Страница:
– Скверное дело, Малыш. – Он погладил ее по коротко стриженной, под мальчика, черной голове и чмокнул в щеку. – Жрать хочу, как из ружья.
– До чего несуразны эти твои охотничьи побасенки. Хочет есть… как из ружья. Глупость. – Она смешливо наморщила свой коротенький носик в мелких конопушках, а потом, поцеловав его крепко в губы, сказала: – Вот как надо жену целовать. А у тебя первым делом еда на уме.
Коньков стал раздеваться да умываться, а жена хлопотала вокруг стола, накрывала не то на обед, не то на ужин. Перебрасывались фразами:
– Ты какой-то нынче серый?
– На заре подняли. И весь день на ногах. Где Николашка?
– Наверное, на речке. Или в тайгу за орехами ушли.
– Что тут у вас нового?
– Все о Калганове говорят. Какая жалость! Тело в цинковом гробу в Ленинград отправили, к родителям. На кого хоть подозрение падает?
– Пока трудно сказать. Разберемся…
Коньков ел вяло, все задумывался, откладывая ложку.
– Лень, ты давай поспи!
– У меня дневники его, – кивнул Коньков на планшетку. – Следователь дал только до утра.
– Успеешь, прочтешь! Ночь длинная. Так что ложись спать, а я побежала на вторую смену.
– До чего несуразны эти твои охотничьи побасенки. Хочет есть… как из ружья. Глупость. – Она смешливо наморщила свой коротенький носик в мелких конопушках, а потом, поцеловав его крепко в губы, сказала: – Вот как надо жену целовать. А у тебя первым делом еда на уме.
Коньков стал раздеваться да умываться, а жена хлопотала вокруг стола, накрывала не то на обед, не то на ужин. Перебрасывались фразами:
– Ты какой-то нынче серый?
– На заре подняли. И весь день на ногах. Где Николашка?
– Наверное, на речке. Или в тайгу за орехами ушли.
– Что тут у вас нового?
– Все о Калганове говорят. Какая жалость! Тело в цинковом гробу в Ленинград отправили, к родителям. На кого хоть подозрение падает?
– Пока трудно сказать. Разберемся…
Коньков ел вяло, все задумывался, откладывая ложку.
– Лень, ты давай поспи!
– У меня дневники его, – кивнул Коньков на планшетку. – Следователь дал только до утра.
– Успеешь, прочтешь! Ночь длинная. Так что ложись спать, а я побежала на вторую смену.
11
Коньков с Еленой познакомился лет десять назад. Она была студенткой Приморского пединститута и приехала к матери на каникулы в Бурлит. А он был в ту пору оперуполномоченным районного отделения милиции. Был он такой тоненький, юный лейтенантик, светловолосый и кудрявый. И стишки сочинял. Она же была бойкой и острой на язык первокурсницей, вернее переступившей первую ступень математического факультета. Если говорят, что у каждого солдата в ранце побрякивает маршальский жезл, то уж наверняка можно сказать, что в голове каждого первокурсника ворочается мыслишка с замахом по меньшей мере на докторскую диссертацию.
А тут всего лишь «опер» из районной милиции. Лена была не то чтобы красавицей, но той сбитой и ладной хохотушкой, которая и в пляске, и в песнях любую паву за пояс заткнет. И влюбился в нее лейтенант до смертной тоски – и ее черная головка с шапкой коротко стриженных, непродуваемых ветром волос (она даже зимой щеголяла без платка), и эта крепко сбитая фигурка, перехваченная широким черным ремнем в узкой талии, и этот смешливый носик конопушками, и круглые, озорные, как у бесенка, янтарные глаза – все это мерещилось ему во сне и наяву, преследовало и выматывало душу.
Она уехала в институт, а он уволился из милиции и приехал в Приморск с мечтой стать великим поэтом и доказать этой гордячке, что она горько просчиталась, отвергнув его руку и сердце.
Впрочем, все тогда стремились либо покорять романтические просторы неизведанных земель, либо штурмовать крутые и скользкие откосы науки; все рвались ввысь да вглубь – время было такое.
Увы! Большого поэта из него не вышло, хотя он и печатался в молодежной газете, числился даже внештатным корреспондентом ее, а по совместительству работал шофером – в местном отделении Союза писателей. Но зато он поступил в университет, на заочное отделение юридического факультета, и упорством своим к умственному совершенству, а главное – преданностью и неизменной любовью покорил-таки сердце честолюбивой гордячки.
С годами их мечты потускнели, зато они поняли, что жизнь хороша прежде всего уютом да семейным покоем и добрым делом по душе и по сердцу. Она стала школьным учителем, а он вернулся в милицию. Получили они в Воскресенском целых полдома с огородом и садиком и зажили на славу.
Лена вернулась поздно вечером; Николашка уже посапывал в своей кроватке, а хозяин сидел за столом и читал дневники Калганова. Кое-какие выписки делал.
– Интересно, Лень? – спросила она от порога, раздеваясь.
– Да… – откликнулся он, не отрываясь от работы.
– А у нас, на вечернем отделении, спор сегодня зашел. Ты знаешь – я просто обалдела! Некоторые педагоги люто ненавидят Калганова.
– Кто именно?
– Зоолог наш, Кузьмин Илья Иваныч, говорит, что этот Калганов чуть не сорвал у них отлов певчих птиц. А они же, говорит, за границу идут, по разнарядке.
– А по чьей разнарядке, ты не спрашивала?
– Нет. Только он говорит, что Калганов не ученый, а бюрократ заскорузлый. Какие-то справки от них требовал…
– Кто еще ругал его?
– Калганова-то? Историк, зять Коркина. Он, говорит, бесстыдником был, ходил по дворам и в чугуны заглядывал.
– Интересно, Малыш!
– Чего ж тут интересного? Просто какая-то непонятная злоба. А дочь Коркина – она физику ведет – так прямо в открытую сказала: моральному растлителю туда и дорога…
Подошла к столу, села рядом, заглядывая в дневники, попросила:
– Прочти-ка что-нибудь?
– Насчет растления? – усмехнулся Коньков.
– Да ну тебя! Я серьезно.
– Я еще сам всего не знаю. Чувствуется, что он любил Настю. И роман был…
– С Зуевой, что ли?
– Да. Но произошла осечка… пока непонятная мне. А с Ингой что-то не заладилось у него. Вот одна запись. – Он раскрыл нужную страницу с закладкой и прочел: – «Июль месяц… Опять я в Красном. Здесь все мне на память приводит былое, как сказал поэт. Вчера видел Ингу. Сидели на берегу реки. Как ей хочется все начать сначала! А мне грустно. Грустно, потому что начала не будет, все пойдет с середины, и конец выйдет тот же».
– Кто такая Инга?
– Врачиха тамошняя.
– Что-то и про нее трепали, грязное. И во всем опять Калганова винили. В чем тут дело? За что они его так ненавидят?
– Некоммуникабельность – вот причина всех бед с Калгановым.
– Какой ты стал образованный, прямо жуть! – усмехнулась Елена. – А ты попроще скажи, по-нашенски. Не то мне, рядовому математику, как-то неуютно становится с таким ученым.
Коньков только головой покачал.
– Ну и язва ты, Малыш! Хочешь по-русски? Пожалуйста – не ко двору пришелся. Или рано родился, или с запозданием – кто его знает.
– Почему?
– А потому! Больно горяч и ретив. Законы требовал исполнять строго и всеми без исключения.
– Ну и удивил! А ты чем занимаешься? Тоже с нарушителями закона борешься.
– Я за уголовниками гоняюсь, голова – два уха. А он брал шире и выше… Искал общественного согласия, гармонии… Истину в законе пытался постичь. Вот послушай его записи!
И Коньков стал вычитывать из тетрадей страницы, которые были заложены клочками газет.
– «Национальное богатство складывается не из чудом раскопанных кладов. Оно обеспечивается передачей наследия от одного поколения – следующему. Не зря прежние старики ревниво следили за каждой упавшей со стола крупицей. А мы транжирим все, сорим, кидаем направо и налево. Какой-то примут землю внуки из наших рук? Что они скажут про нас?»
– Интересно! – сказала Елена.
– А вот еще запись. – Коньков открыл следующую заложенную страницу и прочел: – «А Семен плут…»
– Кто такой Семен? – перебила его Елена.
– Дункай, председатель артели. Слушай! «Получил он телеграмму от Лысухина и спрятал. Но мне почтарь выдал текст: «Опять нарушаете поголовье отстрела. Просить вас надоело. Предупреждаю в последний раз». Ах ты боже мой! Прямо не охотоуправитель, а классная дама. Просить надоело!.. Да знаешь ли ты, холера тебе в брюхо, что это браконьерство – тот же разбой?! Вон Швеция берет в год по тридцать тысяч голов лося. А мы по всей России того не набираем. И хуже будет. Хуже! Ну, доберусь я до этого Лысухина. Вот только из тайги выберусь…»
– Выбрался – на тот свет, – печально вздохнула Елена.
– А вот еще запись: «Весь ужас, весь разбой идет от обезлички тайги. Таперские участки не закреплены; их вовсе нет. Поэтому никто ни за что не отвечает. Охотятся где попало и кто попало. Гималайского медведя скоро выбьют начисто. Проверяют дупла – берлоги подрубом снизу, тем самым делают дупла навсегда негодными, – в них гуляют сквозняки. Медведям зимовать негде».
– Как это, Лень? – спросила Елена.
– Очень просто: увидят липу с дуплом или тополь – дыру прорубят снизу; если медведь в дупле, то выскочит. Медведя убьют и дупло испортят. В старину охотники просверливали дупла коловоротом, а потом пробкой забивали эту дыру, ну – кляпом.
– Ой, батюшки мои! – сказала Елена. – Ну-ка я это прочту. Ты, что ли, отчеркнул?
– Я.
Елена стала читать дальше:
– «Заповедники да заказники превращают в охотничьи хозяйства для избранных. А те «в порядке исключения» охотятся когда попало. Бьют все кряду – и матерых, и щенков. Бьют медведей, лосей, оленей, кабарожек… Даже норок, соболей, бобров не жалеют…»
И чуть ниже, подчеркнуто Коньковым:
– «Болтаем о единомыслии, но единомыслие складывается только из обязательного исполнения законов всеми без исключения. Это еще Сократ знал и говорил, что все в Греции принимают клятву в единомыслии. Это не значит, что все одинаково должны хвалить одного и того же певца или поэта, театр или иное заведение; а это значит, что все граждане должны одинаково повиноваться законам».
– Ай-я! – покачала головой Елена и перевернула страницу.
– «А теперь до певчих птиц добрались… Одна областная газета объявила: «Поймаем двадцать тысяч голов ценных птиц на экспорт!» И наши от них не отстают – соревнуются».
– Во дают! – воскликнула Елена.
– Кстати, завтра будет у нас погрузка отловленных птиц, – сказал Коньков. – Я им устрою представление…
– А ты с начальством советовался?
– Звонил в райисполком председателю после твоего ухода. Спрашиваю: кто разрешил отлов певчих птиц? А он мне: понятия, говорит, не имею. У нас уборочная идет. До птиц ли мне. Ты, говорит, с прокурором свяжись. Я свяжусь… И если нет разрешения, я их пугану!
– Да кто они такие?
– Из областного заготживсырья. И наши ловцы стараются. Зуев, говорят, больше всех наловил со своей шатией-братией. А ведь у нас же нельзя ловить – заповедник рядом. Птицы не знают запретных границ.
– Ну-ка, еще закладочку! – сказала Елена и прочла: – «Даже муравьиные яйца везут на экспорт – заокеанские мещане ими кормят своих канареек. Муравьиные кучи жгут из озорства, а лес наш остается беззащитным, лишенным этих неутомимых ловцов всякой тли…»
И ниже красным карандашом подчеркнуто: «Ваше равнодушие я буду расстреливать из пулемета моей непримиримости».
– Да-а… Ничего себе. – Елена покачала головой, потом сказала в раздумье: – Одного я не пойму: искал истину, добивался соблюдения закона, а жил как бродяга, крутил направо и налево. То Настя, то Инга… Что-то здесь не Вяжется.
– Человека постичь сложно, Малыш. Это тебе не уравнение решить с двумя неизвестными. Погоди немного, дай срок. Разберемся и с Настей, и с Ингой.
– Ну, ладно, разбирайся, – сказала Елена, прошла на кухню и стала греметь посудой.
– Малыш, ты не слыхала такого названия: Медвежий ключ или распадок?
– Что-то не припомню. А что? – отозвалась Елена с кухни.
– Наверное, местное название, – сказал Коньков. – Нашел я в дневнике один шурупчик; вот послушай: «Кажется, оба Ивана догадались, что я за ними слежу. Интересно, где у них встречи? Где тайник? Не на Медвежьем ли»?
– Это все? – спросила Елена.
– Все.
– Ну и шурупчик! Какие-то Иваны и встречаются черт-те где. Ты хоть знаешь, кто они?
– Пока еще нет. Но… слепой сказал, посмотрим.
А тут всего лишь «опер» из районной милиции. Лена была не то чтобы красавицей, но той сбитой и ладной хохотушкой, которая и в пляске, и в песнях любую паву за пояс заткнет. И влюбился в нее лейтенант до смертной тоски – и ее черная головка с шапкой коротко стриженных, непродуваемых ветром волос (она даже зимой щеголяла без платка), и эта крепко сбитая фигурка, перехваченная широким черным ремнем в узкой талии, и этот смешливый носик конопушками, и круглые, озорные, как у бесенка, янтарные глаза – все это мерещилось ему во сне и наяву, преследовало и выматывало душу.
Она уехала в институт, а он уволился из милиции и приехал в Приморск с мечтой стать великим поэтом и доказать этой гордячке, что она горько просчиталась, отвергнув его руку и сердце.
Впрочем, все тогда стремились либо покорять романтические просторы неизведанных земель, либо штурмовать крутые и скользкие откосы науки; все рвались ввысь да вглубь – время было такое.
Увы! Большого поэта из него не вышло, хотя он и печатался в молодежной газете, числился даже внештатным корреспондентом ее, а по совместительству работал шофером – в местном отделении Союза писателей. Но зато он поступил в университет, на заочное отделение юридического факультета, и упорством своим к умственному совершенству, а главное – преданностью и неизменной любовью покорил-таки сердце честолюбивой гордячки.
С годами их мечты потускнели, зато они поняли, что жизнь хороша прежде всего уютом да семейным покоем и добрым делом по душе и по сердцу. Она стала школьным учителем, а он вернулся в милицию. Получили они в Воскресенском целых полдома с огородом и садиком и зажили на славу.
Лена вернулась поздно вечером; Николашка уже посапывал в своей кроватке, а хозяин сидел за столом и читал дневники Калганова. Кое-какие выписки делал.
– Интересно, Лень? – спросила она от порога, раздеваясь.
– Да… – откликнулся он, не отрываясь от работы.
– А у нас, на вечернем отделении, спор сегодня зашел. Ты знаешь – я просто обалдела! Некоторые педагоги люто ненавидят Калганова.
– Кто именно?
– Зоолог наш, Кузьмин Илья Иваныч, говорит, что этот Калганов чуть не сорвал у них отлов певчих птиц. А они же, говорит, за границу идут, по разнарядке.
– А по чьей разнарядке, ты не спрашивала?
– Нет. Только он говорит, что Калганов не ученый, а бюрократ заскорузлый. Какие-то справки от них требовал…
– Кто еще ругал его?
– Калганова-то? Историк, зять Коркина. Он, говорит, бесстыдником был, ходил по дворам и в чугуны заглядывал.
– Интересно, Малыш!
– Чего ж тут интересного? Просто какая-то непонятная злоба. А дочь Коркина – она физику ведет – так прямо в открытую сказала: моральному растлителю туда и дорога…
Подошла к столу, села рядом, заглядывая в дневники, попросила:
– Прочти-ка что-нибудь?
– Насчет растления? – усмехнулся Коньков.
– Да ну тебя! Я серьезно.
– Я еще сам всего не знаю. Чувствуется, что он любил Настю. И роман был…
– С Зуевой, что ли?
– Да. Но произошла осечка… пока непонятная мне. А с Ингой что-то не заладилось у него. Вот одна запись. – Он раскрыл нужную страницу с закладкой и прочел: – «Июль месяц… Опять я в Красном. Здесь все мне на память приводит былое, как сказал поэт. Вчера видел Ингу. Сидели на берегу реки. Как ей хочется все начать сначала! А мне грустно. Грустно, потому что начала не будет, все пойдет с середины, и конец выйдет тот же».
– Кто такая Инга?
– Врачиха тамошняя.
– Что-то и про нее трепали, грязное. И во всем опять Калганова винили. В чем тут дело? За что они его так ненавидят?
– Некоммуникабельность – вот причина всех бед с Калгановым.
– Какой ты стал образованный, прямо жуть! – усмехнулась Елена. – А ты попроще скажи, по-нашенски. Не то мне, рядовому математику, как-то неуютно становится с таким ученым.
Коньков только головой покачал.
– Ну и язва ты, Малыш! Хочешь по-русски? Пожалуйста – не ко двору пришелся. Или рано родился, или с запозданием – кто его знает.
– Почему?
– А потому! Больно горяч и ретив. Законы требовал исполнять строго и всеми без исключения.
– Ну и удивил! А ты чем занимаешься? Тоже с нарушителями закона борешься.
– Я за уголовниками гоняюсь, голова – два уха. А он брал шире и выше… Искал общественного согласия, гармонии… Истину в законе пытался постичь. Вот послушай его записи!
И Коньков стал вычитывать из тетрадей страницы, которые были заложены клочками газет.
– «Национальное богатство складывается не из чудом раскопанных кладов. Оно обеспечивается передачей наследия от одного поколения – следующему. Не зря прежние старики ревниво следили за каждой упавшей со стола крупицей. А мы транжирим все, сорим, кидаем направо и налево. Какой-то примут землю внуки из наших рук? Что они скажут про нас?»
– Интересно! – сказала Елена.
– А вот еще запись. – Коньков открыл следующую заложенную страницу и прочел: – «А Семен плут…»
– Кто такой Семен? – перебила его Елена.
– Дункай, председатель артели. Слушай! «Получил он телеграмму от Лысухина и спрятал. Но мне почтарь выдал текст: «Опять нарушаете поголовье отстрела. Просить вас надоело. Предупреждаю в последний раз». Ах ты боже мой! Прямо не охотоуправитель, а классная дама. Просить надоело!.. Да знаешь ли ты, холера тебе в брюхо, что это браконьерство – тот же разбой?! Вон Швеция берет в год по тридцать тысяч голов лося. А мы по всей России того не набираем. И хуже будет. Хуже! Ну, доберусь я до этого Лысухина. Вот только из тайги выберусь…»
– Выбрался – на тот свет, – печально вздохнула Елена.
– А вот еще запись: «Весь ужас, весь разбой идет от обезлички тайги. Таперские участки не закреплены; их вовсе нет. Поэтому никто ни за что не отвечает. Охотятся где попало и кто попало. Гималайского медведя скоро выбьют начисто. Проверяют дупла – берлоги подрубом снизу, тем самым делают дупла навсегда негодными, – в них гуляют сквозняки. Медведям зимовать негде».
– Как это, Лень? – спросила Елена.
– Очень просто: увидят липу с дуплом или тополь – дыру прорубят снизу; если медведь в дупле, то выскочит. Медведя убьют и дупло испортят. В старину охотники просверливали дупла коловоротом, а потом пробкой забивали эту дыру, ну – кляпом.
– Ой, батюшки мои! – сказала Елена. – Ну-ка я это прочту. Ты, что ли, отчеркнул?
– Я.
Елена стала читать дальше:
– «Заповедники да заказники превращают в охотничьи хозяйства для избранных. А те «в порядке исключения» охотятся когда попало. Бьют все кряду – и матерых, и щенков. Бьют медведей, лосей, оленей, кабарожек… Даже норок, соболей, бобров не жалеют…»
И чуть ниже, подчеркнуто Коньковым:
– «Болтаем о единомыслии, но единомыслие складывается только из обязательного исполнения законов всеми без исключения. Это еще Сократ знал и говорил, что все в Греции принимают клятву в единомыслии. Это не значит, что все одинаково должны хвалить одного и того же певца или поэта, театр или иное заведение; а это значит, что все граждане должны одинаково повиноваться законам».
– Ай-я! – покачала головой Елена и перевернула страницу.
– «А теперь до певчих птиц добрались… Одна областная газета объявила: «Поймаем двадцать тысяч голов ценных птиц на экспорт!» И наши от них не отстают – соревнуются».
– Во дают! – воскликнула Елена.
– Кстати, завтра будет у нас погрузка отловленных птиц, – сказал Коньков. – Я им устрою представление…
– А ты с начальством советовался?
– Звонил в райисполком председателю после твоего ухода. Спрашиваю: кто разрешил отлов певчих птиц? А он мне: понятия, говорит, не имею. У нас уборочная идет. До птиц ли мне. Ты, говорит, с прокурором свяжись. Я свяжусь… И если нет разрешения, я их пугану!
– Да кто они такие?
– Из областного заготживсырья. И наши ловцы стараются. Зуев, говорят, больше всех наловил со своей шатией-братией. А ведь у нас же нельзя ловить – заповедник рядом. Птицы не знают запретных границ.
– Ну-ка, еще закладочку! – сказала Елена и прочла: – «Даже муравьиные яйца везут на экспорт – заокеанские мещане ими кормят своих канареек. Муравьиные кучи жгут из озорства, а лес наш остается беззащитным, лишенным этих неутомимых ловцов всякой тли…»
И ниже красным карандашом подчеркнуто: «Ваше равнодушие я буду расстреливать из пулемета моей непримиримости».
– Да-а… Ничего себе. – Елена покачала головой, потом сказала в раздумье: – Одного я не пойму: искал истину, добивался соблюдения закона, а жил как бродяга, крутил направо и налево. То Настя, то Инга… Что-то здесь не Вяжется.
– Человека постичь сложно, Малыш. Это тебе не уравнение решить с двумя неизвестными. Погоди немного, дай срок. Разберемся и с Настей, и с Ингой.
– Ну, ладно, разбирайся, – сказала Елена, прошла на кухню и стала греметь посудой.
– Малыш, ты не слыхала такого названия: Медвежий ключ или распадок?
– Что-то не припомню. А что? – отозвалась Елена с кухни.
– Наверное, местное название, – сказал Коньков. – Нашел я в дневнике один шурупчик; вот послушай: «Кажется, оба Ивана догадались, что я за ними слежу. Интересно, где у них встречи? Где тайник? Не на Медвежьем ли»?
– Это все? – спросила Елена.
– Все.
– Ну и шурупчик! Какие-то Иваны и встречаются черт-те где. Ты хоть знаешь, кто они?
– Пока еще нет. Но… слепой сказал, посмотрим.
12
С утра первым делом Коньков зашел в районную гостиницу. Его встретила в просторном вестибюле, отгороженная высоким барьером, Агафья Тихоновна Пластунова, старуха с темным сухим лицом, но еще быстрая в движениях и выносливая, как выезженный конь. Она и заведующей гостиницей была, и администратором, и порою за сторожа оставалась. И днем, и ночью просиживала там. Когда только и спала?
– Здравствуйте, тетя Агафья! – взял под козырек Коньков.
– Здравствуй, Леонид Семеныч! Не нашли еще убийцу? – Она сидела в очках и вязала кофту.
– Пока еще нет. А ты как поживаешь?
– Да ничего. Спокойно живем. Одно хлопотно – выбрали меня народным заседателем. Так веришь или нет – каждый день заседаем.
– Чего делаете на заседаньях-то?
– Судим! Все по этой новой статье… за пьянство да за хулиганство. Которая от тысяча девятьсот шестьдесят седьмого года.
– А-а, за мелкое хулиганство и запои… Кого же вы приструнили?
– Вчера Ваську Звонарева, тракториста из Гольтяпаева. На три года осудили. Он плакал-то… Трое детей осталось.
– А что он натворил?
– Собрание колхозное сорвал, по пьянке. В председателя колхоза чернильницей запустил. Всю ро… то есть лицо, ему залил чернилами. И костюм испортил.
– Ах, этот артист! Слыхал.
– А ноне плотника Курая с фельдшерицей Назаркиной разбирать будем. Из Подболотья они, поди, знаешь?
– А этих за что?
– Ревновал он ее по дурости. Она же фельдшер, ну и люди к ней ходят. А он психовал сильно. И так напился, что упал. А она думала, что у него приступ на почве невренности. Она сама перепугалась и повезла его в районную больницу. В дороге тот пить попросил. Она с перепугу бутылки перепутала в сумке и вместо воды дала бутылку с нашатырным спиртом. Он и хлебнул. Так веришь – вся шкура на языке у него чулком спустилась. Он теперь языком чует хуже, чем пяткой. И подал на нее в суд за членовредительство.
– Дурью он мучается, – сказал в сердцах Коньков.
– И я так думаю. А разбирать надо.
– Ты, Агафья Тихоновна, прямо как бюро информации, – похвалил ее Коньков.
Она, довольная, заулыбалась.
– Дак ведь я периодически освещаюсь. Место у меня видное – перекрестье всех дорог.
– Вот и хорошо. А скажи-ка ты мне вот что – сколько дней у вас жил лесник Зуев?
– Это который с Вереи?
– Он самый.
– Жил он у нас… Сейчас посмотрю. – Она открыла книгу и прочла: – Ага! Значит, ровно трое суток. А на четвертые уехал.
– А за это время не отлучался на ночь?
– Вроде бы здесь ночевал. А что?
– Жена у него, тетя Агафья, тоже красивая да ревнивая. Разузнать просила. Узнаю, говорю, успокою.
– Спал как убитый.
– Ты все ночи сама дежурила?
– Нет.
– Откуда же ты знаешь?
– По вечерам заходила.
– А люди к нему не приходили?
– Приходили! – радостно подтвердила она. – Двое изюбрятиной закусывали.
– Ты-то откуда знаешь?
– А запах? Она ведь копченая. И вкусная!
– Значит, угощали?
– Так, самую малость.
– Не слыхала, о чем говорили?
– Как тебе сказать?.. Будто бы собирались съездить куда-то.
– Ты не вспомнишь, куда?
– В тайгу, куда ж еще?
– Ну да… А поточнее? Может, называли место? Ключ или распадок?
– Не скажу. Не слыхала.
– Откуда хоть они?
– Да вроде из потребсоюза.
– Ну, спасибо! О том, что я у тебя был и о чем расспрашивал – никому!
– Ну, могила!
Коньков вышел к речному затону, где обычно стояли на приколе лодки местных рыбаков. Он надеялся встретить кого-нибудь из заядлых забулдыг, которые после ночной удачи засиживались здесь на берегу возле костра до самого утра, а порой и засыпали, набравшись под свежую закуску. Как знать, может, и заметил кто – какая лодка отчаливала отсюда в ту роковую ночь?
Но на затоне было безлюдно; лишь два черноголовых паренька удили с лодки, стоявшей на приколе. И вдруг Коньков увидел с краю от реки длинную, как осетр, голубую лодку Зуева. Он ее сразу узнал: и эту ярко-красную бортовую полосу, и зачехленный мотор «Вихрь».
– Хлопцы, вы не заметили – когда подошла вон та, крайняя лодка?
Паренек, сидевший на скамье ближе к Конькову, ответил:
– Ну, может, полчаса или минут двадцать назад…
– А куда делся лодочник?
– В чайную пошел.
– Это лесник Зуев! – крикнул второй, с кормы. – Они сегодня птиц сдают.
– Каких птиц? Гусей да уток? – спросил Коньков, стараясь расшевелить азарт ребятишек.
– Не, дяденька! Певчих птиц. Их в тайге наловили, – пояснили оба вперебой.
– Во-он что! А какой нынче клев? – спросил весело Коньков.
– Водит хорошо, а берет плохо…
– Ну, ни пуха ни пера.
– Пошел к черту!
– Туда и ухожу, – смеясь, сказал Коньков, направляясь в чайную.
Она стояла неподалеку отсюда, на отлете, возле речного берега: бревенчатый сруб и широкие, в полстены, окна.
Коньков очистил сапоги о скребок возле порога и вошел в чайную. Народу мало. За широким буфетом, опершись на локти и положив на прилавок мощную грудь, сидела буфетчица Леля Карасева, по прозвищу Рекордистка; у нее были сочные смешливые губы и большие, грустные, как у сохатого, глаза.
– Торгуешь, Лелечка? – спросил Коньков, здороваясь.
– Какая с утра торговля? – сказала она, лениво поднимаясь и потягиваясь.
– Или не выспалась? – улыбнулся Коньков.
– У меня, Леонид Семеныч, будильника нет, я холостая. Сколько захочу, столько и сплю. Это вам, поди, приходится трудиться по ночам, бедному. А заснешь ненароком – еще и в бок пинка получишь. – Леля озорно подмигивала ему и похохатывала.
– Оно и потрудиться не грех – было бы над чем, – в тон ей, тоже посмеиваясь, отвечал Коньков, а сам косо поглядывал в зал; там за столиком одиноко сидел Зуев. – Ты мне чаю покрепче налей…
– С коньячком? – спросила Леля.
– Нет, с молочком! С томленым. И пусть подадут во-он за тот столик, – указал он на Зуева.
– Сделаем! – сказала Леля.
– По делам в районе? – спросил Коньков, присаживаясь к Зуеву и здороваясь с ним.
– Да. Птиц певчих сдаем сегодня.
– А разрешение на отлов этих птиц имеется? – строго спросил Коньков.
Зуев недовольно передернул плечами.
– Этим делом руководит инспектор из краевого охотуправления. С него и спрашивайте. А я – человек маленький.
– Ага! Ваше дело ловить да продавать.
– А что ж вы хотите, чтоб я даром работал? – раздраженно ответил Зуев.
– Да нет, отчего ж? – миролюбиво сказал Коньков. – А где же ваши птицы?
– В тайге. На грузовике едут.
– А вы?
– У меня свой транспорт. На реке стоит.
– Богато живете, – усмехнулся Коньков. – Сотню километров туда по воде да сотню обратно – недешево стоит.
– А куда нам копить? – Зуев взял графинчик с водкой, предложил Конькову.
– Я уже заказал, – остановил его рукой Коньков.
Официантка принесла зеленый чай, пиалу с густым томленым молоком, поставила перед Коньковым.
Зуев усмехнулся.
– Жена не дает или оклад не позволяет? – Перед Зуевым тарелка с отбивной, шпроты, три бутылки пива.
– Дает не дает… сам не возьмешь. На мою сотню с хвостиком не больно разживешься.
– И я вот получаю сотню с небольшим. – Зуев широким жестом указал на свой завтрак.
– Дак у вас приварок хороший! – со значением сказал Коньков.
– Правильно! – Зуев поджал губы и с нарочитой любезностью склонил голову. – Не сидим сложа руки. Сам видел мое хозяйство.
– Хозяйство твое не мерено – тайга!
– Тайга не каждому дается. Нужна сноровка.
– Сноровка бывает разная: один норовит дерево посадить, а другой кору с него содрать.
– Кородерство тоже промысел.
– Промышлять-то мы умеем. Лишь бы взять оттуда. А вложить туда, лес восстановить – это уж пусть дядя за нас делает.
– Видывали мы таких дядей. Тот же Калганов… Бывало, послушаешь его – прямо одна забота о тайге. А сам пускал баргузинских соболей в тайгу как воробьев в небо. Выпустит – их и след простыл, не держатся они здесь, ходом идут. Вот и получается – на словах забота, а на деле растрата.
– Видно, что вы человек городской.
– Почему?
– Потому! Соболь не телок, на веревку его не привяжешь. А вы переживаете, – усмехнулся Коньков.
– Мне переживать некогда! – вспылил Зуев. – Я делом занят, и хозяйство мое в порядке.
– Ну да… На ваш век хватит.
– И я так считаю…
Так, попивая один – чай, другой – водку, они полусерьезно-полушутя не то переругивались, не то в полунамеках выражали свою антипатию друг другу, старались вызвать вспышку, за которой могла бы последовать нечаянная откровенность намерений каждого из них.
– И давно вы в тайге работаете? – спросил Коньков.
– Представьте себе – пятый годик.
– Представляю.
– И все делом занят, оттого и не переживаю. Это уж пусть ваши сотрудники переживают. Вас-то когда перевели сюда? В позапрошлом году?
– Эге, – кивнул Коньков.
– Вот и спросите своих сотрудников, сколько они преступлений не раскрыли хотя бы за последние пять лет? Работать надо, а не за тайгу переживать. О тайге как-нибудь уж мы сами позаботимся.
– Каждый сверчок знай свой шесток! – усмехнулся Коньков. – Знакомая присказка. Между прочим, я видел ваши заботы. От этих забот даже кета в заломах дохнет.
– Не за тем смотрите! – повысил голос Зуев. – Вы скажите, кто у вас под носом человека убил?
– Не беспокойтесь, Зуев, на этот раз найдем, – сказал Коньков, вставая. – До новых приятных встреч! – и вышел.
– Здравствуйте, тетя Агафья! – взял под козырек Коньков.
– Здравствуй, Леонид Семеныч! Не нашли еще убийцу? – Она сидела в очках и вязала кофту.
– Пока еще нет. А ты как поживаешь?
– Да ничего. Спокойно живем. Одно хлопотно – выбрали меня народным заседателем. Так веришь или нет – каждый день заседаем.
– Чего делаете на заседаньях-то?
– Судим! Все по этой новой статье… за пьянство да за хулиганство. Которая от тысяча девятьсот шестьдесят седьмого года.
– А-а, за мелкое хулиганство и запои… Кого же вы приструнили?
– Вчера Ваську Звонарева, тракториста из Гольтяпаева. На три года осудили. Он плакал-то… Трое детей осталось.
– А что он натворил?
– Собрание колхозное сорвал, по пьянке. В председателя колхоза чернильницей запустил. Всю ро… то есть лицо, ему залил чернилами. И костюм испортил.
– Ах, этот артист! Слыхал.
– А ноне плотника Курая с фельдшерицей Назаркиной разбирать будем. Из Подболотья они, поди, знаешь?
– А этих за что?
– Ревновал он ее по дурости. Она же фельдшер, ну и люди к ней ходят. А он психовал сильно. И так напился, что упал. А она думала, что у него приступ на почве невренности. Она сама перепугалась и повезла его в районную больницу. В дороге тот пить попросил. Она с перепугу бутылки перепутала в сумке и вместо воды дала бутылку с нашатырным спиртом. Он и хлебнул. Так веришь – вся шкура на языке у него чулком спустилась. Он теперь языком чует хуже, чем пяткой. И подал на нее в суд за членовредительство.
– Дурью он мучается, – сказал в сердцах Коньков.
– И я так думаю. А разбирать надо.
– Ты, Агафья Тихоновна, прямо как бюро информации, – похвалил ее Коньков.
Она, довольная, заулыбалась.
– Дак ведь я периодически освещаюсь. Место у меня видное – перекрестье всех дорог.
– Вот и хорошо. А скажи-ка ты мне вот что – сколько дней у вас жил лесник Зуев?
– Это который с Вереи?
– Он самый.
– Жил он у нас… Сейчас посмотрю. – Она открыла книгу и прочла: – Ага! Значит, ровно трое суток. А на четвертые уехал.
– А за это время не отлучался на ночь?
– Вроде бы здесь ночевал. А что?
– Жена у него, тетя Агафья, тоже красивая да ревнивая. Разузнать просила. Узнаю, говорю, успокою.
– Спал как убитый.
– Ты все ночи сама дежурила?
– Нет.
– Откуда же ты знаешь?
– По вечерам заходила.
– А люди к нему не приходили?
– Приходили! – радостно подтвердила она. – Двое изюбрятиной закусывали.
– Ты-то откуда знаешь?
– А запах? Она ведь копченая. И вкусная!
– Значит, угощали?
– Так, самую малость.
– Не слыхала, о чем говорили?
– Как тебе сказать?.. Будто бы собирались съездить куда-то.
– Ты не вспомнишь, куда?
– В тайгу, куда ж еще?
– Ну да… А поточнее? Может, называли место? Ключ или распадок?
– Не скажу. Не слыхала.
– Откуда хоть они?
– Да вроде из потребсоюза.
– Ну, спасибо! О том, что я у тебя был и о чем расспрашивал – никому!
– Ну, могила!
Коньков вышел к речному затону, где обычно стояли на приколе лодки местных рыбаков. Он надеялся встретить кого-нибудь из заядлых забулдыг, которые после ночной удачи засиживались здесь на берегу возле костра до самого утра, а порой и засыпали, набравшись под свежую закуску. Как знать, может, и заметил кто – какая лодка отчаливала отсюда в ту роковую ночь?
Но на затоне было безлюдно; лишь два черноголовых паренька удили с лодки, стоявшей на приколе. И вдруг Коньков увидел с краю от реки длинную, как осетр, голубую лодку Зуева. Он ее сразу узнал: и эту ярко-красную бортовую полосу, и зачехленный мотор «Вихрь».
– Хлопцы, вы не заметили – когда подошла вон та, крайняя лодка?
Паренек, сидевший на скамье ближе к Конькову, ответил:
– Ну, может, полчаса или минут двадцать назад…
– А куда делся лодочник?
– В чайную пошел.
– Это лесник Зуев! – крикнул второй, с кормы. – Они сегодня птиц сдают.
– Каких птиц? Гусей да уток? – спросил Коньков, стараясь расшевелить азарт ребятишек.
– Не, дяденька! Певчих птиц. Их в тайге наловили, – пояснили оба вперебой.
– Во-он что! А какой нынче клев? – спросил весело Коньков.
– Водит хорошо, а берет плохо…
– Ну, ни пуха ни пера.
– Пошел к черту!
– Туда и ухожу, – смеясь, сказал Коньков, направляясь в чайную.
Она стояла неподалеку отсюда, на отлете, возле речного берега: бревенчатый сруб и широкие, в полстены, окна.
Коньков очистил сапоги о скребок возле порога и вошел в чайную. Народу мало. За широким буфетом, опершись на локти и положив на прилавок мощную грудь, сидела буфетчица Леля Карасева, по прозвищу Рекордистка; у нее были сочные смешливые губы и большие, грустные, как у сохатого, глаза.
– Торгуешь, Лелечка? – спросил Коньков, здороваясь.
– Какая с утра торговля? – сказала она, лениво поднимаясь и потягиваясь.
– Или не выспалась? – улыбнулся Коньков.
– У меня, Леонид Семеныч, будильника нет, я холостая. Сколько захочу, столько и сплю. Это вам, поди, приходится трудиться по ночам, бедному. А заснешь ненароком – еще и в бок пинка получишь. – Леля озорно подмигивала ему и похохатывала.
– Оно и потрудиться не грех – было бы над чем, – в тон ей, тоже посмеиваясь, отвечал Коньков, а сам косо поглядывал в зал; там за столиком одиноко сидел Зуев. – Ты мне чаю покрепче налей…
– С коньячком? – спросила Леля.
– Нет, с молочком! С томленым. И пусть подадут во-он за тот столик, – указал он на Зуева.
– Сделаем! – сказала Леля.
– По делам в районе? – спросил Коньков, присаживаясь к Зуеву и здороваясь с ним.
– Да. Птиц певчих сдаем сегодня.
– А разрешение на отлов этих птиц имеется? – строго спросил Коньков.
Зуев недовольно передернул плечами.
– Этим делом руководит инспектор из краевого охотуправления. С него и спрашивайте. А я – человек маленький.
– Ага! Ваше дело ловить да продавать.
– А что ж вы хотите, чтоб я даром работал? – раздраженно ответил Зуев.
– Да нет, отчего ж? – миролюбиво сказал Коньков. – А где же ваши птицы?
– В тайге. На грузовике едут.
– А вы?
– У меня свой транспорт. На реке стоит.
– Богато живете, – усмехнулся Коньков. – Сотню километров туда по воде да сотню обратно – недешево стоит.
– А куда нам копить? – Зуев взял графинчик с водкой, предложил Конькову.
– Я уже заказал, – остановил его рукой Коньков.
Официантка принесла зеленый чай, пиалу с густым томленым молоком, поставила перед Коньковым.
Зуев усмехнулся.
– Жена не дает или оклад не позволяет? – Перед Зуевым тарелка с отбивной, шпроты, три бутылки пива.
– Дает не дает… сам не возьмешь. На мою сотню с хвостиком не больно разживешься.
– И я вот получаю сотню с небольшим. – Зуев широким жестом указал на свой завтрак.
– Дак у вас приварок хороший! – со значением сказал Коньков.
– Правильно! – Зуев поджал губы и с нарочитой любезностью склонил голову. – Не сидим сложа руки. Сам видел мое хозяйство.
– Хозяйство твое не мерено – тайга!
– Тайга не каждому дается. Нужна сноровка.
– Сноровка бывает разная: один норовит дерево посадить, а другой кору с него содрать.
– Кородерство тоже промысел.
– Промышлять-то мы умеем. Лишь бы взять оттуда. А вложить туда, лес восстановить – это уж пусть дядя за нас делает.
– Видывали мы таких дядей. Тот же Калганов… Бывало, послушаешь его – прямо одна забота о тайге. А сам пускал баргузинских соболей в тайгу как воробьев в небо. Выпустит – их и след простыл, не держатся они здесь, ходом идут. Вот и получается – на словах забота, а на деле растрата.
– Видно, что вы человек городской.
– Почему?
– Потому! Соболь не телок, на веревку его не привяжешь. А вы переживаете, – усмехнулся Коньков.
– Мне переживать некогда! – вспылил Зуев. – Я делом занят, и хозяйство мое в порядке.
– Ну да… На ваш век хватит.
– И я так считаю…
Так, попивая один – чай, другой – водку, они полусерьезно-полушутя не то переругивались, не то в полунамеках выражали свою антипатию друг другу, старались вызвать вспышку, за которой могла бы последовать нечаянная откровенность намерений каждого из них.
– И давно вы в тайге работаете? – спросил Коньков.
– Представьте себе – пятый годик.
– Представляю.
– И все делом занят, оттого и не переживаю. Это уж пусть ваши сотрудники переживают. Вас-то когда перевели сюда? В позапрошлом году?
– Эге, – кивнул Коньков.
– Вот и спросите своих сотрудников, сколько они преступлений не раскрыли хотя бы за последние пять лет? Работать надо, а не за тайгу переживать. О тайге как-нибудь уж мы сами позаботимся.
– Каждый сверчок знай свой шесток! – усмехнулся Коньков. – Знакомая присказка. Между прочим, я видел ваши заботы. От этих забот даже кета в заломах дохнет.
– Не за тем смотрите! – повысил голос Зуев. – Вы скажите, кто у вас под носом человека убил?
– Не беспокойтесь, Зуев, на этот раз найдем, – сказал Коньков, вставая. – До новых приятных встреч! – и вышел.
13
«Злобишься да шипишь, – думал Коньков о Зуеве, выходя из чайной. – Ну, погоди, касатик… Я тебя еще успокою, ткну носом в твои шкодливые дела. И синяк на виске у Насти тобой посажен. Тобой, голубчик. И ты у меня не отвертишься…»
Первым делом он зашел к председателю райпотребсоюза, чтобы запретить вывоз отловленных птиц впредь до решения райисполкома и поразведать насчет заготовителей.
Плотный, упитанный Коркин в сапогах и диагоналевых галифе, с квадратными плечами, еще увеличенными ватными подкладками темно-синего кителя, стоял возле аквариума и кормил красновато-золотистых японских рыбок. Кабинет у него был просторный, с кожаным старинным диваном и двумя массивными креслами, множество стульев возле стен, огромный стол, обтянутый зеленым сукном, – хоть в бильярд играй на нем, и во весь кабинет индийский ковер, голубоватый, с красными павлинами.
– Здорово, Василий Федорович! – нарочито бодрым тоном приветствовал от порога его Коньков.
– Здорово, здорово!.. – Коркин медленно, как бы нехотя, подошел к нему, протянул свою короткую, как обрубленную, но увесистую ладонь и спросил, глядя исподлобья, не то с обидой, не то с укором: – Что ж ты наших птицеловов притесняешь?
– А ты об этом спроси председателя райисполкома или прокурора. – Коньков только руками развел – я, мол, тут ни при чем.
– Спрашивал, – сухо ответил Коркин и нахмурился.
– Ну вот… Они распорядители, а я – простой исполнитель, обыкновенный гражданин участковый.
– Ну, чего мы тут стали? Давай к столу! – Коркин пошел первым, поскрипывая хромовыми сапогами.
Он сел за стол в вертящееся кресло, отчего плечи его поднялись еще выше и лысеющая круглая, как глобус, голова оперлась прямо на плечи.
Коньков сел на стул сбоку, и Коркин, точно каменный идол, повернул к нему все тело сразу. Его широкое красное лицо с белыми бровями было все еще сердитым.
– Между прочим, обыкновенный участковый занимается своими делами, – сказал Коркин назидательно и даже палец поднял.
– А это все и есть мои дела. По обязанности.
– По какой это обязанности?
– По гражданской.
– И ко мне пришел по этой обязанности?
– Точно!
– Ну, говори!
– Птицеловов задержите до решения райисполкома. То есть не самих птицеловов, а грузовик с птицами.
– А если они не послушаются?
– Грузовик будет задержан, а птиц выпустим на волю.
– Но они же из края, из охотоуправления! – зашевелил бровями Коркин.
– Ну и что? В нашем районе есть Советская власть. Вот и пускай получат у нее разрешение на отлов певчих птиц. Мы находимся рядом с заповедником, а птицы, как известно, живут не на привязи.
– Да я, собственно, ни на чем таком не настаиваю. Пусть оформляют все как надо.
– И слава богу! – улыбнулся Коньков. – Есть и повыше нас люди. Пускай они разбираются.
– Ну и жох ты, лейтенант. – Коркин тоже улыбнулся, но как-то кисло. – Ты ведь, чай, не за этим пришел? Это можно было бы и по телефону сказать, из милиции.
– Да и ты не простачок, Василий Федорович. Отгадал. Хорошо иметь дело с умными людьми!
– Чем могу быть полезен?
– Откровенностью, как говорится.
– Перед тобой – как перед господом. Исповедуй!
– Помоги нам разобраться. Кто из ваших потребсоюзовцев держит связь с Бурунгой на Верее?
– Какую связь?
– Ну, заготовители… Кто там еще обитает?
– А-а! Кузякин и Рыбаков. Они у меня клепку там заготовляют и кору бархатного дерева.
– А изюбрятину они там, случаем, не заготовляют?
– Изюбрятину? – Коркин пожевал губами, помедлил. – Вообще-то было время… Когда шел отстрел изюбрей, брали, кажется, в артели у Дункая. Ну, дней десять – пятнадцать тому назад.
– А три дня тому назад они ничего не привозили?
Коркин пожал плечами, подумал, наконец произнес:
– Не знаю.
– Они знакомы были с Калгановым?
– Да кто с ним не был знаком? – оживился Коркин. – Конечно, о покойниках не принято плохо говорить. Но, откровенно сказать – он был живодер. Просто житья никому не давал.
– Как не давал?
– Да так. И охотников огульно всех обвинял. И лесников. Поклепы писал на целые учреждения. Сплошное очернительство. Работать мешал.
– И вам тоже?
– Было и с нами. Он у нас весной всю кору бархатного дерева арестовал. Как раз там, в Бурунге.
– За что же?
– Да пустяки. Придрался, будто мы нарушаем возрастной ценз. Нашел, может быть, одно-два деревца, с которых сняли кору до срока. И поднял шум.
– Что значит – до срока?
– Пробковую кору заготовляем. Значит, диаметр установлен для взрослого дерева, толщина то есть. Вот он и придрался – что, мол, тонкомер обдираем. Дак у нас же лесничество следит за этим. И лесник там контролирует, Зуев.
Первым делом он зашел к председателю райпотребсоюза, чтобы запретить вывоз отловленных птиц впредь до решения райисполкома и поразведать насчет заготовителей.
Плотный, упитанный Коркин в сапогах и диагоналевых галифе, с квадратными плечами, еще увеличенными ватными подкладками темно-синего кителя, стоял возле аквариума и кормил красновато-золотистых японских рыбок. Кабинет у него был просторный, с кожаным старинным диваном и двумя массивными креслами, множество стульев возле стен, огромный стол, обтянутый зеленым сукном, – хоть в бильярд играй на нем, и во весь кабинет индийский ковер, голубоватый, с красными павлинами.
– Здорово, Василий Федорович! – нарочито бодрым тоном приветствовал от порога его Коньков.
– Здорово, здорово!.. – Коркин медленно, как бы нехотя, подошел к нему, протянул свою короткую, как обрубленную, но увесистую ладонь и спросил, глядя исподлобья, не то с обидой, не то с укором: – Что ж ты наших птицеловов притесняешь?
– А ты об этом спроси председателя райисполкома или прокурора. – Коньков только руками развел – я, мол, тут ни при чем.
– Спрашивал, – сухо ответил Коркин и нахмурился.
– Ну вот… Они распорядители, а я – простой исполнитель, обыкновенный гражданин участковый.
– Ну, чего мы тут стали? Давай к столу! – Коркин пошел первым, поскрипывая хромовыми сапогами.
Он сел за стол в вертящееся кресло, отчего плечи его поднялись еще выше и лысеющая круглая, как глобус, голова оперлась прямо на плечи.
Коньков сел на стул сбоку, и Коркин, точно каменный идол, повернул к нему все тело сразу. Его широкое красное лицо с белыми бровями было все еще сердитым.
– Между прочим, обыкновенный участковый занимается своими делами, – сказал Коркин назидательно и даже палец поднял.
– А это все и есть мои дела. По обязанности.
– По какой это обязанности?
– По гражданской.
– И ко мне пришел по этой обязанности?
– Точно!
– Ну, говори!
– Птицеловов задержите до решения райисполкома. То есть не самих птицеловов, а грузовик с птицами.
– А если они не послушаются?
– Грузовик будет задержан, а птиц выпустим на волю.
– Но они же из края, из охотоуправления! – зашевелил бровями Коркин.
– Ну и что? В нашем районе есть Советская власть. Вот и пускай получат у нее разрешение на отлов певчих птиц. Мы находимся рядом с заповедником, а птицы, как известно, живут не на привязи.
– Да я, собственно, ни на чем таком не настаиваю. Пусть оформляют все как надо.
– И слава богу! – улыбнулся Коньков. – Есть и повыше нас люди. Пускай они разбираются.
– Ну и жох ты, лейтенант. – Коркин тоже улыбнулся, но как-то кисло. – Ты ведь, чай, не за этим пришел? Это можно было бы и по телефону сказать, из милиции.
– Да и ты не простачок, Василий Федорович. Отгадал. Хорошо иметь дело с умными людьми!
– Чем могу быть полезен?
– Откровенностью, как говорится.
– Перед тобой – как перед господом. Исповедуй!
– Помоги нам разобраться. Кто из ваших потребсоюзовцев держит связь с Бурунгой на Верее?
– Какую связь?
– Ну, заготовители… Кто там еще обитает?
– А-а! Кузякин и Рыбаков. Они у меня клепку там заготовляют и кору бархатного дерева.
– А изюбрятину они там, случаем, не заготовляют?
– Изюбрятину? – Коркин пожевал губами, помедлил. – Вообще-то было время… Когда шел отстрел изюбрей, брали, кажется, в артели у Дункая. Ну, дней десять – пятнадцать тому назад.
– А три дня тому назад они ничего не привозили?
Коркин пожал плечами, подумал, наконец произнес:
– Не знаю.
– Они знакомы были с Калгановым?
– Да кто с ним не был знаком? – оживился Коркин. – Конечно, о покойниках не принято плохо говорить. Но, откровенно сказать – он был живодер. Просто житья никому не давал.
– Как не давал?
– Да так. И охотников огульно всех обвинял. И лесников. Поклепы писал на целые учреждения. Сплошное очернительство. Работать мешал.
– И вам тоже?
– Было и с нами. Он у нас весной всю кору бархатного дерева арестовал. Как раз там, в Бурунге.
– За что же?
– Да пустяки. Придрался, будто мы нарушаем возрастной ценз. Нашел, может быть, одно-два деревца, с которых сняли кору до срока. И поднял шум.
– Что значит – до срока?
– Пробковую кору заготовляем. Значит, диаметр установлен для взрослого дерева, толщина то есть. Вот он и придрался – что, мол, тонкомер обдираем. Дак у нас же лесничество следит за этим. И лесник там контролирует, Зуев.