журналистов!
   - Ну ладно, давай выпьем, а там разберемся. - Воронов налил в стаканы водку. - Будь здоров!
   - Как твои успехи в музыке? - спросил Терехин.
   - Так же, как твои в поэзии. - Воронов ткнул его в бок, и оба засмеялись.
   - Мы с тобой, так сказать, нештатные творцы. С нас взятки гладки, сказал Воронов.
   - Славно сказано. Выпьем за творцов.
   Терехин разлил остаток водки, выпили.
   - А помнишь, Сергей, День Победы? Вечерняя Дворцовая площадь, море народу и сверкающий в огнях купол Исаакия!
   - Врешь, бродяга! Купол Исаакия был весь заляпан серой краской.
   - Ну, значит, мне показалось. Не в этом же суть, это детали. Главное мы с тобой, два солдата-сапера, два будущих студента - строитель и филолог, идем вдоль Невы и мечтаем.
   - Опять врешь! Мы просто горланили и были пьянее, чем сейчас.
   - Не придирайся к деталям. Ты сказал, что, пока не построишь сотню домов, - не сядешь за пианино, а я поклялся написать сотню очерков, потом взяться за стихи.
   - И полгода сочиняли песню, - усмехнулся Воронов. - Помнишь? "Ты далека, Россия, с ветрами буйными, с вихрями снежными..."
   Он подошел к пианино и взял несколько резких аккордов.
   - Помнишь? Кроме этих двух строчек, кажется, так и не продвинулись...
   - Зато с каким жаром сочиняли...
   - Кстати, почему - "Ты далека, Россия"? Этого я так и не понял.
   - Мода была такая... Все куда-нибудь уезжали, кто в Германию, кто в Китай... Ну, как на стройке? Освоился?
   - Вроде бы. Все тихо и гладко. Все как будто довольны, а особенно Лукашин.
   - Я решил написать о нем очерк. Примерный руководитель.
   - Не руководитель, а начальник. Разница! Эх, хороший бы из тебя богомаз вышел... в старину.
   Терехин засмеялся.
   - Люблю тебя, Серега, хоть и грубиян ты. Давай споем приморскую.
   Воронов одним пальцем стал аккомпанировать, и они запели:
   За мысом песчаным погасла заря,
   В дозор вышел месяц, подняв якоря,
   В лучах его тусклых лежит, молчалив,
   Широкий Амурский залив.
   Они не заметили, как в комнату вошел сильно захмелевший Зеленин.
   - Хм, слова-то какие, - ухмыльнулся он за их спиной. - "Месяц, подняв якоря". Уж эти поэты - и якоря месяцу навесят, и рога приставят, и еще черт знает что. - Он подошел к столу, наклонил бутылку и, убедившись, что она пуста, поставил на место. - М-да... Вы здесь поете, а там начальство сердится. Начальство любит почет и внимание к своей персоне, даже в гостях.