— Правильно ли я вас понял? — спросил полицейский. — Вы хотите сказать, что зарезали свою жену?
   — Нет. Я в этом не уверен, — ответил Хаси, покачав головой. Полицейские подошли к нему. — Поэтому у вас и спрашиваю.
   Теперь он говорил еле слышно. Полицейские начали шепотом совещаться, а Хаси еще раз коснулся их лиц. Сомнения нет: кожа, жир, пот. Если полицейский из сновидения окажется настоящим, как от него избавиться?
   — Поздновато для шуточек, господин, — сказали они наконец. — Как бы там ни было, повреждения, нанесенные вашей жене, малышу вреда не причинили. Советуем вам навестить ее в больнице.
   Хаси закрыл входную дверь и какой-то миг стоял, поглаживая ее твердую металлическую поверхность. Ему было интересно, утратила ли его рука способность к осязанию, и он наклонился, чтобы потрогать лежащий у порога коврик, покатать в пальцах кусочки грязи. Провел рукой по столу, схватил бутылку с апельсиновым соком и слизнул кислую каплю, упавшую на тыльную сторону ладони. Он подумал о царе Мидасе, превращавшем в золото все, к чему он прикасался. Наверное, это ужасно грустно: не иметь возможности ощутить под своим прикосновением что-то живое. Горло его сжалось, когда он вспомнил, что царь Мидас кончил тем, что остался единственным живым существом на земле. «Может, это от жары», — подумал он и включил кондиционер. Тот шумно заработал, в лицо хлынул маслянистый поток воздуха. Хаси прижался щекой к оконному стеклу, надеясь ощутить его ласковую прохладу, но стекло быстро запотело и нагрелось.
   Он вспомнил свое детство, когда они с Кику жили на острове. В те времена его кожа была куда чувствительней, чем сейчас. Кожа всегда зудела, как зудит нежная розовая плоть от царапины или солнечного ожога. Малейшее изменение ветра или угла падения солнечных лучей вызывало ответную реакцию во всем теле. С тех пор кожа приобрела что-то вроде защитной пленки — из тонкого винила, пудры или масла, которая, ложась слой за слоем, защищала его от воздействия внешнего мира. Теперь он не мог с уверенностью сказать, что именно он ощущает: глаза, нос и уши уже давно существовали как бы отдельно. Ему требовалось пробудиться, заставить кожу снова зудеть, вырваться из этого сна.
   Сжав левую руку в кулак, Хаси схватил лежавший на столе нож и с силой полоснул себя по запястью. На белой коже появилась алая линия, из нее хлынула кровь. Хаси пришел в ужас, но не от вида крови, а оттого, что ничего не почувствовал. Казалось, даже смерть во сне не вернет его в реальный мир.
   Он выбежал из квартиры и вскочил в лифт. Когда лифт начал опускаться, Хаси остановил его между этажами и нажал кнопку срочного вызова. Из радиотранслятора раздался мужской голос:
   — Алло… Что случилось?
   — Помогите мне выйти отсюда, — завопил Хаси, снова и снова нажимая кнопку. — Я заплачу, сколько хотите!
   — У вас случился пожар? Нет электричества? Что случилось?
   — Лифт пытается меня куда-то увезти! Его двери откроются только в аду! Заберите меня отсюда! — орал Хаси, пиная ногой стену.
   — Вы должны сказать, что случилось. Вы находитесь между одиннадцатым и двенадцатым этажами. Слушайте внимательно: свет отключен?
   Хаси ударил по динамику, желая раздавить этот голос, расплющить карлика, говорящего с ним из черного ящика. Через некоторое время лифт пришел в движение. Когда двери на первом этаже открылись, Хаси поджидали два человека с огнетушителями и набором инструментов.
   — Мать твою! — ругнулся один из них, увидев запястье Хаси. — Что с тобой? Ты ранен?
   Не обращая на них внимания, Хаси бросился наружу и побежал по улице. Кровотечение не останавливалось, и Хаси позвонил в дверь какой-то частной клиники. В доме не было света, не доносилось ни звука, но Хаси продолжал ломиться в дверь, и тогда на втором этаже открылось окно, откуда высунулась голова какого-то молодого человека.
   — Чего вы тут расшумелись? — недовольно спросил он.
   — Я порезал себе вены, — крикнул Хаси, показывая руку.
   — Ты можешь умереть! — сказал человек в окне, прицокнув языком.
   Окно с шумом захлопнулось.
   Хаси казалось, что левая рука — единственная часть его тела, оставшаяся в живых. Он вышел на середину бульвара и увидел вдали тринадцать высотных башен. Все поплыло у него перед глазами. «Этот город похож на гигантскую серебристую куколку, свившую кокон из влажных нитей. Кокон, изолированный от внешнего мира, теплый, сглаживающий все ощущения. Но когда же, когда из куколки родится бабочка? Когда взлетит огромная бабочка? Когда лопнет кокон и эти башни там, вдалеке?» Он лежал на белой полосе, разделяющей две стороны бульвара. Лишь его левая рука еще продолжала дышать. Фары автомобилей на миг ослепляли его, потом удалялись. Он принюхивался к земле, но не ощущал никакого запаха, земля была слишком сухой. «Спи!» — приказал он себе. Что-то бурлило внутри него, и ему хотелось, чтобы его внутренности отверзлись и он смог вырвать из себя это бурлящее нутро и швырнуть в лицо жирной личинке — этому городу.
   Кику рыл яму в песке. Рядом лежали два трупа в костюмах аквалангистов. Когда Кику счел яму достаточно большой, он перекатил в нее тела. Женщина что-то говорила, молодая женщина с ягодицами и грудями, обтянутыми клетчатым купальником. Это Анэмонэ читала поминальную молитву, раскрыв над головой красный пластиковый зонтик. Потом бросила в яму горсть песка. Вздымая песок, подул ветер, и Анэмонэ прикрыла глаза рукой. Покончив с похоронами, Кику отломал от одного из растущих на берегу манговых деревьев толстую ветку и оборвал с нее мелкие веточки. Потом подогнал приготовленный шест под свой рост и, воткнув его в песок, согнул, чтобы проверить на прочность. Пока он занимался этим, на высоком берегу показался старик с черной козой и стал спускаться к побережью. Он потер руки мокрым песком, чтобы смыть машинное масло, а когда сполоснул руки, на воде появилась радужная пленка.
   — Все отремонтировано, — объявил старик, и Анэмонэ встала.
   — Кику! — позвала она. — Пора лететь бомбить Токио!
   Кику поднял руку, давая понять, что сейчас будет готов.
   — Что это он сделал? — пробормотал старик, обращаясь скорее к самому себе. У козы были набухшие соски, и время от времени на горячий песок падали капли молока.
   — Кику? Сделал себе шест, чтобы прыгать, — объяснила Анэмонэ.
   На сладкий запах молока слетелось множество мух, а Кику все примерялся к шесту.
   — Кику! Перепрыгни через меня! — крикнула Анэмонэ, подойдя к краю воды и высоко подняв над головой зонтик.
   Глядя на красный пластиковый купол, Кику начал разбег. Он нацелился на полуголую Анэмонэ, скрывающуюся в тени. Его мускулы были натянуты как струны. Вслед пяткам взвился белый песок — и вот уже сильное тело на мгновение рассекло перекатывающиеся над пляжем волны жара. Приветливо шуршали листья манговых деревьев, по телу Кику струился пот. В тот момент, когда Анэмонэ почувствовала на себе его дыхание — то самое горячее дыхание, которое она так часто ощущала ухом или щекой, — она закрыла глаза. Холодный поток воздуха окатил ее кожу, мгновенно высушил пот и вырвал из рук зонтик. Тот покатился по берегу, алый вихрь на белом песке, а потом заплясал на волнах. Анэмонэ долго стояла и глядела на красную точку, вращающуюся над глубоким зеленым морем.
   Летучие мыши разволновались. Их черные тельца покрывали все стены и потолок ангара, и когда они все разом замахали крыльями, показалось, что ангар пришел в движение. Двигатель вертолета загудел, возвращаясь к жизни, лопасти завертелись. Кику распахнул дверь ангара. Яркий пыльный свет ворвался туда, и целая туча летучих мышей попадала с потолка. Звук падения маленьких мягких телец на бетон смешался с неприятным писком.
   Вертолет, неторопливо наращивая скорость вращения лопастей, покатил по ковру из летучих мышей, тучами разбрасывая их по стенам. Уцелевшие устремились в темные углы ангара, туда, где еще оставалась влажная тень. Выбравшись наружу, вертолет медленно поднялся в воздух, оставляя за собой ошметки черных крылышек.
   — Держись, Хаси! — пробормотал Кику. Перед его глазами стоял Хаси, которого терзали бесы. — Держись! Я лечу к тебе!
   Хаси дрожал, опустив голову между коленей. Он пытался что-то сказать, но не мог произнести ни слова. Вечно он оказывается козлом отпущения. Он чувствовал запах лекарства и ждал, когда придет добрая собака-ищейка и освободит его. Но ранним утром на этой большой улице не было собак, если не считать раздавленных и утрамбованных в асфальт.
   Кто-то положил ему руку на плечо:
   — Вставай! Не лучшее место, чтобы здесь спать.
   Хаси хотел убежать. От выхлопных газов у него слезились глаза и першило в горле. Со всех сторон из-за стекол открытых автомобилей на него смотрели удивленные лица. Кровь, сочащаяся с его запястья, свертывалась на газонной траве. По обеим сторонам бульвара скопились длинные пробки.
   Хаси поднял голову. Полицейский теребил его за плечо:
   — Слышишь меня? Здесь спать не положено! Да ты, кажется, ранен?
   Вдали завыла сирена «скорой помощи». Какой-то водитель-дальнобойщик выплюнул жевательную резинку:
   — Это же певец, тот самый, сирота, что из телика не вылазит! Неужто он превратился в бродягу?
   Пошатываясь, Хаси попытался подняться, но не смог: от спекшейся крови левая рука присохла к траве. Он мог бы сказать, что земля впитала его кровь. Его тело превратилось в дерево. Хаси отодрал руку от земли, послышался звук разрываемой кожи. Стебельки травы приклеились к ране.
   — Слушай, с каких это пор ты стал бродягой? — громко спросил водитель.
   — Давай-ка, пошли! — велел полицейский, тряхнув его за руку.
   Из окна грузовика дальнобойщик протянул Хаси журнал и шариковую ручку:
   — Послушай, ты не мог бы расписаться вот здесь, на фотке этой блондинки? Вот этой, с вытаращенными глазами и торчащими сиськами.
   Водитель вылез из грузовика и сунул журнал Хаси. Тот покачал головой и пробормотал:
   — Нет, не хочу, — но гудки машин и сердитые крики водителей, стоявших позади грузовиков, заглушили его голос.
   Дальнобойщик послюнявил палец и принялся переворачивать страницы журнала, пока не отыскал и не сунул Хаси под нос фотографию, занимавшую целую страницу:
   — Смотри! «Западная девушка с изумительной грудью опускает голову на средневековый инструмент пыток!» Подпишись-ка покрупнее вот здесь, внизу, и я буду покупать твои диски!
   Полицейский попробовал было вмешаться и сказал дальнобойщику:
   — Полезай-ка назад в машину! Ты разве не видишь, что устроил пробку!
   Двое водителей уже вылезли из машин и яростно пинали стоящий посреди дороги грузовик.
   — Эй вы, идиоты! Прекратите это делать! У меня полный кузов яиц! — закричал дальнобойщик.
   Хаси, не отрываясь, смотрел на фото блондинки. «Как печальна эта женщина с обнаженной грудью», — подумал он.
   Один из водителей ударил по грузовику железной кувалдой. Застежки брезента порвались, и несколько яиц вывалилось на шоссе.
   Звук сирены «скорой помощи» приближался. Тринадцать высотных башен сверкали в рассветной дымке. Яичная скорлупа прилипла к шоссе. С воем промчалась карета «скорой помощи». Рассмеялся молодой человек в мотоциклетном шлеме. Ветер принес тяжелый запах и перелистнул страницы журнала. Перед глазами Хаси еще раз мелькнуло печальное лицо «западной девушки». Яйца продолжали выкатываться из грузовика на шоссе. Хаси подобрал два яйца и швырнул их в сторону небоскребов. Они разбились о капот какой-то машины, и липкий желток размазался по нему. Когда машина пришла в движение, на ее капоте отражались окна небоскреба.
   В оконных стеклах больничной палаты, несколько оживляя обстановку, отражались растения в цветочных горшках. Листья трепетали под потоком воздуха из кондиционера. Какая-то женщина с бледным лицом, чтобы придать горшкам блеск, протирала их смазанной вазелином тряпочкой. Ее ноги просвечивали сквозь фиолетовую нейлоновую ночную рубашку. Просвечивал и перевязанный бинтами живот. Кто-то постучал в дверь, и женщина вернулась в постель. Она прикрыла живот одеялом, накинула на плечи полотенце и сказала:
   — Входите, открыто!
   Вошла медсестра в сопровождении Хаси. При виде его Нива — а это была, конечно, она — громко закричала:
   — Не пускайте его сюда!
   Хаси печально опустил голову и показал Нива свое левое запястье:
   — Я не сумасшедший, Нива, я наказал себя, я думал об этом всю ночь.
   Нива дрожала с ног до головы. Медсестра попыталась увести Хаси. Тот оттолкнул медсестру. Она пошатнулась и схватилась за полку, уронив с нее на пол флакон с дезинфицирующим средством, который при падении разбился. По комнате распространился кислый запах, Нива зажала нос. От запаха у Хаси покраснели и припухли глаза. Он продолжал говорить:
   — Понимаешь, я не могу больше оставаться бесполезным. А я знаю, что я бесполезен, я никому не нужен, я никогда никому не был нужен, и тогда мне захотелось самому ни в ком не нуждаться! Но ты же видишь, Нива, я одинок, и, в сущности, никто мне не нужен. Никто никому не нужен. И оттого, что я это понимаю, меня обуяла такая печаль, что я заболел. Но со вчерашнего дня, после того как я выпил немного собственной крови, мне стало немного легче. Мелкие насекомые садились мне на руку, я давил их одно за другим, отчего у меня на руке оставались черные пятна, и подумал, что кто-то задумал раздавить меня, подобно тому как я давил этих насекомых, которые, возможно, воспринимали мою руку как парк. А может быть, считали меня диким животным наподобие льва? Должны же они были понять наконец, что я не бабочка? Понимаешь, существует кто-то, кто хочет раздавить меня, как насекомое, но я не знаю, кто именно, возможно, тот, у кого тело наполнено воздухом, словно огромный шар, возможно, это он и слепил из гончарной глины мою мать — ту, которая произвела меня на свет, а потом бросила.
   — Почему ты хотел меня убить?
   — Я хотел заставить себя полюбить ту чудовищную вещь, которая мне угрожала.
   — Тогда почему не убил?
   — Мне было страшно, что если я убью тебя, то раздавят меня.
   — Хаси, я ничего больше не смогу для тебя сделать. Тебе лучше было бы некоторое время провести в лечебнице.
   Тут появились господин Д. и люди в белых халатах, которые схватили Хаси за руки. Он брыкался и пытался вырваться, забиться в угол комнаты, швырял в этих людей осколками разбитого флакона. Двое санитаров держали его за руки и за ноги. Хаси успел только прокричать:
   — Господин Д.! Я все понял: вы — посланник человека, надутого воздухом!
   Ему запихнули в рот резиновый кляп, рот заклеили и надели наручники. Ощущение кляпа во рту привело Хаси в состояние паники. Он хотел закричать: «Отпустите меня, я ничего не сделаю, отпустите!», но из-за кляпа не мог выдавить ни звука, доносилось только слабое мычание. Хаси принялся сучить ногами, от боли его лицо исказилось.
   Он услышал, что Нива рыдает, а тем временем люди в белых халатах напяливали на него какую-то серую хламиду или, вернее, мешок с длинными рукавами и кожаным поясом. Он услышал, как щелкнули застежки, и понял, что теперь не способен даже пошевелиться. От ужаса Хаси обмочился. «Это что еще такое?» — завопил один из санитаров и принялся бить его по голове.
   — Не бейте его! — закричала Нива, порываясь спуститься с кровати. — Ему страшно!
   Господин Д. не позволил Нива подойти к Хаси.
   — Он не в себе, — сказал господин Д. — Как это ни печально, но безумных приходится связывать.
   Хаси валялся на полу под ногами господина Д., и ему были видны только живот и ноги Нива. Живот слегка вздымался под фиолетовой тканью, натянутая кожа подрагивала от судорожных толчков. Хаси заметался, стараясь хоть как-то приблизиться к ребенку. Он изо всех сил старался дотянуться до живота Нива, прикоснуться к нему, но люди в белых халатах подняли его и, словно мешок, закинули себе на плечи.
   Пока уносили Хаси, господин Д. пытался успокоить Нива:
   — Не печалься, Нива, предохранители перегорели, ему нужно немного отдохнуть, а потом, возможно, снова придет в норму «Нет, он не сможет там отдохнуть, — думала Нива, — в таких местах не отдыхают, он не должен отдыхать!» Обеими руками поддерживая живот, она побежала за Хаси, сдернула с пальца кольцо и сунула ему под смирительную рубашку, прошептав на ухо: «Хаси, это мое кольцо с изумрудом, ты поймешь, ты его помнишь, ты же всегда любил изумруды». Их окружили телекамеры. Сверкали вспышки, слепили прожектора. Камеры фиксировали бледное лицо Хаси, раздутый живот Нива. «Не сдавайся, Хаси! Даже если тебя будут жечь этими лучами, даже если обуглишься, не отступай, Хаси, не пытайся убежать, они тебя снова поймают, продолжай гореть, превратись в изумруд, Хаси, продолжай гореть, пока сам не станешь драгоценностью!» Он повернул голову к телекамерам. В видоискателе увидел тусклую радугу, в которой отражалось его лицо. Он несколько раз повторил в уме: «Это и есть я, мое подлинное лицо: плачущее, изможденное, с кляпом во рту! Это и есть я!» И, обращаясь к своему искаженному облику в видоискателе, подумал: «Где ты был? Где ты был? Я тебя всюду искал!»
   В его волосах застряли осколки флакона, все еще пахнущие дезинфицирующим средством. То здание, куда его увели, было пропитано точно таким же запахом. Во дворе под сенью вишневых деревьев сидела молодая женщина в купальном халате и вязала. Когда Хаси проводили мимо, волейболисты в пижамах прекратили играть и уставились на него. Так же удивленно смотрели на него и женщины, сгрудившиеся вокруг фисгармонии. Когда шли через двор, по подбородку у него струился пот, смешанный со слюной. В конце двора они подошли к ограде с колючей проволокой, и солнце покачивалось в небе в такт шагам сопровождающих его людей в белых халатах. Внутри было темно, но он разглядел стоящую у входа небольшую скульптуру: ребенок в школьной фуражке, с рюкзаком за спиной и табличкой в руках: «Мама и папа, не волнуйтесь! У меня все в порядке. Я жду встречи с вами».
   Гладкие коричневые руки и лицо пластикового манекена были покрыты сетью мелких трещин.
   Хаси провели в комнату с белыми стенами и белым потолком и уложили на кровать. Сняли с бедер пояс. Мелькнули ножницы, и с него стянули штаны. Он почувствовал прикосновение к ляжке чего-то мягкого и холодного. Сделали укол. По телу разлилось тепло, челюсть отвисла. Он подумал, что совершенно не ощущает, где кляп, где язык, а где зубы. Глубоко погрузившись в матрас, он рассматривал лампочки на потолке. Одна из них была неисправна и мигала, отбрасывая зигзагообразные тени. Хаси почувствовал, как кто-то расстегнул застежки смирительной рубашки и вытащил из его рта резиновый кляп, и увидел, что с кляпа капает слюна.
   Хаси подняли с кровати люди в белых халатах. Они потащили его по коридору, вдоль которого шли зарешеченные клетки, и швырнули на мокрый пол. В камере не было ничего, кроме сваленных в углу одеял, а из клетки напротив на Хаси смотрел какой-то старик, кожа которого была покрыта пятнами, а из-под распахнутого халата виднелось что-то вроде подгузника.
   — Ты Хороший Человек? — спросил незнакомец. Лежа на циновке, Хаси приподнялся на локте.
   Старик что-то крикнул и забился в угол. Повернувшись к лампе, он забормотал что-то невразумительное. Потом посмотрел на Хаси безумными глазами и, встретившись с ним взглядом, завопил:
   — Я знаю, кто ты! Ты — Плохой Человек! Верно? Ты идешь по теням Хороших Людей и делаешь их несчастными! Я это знаю, прекрасно знаю! Тебе нужны деньги, правда? Пятьсот йен? У меня их нет, у меня вообще нет денег, но все равно я безгранично благодарен Господу, спасибо, спасибо, спасибо. Господи Боже мой!
   Старик был явно не в себе, на лбу у него вздулись вены, он кричал все громче. Появился санитар и, пнув ногой в зарешеченную дверь, громко потребовал прекратить вопли. Старик показал пальцем на Хаси:
   — Помогите! Это все он! Он ходит по моей тени и приносит несчастье! Умоляю вас, заберите его отсюда! Пусть Плохими Людьми занимается полиция. В больницах должны лежать только Хорошие Люди! В мире нет справедливости! Плохие Люди готовы растоптать тень самого Бога!
   — Прекрати! — завопил санитар, в очередной раз пнув решетку и громко топнув ногой по бетонному полу. — Ты что, дедуля, этого захотел?
   Санитар показал черный резиновый кляп. Увидев кляп, старик сунул в рот руку, словно пытаясь ее съесть. Сначала он издавал какие-то невнятные звуки, потом громко зарыдал. Санитар перепугался:
   — Эй, дедуля, ты не так меня понял. — Старик продолжал рыдать. — Сейчас вызову доктора. Ты и в самом деле хочешь, чтобы я вызвал доктора?
   При слове «доктор» старик прекратил рыдать, хотя спина его по-прежнему дрожала. Он застонал от страха и принялся грызть свою ладонь.
   — Отпусти руку, перестань ее кусать! Старик мотал головой, из руки его капала кровь.
   Санитар отпер висячий замок, шагнул в камеру и схватил старика за руку, пытаясь оторвать ее ото рта:
   — Хватит! Прекрати! — Сняв тапок, он хлестнул им старика по щеке, после чего тот, кажется, немного пришел в себя. — Я сказал, прекрати! Понятно? — продолжал рычать санитар, выкручивая старику ухо. Несчастный затряс головой:
   — Да, да, да!
   Санитар сунул тапок старику под нос:
   — Прекрати!
   — Заткнись! — непроизвольно вырвалось у Хаси. Санитар с яростью обернулся к нему:
   — Что ты сказал?
   Хаси испугался и молча опустил голову. Снова послышался хлесткий удар тапком по морщинистой щеке старика. «Да, да, да!» — донесся слабый голос. Хаси чувствовал себя скверно. Ему хотелось разрезать свой язык на мелкие кусочки, раскромсать его. Потом он подумал, что язык ему отрежет этот человек в белом халате. Он закрыл глаза, прошептал молитву, которую выучил в сиротском приюте, и сказал громко и отчетливо:
   — Заткнись! — И повторил еще раз: — Заткнись! — после чего открыл глаза.
   Санитар отпустил ухо старика и посмотрел на Хаси:
   — Кто это тут выпендривается?
   Он вышел из камеры старика, отпер клетку Хаси и не торопясь вошел к нему:
   — Кому ты сказал «заткнись»?
   Санитар медленно снял с пояса дубинку. Хаси лежал лицом вниз. Дубинка приблизилась. Хаси незаметно ущипнул себя за руку, но ничего не почувствовал. «Я ничего не чувствую. Если он ударит, мне не будет больно». Он поднял глаза на санитара.
   — Так это ты мне приказал заткнуться? — усмехнулся санитар, покачивая головой. Он схватил Хаси за плечо и опрокинул на циновку, а потом приподнял за левую лодыжку. Хаси заколотил по циновке правой ногой, пытаясь вырваться. — Как ты смеешь такое говорить санитару? Кончай выпендриваться, придурок! — сказал он и ударил Хаси дубинкой по ноге.
   Тело Хаси прострелила боль. После второго удара боль пробежала от пяток до подбородка и отозвалась даже в затылке. Хаси сжал зубы, чтобы не закричать. Если бы он открыл рот, то наверняка попросил бы пощады. Он ощутил дрожь в паху. После третьего удара ему стало страшно. Хаси изо всех сил сжал зубы. После четвертого удара у него напряглись мышцы бедер и захотелось помочиться. Он подумал, что со следующим ударом непременно обмочится. «Только бы этого не случилось!» Лодыжка онемела. Страх пронзал все его тело от головы до пят, зубы стучали, но в тот момент, когда он готов уже был просить пощады, он прикусил себе язык. И подумал о том, что, когда собственноручно отрезал себе язык, сумел перенести эту боль. Хаси уже забыл, какой она была. Внезапно ему пришла в голову мысль: «А почему я должен переживать по поводу этого безумного старика из клетки напротив?» Но понимал, что старик — единственный свидетель случившегося.
   «Даже если я описаюсь, мне не будет стыдно. Давай! — бормотал он, стараясь преодолеть страх боли, которую принесет следующий удар. — Давай, бей, не тяни!» От этих слов ему стало легче. Неприятие боли ослабло, желание помочиться исчезло. В этот момент пятый удар обрушился на его лодыжку. Он выдержал боль, стиснув зубы, хотя и пролил несколько капель мочи. «Давай, давай!» — снова пробормотал он. Его голос становился все отчетливей: «Давай, бей, ты ведь это умеешь!» — вопил он, колотя кулаками по циновке. Санитар отпустил Хаси. Хаси перевернулся и посмотрел на санитара. Тот раскраснелся от ярости и снова замахнулся дубинкой. «Бей, бей!» — закричал Хаси. Какое-то время дубинка висела над Хаси, потом санитар медленно опустил ее и сказал:
   — Ты никогда отсюда не выйдешь. С тобой будут хорошо обращаться, назначат хорошее лечение, очень эффективное. Тебе прочистят голову и удалят всю гниль. Увидишь, как это приятно.
   Тыльная сторона ноги Хаси начала разбухать. Старик наблюдал за ним. Как только санитар ушел, старик расхохотался.
   — Так ты, оказывается, Хороший!
   Хаси молча массировал ногу, вытянув ее вдоль прохладной стены.
   — Ты Хороший Человек, Хороший, говорю тебе! — Кричал старик, облизывая руку.
   — Замолчи! — рявкнул Хаси с мрачным видом. — Я тебя ни о чем не спрашиваю. Оставь меня в покое.
   Погрустнев, старик несколько раз покачал головой:
   — Да, да, да…
   Тут Хаси взглянул на кучу одеял в углу своей камеры и с удивлением, обнаружил, что из-под них торчат пальцы ног — красивые, белые, женские. Под этими одеялами лежала женщина! Приглядевшись, Хаси увидел ее волосы, лоб и левую руку.
   — У нее голова совсем не варит, — объяснил старик. — Она ни Хороший Человек, ни Плохой, она просто Капуста. Подгнившая капуста, есть ее нельзя.
   На мизинце левой руки у Капусты было золотое колечко. Окон в камере не было, и Хаси удивился, не жарко ли ей под одеялами. В дальнем конце коридора жужжал вентилятор, однако сюда не доносилось ни малейшего ветерка. Было очень жарко, но Капуста, кажется, даже не вспотела. Тень от абажура желтоватой лампы покрывала ее левую руку, но кольцо время от времени поблескивало. Хаси посмотрел наверх: и абажур, и лампочка были неподвижны. Значит, Капуста шевелила пальцами, и кольцо отражало свет всякий раз, когда палец покидал тень.