Мухина-Петринская Валентина Михайловна. Встреча с неведомым

   - Ты ему это говорил?
   - Еще нет.
   - И не советую. Наживешь врага. Он будет тем сильнее тебя ненавидеть, чем больше правды в твоих словах.
   - Еще рано. Я не совсем разобрался в нем. Он ведь сложнее, чем кажется. А я так мало знаю... Коля, я хочу снова учиться!
   Я уставился на него во все глаза:
   - Да ну! На каком факультете?
   Марк поморгал ресницами... До чего я любил этого парня! Как я радовался, что он мне друг.
   - Видишь ли, меня не удовлетворяет моя работа.
   - Почему? Неужели ошибся в выборе?
   - Может, и ошибся. Вообще-то, каждому не мешает уметь управлять вертолетом, это всегда пригодится. Человек может уметь водить машину, но это не значит ведь, что всю жизнь надо только и делать, что водить автомобиль. Я бы хотел быть... астрономом. Почему тебя это так удивляет?
   - Не то что удивляет...
   Я был поражен и восхищен!
   - Марк! Ведь это же замечательно! Я всегда увлекался астрономией, но мне и в голову не приходило самому быть астрономом. А разве есть заочный астрономический?
   Марк грустно покачал головой.
   - В том-то и дело, что нет. В Московском университете на Ленинских горах есть физический факультет. Я узнавал. Там пять отделений: физики, геофизики, астрономии и другие. Это на дневном факультете. На вечернем и на заочном отделениях физического факультета нет. Я писал ректору университета, спрашивал, нельзя ли сдать экстерном сразу за два курса. Я бы подготовился и сдал.
   - Ну и что?
   - Он пишет, что это не разрешается. Показать письмо? Марк полез в чемодан и достал довольно потрепанное письмо.
   Видно, часто его перечитывал. Отвечал сам ректор (не поручил ответить секретарше!). Очень доброе, хорошее письмо. Приглашал Марка приезжать и держать экзамены.
   - Хороший человек, должно быть, этот ректор, не поленился прочесть мое письмо.
   - А разве такое длинное?
   - Целая ученическая тетрадка.
   - Ох!
   Мы оба стали хохотать.
   - Чего же ты там писал?
   - Объяснял, почему хочу сдавать экстерном. Хочется поработать в обсерватории. Учиться пока и здесь можно. Люди вокруг ученые, помогли бы.
   В тот вечер мы, как всегда, проговорили долго. С Марком не соскучишься! Перед сном Марк достал магнитофон и поставил голоса птиц. Я лежал весь в поту, преодолевая удушье - как мне не хватало воздуха! - и слушал щебетанье птиц.
   Потом Марк спросил, понизив голос:
   - У вас с Лизой плохо?
   - Хуже некуда, Марк.
   - Лиза очень страдает. Она думает, что все ее презирают за то, что она бросила тебя в беде.
   - Какая ерунда! Чем бы она мне помогла?
   - Она не может себе простить, что даже не попыталась. Обрадовалась, что ее отпустили.
   - Она испугалась. Это так понятно.
   - Конечно! Но это противно всем ее убеждениям. Я ее разубеждал, но никакого толка.
   - Самолюбие ее ущемлено. Она была о себе другого мнения.
   - Как у вас все неладно получается... с самого начала. За столом сегодня сели далеко друг от друга... Что же будет?
   В последующие дни мне вроде стало легче, но все равно угнетали слабость и постоянное удушье.
   Все работали, а я бродил по обсерватории. Несколько раз я вызывался кому-нибудь помочь, но меня мягко, но решительно отстраняли.
   Тогда я, чтобы не мешать, шел на камбуз к Гарри. Он усаживал меня, как когда-то в детстве, на табурет в уголке, сбивал мне гоголь-моголь и, пока я ел, готовил обед и говорил:
   - Помяни мое слово, Коля, этого Гуся не найдут. Они же его ищут не там, где надо. Подряд прочесывают тайгу, тратят драгоценное время.
   - А ты знаешь, где его искать?
   - Безусловно знаю. У теплых источников. Где горячие ключи, там он и прячется. А где еще можно спрятаться зимой? Был у нас на флоте такой случай...
   Он рассказывал очередной случай, и я, выслушав, брел к себе в комнату. Там ложился поудобнее и читал фантастику. Или просматривал газеты. Свежие газеты и журналы теперь приносили ко мне в комнату.
   Лиза, сделав очередное наблюдение, отсиживалась в метеорологическом кабинете либо уходила на лыжах в горы. Казакова она заметно избегала. Он ее, впрочем, тоже. До плато доносились глухие взрывы - это производили глубинное сейсмическое зондирование. Без меня.
   Как-то вечером ко мне зашел Женя. Сел на стул. Внимательно посмотрел на меня.
   - Не придумаем, с кем отправить тебя в Москву,- произнес он озабоченно.
   - Зачем меня отправлять,- возразил я угрюмо.- Вот поправлюсь, приступлю к работе.
   - Тебе надо лечиться. Ты сам знаешь. Врачи говорят, этот климат тебе противопоказан.
   - Мало ли что они говорят. Не понимаю, почему вам так хочется от меня избавиться!
   - Что ты, Колька! Ты же знаешь, как я люблю и тебя, и всю вашу семью!
   Я увидел его расстроенное лицо и пристыженно умолк. Он великодушно потрепал меня по плечу.
   - Кроме того, тебе надо учиться. Еще лет восемь, не меньше.
   - С аспирантурой, что ли?
   - Да. Наука потребует от тебя всей жизни. Для науки - не жаль. Жалко растрачивать время и силы попусту, черт те на что...
   Женя горько махнул рукой и задумался, словно бы забыл обо мне.
   - С волками жить, по-волчьи выть,- сказал он наконец,- иначе тебя съедят. Не дадут работать, двигаться вперед.
   - Вы о чем, Женя? - не понял я его. И не мог понять тогда.
   - Так... У меня были большие неприятности в Москве. Оттого я и решил приехать годика на два сюда. Кстати, и материал на докторскую собрать.
   - Какие же неприятности?
   - Узнаешь в свое время. Чем позже, тем лучше для меня. Ну, поправляйся.
   Он ушел. А вслед за ним прибежал взволнованный донельзя Гарри.
   - Коля, иди скорее в радиорубку. Там тебе Марк приготовил сюрприз.
   Я наскоро оделся и поспешил в радиорубку. Там уже сидели Валя, Леша, Иннокентий, Бехлер, Олег Краснов - взбудораженные и сияющие. Вслед за мной вошло еще несколько человек. Марк в наушниках сидел перед пультом. Я знал, что он любитель-коротковолновик, но мне и в голову не приходило, что он такой мастер. Именно Марк, а не штатный радист, сумел установить радиосвязь с островом Грина в Антарктиде, где зимовали мой отец и Ермак. Кто-то подвинул мне стул. Я сел рядом с Марком, пробормотал благодарность. Марк работал ключом так быстро и непринужденно, словно был классным радистом.
   Радист Валерий Ведерников развалился в кресле. Шкиперская бородка, яркие серые глаза, густые черные брови - Валерий почему-то на всех смотрел иронически, но сейчас впервые ирония ему явно не удавалась. Видно было, что он по-мальчишески восхищен и немного завидует даже. Оказалось, что с его разрешения Марк уже давно пытался связаться с островом Грина.
   Я очень разволновался тогда, и так как переговоры шли по азбуке Морзе, в которой я ничего ровным счетом не понимал, то я волновался все сильнее и стал умолять Марка не сообщать обо мне.
   Марк понимающе кивнул. Лицо его было радостно-сосредоточенным. Отец с противоположного полюса спрашивал прерывающимся голосом морзянки, как у меня дела и что пишет мама. Писем от мамы я не получал давно, а бабушка писала как-то туманно - не поймешь. Мне казалось - там неблагополучно.
   - Скажи, что я здоров и работаю, слышишь, работаю! - Я вскочил и кричал Марку в самое ухо.- А мама здорова, скучает о нем и часто пишет. Хорошо сыграла новую роль. Скажи, что директор обсерватории Женя Казаков - папа удивится.
   Марк нажал ладонью на ухо - я, кажется, его оглушил - и стал легко и быстро стучать ключом. Тем временем в рубку набилось битком народа, все просили передавать от них привет. Сквозь толпу протискался сам Казаков.
   - Неужели Антарктида? - спросил он ошарашенно.- Молодец, Русанов!
   Марк уже кончил разговор и, улыбаясь во весь рот, повернулся к нам.
   - Будем беседовать два раза в неделю,- сообщил он.- На острове Грина зимуют семеро. Шесть советских людей и один англичанин. Они все здоровы. Скучают по своим близким. Я передал, что у нас тоже все здоровы. Научные исследования идут благополучно. Передал, что приступили к глубокому сейсмическому зондированию.
   - Молодец! - еще раз одобрительно сказал Женя и вышел. А мы еще долго обсуждали событие. Договорились, что на следующую связь Валя и я приготовим написанный текст. А потом кто-то крикнул: "Какое сияние, товарищи!" - и все высыпали наружу.
   Небо колыхалось, меняя цвета. Плато вдруг залило ярким рубиновым светом. Мне показалось, что "старики" по ту сторону теплого озера подняли голову. Но я вдруг закашлялся, и Марк, словно заботливая нянька, поспешно увел меня домой, в комнату. Остальные перешли в кают-компанию, и скоро до нас донеслись звуки гитары и песня:
   Сырая тяжесть в сапогах,
   Роса на карабине,
   Кругом снега, одни снега,
   И мы - посередине...
   Глава одиннадцатая
   МАМА ВЫХОДИТ ЗАМУЖ
   На другое утро, после завтрака, в кают-компании появилась Зинаида Владимировна с грубоватой девицей в сапогах, которая оказалась заведующей паспортным столом. Да, теперь на плато прописывали приезжающих и выписывали отъезжающих.
   - Собирайся, Коля! - беспокойно сказала мой лечащий врач.- Завтра Михаил Михайлович вылетает в Москву и доставит тебя прямо на руки маме.
   Это было сказано в присутствии Лизы и скалозубов-геологов. Спасибо им, ни один не улыбнулся.
   - Никуда я не поеду! - закричал я возмущенно.
   - Но тебе противопоказан здешний климат, Коля! Понимаешь или нет? Теперь тебе уже здесь не работать...- попробовала урезонить меня Зинаида Владимировна.
   - Давай-ка твой паспорт! - потребовала девица резким голосом.
   - Ты здесь не поправишься, надо ехать,- назидательно сказал Женя. Он их и привел сюда.
   - Я не поеду. Я не собираюсь увольняться из обсерватории,-- повторил я гневно.
   Марк стоял рядом со мной. Он-то знал, как мне не ко времени было уезжать отсюда...
   Подошла Валя Герасимова.
   - Тебе совсем не надо увольняться, Коля! - Валя неприязненно взглянула на Казакова.-- Тебе дали временно вторую группу инвалидности. Надо эту возможность использовать для лечения. А через полгода ждем тебя здесь.
   - Никто его не собирается увольнять! - зло бросил ей Женя. Уговаривали меня долго и нудно. Паспортистка подчеркнуто смотрела на часы-браслетку. Я упирался. Все равно бы они меня не уговорили, но вмешалась сама судьба. Валерий Ведерников принес мне радиограмму от бабушки.
   Все смотрели, как я, бледнея, читал радиограмму, а потом быстро спрятал ее в карман.
   - Ладно, сейчас принесу паспорт,- не своим голосом сказал я,- можете выписывать.
   Кажется, им всем очень хотелось узнать, что было в радиограмме. Но я отнюдь не собирался это разглашать. На Ведерникова можно положиться. Радиограмму я показал только Марку. Вечером, когда он вернулся с работы. Но об этом потом. Вечер еще не скоро наступит. День был очень долгий...
   Я ушел к себе, как только все оформил. Выдвинул из-под кровати чемодан. Надо было собраться.
   Вот уж воистину: пришла беда, отворяй ворота! До чего же все плохо складывается! А Лиза... Я посмотрел на часы. Как раз сейчас свободна. Почему она не зайдет ко мне? Знает, что уезжаю. Разве ей не о чем поговорить со мной перед отъездом? Я прислушался, злясь на себя, что прислушиваюсь, жду. Самому пойти к ней... Но это бесполезно. Я уже приходил так, поговорил с Алексеем Харитоновичем, Лиза грустно молчала, опустив глаза.
   Кто-то остановился перед моей дверью. Постучали.
   - Войдите! - крикнул я, зная, что это не Лиза. Это был Сергей Авессаломов.
   - Не помешал? - спросил он.- Я слышал, ты завтра уезжаешь, и вот зашел проститься.
   Он неуверенно смотрел на меня - как-то его примут? В обсерватории он не был ни разу. Сергей был одет в короткий полушубок из оленьего меха, на голове шапка-ушанка, обычная на Севере. Я предложил ему раздеться, и он повесил то и другое на вешалке за дверью. Остался в поношенном сером костюме и черной шелковой рубашке, аккуратно застегнутой на все пуговички. Галстук он не носил. Волосы он, видимо, накануне вымыл, и они еще больше, чем всегда, походили цветом на спелую пшеницу и, рассыпаясь, падали на лоб и на глаза. Он нетерпеливо дергал головой. Я его усадил, а сам сбегал на камбуз за чаем и кое-какой закуской. Конфеты и печенье у меня были. Накрыл на стол, убрав книги и тетради на полку.
   - Сколько у тебя книг! - сказал Сергей, с восторгом оглядывая стеллажи.
   - Здесь и мои, и Марка. А ты любишь читать?
   - Романы не очень, там ведь все выдумано. Я больше люблю про животных...
   Сергей внимательно смотрел на меня. Глаза у него были большие, синие, чуть выпуклые. Вообще это был красивый парень! Его портило только выражение не то что затравленности, а какого-то ожидания плохого. Будто он ждал, что его сейчас вот-вот ударят. Он даже втягивал иногда голову в плечи и щурился. Несомненно одно, жизнь отнюдь не баловала этого парня.
   Я налил ему и себе чаю, сделал бутерброды. Он стал есть, посматривая на меня исподлобья, и вдруг спросил:
   - Ты, конечно, не веришь в бога?
   - Нет.
   - Но ты же не можешь знать точно, есть он или нет?
   - А ты верующий? - Я не удержался от улыбки.
   - Прежде не верил,- серьезно сказал Сергей.- Рос-то я среди неверующих. А сейчас меня вопросы одолели. Если по-ученому на них не ответить, то значит... Случай с тобой вот тоже...
   Кажется, я покраснел.
   - При чем здесь случай со мной?
   - У тебя дух оказался выше телесной немощи.
   - Но когда фашисты пытали партизан, требуя выдать...
   - Понимаю,- перебил он,- и у них дух был сильнее тела, если они шли на смерть. Когда Гусь бил тебя смертным боем, я вдруг подумал: "А если бог есть и все видит?"
   - Однако за меня вступился цыган Мору, а не ты! - не удержался я.
   - Ну, правильно. Я же еще был прежний, скот и подонок. Но когда Гусь бросился с ножом на Мишку, я первым вступился...
   Сергей вздохнул прерывисто, как вздыхают дети, наплакавшись.
   - Не могу больше ни ругаться, ни слушать. Обрыдло. Почему же обрыдло вот так сразу? Если бога нет, то откуда произошло угрызение совести? Может наука объяснить?
   - Может,- мрачно сказал я. Меня грызло свое горе. Сергей немного подождал, что я скажу, но я молчал, и он продолжал:
   - Люди - везде люди, плохое переплелось с хорошим так, что не растащишь. Но есть же просто хорошие? Целиком?
   - Конечно, есть. Когда человека что-нибудь захватит целиком и он уже о себе не думает, о своей выгоде, а лишь о том, чему посвятил свою жизнь.
   - Кабы ты знал, Коля, как мне хочется жить спокойно. В монастырь бы ушел. Ты только представь. Тишина... Кругом лес, огороды, пасека. Все любят друг друга, как братья. Да вот насчет бога-то еще сомненье берет...
   - "Братья" - усмехнулся я.- Сергей, а за что ты в колонию попал?
   - А за хулиганство же! Я малый-то был озорной, а как подрос, просто спасу нет. Вся семья у нас какая-то пропащая.
   - Что ты!
   - Да. Всяк по-своему пропал. Мы же деревенские, с Ветлуги. Село Рождественское. Весь наш род испокон веков жил в деревне. Не уехали бы из Рождественского, ничего бы этого не случилось. Корни у нас слишком глубоко проросли в землю: на новом месте уже не приросли.
   Отец работал на заводе честно, но без души, душа там осталась, на Ветлуге,- стал пить и скоро помер. Остались мы четверо: дедушка, маманя, четырнадцатилетний балбес - я да грудная сестренка Танюшка. И мать, и дед работали на строительстве. Мать - каменщицей, дед - плотником. Работали неплохо. Квартиру им дали отдельную, двухкомнатную (еще при отце). Внизу магазин, за углом кино, напротив школа, куда я ходил. Все удобства под рукой. Только не в коня корм. От тоски чахли. Так и не привыкли к городу. Матери все воздуху не хватало. Плакала... А деду Рождественское мерещилось. Сна совсем лишился. Начнут они с матерью вспоминать корову Буренушку. Как телилась; как заболела раз, и дед в метель за ветеринарным фельдшером ездил. С дороги сбился. Чуть не замерз. Все-таки привез этого фельдшера. Спасли Буренку. Хорошая корова была. Выйдешь ночью на двор, а она тыкается теплой мордой в руку. Дед, бывало, начнет рассуждать, а мать ему поддакивает. "Какая это, говорит, жизнь в городе? Живем на пятом этаже. Квартир этих как сот в улье".
   Не легче и мне было. Учителя говорили: трудный, озорник. А тут еще ребята насмехаются: говорю не так. У нас ведь заместо "ч" выговаривают "ц": "Поцему? Зацем?" Начну у доски отвечать - класс со смеху так и грохнет.
   Все чаще вспоминал деревенских... Как мы озоровали, по огородам лазили, по садам. В лесу каждый кустик знали. Где какое гнездо. А то засучим штаны выше колен да ищем броду. А не найдем - вплавь через Ветлугу. На той стороне ягод больше в лесу было. Когда в город переезжали, дед вырезал себе на память ясеневый посох... Держал его в изголовье. Все мечтал: возьмет этот посох и пойдет с ним домой, на Ветлугу, умирать.
   - Ну, а почему не вернулись? Сейчас же лучше стало в деревне.
   - Кому возвращаться-то? Ни матери, ни деда сейчас в живых нет. Они без меня уже умерли.
   - Подожди... А где же твоя сестренка?
   - Танюшка-то?
   Сергей смущенно посмотрел на меня.
   - В детдоме она. Я, видишь, какой шалопутный. Куда я ее возьму? При моей жизни... В общежитие?
   - А кем ты работаешь на руднике?
   - Сейчас в плотничьей бригаде. Я же хороший плотник: дед научил. Я и слесарить умею. Могу машину водить, но правое нет. Думал на лето с геологами уйти.
   Я задумался. Сергей смотрел на меня с надеждой. Он, видимо, верил, что я могу ему помочь.
   На руднике его знают прежнего... И поступков от него ждут прежних. И распить бутылку запрещенного на руднике спирта позовут в первую очередь его.
   - Сергей, а почему бы тебе не поступить в обсерваторию рабочим. У нас матом не ругаются...
   - Неужели не ругаются? Как же они выдерживают? Выходит, монастырь-то рядом? Нечего и в Троицко-Сергиеву ехать?
   Он окончательно развеселился. "Может, издевается?" - промелькнуло у меня. Парень с закавыкой.
   Волосы все падали ему на глаз, он их приглаживал. Руки у него были красивые, под стать пианисту, а не плотнику, хотя ладони огрубели, как подошва.
   - Добрый ты, Николай! - вздохнул Сергей.- Меня ведь в обсерваторию вашу не возьмут.
   - Я пойду спрошу. Посиди здесь.
   Я отправился к Жене, рассказал ему про Сергея. Только про монастырь умолчал. Блажь это, пройдет. Просто парень мечтал о тихом месте, где можно отдохнуть душой.
   Просить не пришлось. Подходила весна, и в обсерватории позарез были нужны рабочие для полевых исследований.
   - Ладно, прикомандируем его к Иннокентию. Или к Леше Гурвичу - они никогда не ругаются.
   - Иди оформляйся! - объявил я Сергею с торжеством.
   - Да ну... в обсерваторию? - Сергей так обрадовался, что даже побледнел.
   Он долго жал мне руку и благодарил. Перед уходом, уже в дверях, сказал как-то несмело, что было непохоже на него:
   - Еще у меня к тебе просьба будет... Большая. Из-за этого, собственно, к тебе и шел. Насчет Танюшки... Не мог бы ты ее проведать? Узнай, не плохо ли ей. В Московской области детдом-то. На электричке надо ехать... Места там больно красивые. Леса, луга.
   - Хорошо, съезжу.
   Сергей дал мне адрес, написанный заранее на бумажке. Почерк у него был хороший.
   Он вдруг снова сел у дверей, уже одетый.
   - Хорошо у нас на Ветлуге, Коля. На всю жизнь запомнились мне наши луга. Знаешь, когда ветер подует и вдруг все травы, все цветы заколыхаются, заволнуются. Луг делается то желтый, то голубой, то как засверкает всеми цветами сразу... Ну, словно радуга на землю упала и рассыпалась. Сердце захолонет, такая красота. Когда я за хулиганство отбывал, мне все луга снились...
   - Ну, почему ты не поехал все-таки домой, когда освободился?
   - Не мог я один туда вернуться. Вот и подался на Север. Здесь тоже неплохо. Были бы люди хорошие. Все от людей зависит. Ну, я пошел. Спасибо тебе за все.
   Так вошел в мою жизнь Сергей Авессаломов.
   Вечером я рассказал Марку историю Сергея. Марк, впрочем, ее знал. Он только удивился, что у него есть сестренка. Об этом Сергей никогда не рассказывал.
   Потом я показал Марку радиограмму. Вот что было в ней:
   "Коленька, немедленно выезжай домой. Вся надежда на тебя. Мама влюбилась. Выходит замуж. Жду тебя нетерпением. Целую крепко. Бабушка".
   Я вдруг заплакал, как маленький, отчаянно стыдясь своих слез и отворачиваясь. Нервы мне совсем изменили.
   Марк сел рядом на мою постель. Видно, хотел меня утешить, но не нашел слов.
   - Отца... жалко,- объяснил я свои слезы,- какое предательство! Удар в спину.
   Мы проговорили с Марком далеко за полночь. Если бы не он, я, вероятно, очумел от тоски. _
   Все же Лиза пришла утром к нам в комнату - проститься. Марк сразу вышел. После я узнал, что верный друг ходил по коридору и никому не давал войти. Очень уж хотелось ему, чтобы мы договорились.
   Лиза сидела на постели Марка, на самом краешке, и смотрела мимо меня в окно. Почти в профиль ко мне. Так она была еще прекраснее! На ней было узкое черное платье с белым воротничком. Меня поразила линия ее шеи - от маленького розового уха до плеча. Я был потрясен. Лиза повернулась и встретила мой взгляд. Она невольно поднялась. Я бросился к ней, мы обнялись. Я стал целовать ее. Лиза горячо отвечала на поцелуи.
   - Я люблю тебя,- твердила она,- я так тебя люблю! Ты вернешься? Мы еще увидимся?
   - Ты будешь моей женой? - спросил я, чуть отстранив ее, чтобы видеть лицо, глаза.
   - Буду!
   В следующее мгновение я вытолкал ее за дверь... Где платок?.. Я схватил полотенце Марка и прижал его ко рту. Полотенце окрасилось кровью. Я лег навзничь.
   Марк вошел в комнату... Увидел и бросился за .льдом.
   Когда кровотечение улеглось, перепуганный Марк стал уговаривать меня не лететь.
   - Тебе надо в больницу,- твердил он,- в больницу.
   - Никому не говори. Я должен лететь. Может, я сохраню отцу жену.
   Проводы и прощанье пришлось сократить. Бородачи геологи принесли подарок, тронувший меня до глубины души: коллекцию камешков и минералов с плато. Я не знал тогда, какую это впоследствии сыграет роль. Сколько раз она потом звала в путь, бередила душу, не давая успокоиться! А Марк отдал мне свои магнитофонные ленты с голосами птиц. Я не брал, но он заставил взять. Сердечно простился с Иннокентием Трифоновичем.
   - Берегите Абакумова! - шепнул я ему умоляюще. Парторг усмехнулся:
   - Ты хочешь сказать: дочь Абакумова! Сбережем!
   - Нет, я сказал то, что хотел сказать. Не давайте Алексея Харитоновича в обиду. Он ведь очень...
   Подошел Абакумов, и я замолчал. Мы обнялись на прощанье.
   - Эх, парень! - только и сказал он.
   Я вдруг заметил, как Алексей Харитонович постарел за последнее время. Волосы были по-прежнему густы и курчавы, но словно снегом их замело. Даже широкие кустистые брови поседели.
   Валя Герасимова стояла рядом и горестно смотрела на меня, едва удерживаясь от слез.
   - Сходи к моему отцу,- сказала она, прощаясь.- Сходишь? Дай слово!
   Я удивленно поклялся, что схожу. Почти все просили меня сходить к их родным. Словно они оставались на Марсе. Лизе я махнул рукой издали. Марк ей все объяснит.
   - Что мы все провожаем и провожаем! - грустно заметила Валя.
   Пассажирский рейсовый вертолет опустился на плато. Марк и Леша помогли мне подняться. Мне было так плохо, что я даже не выглянул в окно.
   Глава двенадцатая Я УЗНАЮ...
   Бедный Михаил Михайлович, досталось ему за дорогу. Он не мог даже подремать. В Магадане медсестра сделала мне укол. А Михаил Михайлович на свой страх и риск дал снотворное, и я проспал всю ночь, пока мы летели на высоте десяти километров - над Великой тайгой.
   Рано утром я проснулся освеженный и вне себя от нетерпения увидеть Москву, бабушку, маму. Не выдержал, взглянул в окно - мы уже снижались - и почувствовал приступ воздушной болезни. Тьфу!
   На аэродроме нас ждали мама и бабушка. Расставаясь с Михаилом Михайловичем, я горячо поблагодарил его за все заботы и очень просил заходить. Бабушка тоже тепло поблагодарила его. Мама нетерпеливо кивнула головой. Мы сели в такси.
   - Что с тобой? - испуганно спросила бабушка.- Ты болел?
   - У меня была операция. Расскажу дома...
   Мне было тяжело разговаривать в машине. Такси попалось старенькое. Очень трясло, и я боялся, как бы опять, чего доброго, не пошла кровь горлом. Но я не отрываясь смотрел на бабушку и не выпускал ее руки. (Мама села рядом с шофером.)
   Бабушка ничуть не изменилась. Все такая же энергичная, живая, худощавая, насмешливая. Зеленые глаза блестят как прежде, нисколько не потускнели. И те же роговые очки, сквозь которые она видит насквозь всех людей. Только теперь она смотрела на меня с ужасом. Я успокаивающе сжал ее руку и отвернулся к окну.
   Как я соскучился по бабушке, по маме! И как я стосковался по Москве! У меня комок в горле стал при виде ее улиц, таких знакомых и родных. Сколько новых домов, переходов. Москва все строится. Милая, дорогая моя Москва! Я подумал, что самое большое счастье на свете - возвращение в Москву. Где бы ты ни был, как бы далеко ни заехал, всегда возвращаться в Москву! Но воздух был тяжел. Придется привыкать заново.
   - Ничего, бабушка, теперь уже все в порядке! - сказал я поспешно, потому что бабушка, кажется, собиралась заплакать.
   - Как воняет бензином,- возмущенно заметила мама. Дома все блестело чистотой, натертый паркет желтел, как солнце. Стол они сервировали заранее. Вино, живые цветы. Пахло скипидаром, папиросами, пирогом, мамиными духами невыразимо приятный запах родного дома.
   - Коленька, может, примешь сначала ванну? - спросила бабушка.
   Ванну так ванну! Я наскоро вымылся, сберегая силы для разговора. Только бы не пошла кровь - перепугаешь их!
   И вот мы сидим втроем за круглым столом, и бабушка заботливо подкладывает мне на тарелку всякую всячину.
   Все же бабушка постарела, дома я разглядел. Прибавилось морщинок, прямые, черные, подстриженные "под горшок" волосы поседели на висках.
   А мама... Мама помолодела. Никогда она еще не была столь красивой, обаятельной. На ней переливалось зеленое платье под цвет ее глаз. Она подчеркнуто не применяла никакой косметики, даже губы перестала красить. И шея у нее была нежная, белая - молодая. Сколько ей лет? Тридцать девять? Ей и тридцати не дашь.