Когда у мужа началась агония, Мавра Павловна стала учить мальчика, как поступить с бумагами и коллекциями, если и она умрёт. Черский сказал: «Саша, слушай и исполняй...» С этими словами он умер. Но Мавра Черская все вынесла и довела экспедицию до конца. Вот. Мне бы хотелось стать такой женщиной, как эта Черская. О такой любви я мечтаю.
Лиза опять смутилась. Может, испугалась, что слова её примут за хвастовство?
— Конечно, теперь и без мужа можно идти в экспедицию, если окончишь университет, — тихо добавила Она. — Но мы заговорили о любви...
— Женщины любят сильных, неудачников они презирают, — с горечью сказал Глеб. Оживление его погасло, как и золотые искорки в глазах.
— Черский был слаб, чахоточный даже, но любовь замечательной женщины сделала его сильным, — живо возразил Мальшет.
— Он был силён духом, тем и покорил её! — Глеб нервно поднялся с места и заходил по комнате, натыкаясь на мебель. — Знаете, что сказал мой отец, когда я добился своей цели? Он сказал: «Научить летать можно и медведя. Весь вопрос — долго ли он будет летать». Как видите, он был прав. Второй раз замертво вцепиться в штурвал...
— Очень прошу, Глеб, не впадай в истерику, — насупившись, попросил Мальшет.
Глеб обиделся и замолк.
Мы с Лизой ещё не убрали со стола, как послышалось фырчание мотора. Фома подвёз на своём мотоцикле закутанного до самых глаз Ивана Владимировича.
Охи да ахи, восклицания, знакомства, я снова поставил самовар. Теперь поили и кормили вновь прибывших, а мы так, за компанию, выпили по стаканчику. Раскрасневшийся от ветра Фома, в морской суконной куртке и фуражке, очень обрадовался Мальшету, но испугался, увидев на его голове окровавленный бинт.
— Ничего особенного, можно уже снять, — сконфузился Мальшет. Он хотел содрать бинт, но мы запротестовали.
Мальшет объяснил Ивану Владимировичу, почему он очутился здесь: хотел повидаться с автором труда о климате Каспия.
Разговор не вязался. Иван Владимирович устал с дороги и скоро ушёл спать, извинившись перед всеми. Фома угрюмо разглядывал лётчика: чем-то он его поразил.
Я стал мыть посуду, Лиза осторожно, чтоб не запачкать нового платья, вытирала её чистым полотенцем.
— Думаю, что устали, и спать пора давно — такое пережить сегодня, — обратилась она к потерпевшим крушение.
Фома поспешно поднялся и стал прощаться. Я вышел его проводить. Луна безмятежно плыла в вышине, озаряя холмы и море.
— Может, останешься ночевать, — нерешительно пригласил я, — постелю на полу... А? Вместе ляжем. Ехать далеко.
— Спасибо. На мотоцикле скоро. Откуда они взялись... вдруг?
Я ещё раз объяснил ему все. Фома чего-то долго размышлял.
— Чей же сын... этот Глеб Львов? Однофамилец или... Я так и ахнул: как же до меня не дошло? Слишком я обрадовался Мальшету и ничего не соображал. Конечно, Глеб Павлович Львов — сын профессора Львова, климатолога и географа...
— Его сын? — шёпотом допрашивал Фома. Кулаки его угрожающе сжались.
Я просто, что называется, обалдел. Неужели Иван Владимирович узнал Глеба и оттого был так сдержан и скоро ушёл к себе? Ну да! Как же я — то был так недогадлив? И сестра тоже...
— Глеб ни при чём, — стал я торопливо доказывать Фоме, — он сам пострадал от отца. Даже мачеха была к нему добрее, чем этот родной отец.
— Мачеха... Ты говоришь о моей матери? Она была к нему добра... к своему новому сыну? Зато меня она бросила...
У меня просто руки опустились и язык стал ватным.
— Яблочко от яблони недалеко падает, — сумрачно сказал Фома и, повозившись немного с мотором, уехал.
Я стоял на крыльце, пока не замёрз. Наконец вошёл в дом. Лиза, уже в стареньком платьице, ставила на завтра блины. Глеба она уложила на диване в столовой, Мальшета на моей постели. Я хотел все рассказать Лизе, но вдруг подумал, что она может потом не уснуть всю ночь, и промолчал.
Я устроился в кухне на сундуке, подстелив под себя бараний тулуп Ивана Владимировича. Когда Лиза наконец потушила свет, Мальшет уже похрапывал, растянувшись во весь рост на моей койке, которая явно была ему коротка: ноги просунулись сквозь прутья спинки. Скоро уснула и сестра, нахлопотавшись за день. Но я понял, что мне сегодня не уснуть. Я был просто подавлен.
Всю эту ночь — ох и долго же она длилась! — я думал на разные лады о величайшем негодяе, который только существовал, о Павле Дмитриевиче Львове и о его сыне.
Подушка нестерпимо нагревалась, и я с досадой то и дело переворачивал её. Луна заглядывала в окна, принося с собой какую-то тревогу, беспокойство. Все давно спали, я один, наверное, так мучился. Всё же и я стал понемногу поддаваться дремоте, как вдруг скрипнула половица. Я с усилием раскрыл слипающиеся глаза. Львов, совершенно одетый — или он и не раздевался, — прошёл мимо меня, стараясь ступать как можно тише. Он ещё не вышел в сени, как на меня навалился сон. Не знаю, сколько я спал — девять, пятнадцать минут, полчаса, — разбудил меня беспокойный толчок сердца, сна как не бывало. «А вдруг он повесится?» — подумал я. Наскоро одевшись, я заглянул в столовую. Диван был пуст.
Я вышел во двор. Глеба нигде не было. Смущённый, я обошёл дом, заглянул в сарай — везде пустынно и тихо. Ветер шевельнул верёвку, протянутую через двор, словно взял рукой и потряс. Луна плыла так же высоко, но уже побледнела. На востоке пробивалась слабая заря, без румянца. Я вышел на дорогу и остановился. Где же ему быть? Может, у разбитого самолёта?
Не раздумывая, я бросился туда, как вдруг увидел идущих мне навстречу Фому и Глеба. Они шли рядом и о чём-то говорили. Увидев меня, нисколько не удивились.
— Какая странная ночь... Ты знаешь, Яша, кого я нашёл? Сына моей мачехи... — сообщил мне Львов как-то чересчур радостно. Лицо его сияло, словно он встретил родного брата, которого разыскивал годами, а ведь ещё вчера — я был уверен в этом — он и не вспоминал о Фоме.
Фома вёл себя сдержанно и, казалось, не особенно доверял этой радости. Не потому, что думал, будто Глеб притворяется, а просто считал, что радость эта непрочная, мимолётная.
— Я теперь буду постоянно навещать тебя в Бурунном. Какая неожиданность, что мы встретились у самолёта, — быстро и весело говорил Глеб. — И ты теперь, когда будешь в Москве, останавливайся только у нас. Аграфена-то Гордеевна как будет рада! У меня ведь там отдельная комната, так и числится за мной. Можешь всегда приехать и жить у меня.
— Да я найду, где остановиться, — нехотя возразил Фома.
— Нет, только у нас, у нас... Ведь это твоя родная мать, хоть и не желала знать тебя и не писала.
— Писала она... только я редко отвечал. Отец-то совсем не переписывался, а мне не запрещал писать.
— Как — писала? — Глеб почему-то ужасно был поражён и словно недоволен этим. — Будем теперь все вместе жить... — пробормотал он. Это была такая явная чушь, что я просто поразился.
— Отец-то твой... Павел Дмитриевич будет против... — лукаво протянул Фома.
— Ничего не против, он уж не такой плохой человек, крупный учёный...
Глеб начал было расписывать, какой у него отец, но я, не выдержав, перебил и спросил Фому, как они встретились. Фома с готовностью рассказал.
Он проехал километра три, когда вспомнил, что завтра выходной день. Почувствовав себя свободным, тут же вернулся назад, но войти к нам не осмелился — свет уже погасили. Решил походить до рассвета, а утром помочь лётчикам, если им понадобится помощь. Луна светила ярко, и ему пришла мысль пойти посмотреть на самолёт (мотоцикл он поставил возле метеоплощадки). Самолёт нашёл легко и долго осматривал его, зажигая спички. А потом смотрит — лётчик идёт.
Мы уселись на крыльце. Глеб заявил, что спать не хочет и, если мы не возражаем, будем разговаривать, пока не взойдёт солнце. Фома и Глеб тотчас закурили, каждый свои папиросы. Говорил один Глеб. О себе — случаи всякие из своей лётной жизни.
Утром Глеб уехал, простившись со всеми довольно сухо. Только Лизе долго жал руку, пока она её не отдёрнула. Мальшет задержался на пару дней: убеждал Ивана Владимировича написать статью о Каспии для «Известий». Эти два дня промелькнули очень быстро. Лиза разрешила мне не ходить в школу, но у меня и без школы хлопот был полон рот.
В этот приезд Мальшета мне так и не довелось поговорить с ним по душам. То он часами спорил с Иваном Владимировичем о каких-то тектонических нарушениях, продуктивной толще, сураханской свите, антиклинальных складках, сейшевых течениях — просто ничего нельзя было понять, будто не на русском языке они говорили. То уходил искать с Лизой следы эоловых наносов. Уж берега-то я знал получше сестры, но из-за всей этой «тарабарщины» чувствовал себя таким дураком, что мне оставалось только идти на кухню ставить самовар и жарить рыбу для прокормления всей учёной компании. А я — то думал, что уже много знаю — всё-таки десятиклассник!
Когда Мальшет уехал, обещав на этот раз писать регулярно, сразу стало слишком тихо и пустынно, будто наша метеорологическая станция была не в девяти километрах от рабочего посёлка, а на необитаемом острове.
Уезжая, Мальшет оставил крохотную, как уголёк, надежду, которая сразу стала разгораться. Он сказал:
— Я теперь еду в Москву и буду настойчиво требовать создания Каспийской экспедиции по трассе будущей дамбы. Она пройдёт от вашего Бурунного... Понадобится человека четыре рабочих, желательно с образованием, чтоб они могли при случае помочь в научных наблюдениях. Подобрать подходящих людей мы поручим Яше — ему и карты в руки... Если он, конечно, не против. — И он улыбнулся своей мальшетовской улыбкой, глянув на меня.
Ещё бы, я да не хотел! Меня просто распирало всего от гордости и счастья. С того момента я начал бредить этой экспедицией. Мысленно я тотчас подобрал людей: Лиза, Фома, Ефимка и, разумеется, я сам. В их согласии я не сомневался — какой же нормальный человек откажется от участия в экспедиции?
Сестра, как всегда, словно прочла мои мысли.
— А школа? — спросила она грустно.
— Можно договориться с директором и сдать выпускные экзамены осенью...
— А если так не разрешается?
— Тогда будем заканчивать заочно. Такой случай не всегда подвернётся.
... Как-то сразу легла зима, и море замёрзло до самого горизонта — огромная ледяная пустыня, блистающая днём на солнце и ночью при лунном озарении триллионами алмазных искр. Только тёмные снежные тучи, наползающие из-за моря, как лава, одни могли гасить этот ослепительный блеск.
Каждое утро, ещё впотьмах, мне приходилось ломом расширять замёрзшую прорубь, в которой Лиза определяла температуру воды. Откровенно говоря, и эта зима была далеко не лёгкой — много работы, много учебников, которые надо одолеть, утомительное хождение пешком в Бурунный и обратно, к тому же морозы и ветры.
Приходили письма. Глеб писал Лизе — не знаю что, не читал. Мальшет — нам обоим, коротко, с «гулькин нос», и больше спрашивал, чем сообщал. С Иваном Владимировичем у них шла обширная переписка, на том же тарабарском наречии: «брекчированные доломиты гокракско-спириалисового возраста». Если это перевести на русский язык, следовало понимать, что денег на экспедицию не дают...
Приходили письма и для меня лично. Писала Марфа — дочь заслуженной артистки Оленевой. Она прислала свою фотографию. Никогда я не видел таких глаз, такого рта — какое-то совсем особенное выражение. Она неизмеримо красивее Лизы и, судя по письмам, необыкновенно умна. Увлекается плаваньем, греблей и фехтованием на рапире. Я сам сделал модель парусной шхуны (Иван Владимирович только консультировал), вроде той, что нам подарил Турышев, и послал ей на память. Яхту я назвал «Марфа» — написал масляной краской на борту.
Всю весну мы очень много с Лизой зубрили — до обалдения. Только раз и устроили себе праздник, когда вышла из печати книга Ивана Владимировича «Проблема Каспия». Выпили за круглым столом шампанского и от всей души поздравили нашего милого старика. Жаль, что не было Фомы, он охотился на тюленей. Было очень весело. Иван Владимирович подарил нам по экземпляру своей книги с автографом.
Экзамены мы выдержали успешно. Лиза на «четыре» и «пять», я на одни пятёрки. Был выпускной бал (мне почему-то взгрустнулось на этом вечере). Лиза надела наконец по назначению своё новое платье, то, серебристое в поперечную полоску. Такое точно платье есть и у Марфы...
Мы окончили десятилетку, но как-то не верилось. Значит всё, и мы уже взрослые... А школа, как и детство, уже прошлое. Нам выдали аттестат зрелости. Теперь от нас ждали больших свершений от каждого. Потому что это была эпоха больших свершений. Запуск космической ракеты. В доках спешно отстраивали атомный ледокол. Турбины электростанций работали на атомном топливе. В газетах писали: «Символом нашей эпохи стали космическая ракета и окружённое орбитами электронов ядро атома». Символом нашей эпохи стал человек, проникающий в тайны бесконечно великого. На моей родине хлебопашец или рыбак пользуются таким же уважением, как учёный-физик. Это очень хорошо! По-моему, это важнее, чем запуск ракеты.
Иногда я не спал до четырёх часов, раздумывая над этими вещами. Я ещё не знал, что такое бессонница, просто было интересно лежать в тишине, когда все в доме спят и в голову приходят самые разные мысли.
Глава пятая
Лиза опять смутилась. Может, испугалась, что слова её примут за хвастовство?
— Конечно, теперь и без мужа можно идти в экспедицию, если окончишь университет, — тихо добавила Она. — Но мы заговорили о любви...
— Женщины любят сильных, неудачников они презирают, — с горечью сказал Глеб. Оживление его погасло, как и золотые искорки в глазах.
— Черский был слаб, чахоточный даже, но любовь замечательной женщины сделала его сильным, — живо возразил Мальшет.
— Он был силён духом, тем и покорил её! — Глеб нервно поднялся с места и заходил по комнате, натыкаясь на мебель. — Знаете, что сказал мой отец, когда я добился своей цели? Он сказал: «Научить летать можно и медведя. Весь вопрос — долго ли он будет летать». Как видите, он был прав. Второй раз замертво вцепиться в штурвал...
— Очень прошу, Глеб, не впадай в истерику, — насупившись, попросил Мальшет.
Глеб обиделся и замолк.
Мы с Лизой ещё не убрали со стола, как послышалось фырчание мотора. Фома подвёз на своём мотоцикле закутанного до самых глаз Ивана Владимировича.
Охи да ахи, восклицания, знакомства, я снова поставил самовар. Теперь поили и кормили вновь прибывших, а мы так, за компанию, выпили по стаканчику. Раскрасневшийся от ветра Фома, в морской суконной куртке и фуражке, очень обрадовался Мальшету, но испугался, увидев на его голове окровавленный бинт.
— Ничего особенного, можно уже снять, — сконфузился Мальшет. Он хотел содрать бинт, но мы запротестовали.
Мальшет объяснил Ивану Владимировичу, почему он очутился здесь: хотел повидаться с автором труда о климате Каспия.
Разговор не вязался. Иван Владимирович устал с дороги и скоро ушёл спать, извинившись перед всеми. Фома угрюмо разглядывал лётчика: чем-то он его поразил.
Я стал мыть посуду, Лиза осторожно, чтоб не запачкать нового платья, вытирала её чистым полотенцем.
— Думаю, что устали, и спать пора давно — такое пережить сегодня, — обратилась она к потерпевшим крушение.
Фома поспешно поднялся и стал прощаться. Я вышел его проводить. Луна безмятежно плыла в вышине, озаряя холмы и море.
— Может, останешься ночевать, — нерешительно пригласил я, — постелю на полу... А? Вместе ляжем. Ехать далеко.
— Спасибо. На мотоцикле скоро. Откуда они взялись... вдруг?
Я ещё раз объяснил ему все. Фома чего-то долго размышлял.
— Чей же сын... этот Глеб Львов? Однофамилец или... Я так и ахнул: как же до меня не дошло? Слишком я обрадовался Мальшету и ничего не соображал. Конечно, Глеб Павлович Львов — сын профессора Львова, климатолога и географа...
— Его сын? — шёпотом допрашивал Фома. Кулаки его угрожающе сжались.
Я просто, что называется, обалдел. Неужели Иван Владимирович узнал Глеба и оттого был так сдержан и скоро ушёл к себе? Ну да! Как же я — то был так недогадлив? И сестра тоже...
— Глеб ни при чём, — стал я торопливо доказывать Фоме, — он сам пострадал от отца. Даже мачеха была к нему добрее, чем этот родной отец.
— Мачеха... Ты говоришь о моей матери? Она была к нему добра... к своему новому сыну? Зато меня она бросила...
У меня просто руки опустились и язык стал ватным.
— Яблочко от яблони недалеко падает, — сумрачно сказал Фома и, повозившись немного с мотором, уехал.
Я стоял на крыльце, пока не замёрз. Наконец вошёл в дом. Лиза, уже в стареньком платьице, ставила на завтра блины. Глеба она уложила на диване в столовой, Мальшета на моей постели. Я хотел все рассказать Лизе, но вдруг подумал, что она может потом не уснуть всю ночь, и промолчал.
Я устроился в кухне на сундуке, подстелив под себя бараний тулуп Ивана Владимировича. Когда Лиза наконец потушила свет, Мальшет уже похрапывал, растянувшись во весь рост на моей койке, которая явно была ему коротка: ноги просунулись сквозь прутья спинки. Скоро уснула и сестра, нахлопотавшись за день. Но я понял, что мне сегодня не уснуть. Я был просто подавлен.
Всю эту ночь — ох и долго же она длилась! — я думал на разные лады о величайшем негодяе, который только существовал, о Павле Дмитриевиче Львове и о его сыне.
Подушка нестерпимо нагревалась, и я с досадой то и дело переворачивал её. Луна заглядывала в окна, принося с собой какую-то тревогу, беспокойство. Все давно спали, я один, наверное, так мучился. Всё же и я стал понемногу поддаваться дремоте, как вдруг скрипнула половица. Я с усилием раскрыл слипающиеся глаза. Львов, совершенно одетый — или он и не раздевался, — прошёл мимо меня, стараясь ступать как можно тише. Он ещё не вышел в сени, как на меня навалился сон. Не знаю, сколько я спал — девять, пятнадцать минут, полчаса, — разбудил меня беспокойный толчок сердца, сна как не бывало. «А вдруг он повесится?» — подумал я. Наскоро одевшись, я заглянул в столовую. Диван был пуст.
Я вышел во двор. Глеба нигде не было. Смущённый, я обошёл дом, заглянул в сарай — везде пустынно и тихо. Ветер шевельнул верёвку, протянутую через двор, словно взял рукой и потряс. Луна плыла так же высоко, но уже побледнела. На востоке пробивалась слабая заря, без румянца. Я вышел на дорогу и остановился. Где же ему быть? Может, у разбитого самолёта?
Не раздумывая, я бросился туда, как вдруг увидел идущих мне навстречу Фому и Глеба. Они шли рядом и о чём-то говорили. Увидев меня, нисколько не удивились.
— Какая странная ночь... Ты знаешь, Яша, кого я нашёл? Сына моей мачехи... — сообщил мне Львов как-то чересчур радостно. Лицо его сияло, словно он встретил родного брата, которого разыскивал годами, а ведь ещё вчера — я был уверен в этом — он и не вспоминал о Фоме.
Фома вёл себя сдержанно и, казалось, не особенно доверял этой радости. Не потому, что думал, будто Глеб притворяется, а просто считал, что радость эта непрочная, мимолётная.
— Я теперь буду постоянно навещать тебя в Бурунном. Какая неожиданность, что мы встретились у самолёта, — быстро и весело говорил Глеб. — И ты теперь, когда будешь в Москве, останавливайся только у нас. Аграфена-то Гордеевна как будет рада! У меня ведь там отдельная комната, так и числится за мной. Можешь всегда приехать и жить у меня.
— Да я найду, где остановиться, — нехотя возразил Фома.
— Нет, только у нас, у нас... Ведь это твоя родная мать, хоть и не желала знать тебя и не писала.
— Писала она... только я редко отвечал. Отец-то совсем не переписывался, а мне не запрещал писать.
— Как — писала? — Глеб почему-то ужасно был поражён и словно недоволен этим. — Будем теперь все вместе жить... — пробормотал он. Это была такая явная чушь, что я просто поразился.
— Отец-то твой... Павел Дмитриевич будет против... — лукаво протянул Фома.
— Ничего не против, он уж не такой плохой человек, крупный учёный...
Глеб начал было расписывать, какой у него отец, но я, не выдержав, перебил и спросил Фому, как они встретились. Фома с готовностью рассказал.
Он проехал километра три, когда вспомнил, что завтра выходной день. Почувствовав себя свободным, тут же вернулся назад, но войти к нам не осмелился — свет уже погасили. Решил походить до рассвета, а утром помочь лётчикам, если им понадобится помощь. Луна светила ярко, и ему пришла мысль пойти посмотреть на самолёт (мотоцикл он поставил возле метеоплощадки). Самолёт нашёл легко и долго осматривал его, зажигая спички. А потом смотрит — лётчик идёт.
Мы уселись на крыльце. Глеб заявил, что спать не хочет и, если мы не возражаем, будем разговаривать, пока не взойдёт солнце. Фома и Глеб тотчас закурили, каждый свои папиросы. Говорил один Глеб. О себе — случаи всякие из своей лётной жизни.
Утром Глеб уехал, простившись со всеми довольно сухо. Только Лизе долго жал руку, пока она её не отдёрнула. Мальшет задержался на пару дней: убеждал Ивана Владимировича написать статью о Каспии для «Известий». Эти два дня промелькнули очень быстро. Лиза разрешила мне не ходить в школу, но у меня и без школы хлопот был полон рот.
В этот приезд Мальшета мне так и не довелось поговорить с ним по душам. То он часами спорил с Иваном Владимировичем о каких-то тектонических нарушениях, продуктивной толще, сураханской свите, антиклинальных складках, сейшевых течениях — просто ничего нельзя было понять, будто не на русском языке они говорили. То уходил искать с Лизой следы эоловых наносов. Уж берега-то я знал получше сестры, но из-за всей этой «тарабарщины» чувствовал себя таким дураком, что мне оставалось только идти на кухню ставить самовар и жарить рыбу для прокормления всей учёной компании. А я — то думал, что уже много знаю — всё-таки десятиклассник!
Когда Мальшет уехал, обещав на этот раз писать регулярно, сразу стало слишком тихо и пустынно, будто наша метеорологическая станция была не в девяти километрах от рабочего посёлка, а на необитаемом острове.
Уезжая, Мальшет оставил крохотную, как уголёк, надежду, которая сразу стала разгораться. Он сказал:
— Я теперь еду в Москву и буду настойчиво требовать создания Каспийской экспедиции по трассе будущей дамбы. Она пройдёт от вашего Бурунного... Понадобится человека четыре рабочих, желательно с образованием, чтоб они могли при случае помочь в научных наблюдениях. Подобрать подходящих людей мы поручим Яше — ему и карты в руки... Если он, конечно, не против. — И он улыбнулся своей мальшетовской улыбкой, глянув на меня.
Ещё бы, я да не хотел! Меня просто распирало всего от гордости и счастья. С того момента я начал бредить этой экспедицией. Мысленно я тотчас подобрал людей: Лиза, Фома, Ефимка и, разумеется, я сам. В их согласии я не сомневался — какой же нормальный человек откажется от участия в экспедиции?
Сестра, как всегда, словно прочла мои мысли.
— А школа? — спросила она грустно.
— Можно договориться с директором и сдать выпускные экзамены осенью...
— А если так не разрешается?
— Тогда будем заканчивать заочно. Такой случай не всегда подвернётся.
... Как-то сразу легла зима, и море замёрзло до самого горизонта — огромная ледяная пустыня, блистающая днём на солнце и ночью при лунном озарении триллионами алмазных искр. Только тёмные снежные тучи, наползающие из-за моря, как лава, одни могли гасить этот ослепительный блеск.
Каждое утро, ещё впотьмах, мне приходилось ломом расширять замёрзшую прорубь, в которой Лиза определяла температуру воды. Откровенно говоря, и эта зима была далеко не лёгкой — много работы, много учебников, которые надо одолеть, утомительное хождение пешком в Бурунный и обратно, к тому же морозы и ветры.
Приходили письма. Глеб писал Лизе — не знаю что, не читал. Мальшет — нам обоим, коротко, с «гулькин нос», и больше спрашивал, чем сообщал. С Иваном Владимировичем у них шла обширная переписка, на том же тарабарском наречии: «брекчированные доломиты гокракско-спириалисового возраста». Если это перевести на русский язык, следовало понимать, что денег на экспедицию не дают...
Приходили письма и для меня лично. Писала Марфа — дочь заслуженной артистки Оленевой. Она прислала свою фотографию. Никогда я не видел таких глаз, такого рта — какое-то совсем особенное выражение. Она неизмеримо красивее Лизы и, судя по письмам, необыкновенно умна. Увлекается плаваньем, греблей и фехтованием на рапире. Я сам сделал модель парусной шхуны (Иван Владимирович только консультировал), вроде той, что нам подарил Турышев, и послал ей на память. Яхту я назвал «Марфа» — написал масляной краской на борту.
Всю весну мы очень много с Лизой зубрили — до обалдения. Только раз и устроили себе праздник, когда вышла из печати книга Ивана Владимировича «Проблема Каспия». Выпили за круглым столом шампанского и от всей души поздравили нашего милого старика. Жаль, что не было Фомы, он охотился на тюленей. Было очень весело. Иван Владимирович подарил нам по экземпляру своей книги с автографом.
Экзамены мы выдержали успешно. Лиза на «четыре» и «пять», я на одни пятёрки. Был выпускной бал (мне почему-то взгрустнулось на этом вечере). Лиза надела наконец по назначению своё новое платье, то, серебристое в поперечную полоску. Такое точно платье есть и у Марфы...
Мы окончили десятилетку, но как-то не верилось. Значит всё, и мы уже взрослые... А школа, как и детство, уже прошлое. Нам выдали аттестат зрелости. Теперь от нас ждали больших свершений от каждого. Потому что это была эпоха больших свершений. Запуск космической ракеты. В доках спешно отстраивали атомный ледокол. Турбины электростанций работали на атомном топливе. В газетах писали: «Символом нашей эпохи стали космическая ракета и окружённое орбитами электронов ядро атома». Символом нашей эпохи стал человек, проникающий в тайны бесконечно великого. На моей родине хлебопашец или рыбак пользуются таким же уважением, как учёный-физик. Это очень хорошо! По-моему, это важнее, чем запуск ракеты.
Иногда я не спал до четырёх часов, раздумывая над этими вещами. Я ещё не знал, что такое бессонница, просто было интересно лежать в тишине, когда все в доме спят и в голову приходят самые разные мысли.
Глава пятая
ВЕТЕР В СНАСТЯХ
Итак, мы — взрослые. Пришла пора окончательно и верно избрать дорогу в жизни, чтоб потом с неё не сворачивать.
Лиза не колебалась, у неё давно уже было всё решено и обдумано: она будет океанологом. Учиться она решила заочно, чтоб не расставаться со мной — так меня любила старшая сестра. Я тоже любил её больше всех на свете, больше отца.
У меня дело было сложнее: как это ни странно, я ещё не выбрал, кем я буду, хотя твёрдо знал, что моя судьба так или иначе будет связана с Каспийским морем. Очень соблазняло Бакинское мореходное училище, в котором учился Фома, он уже перешёл на второй курс. В училище было четыре отделения: штурманов дальнего плавания, судовых механиков и электромехаников и судовых радистов. Когда судно терпит бедствие и вынуждено через эфир умолять: «Спасите наши души!» — радист выступает как главное лицо, от его выдержки многое зависит.
Несчастье моё состояло в том, что мне нравилось слишком много профессий сразу. Ихтиология, например, очень ведь интересна. А гидрология, биология, океанология — каждая «логия» была по-своему интересна. Беда, да и только!...
Думал я, думал и решил, что, пожалуй, действительно не по возрасту глуповат — наивен, как деликатно выражалась наша преподавательница русского языка Юлия Ананьевна. Раз уж я так отстал в своём развитии, то разумнее всего с годок поработать матросом — ловцом у Фомы. Он теперь был капитаном промыслового судёнышка «Альбатрос» и звал меня к себе. А ещё лучше — это было бы просто замечательно! — отправиться с Мальшетом в экспедицию, но дело это что-то заглохло.
Когда Лиза узнала о моём решении, личико её вытянулось и побледнело. Вспомнила, как наша мама утонула в море. Боялась и за меня. Но, выслушав все мои доводы, всё же скрепя сердце согласилась. Только потребовала, чтоб я хоть с месяц отдохнул дома после экзаменов. Я не возражал. Как раз в районную библиотеку пришла партия новинок, и было очень соблазнительно не торопясь, на свободе их перечитать.
Однажды, это было после полдневного наблюдения, мы с Лизой сидели на каменной плите в тени дома и читали по очереди вслух «Туманность Андромеды», как вдруг вдали зарокотал мотоцикл, и, пока мы, отложив книгу, прислушивались, подъехал мой приятель Ефимка Бурмистров, загорелый до черноты, черноглазый и кудрявый, худой, как глистенок. Особенно он похудел с тех пор, как купил подержанный мотоцикл конструкции двадцатых годов.
Ефимка на чём свет стоит ругал пески, из-за которых он чуть не свернул себе голову. Впрочем, я по его глазам видел, что он чем-то весьма доволен.
— Шалый велел тебе передать, чтоб приступал к работе, так как время горячее — путина, и людей не хватает. Сегодня выходим в море. Я тоже выхожу. Лады?
Я бросил взгляд на побледневшую сестру. — Придётся ехать, — вздохнул я, стараясь не показывать, как обрадовался.
Лиза молча встала, чтоб меня собрать. Но Ефимкины новости ещё не кончились.
— Лизу просят прийти в клуб, — простодушно сообщил он.
— Почему же... меня? — удивилась Лиза.
— В Бурунном целая эскадрилья самолётов, ещё ночью прибыли! — выпалил Ефимка. — Сейчас собрание начнётся. А Лизе записка...
Ефимка протянул ей конверт, достав его из фуражки, где он и сохранялся всю дорогу. Из-за проклятых песков конверт весь вымок.
Лиза прочла и покраснела.
— Знаешь, кто приехал? — воскликнула она. — Глеб Павлович Львов. Зовёт нас в Бурунный, хочет повидаться!
— Я вас довезу обоих, — важно обещал Ефимка.
Через четверть часа мы уже мчались со всей скоростью, какую можно развить на нашей дороге на антикварном мотоцикле. Доехали благополучно, если не считать того, что два раза вываливались на полном ходу в песок. Ефимкин мотоцикл вообще со странностями, как норовистая лошадь. Ругать его нельзя, а то он пуще того взбесится, потому Ефим ругает всегда лишь песок.
Мы завезли Лизу к Маргошке (сестра хотела умыться и запудрить синяк), а сами отправились прямиком к клубу. К великому удовольствию куривших возле клуба парней, мотоцикл высадил нас единым махом на высокое крыльцо — клуб у нас на сваях — и, повернув на сорок пять градусов, попятился и налетел на неуспевшего посторониться Павлушку Рыжова. Пока он отряхивал свой новый костюм, мы скрылись в толпе.
В поселковом клубе было людно, как никогда, и так шумно, что почти не было слышно пущенную на всю мощность радиолу. Собрались все ловцы, кормщики, механики, капитаны промысловых моторных судов. Девушки-рыбачки принарядились кто во что горазд. Смех, возгласы, песни, загорелые лица, белозубые улыбки, морские куртки, полосатые тельняшки, солёные остроты — у нас на этот счёт не стесняются. На празднично прибранной сцене висела огромная карта Северного Каспия.
Директор рыбозавода, Павлушкин отец, беседовал возле сцены с пилотами. Я сразу увидел среди них Львова, но усомнился, он ли это — так Глеб изменился. Он был весел, спокоен, держался уверенно. Может, он всегда был такой, а тогда сделался «сам не свой» из-за перенесённой аварии. Уж очень он боялся, что его отчислят по лётному несоответствию и «спишут на землю», как выражаются лётчики. Но его не отчислили — верно, дефект был в моторе.
Глеб, должно быть, почувствовал мой взгляд и обернулся. Я думал, что он меня не узнает, но он сразу узнал и, оживившись, быстро подошёл и пожал мне руку.
— Где Лиза? — нетерпеливо спросил он.
Я коротко объяснил. Он пристально посмотрел мне в лицо.
— До чего ж ты похож на сестру! — вырвалось у него.
Я уже привык, что люди удивляются нашему сходству, хоть мы и не близнецы. Всё объясняется очень просто: мы — «вылитая мать».
В этот момент появились Лиза с Маргошкой. На Лизе была широкая юбка в мелкую клеточку и серая, под цвет, шёлковая блузка на пуговицах. Она умылась, расчесала и заплела косы. Волосы у неё хорошие — густые, вьющиеся. Если бы Лиза остригла тяжёлые косы, то сразу стала бы курчавой, как Ефимка.
Зато Маргарита была, что называется, ослепительна. Румяная, в розовом платье, глаза как вишни, на щеках ямочки, на локтях тоже, на запястьях словно верёвочкой перетянуто, как у младенца. Не удивительно, что, на зависть прочим девчатам, и наши парни, и лётчики так на неё и уставились. Только не Глеб. Его, кажется, не удивишь красотой, не этого искал он в женщине. Сестра познакомила его с подругой, он вежливо поклонился, но заговорил с Лизой, не обращая более никакого внимания на Маргошку.
Лиза, по моим наблюдениям, не имела успеха у здешней молодёжи. К ней все без исключения хорошо относились, но и только (кроме, конечно, Фомы). Даже танцевать не приглашали. Я слышал, как девчонки-одноклассницы и та же Маргошка говорили о Лизе: «Она не имеет успеха у ребят... ну, а Фома вообще шалый». Я тогда подумал: почему? Видел же я, какое впечатление произвела она на Глеба и Мальшета. Мне кажется, наших парней расхолаживали её ум и большая начитанность. Они как-то стеснялись её, боялись показаться неразвитыми, что ли. А Глеб не мог оторвать от сестры глаз. Он взял её за руку и отвёл в сторону, что было просто невежливо по отношению к Маргошке. У той от обиды слёзы выступили на глазах, но другие лётчики сразу загладили промах: принялись говорить ей комплименты.
Я присел на стул в уголке, откуда всех было видно. Странно, когда Глеб стоял возле сестры, такой подтянутый, в новом лётном костюме, гладко выбритый, красивый, он выглядел таким сильным и уверенным в себе, а мне почему-то казалось, что он ищет в моей сестре поддержки и защиты.
Я заметил, что лётчики с любопытством разглядывали исподтишка мою сестру, даже те, кто в это время шутил с Маргошкой. Начальник авиаразведки товарищ Охотин, уже пожилой человек, с круглым обветренным лицом, видимо большой добряк, наконец потребовал от Глеба, чтобы он познакомил товарищей со своей приятельницей. Глеб стал их знакомить и пошутил:
— Вот если я когда надумаю жениться, то лишь на такой девушке, как Лиза.
Сестра как-то странно посмотрела на него, в её светло-серых глазах так и запрыгали смешинки. У неё очень развито чувство юмора.
— Я знаю, что она сейчас подумала! — воскликнул Охотин и обратился к Лизе: — Вы подумали: ну, а я не уверена, такого ли мне мужа надо, как Глеб Павлович... Ведь так, правда?
— Правда, — подтвердила Лиза.
Боже, что тут было? Лётчики так расхохотались, что один даже закашлялся и посинел, воздух ему не в то горло попал. Охотин смеялся буквально до слёз, вытащил из кармана кителя платок и вытирал глаза. Лиза спокойно смотрела на смеющихся, на меня — я уже давно подобрался ближе. Глеб побледнел, самолюбие его задели. Он пытался заставить себя улыбаться со всеми вместе и не мог. А лётчики как посмотрят на него, так ещё больше хохочут. Но тут подошёл директор рыбозавода Рыжов и показал на часы: пора было начинать собрание.
Народ стал рассаживаться по местам. Фомы что-то не было видно. Пришёл и наш классный руководитель Афанасий Афанасьевич... то есть он будет теперь чей-то классный руководитель. У меня невольно сжалось сердце— так стало жаль школы...
Первым выступил начальник авиаразведки. Очень интересно и увлекательно он говорил. Убеждал ловцов идти в указанные авиационной разведкой места, а не вслепую блуждать по Каспию, доверяясь только своим чувствам. Я и не предполагал, что разведка рыбы требует столько знаний. Надо знать и причины образования косяков, и скорость их передвижения, нужно уметь определить, какие течения, какую температуру воды предпочитает каждая рыба, угадывать, куда она направится.
Охотин подробно рассказал, как лётчики находят с воздуха косяки рыбы — ни один наблюдатель с верхушки мачты не откроет так быстро косяк рыбы, как пилот со своей «амфибии».
— Как в прошлом году! — выкрикнул ловец Мишка Ковылин, и весь зал так и грохнул от смеха.
Глеб почему-то сразу густо покраснел, а Охотин на мгновение растерялся.
— А что в прошлом году? — осторожно спросил он.
Оказывается, был такой случай: пилот указал рыбакам «громадный косяк» кильки. Ловцы точно обметали его, а косяк, словно просочившись сквозь мелкую ячейку сети, остался на месте, да и по сей день стоит — то был большой подводный камень.
— Бывает, — сокрушённо вздохнул Охотин. — Вначале лётчики и тени облаков за косяк принимали, и водоросли, просвечивающие сквозь воду. Но теперь нас не проведёшь! — весело заключил он.
По тому, как смутился Глеб, и по лукавым взглядам его товарищей я понял, что именно он спутал косяк с камнем. Не везло ему сегодня. И надо же было Мишке припомнить этот случай!
После начальника авиаразведки выступил Рыжов, но его уже плохо слушали — доносились глухие басистые хлопки, заработали моторы. Клуб стал быстро пустеть.
Глеб хотел взять Лизу с собой на разведку кильки, но когда спросил разрешения у начальника, тот сказал, что сам берет Лизу в свой самолёт. — Вы что же, мне не доверяете? — вскипел было Глеб, но товарищи быстро его увели.
Крепко поцеловав меня и шепнув, чтоб я берёгся, Лиза вместе с командиром направились к белевшим вдали самолётам, а мы с Ефимкой бросились бегом к берегу. Там уже слышался громкий голос Фомы.
... Это был мой первый выезд далеко в море, и я никогда не забуду его. Мерно опускалась и поднималась палуба, волны становились все круче, хотя безмятежно спокойным было небо. Трогая осторожно снасти, вздыхал прерывисто, как наплакавшийся ребёнок, ветер. Поскрипывал тихонько якорной цепью, в баштугах гудел баском. Что-то звякало и скрипело по всем углам. Перегнувшись через борт, я не отрываясь смотрел в пенившиеся белыми гребешками зелёные волны.
Брызги морской воды высыхали на лице, на губах появился солоноватый привкус. Пространство и глубина действовали опьяняюще. Словно откуда-то издали доносились до меня смех и говор ловцов, баритон Ивана Матвеича— он ходил в море бригадиром вместе с сыном.
Кто-то тронул меня за плечо. Это был Фома, в непромокаемом плаще и зюйдвестке, на ногах резиновые сапоги. Он казался немного расстроенным.
— Ну как, не укачивает? — заботливо осведомился он.
— Нет, меня никогда не укачивает.
Лиза не колебалась, у неё давно уже было всё решено и обдумано: она будет океанологом. Учиться она решила заочно, чтоб не расставаться со мной — так меня любила старшая сестра. Я тоже любил её больше всех на свете, больше отца.
У меня дело было сложнее: как это ни странно, я ещё не выбрал, кем я буду, хотя твёрдо знал, что моя судьба так или иначе будет связана с Каспийским морем. Очень соблазняло Бакинское мореходное училище, в котором учился Фома, он уже перешёл на второй курс. В училище было четыре отделения: штурманов дальнего плавания, судовых механиков и электромехаников и судовых радистов. Когда судно терпит бедствие и вынуждено через эфир умолять: «Спасите наши души!» — радист выступает как главное лицо, от его выдержки многое зависит.
Несчастье моё состояло в том, что мне нравилось слишком много профессий сразу. Ихтиология, например, очень ведь интересна. А гидрология, биология, океанология — каждая «логия» была по-своему интересна. Беда, да и только!...
Думал я, думал и решил, что, пожалуй, действительно не по возрасту глуповат — наивен, как деликатно выражалась наша преподавательница русского языка Юлия Ананьевна. Раз уж я так отстал в своём развитии, то разумнее всего с годок поработать матросом — ловцом у Фомы. Он теперь был капитаном промыслового судёнышка «Альбатрос» и звал меня к себе. А ещё лучше — это было бы просто замечательно! — отправиться с Мальшетом в экспедицию, но дело это что-то заглохло.
Когда Лиза узнала о моём решении, личико её вытянулось и побледнело. Вспомнила, как наша мама утонула в море. Боялась и за меня. Но, выслушав все мои доводы, всё же скрепя сердце согласилась. Только потребовала, чтоб я хоть с месяц отдохнул дома после экзаменов. Я не возражал. Как раз в районную библиотеку пришла партия новинок, и было очень соблазнительно не торопясь, на свободе их перечитать.
Однажды, это было после полдневного наблюдения, мы с Лизой сидели на каменной плите в тени дома и читали по очереди вслух «Туманность Андромеды», как вдруг вдали зарокотал мотоцикл, и, пока мы, отложив книгу, прислушивались, подъехал мой приятель Ефимка Бурмистров, загорелый до черноты, черноглазый и кудрявый, худой, как глистенок. Особенно он похудел с тех пор, как купил подержанный мотоцикл конструкции двадцатых годов.
Ефимка на чём свет стоит ругал пески, из-за которых он чуть не свернул себе голову. Впрочем, я по его глазам видел, что он чем-то весьма доволен.
— Шалый велел тебе передать, чтоб приступал к работе, так как время горячее — путина, и людей не хватает. Сегодня выходим в море. Я тоже выхожу. Лады?
Я бросил взгляд на побледневшую сестру. — Придётся ехать, — вздохнул я, стараясь не показывать, как обрадовался.
Лиза молча встала, чтоб меня собрать. Но Ефимкины новости ещё не кончились.
— Лизу просят прийти в клуб, — простодушно сообщил он.
— Почему же... меня? — удивилась Лиза.
— В Бурунном целая эскадрилья самолётов, ещё ночью прибыли! — выпалил Ефимка. — Сейчас собрание начнётся. А Лизе записка...
Ефимка протянул ей конверт, достав его из фуражки, где он и сохранялся всю дорогу. Из-за проклятых песков конверт весь вымок.
Лиза прочла и покраснела.
— Знаешь, кто приехал? — воскликнула она. — Глеб Павлович Львов. Зовёт нас в Бурунный, хочет повидаться!
— Я вас довезу обоих, — важно обещал Ефимка.
Через четверть часа мы уже мчались со всей скоростью, какую можно развить на нашей дороге на антикварном мотоцикле. Доехали благополучно, если не считать того, что два раза вываливались на полном ходу в песок. Ефимкин мотоцикл вообще со странностями, как норовистая лошадь. Ругать его нельзя, а то он пуще того взбесится, потому Ефим ругает всегда лишь песок.
Мы завезли Лизу к Маргошке (сестра хотела умыться и запудрить синяк), а сами отправились прямиком к клубу. К великому удовольствию куривших возле клуба парней, мотоцикл высадил нас единым махом на высокое крыльцо — клуб у нас на сваях — и, повернув на сорок пять градусов, попятился и налетел на неуспевшего посторониться Павлушку Рыжова. Пока он отряхивал свой новый костюм, мы скрылись в толпе.
В поселковом клубе было людно, как никогда, и так шумно, что почти не было слышно пущенную на всю мощность радиолу. Собрались все ловцы, кормщики, механики, капитаны промысловых моторных судов. Девушки-рыбачки принарядились кто во что горазд. Смех, возгласы, песни, загорелые лица, белозубые улыбки, морские куртки, полосатые тельняшки, солёные остроты — у нас на этот счёт не стесняются. На празднично прибранной сцене висела огромная карта Северного Каспия.
Директор рыбозавода, Павлушкин отец, беседовал возле сцены с пилотами. Я сразу увидел среди них Львова, но усомнился, он ли это — так Глеб изменился. Он был весел, спокоен, держался уверенно. Может, он всегда был такой, а тогда сделался «сам не свой» из-за перенесённой аварии. Уж очень он боялся, что его отчислят по лётному несоответствию и «спишут на землю», как выражаются лётчики. Но его не отчислили — верно, дефект был в моторе.
Глеб, должно быть, почувствовал мой взгляд и обернулся. Я думал, что он меня не узнает, но он сразу узнал и, оживившись, быстро подошёл и пожал мне руку.
— Где Лиза? — нетерпеливо спросил он.
Я коротко объяснил. Он пристально посмотрел мне в лицо.
— До чего ж ты похож на сестру! — вырвалось у него.
Я уже привык, что люди удивляются нашему сходству, хоть мы и не близнецы. Всё объясняется очень просто: мы — «вылитая мать».
В этот момент появились Лиза с Маргошкой. На Лизе была широкая юбка в мелкую клеточку и серая, под цвет, шёлковая блузка на пуговицах. Она умылась, расчесала и заплела косы. Волосы у неё хорошие — густые, вьющиеся. Если бы Лиза остригла тяжёлые косы, то сразу стала бы курчавой, как Ефимка.
Зато Маргарита была, что называется, ослепительна. Румяная, в розовом платье, глаза как вишни, на щеках ямочки, на локтях тоже, на запястьях словно верёвочкой перетянуто, как у младенца. Не удивительно, что, на зависть прочим девчатам, и наши парни, и лётчики так на неё и уставились. Только не Глеб. Его, кажется, не удивишь красотой, не этого искал он в женщине. Сестра познакомила его с подругой, он вежливо поклонился, но заговорил с Лизой, не обращая более никакого внимания на Маргошку.
Лиза, по моим наблюдениям, не имела успеха у здешней молодёжи. К ней все без исключения хорошо относились, но и только (кроме, конечно, Фомы). Даже танцевать не приглашали. Я слышал, как девчонки-одноклассницы и та же Маргошка говорили о Лизе: «Она не имеет успеха у ребят... ну, а Фома вообще шалый». Я тогда подумал: почему? Видел же я, какое впечатление произвела она на Глеба и Мальшета. Мне кажется, наших парней расхолаживали её ум и большая начитанность. Они как-то стеснялись её, боялись показаться неразвитыми, что ли. А Глеб не мог оторвать от сестры глаз. Он взял её за руку и отвёл в сторону, что было просто невежливо по отношению к Маргошке. У той от обиды слёзы выступили на глазах, но другие лётчики сразу загладили промах: принялись говорить ей комплименты.
Я присел на стул в уголке, откуда всех было видно. Странно, когда Глеб стоял возле сестры, такой подтянутый, в новом лётном костюме, гладко выбритый, красивый, он выглядел таким сильным и уверенным в себе, а мне почему-то казалось, что он ищет в моей сестре поддержки и защиты.
Я заметил, что лётчики с любопытством разглядывали исподтишка мою сестру, даже те, кто в это время шутил с Маргошкой. Начальник авиаразведки товарищ Охотин, уже пожилой человек, с круглым обветренным лицом, видимо большой добряк, наконец потребовал от Глеба, чтобы он познакомил товарищей со своей приятельницей. Глеб стал их знакомить и пошутил:
— Вот если я когда надумаю жениться, то лишь на такой девушке, как Лиза.
Сестра как-то странно посмотрела на него, в её светло-серых глазах так и запрыгали смешинки. У неё очень развито чувство юмора.
— Я знаю, что она сейчас подумала! — воскликнул Охотин и обратился к Лизе: — Вы подумали: ну, а я не уверена, такого ли мне мужа надо, как Глеб Павлович... Ведь так, правда?
— Правда, — подтвердила Лиза.
Боже, что тут было? Лётчики так расхохотались, что один даже закашлялся и посинел, воздух ему не в то горло попал. Охотин смеялся буквально до слёз, вытащил из кармана кителя платок и вытирал глаза. Лиза спокойно смотрела на смеющихся, на меня — я уже давно подобрался ближе. Глеб побледнел, самолюбие его задели. Он пытался заставить себя улыбаться со всеми вместе и не мог. А лётчики как посмотрят на него, так ещё больше хохочут. Но тут подошёл директор рыбозавода Рыжов и показал на часы: пора было начинать собрание.
Народ стал рассаживаться по местам. Фомы что-то не было видно. Пришёл и наш классный руководитель Афанасий Афанасьевич... то есть он будет теперь чей-то классный руководитель. У меня невольно сжалось сердце— так стало жаль школы...
Первым выступил начальник авиаразведки. Очень интересно и увлекательно он говорил. Убеждал ловцов идти в указанные авиационной разведкой места, а не вслепую блуждать по Каспию, доверяясь только своим чувствам. Я и не предполагал, что разведка рыбы требует столько знаний. Надо знать и причины образования косяков, и скорость их передвижения, нужно уметь определить, какие течения, какую температуру воды предпочитает каждая рыба, угадывать, куда она направится.
Охотин подробно рассказал, как лётчики находят с воздуха косяки рыбы — ни один наблюдатель с верхушки мачты не откроет так быстро косяк рыбы, как пилот со своей «амфибии».
— Как в прошлом году! — выкрикнул ловец Мишка Ковылин, и весь зал так и грохнул от смеха.
Глеб почему-то сразу густо покраснел, а Охотин на мгновение растерялся.
— А что в прошлом году? — осторожно спросил он.
Оказывается, был такой случай: пилот указал рыбакам «громадный косяк» кильки. Ловцы точно обметали его, а косяк, словно просочившись сквозь мелкую ячейку сети, остался на месте, да и по сей день стоит — то был большой подводный камень.
— Бывает, — сокрушённо вздохнул Охотин. — Вначале лётчики и тени облаков за косяк принимали, и водоросли, просвечивающие сквозь воду. Но теперь нас не проведёшь! — весело заключил он.
По тому, как смутился Глеб, и по лукавым взглядам его товарищей я понял, что именно он спутал косяк с камнем. Не везло ему сегодня. И надо же было Мишке припомнить этот случай!
После начальника авиаразведки выступил Рыжов, но его уже плохо слушали — доносились глухие басистые хлопки, заработали моторы. Клуб стал быстро пустеть.
Глеб хотел взять Лизу с собой на разведку кильки, но когда спросил разрешения у начальника, тот сказал, что сам берет Лизу в свой самолёт. — Вы что же, мне не доверяете? — вскипел было Глеб, но товарищи быстро его увели.
Крепко поцеловав меня и шепнув, чтоб я берёгся, Лиза вместе с командиром направились к белевшим вдали самолётам, а мы с Ефимкой бросились бегом к берегу. Там уже слышался громкий голос Фомы.
... Это был мой первый выезд далеко в море, и я никогда не забуду его. Мерно опускалась и поднималась палуба, волны становились все круче, хотя безмятежно спокойным было небо. Трогая осторожно снасти, вздыхал прерывисто, как наплакавшийся ребёнок, ветер. Поскрипывал тихонько якорной цепью, в баштугах гудел баском. Что-то звякало и скрипело по всем углам. Перегнувшись через борт, я не отрываясь смотрел в пенившиеся белыми гребешками зелёные волны.
Брызги морской воды высыхали на лице, на губах появился солоноватый привкус. Пространство и глубина действовали опьяняюще. Словно откуда-то издали доносились до меня смех и говор ловцов, баритон Ивана Матвеича— он ходил в море бригадиром вместе с сыном.
Кто-то тронул меня за плечо. Это был Фома, в непромокаемом плаще и зюйдвестке, на ногах резиновые сапоги. Он казался немного расстроенным.
— Ну как, не укачивает? — заботливо осведомился он.
— Нет, меня никогда не укачивает.