Именно сила воображения постоянно мучила наших предков образами всевозможных страхов. И вся их жизнь была попыткой сделать так, чтобы эти страхи не материализовались. И у современного человека сохранилась эта способность представлять себе те или иные события умозрительно. Эта способность может быть обращена и во зло, и во благо. В одном случае она питает собой науку и искусство, в другом — усиливает страх и неуверенность и порождает жестокость. Взрослые часто говорят, что дети очень жестоки. Да, дети ломают игрушки, мучают домашних животных и безжалостно убивают насекомых. Но они делают это не потому, что получают от этого удовольствие. Эти действия им просто необходимы, чтобы расслабиться. Чтобы снять то дикое напряжение, которое они испытывают, представляя себе все ужасы огромного, чужого для них мира. Они не в силах противостоять своему собственному воображению, которое навязчиво рисует им картины убийства насекомых, и поэтому в конце концов насекомое должно погибнуть и своей смертью доказать, что мир это мало волнует, что он не рухнет из-за этого.
А меня все время мучили навязчивые образы, картины того, как я пью кровь, и в четыре года я впервые порезал себе вены. Причем было ясно, что я сделал это нарочно, все страшно испугались, и меня снова повели к психотерапевту. Психотерапевт сказал, чтобы мне ни в коем случае не давали смотреть фильмы ужасов и боевики.
Конечно, нельзя сказать, что я не любил фильмы ужасов, но мой интерес к ним ни в какое сравнение не шел с безумной любовью моих братьев ко всяким страшилкам. Эта любовь проистекала от скуки. Люди, живущие скучной жизнью, нуждаются в какой-то эмоциональной встряске, и такой эмоциональной встряской становятся для них фильмы ужасов. Когда обыватели смотрят фильмы о мертвецах, они каждый раз получают подтверждение тому, что все еще живы и что мир вокруг них стоит непоколебим.
Именно поэтому людям необходимы фильмы ужасов и боевики — это амортизаторы, и если они исчезнут, то человечество потеряет один из самых доступных и безобидных способов разрядки. И вот тогда-то, помяни мое слово, резко возрастет число серийных убийц и моральных извращенцев. Потому что тот, кому придет в голову совершить убийство после того, как он посмотрел боевик, — просто идиот, и для него вполне достаточным стимулом к преступлению может с таким же успехом стать даже программа новостей.
С четырех до шести лет я резал себе вены, наверное, раз десять, если не больше. И знаешь, Кенжи, когда кровь потихоньку вытекает из тебя, капля за каплей, ты чувствуешь такой невообразимый холод, что это просто невозможно описать словами. В итоге ко мне приставили специального человека, который следил, чтобы я не резал себе вены. Это была уродливая пожилая женщина. Однажды она поймала меня, когда я пытался перерезать себе горло, и избила до полусмерти. И вот в один из осенних вечеров, когда моя надзирательница принимала душ, я взял нож моего старшего брата, сунул в карман испеченное мамой печенье, вышел из дому и наконец-то снова потерялся. Я бесцельно бродил по улицам, пока не наткнулся на трамвайные рельсы. И я вспомнил свои долгие прогулки, когда был совсем маленьким. Красные от ржавчины, рельсы были почти полностью утоплены в цементном, с вкраплениями ракушечных обломков, дорожном покрытии. Ракушки нарядно блестели в лучах заходящего солнца.
Я двинулся вдоль рельсов, по направлению к холму. Я и раньше пытался взобраться на него, но у меня так ни разу и не получилось. Улица становилась все уже и уже, я знал наверняка, что потерялся, но ни разу за всю дорогу не оглянулся назад. Мне было страшно.
Я боялся, что мир за моей спиной уже рухнул, рассыпался в прах. Во мне с каждым шагом росло предчувствие, что рано или поздно один из этих двух противостоящих миров — свой или чужой — обязательно должен будет исчезнуть. Поэтому я и решил не оглядываться и сосредоточился только на том, чтобы двигаться вперед. Нож был очень тяжелым. Он то и дело выскальзывал у меня из кармана, я насколько хватало сил прижимал его через ткань штанины к бедру и продолжал брести вдоль трамвайного пути, глядя себе под ноги, на ржавые рельсы и поблескивающие обломки ракушек. И вдруг он кончился. Я был в шоке — мне всегда казалось, что он бесконечен. Я долго стоял у того места, где исчезли рельсы, и думал о том, что это должно быть и есть самый настоящий край света. А когда я поднял глаза, то обнаружил, что стою на вершине холма. Передо мной был пруд, а позади — я обернулся и увидел свой городок, лежавший внизу как на ладони. Раньше я здесь никогда не был и, разумеется, ничего похожего в жизни не видел.
Город внизу был похож на свой собственный макет — я видел каждую улочку, видел домики, сбегавшие с пологих склонов холма, видел тесные торговые ряды и шпили церквей. В центре — столпотворение высотных зданий, зелень Центрального парка, а на краю — промышленные постройки, за которыми начинался порт, с дымящимися трубами и спичечными коробками доков. С вершины холма я разглядел портовый кран, который уже один раз видел, когда мой брат водил меня гулять в порт. Отсюда кран казался детской игрушкой. А еще дальше, там, где кончался порт, было море. Свинцово-серое, затянутое дымкой, оно пахло солью, и этот запах доносился до меня с порывами ветра. Солнце зависло над горизонтом, почти касаясь воды, и я, глядя на этот неохватный пейзаж, испытал мощный прилив сил и одновременно острое чувство беспокойства и даже паники.
С одной стороны, мне казалось, что весь мир лежит у моих ног. А с другой стороны, я ощущал, что теперь существую отдельно от всего мира. Я отрезан от него. Помню, что я был настолько поражен, что даже сказал вслух: «Вот это да!» Это было какое-то божественное откровение.
Когда-то на вершине холма был угольный карьер, но на его месте уже успел образоваться небольшой пруд. В пруду плавали лебеди. Много, никак не меньше десятка. Наверное, они летели на зимовье в теплые края откуда-нибудь с Квебека. Я шел вдоль заросшего камышом берега, пока не увидел подходящего размера каменную глыбу. Усевшись на нее, я достал из кармана печенье, раскрошил его и принялся кидать крошки в воду. Я, правда, не был уверен, что лебеди едят печенье. Через несколько минут птицы заскользили по воде в мою сторону.
Всей стаей. Я знал, что если я встану со своего места и попытаюсь к ним подойти, то они уплывут. Я и сам был, как эти лебеди: если ко мне неожиданно, без предупреждения, подходил кто-то незнакомый, я сразу же пускался в бегство, потому что незнакомец — это враг. Один из лебедей, совсем юный, почти птенец, по неосторожности подплыл ко мне очень близко. Его изящно вылепленное тело было окрашено заходящим солнцем в оранжевые тона. Сердце мое бешено заколотилось, мне казалось, что оно вот-вот выскочит у меня через рот, или глаза, или уши. Я застыл и твердил про себя: «Еще рано, еще рано».
Птица проплыла мимо камышей и оказалась почти у моих ног. Я подумал, что если сейчас протяну руку, то смогу дотянуться до ее тонкой шеи. Но я продолжал сидеть неподвижно и даже перестал крошить печенье в пруд. Лебедь подплыл еще ближе. Стараясь не спугнуть птицу, я медленно достал из кармана нож, вынул его из чехла. Это был настоящий, тяжелый нож с остро отточенным лезвием, и я подумал, что с его помощью у меня все получится именно так, как надо. И что в конце концов я почувствую свое единство с этим миром, распластавшимся у моих ног.
Лебедь был на расстоянии всего нескольких сантиметров от камня, на котором я сидел. Я медленно поднял нож на плечо, как топор, и молниеносным движением со всей силы обрушил его на шею неосторожной птицы. Оказалось, что в лебединой шее есть кость. Раздался сухой треск, как будто сломалась ветка, и из раны потекла кровь. У этой крови был другой вкус, не такой, как у маминой. Она была чуть сладковатой, и я подумал, что, наверное, это из-за печенья.
В тот день я выпил очень много крови. Но никто никогда так и не узнал, что я убил лебедя на вершине холма. Заброшенная шахта считалась дурным местом, там не раз совершались разные преступления, поэтому люди предпочитали туда не ходить… — Фрэнк замолчал, опустил голову и закрыл лицо ладонями. Мне показалось, что он плачет, но он не плакал.
— У меня просто глаза устали, — тихо ответил он на мой безмолвный вопрос. — Я уже давно не спал. А если долго не спать, то глаза начинают болеть. Все остальное не болит, а глаза немного того, не выдерживают. Невыносимая боль.
— А сколько ты не спал? — спросил я.
— Сто двадцать часов или около того, — сказал Фрэнк.
Сто двадцать часов — это пятеро суток. Может, он на стимуляторах сидит? У меня куча знакомых, подсевших на стимуляторы, и даже Джун мне рассказывала о каких-то своих одноклассницах, которые крепко на этой гадости сидят. Если сделать сразу несколько заходов, один за другим, то так вставит, что несколько суток запросто можно не спать.
— Ты — торчок, что ли? — поинтересовался я. Но Фрэнк отрицательно покачал головой.
— После того как я убил двух человек — это произошло в том же городке, где я зарезал лебедя и выпил его кровь, — меня по рекомендации полицейских, которые вели допрос, отправили в психушку. Если не ошибаюсь, это была военная больница. С тех самых пор как я побывал на вершине холма, чувство, что весь мир лежит у моих ног, но при этом я полностью от него отрезан, так меня и не покидало.
Короче, в этой больнице меня под завязку накачали лекарствами. Там было принято подмешивать лекарство в еду, а если я отказывался есть, то специальной палочкой с силиконовым шариком на конце еду насильно проталкивали мне в горло. Вообще-то эта палочка была предназначена для людей, которые не могли сами глотать — людей с раком горла и тому подобное. В общем, в конце концов меня посадили на жидкую диету и кормили как на убой, ну и лекарства, я думаю, тоже имели побочный эффект, так что очень скоро я безобразно растолстел, стал бледным как мертвец и вообще даже не верил, что я — это я. Я ощущал себя тряпичной куклой, набитой не то опилками, не то какой-то синтетической дрянью. Этакий ватный человек. И ощущение, что я — это вовсе не я, не покидало меня потом в течение многих лет.
Наверное, потому что это действительно был вовсе не я. Впрочем, все эти самокопания: я — не я, по большому счету абсолютно бессмысленны. Копайся в себе сколько хочешь, режь себя на куски: единственное, что ты найдешь, — это плоть, кровь и кучку костей.
Год я провел в больнице, после чего меня выпустили. Я стал таким ужасно толстым, что тело меня не слушалось. Наша семья переехала в другое место-в маленький городишко в штате Вирджиния. Ни отец, ни братья со мной не разговаривали. И только через десять лет, когда я уже был совершеннолетним и сидел в тюрьме, мой старший брат пришел как-то меня навестить и сказал мне одну замечательную вещь. Он сказал, что они не хотели со мной говорить не потому, что я убийца, а потому, что я был безобразно толстым и от этого казался им кем-то абсолютно чужим. «Мы не знали, как себя вести в твоем присутствии, о чем с тобой говорить» —так сказал мне мой старший брат.
А совсем не спать, но при этом сохранять ясность мысли я научился уже после того, как меня в четвертый раз отправили в психушку и удалили часть головного мозга. Слышал когда-нибудь про лоботомию? Это такая операция, которая заключается в том, что врач сверлит пациенту дырку в черепе, засовывает туда специальный инструмент типа топорика для льда и водит этим топориком в разные стороны для того, чтобы расщепить нервные волокна в белом веществе. Короче, меня отправили на эту операцию. После нее я должен был стать совсем смирным. В Америке врачи развлекаются с мозгами своих пациентов кто во что горазд, именно поэтому у нас такая сильная школа нейрохирургии.
К тому времени, когда мне вырезали кусок мозга, мне исполнилось пятнадцать и я уже вовсю увлекался всякой чернухой. Меня все время переводили из больницы в детскую колонию, а оттуда снова в больницу и так без конца. А в этих местах известно какие люди сидят, вот я и научился разным полезным штукам типа того, как перерезать человеку горло, чтобы кровь не хлестала, или в каком именно месте нужно воткнуть нож в ахиллесово сухожилие, так чтоб хлопнуло. Ну и кроме того, я научился гипнотизировать людей. Я даже удивился, до чего это оказалось несложным делом…
Знаешь, я вовсе не хочу, чтобы ты думал, будто я убиваю ради самого факта убийства. Это вовсе не так. В тот самый момент, когда все происходит, я, как правило, задумываюсь о том, что, наверное, в мире есть немало других вещей, которыми я мог бы заняться. И тогда у меня возникает чувство, что я стою на пороге важного открытия, что я вот-вот пойму, как жить дальше.
Тебе не кажется странным, что только в момент убийства я могу сосредоточиться на своей собственной жизни? Моя голова начинает работать на полную катушку, и мне кажется, что именно сейчас я открою в себе что-то такое, что в корне все изменит… Кенжи, ты когда-нибудь лежал в психушке?
Фрэнк рассказывал какие-то ужасные вещи, но большинство из них я был просто не в состоянии воспринять. Тем не менее все, что он говорил, оседало, оставалось где-то внутри меня. Я слушал его, как слушают музыку, когда мелодия и ритм проникают в тебя не через уши, а словно просачиваются сквозь поры твоей кожи. Я весь наполнился этим неспешным рассказом, и поэтому, когда Фрэнк спросил меня, не лежал ли я в психушке, этот вопрос вовсе не показался мне странным.
— Нет, — просто ответил я. Более того, пока Фрэнк все это говорил, мне ни разу не пришло в голову, что он сумасшедший. У меня вообще было такое ощущение, что он рассказывает мне какой-то древний миф: «Давным-давно были такие жестокие времена, когда люди убивали и поедали друг друга…» Я как будто бы полностью потерял способность отличать нормальное от ненормального, хорошее от дурного. Меня захлестнуло дикое чувство беспокойства, которое таило в себе возможность какого-то немыслимого освобождения. Абсолютное освобождение от всех докучливых мелочей, которыми переполнена наша жизнь. Это было фантастическое чувство. Как если бы границы между мной и внешним миром вдруг исчезли, перестали существовать. Все вокруг двигалось, скользило, дрожало.
Меня затягивало в какую-то гигантскую невидимую воронку.
— Психушка — это очень любопытное место. Например, именно там я впервые услышал рассказ о психологическом эксперименте с котом. Его проводили следующим образом: кота сажали в специальную клетку. В пол клетки была вмонтирована кнопка. Если кот нажимал на кнопку, ему давали еду. Через некоторое время кот привыкал к такому распорядку-он нажимает на кнопку, ему дают еду, — и тогда его пересаживали в другую клетку и денек-другой морили голодом. После чего снова возвращали в первую клетку с кнопкой. Только теперь вместо еды, нажимая на кнопку, животное получало электрошок. Очень слабый электрошок, не сильнее дуновения ветерка, но эффект был такой же, как от сильного удара током. Кот становился беспокойным, потом у него начинался невроз, он терял аппетит, отказывался от еды и в итоге умирал от голода.
Интересный опыт, правда? Мне о нем рассказал один человек, занимавшийся психологическим тестированием. Ты знаешь, что такое психологический тест? Я, наверное, сотню таких тестов прошел. Почти все из них знал наизусть. К двадцати годам я разбирался во всей этой психологической чепухе лучше, чем те, кто меня тестировал. Самый известный тест-это, конечно, «Миннесотский многоаспектный личностный вопросник». Хочешь, я тебя протестирую?
Меня страшно заинтересовал рассказ про кота. Я очень хорошо себе представил, как тот своей мохнатой лапкой давит на встроенную в пол кнопку. Он знает, что за это ему дадут еды, и эта мысль его, должно быть, радует. А потом его морят голодом и сажают в ту же самую клетку, и то, что раньше доставляло радость, теперь приносит страдания. Все очень легко объясняется, но кот-то этого не понимает. Ему не хватает информации, чтобы адекватно оценить ситуацию, в которой он оказался.
Мне кажется, что, когда я был ребенком, нечто подобное происходило со мной каждый день. Я вовсе не имею в виду смерть отца или другие переживания такого же масштаба. Я говорю о насущных ежедневных проблемах и проблемках. Ребенок не в силах изменить мир взрослых под себя, так, чтобы все действовало по понятным ему законам. Поэтому он все время чувствует себя одиноким и растет сам по себе, не переставая удивляться несправедливости этого мира. Совсем как несчастный кот. В словах и поступках его родителей и других взрослых нет абсолютно никакой логики.
Что же касается Японии, то здесь эта алогичность возведена в квадрат, потому что в этой стране нет стандартов и нет принципов. Здесь нет ничего такого, что считалось бы безусловно важным. Взрослые здесь живут только ради денег и ради того, что имеет денежную ценность: брэндов и фирменных товаров. Все средства массовой информации — газеты, журналы, радио, телевидение-все заполнено многоречивыми признаниями, суть которых сводится к тому, что нынешние взрослые, кроме денег и брэндов, ни в чем не нуждаются, ничем больше не интересуются и совершенно не стесняются в этом признаваться. Наши современники-от суперполитиков и до самого распоследнего служащего, наливающегося до краев дешевым саке в какой-нибудь пивнушке, — всей своей жизнью демонстрируют, что их конечная цель — это деньги, а все остальное хоть пропади пропадом. Спросите их об этом напрямую, и они надуются и станут возражать: «Деньги — это не главное», но их слова — просто наглая ложь. Достаточно взглянуть на то, как они живут, чтобы в этом убедиться. Вот, например, солидные еженедельники для солидных мужчин, единогласно осудившие школьниц, встречающихся за деньги со взрослыми, — они, между прочим, в каждом номере печатают объявления про «эротический массаж по умеренным ценам» и настоятельно рекомендуют своим читателям посетить специальные «утренние публичные дома». Взгляните на них, они обвиняют бюрократов и политиков в коррупции, а сами рекламируют дешевую недвижимость и акции по смешным ценам, и со всех цветных вкладок вам улыбаются довольные, богатые люди, преуспевшие во всем, в чем только можно преуспеть в этой жизни".
Поэтому в этой стране дети изо дня в день, двадцать четыре часа в сутки, триста шестьдесят пять дней в году, чувствуют то, что чувствовал несчастный кот, вместо еды получавший удар током. Но попробуйте только заикнуться об этом, и на вас сразу же набросится какой-нибудь престарелый идиот и начнет читать мораль. «Наглые и неблагодарные твари! Какие у вас могут быть жалобы, если вы ни в еде, ни в чем другом не испытываете недостатка? Мы-то работали, как каторжные, питались одной картошкой, чтобы сделать эту страну богатой…» И каждый раз я смотрю на таких вот пыжащихся придурков и думаю: «Не дай мне бог уподобиться им». Если жить по их правилам, то неизбежно станешь таким же упертым и ограниченным. Нет уж, спасибо. Старичкам-то уже все равно — они того и гляди помрут, а мне еще жить и жить в этой прогнившей стране.
— Кенжи, что с тобой? — Фрэнк смотрел на меня с удивлением.
— Так, ничего, — сказал я.
— Ты, кажется, сердишься. — И Фрэнк, отпив немного воды из бутылки, засмеялся.
— Про кота очень интересно было, — сказал я и глотнул колы. Кола уже часа два простояла на полу, но все еще была ледяной, как будто только что из холодильника. «Ну и местечко…» — подумал я. Меня не покидало ощущение, что снаружи ничего нет, что мы находимся на какой-то изолированной от всего света территории, а судя по холоду, может быть, даже на другой планете. Я представил себе другую планету — звезду, на которой убивать людей — это не преступление. Такая звезда обязательно должна быть. Ведь даже на нашей планете при определенных условиях, например в военное время, люди, убивающие других людей, объявляются героями.
И тут я наконец-то понял, почему, стоя на холодном ветру на улице в двух шагах от полицейского участка в Кабуки-тё, я все-таки не сделал эти два шага и не пошел заявлять на Фрэнка в полицию.
«…Те люди, которые погибли в клубе знакомств, оказавшись в положении кота из психологического опыта, даже не пытались сопротивляться…»
Я посмотрел на Фрэнка и подумал, что он-то сопротивляется. Наверное, он — один из тех немногих, кто осмелился противостоять этому миру, по большому счету, ничем не отличающемуся от кошачьей клетки для опыта, в которой тебя сперва приучают к кормежке на халяву, а потом ни с того ни с сего начинают бить электрическим током. Я взглянул в лицо Фрэнка, освещенное снизу флуоресцентным светом, и понял, что именно так и должен выглядеть человек, которого жизнь изрядно помытарила, но не сломала.
— Ну что, психологический тест? — И Фрэнк, не дожидаясь моего ответа, начал по памяти задавать мне вопросы, один за другим. Я должен был отвечать только «да» или «нет». Вопросы были самые разные: от «Любите ли вы стихи о цветах?» и до «Не кажется ли вам, что ваш половой член имеет странную форму?», ну или, например, что-нибудь вроде: «Получаете ли вы удовольствие от того, что над вами издевается любимый человек?» Штук двести вопросов, не меньше.
— Интересно, правда? — с улыбкой спросил Фрэнк. — Этот тест я сам составил. Вообще-то, когда отвечаешь, нельзя слишком долго размышлять, ответы должны от зубов отскакивать, понимаешь? Это я тебе говорю как специалист. Я столько раз эти тесты проходил, что теперь разбираюсь в них лучше всех в мире!
— Ну и какие результаты? — поинтересовался я. — Я нормальный или не очень?
— Не волнуйся, Кенжи, ты психически здоровый человек со свойственными всем нормальным людям внутренними противоречиями и неуверенностью. Поверь мне, для человека гораздо опаснее быть чересчур непоколебимым в своих пристрастиях и на сто процентов знать, что он любит, а что ненавидит. Это уже в некотором роде показатель. А нормальные люди, все как один, подвержены сомнениям и живут, не зная, откуда в следующую секунду подует ветер и в какую сторону повернется под ветром флюгер.
— А ты нормальный? — спросил я.
— Конечно, — ответил Фрэнк.
Его ответ меня совсем не удивил. «Нормальный, так нормальный», — подумал я. Сегодняшний день, начиная с кусочка человечьей кожи, наклеенного на мою дверь, был переполнен неожиданностями настолько, что я уже больше ничему не мог удивляться. Я был изможден до предела, хотя спать мне не хотелось.
Было ужасно холодно. Мы сидели внутри полуразрушенной клиники. На полу валялся разный медицинский инвентарь. Эта обстановка полного раздрая несомненно повлияла на меня, я как бы эмоционально отупел. Нельзя сказать, что я вдруг почувствовал к Фрэнку симпатию или заразился от него безумием, но одно я знал точно: он тянет меня куда-то, где я никогда не был. Он, как настоящий проводник, ведет меня по нехоженым тропам, попутно давая необходимые объяснения.
— Ты, наверное, устал, — сказал Фрэнк. — Жалко, конечно, я тебе еще столько всего хотел рассказать, но ты лучше все-таки отдохни хоть немного, а то у тебя не останется сил, чтобы слушать колокол.
— Да я все равно не смогу заснуть, — ответил я.
— Боишься, что я тебя убью?
— Не из-за этого. У меня нервы напряжены очень.
— Может, съешь чего-нибудь?
— Не хочу.
— А ты через не хочу. Просто после того как поешь, сразу в сон клонит, — объяснил Фрэнк и достал из картонной коробки, стоявшей возле матраса, кофеварку. Он включил кофеварку в сеть, налил туда минеральной воды и, пока вода закипала, извлек из той же самой коробки два запечатанных стаканчика с моментальной лапшой «Рао»[34].
— Ты все время полуфабрикатами питаешься? — спросил я.
— Кажется, да, — ответил Фрэнк и засмеялся. — Но меня это мало волнует. Я вообще-то не гурман.
— А почему? — спросил я, глядя на струйки пара, вырывающиеся из специального отверстия на крышке кофеварки. — Вроде бы все любят вкусно поесть.
— Ты знаешь, в психушке меня сначала очень долго кормили насильно, а потом накачивали питательной жидкостью, поэтому я разучился понимать, что вкусно, а что нет. Это ведь вопрос вкусовой памяти, а она у меня напрочь отбита. — Он хихикнул. — Но дело даже не в этом, а в том, что, когда я ем вкусную еду, мне кажется, будто я теряю частичку себя, понимаешь? Лишаюсь чего-то очень-очень важного.
«О чем это он?»
— У меня сразу же возникает чувство, что я предаю себя. Отказываюсь от своей миссии, которая состоит в том, чтобы убивать людей.
Когда лапша уже была готова, Фрэнк дал мне пластиковую вилку. Я взял вилку и, втянув в себя теплый солоноватый пар, поднимающийся над лапшой, принялся за еду. Но тут мне пришла в голову мысль:
— А ты будешь убивать людей после того, как послушаешь Колокол Спасения? — спросил я у Фрэнка с набитым ртом.
— Не знаю, — ответил он. — Наверное, у меня нет другого выбора. Да и не было никогда. Это просто необходимость. Я должен убивать для того, чтобы жить. И то, что я вены себе резал, и то, что оттяпал этому лебедю голову и выпил его кровь, — все это тоже по необходимости. Если мозг и тело большую часть времени бездействуют, то человек, даже маленький ребенок, очень быстро впадает в маразм. Кровообращение в мозгу замедляется, совсем, как у кота в эксперименте с электрошоком — к тому моменту, как он окончательно потерял аппетит, у него от стресса кровь в мозгу почти не двигалась.
А меня все время мучили навязчивые образы, картины того, как я пью кровь, и в четыре года я впервые порезал себе вены. Причем было ясно, что я сделал это нарочно, все страшно испугались, и меня снова повели к психотерапевту. Психотерапевт сказал, чтобы мне ни в коем случае не давали смотреть фильмы ужасов и боевики.
Конечно, нельзя сказать, что я не любил фильмы ужасов, но мой интерес к ним ни в какое сравнение не шел с безумной любовью моих братьев ко всяким страшилкам. Эта любовь проистекала от скуки. Люди, живущие скучной жизнью, нуждаются в какой-то эмоциональной встряске, и такой эмоциональной встряской становятся для них фильмы ужасов. Когда обыватели смотрят фильмы о мертвецах, они каждый раз получают подтверждение тому, что все еще живы и что мир вокруг них стоит непоколебим.
Именно поэтому людям необходимы фильмы ужасов и боевики — это амортизаторы, и если они исчезнут, то человечество потеряет один из самых доступных и безобидных способов разрядки. И вот тогда-то, помяни мое слово, резко возрастет число серийных убийц и моральных извращенцев. Потому что тот, кому придет в голову совершить убийство после того, как он посмотрел боевик, — просто идиот, и для него вполне достаточным стимулом к преступлению может с таким же успехом стать даже программа новостей.
С четырех до шести лет я резал себе вены, наверное, раз десять, если не больше. И знаешь, Кенжи, когда кровь потихоньку вытекает из тебя, капля за каплей, ты чувствуешь такой невообразимый холод, что это просто невозможно описать словами. В итоге ко мне приставили специального человека, который следил, чтобы я не резал себе вены. Это была уродливая пожилая женщина. Однажды она поймала меня, когда я пытался перерезать себе горло, и избила до полусмерти. И вот в один из осенних вечеров, когда моя надзирательница принимала душ, я взял нож моего старшего брата, сунул в карман испеченное мамой печенье, вышел из дому и наконец-то снова потерялся. Я бесцельно бродил по улицам, пока не наткнулся на трамвайные рельсы. И я вспомнил свои долгие прогулки, когда был совсем маленьким. Красные от ржавчины, рельсы были почти полностью утоплены в цементном, с вкраплениями ракушечных обломков, дорожном покрытии. Ракушки нарядно блестели в лучах заходящего солнца.
Я двинулся вдоль рельсов, по направлению к холму. Я и раньше пытался взобраться на него, но у меня так ни разу и не получилось. Улица становилась все уже и уже, я знал наверняка, что потерялся, но ни разу за всю дорогу не оглянулся назад. Мне было страшно.
Я боялся, что мир за моей спиной уже рухнул, рассыпался в прах. Во мне с каждым шагом росло предчувствие, что рано или поздно один из этих двух противостоящих миров — свой или чужой — обязательно должен будет исчезнуть. Поэтому я и решил не оглядываться и сосредоточился только на том, чтобы двигаться вперед. Нож был очень тяжелым. Он то и дело выскальзывал у меня из кармана, я насколько хватало сил прижимал его через ткань штанины к бедру и продолжал брести вдоль трамвайного пути, глядя себе под ноги, на ржавые рельсы и поблескивающие обломки ракушек. И вдруг он кончился. Я был в шоке — мне всегда казалось, что он бесконечен. Я долго стоял у того места, где исчезли рельсы, и думал о том, что это должно быть и есть самый настоящий край света. А когда я поднял глаза, то обнаружил, что стою на вершине холма. Передо мной был пруд, а позади — я обернулся и увидел свой городок, лежавший внизу как на ладони. Раньше я здесь никогда не был и, разумеется, ничего похожего в жизни не видел.
Город внизу был похож на свой собственный макет — я видел каждую улочку, видел домики, сбегавшие с пологих склонов холма, видел тесные торговые ряды и шпили церквей. В центре — столпотворение высотных зданий, зелень Центрального парка, а на краю — промышленные постройки, за которыми начинался порт, с дымящимися трубами и спичечными коробками доков. С вершины холма я разглядел портовый кран, который уже один раз видел, когда мой брат водил меня гулять в порт. Отсюда кран казался детской игрушкой. А еще дальше, там, где кончался порт, было море. Свинцово-серое, затянутое дымкой, оно пахло солью, и этот запах доносился до меня с порывами ветра. Солнце зависло над горизонтом, почти касаясь воды, и я, глядя на этот неохватный пейзаж, испытал мощный прилив сил и одновременно острое чувство беспокойства и даже паники.
С одной стороны, мне казалось, что весь мир лежит у моих ног. А с другой стороны, я ощущал, что теперь существую отдельно от всего мира. Я отрезан от него. Помню, что я был настолько поражен, что даже сказал вслух: «Вот это да!» Это было какое-то божественное откровение.
Когда-то на вершине холма был угольный карьер, но на его месте уже успел образоваться небольшой пруд. В пруду плавали лебеди. Много, никак не меньше десятка. Наверное, они летели на зимовье в теплые края откуда-нибудь с Квебека. Я шел вдоль заросшего камышом берега, пока не увидел подходящего размера каменную глыбу. Усевшись на нее, я достал из кармана печенье, раскрошил его и принялся кидать крошки в воду. Я, правда, не был уверен, что лебеди едят печенье. Через несколько минут птицы заскользили по воде в мою сторону.
Всей стаей. Я знал, что если я встану со своего места и попытаюсь к ним подойти, то они уплывут. Я и сам был, как эти лебеди: если ко мне неожиданно, без предупреждения, подходил кто-то незнакомый, я сразу же пускался в бегство, потому что незнакомец — это враг. Один из лебедей, совсем юный, почти птенец, по неосторожности подплыл ко мне очень близко. Его изящно вылепленное тело было окрашено заходящим солнцем в оранжевые тона. Сердце мое бешено заколотилось, мне казалось, что оно вот-вот выскочит у меня через рот, или глаза, или уши. Я застыл и твердил про себя: «Еще рано, еще рано».
Птица проплыла мимо камышей и оказалась почти у моих ног. Я подумал, что если сейчас протяну руку, то смогу дотянуться до ее тонкой шеи. Но я продолжал сидеть неподвижно и даже перестал крошить печенье в пруд. Лебедь подплыл еще ближе. Стараясь не спугнуть птицу, я медленно достал из кармана нож, вынул его из чехла. Это был настоящий, тяжелый нож с остро отточенным лезвием, и я подумал, что с его помощью у меня все получится именно так, как надо. И что в конце концов я почувствую свое единство с этим миром, распластавшимся у моих ног.
Лебедь был на расстоянии всего нескольких сантиметров от камня, на котором я сидел. Я медленно поднял нож на плечо, как топор, и молниеносным движением со всей силы обрушил его на шею неосторожной птицы. Оказалось, что в лебединой шее есть кость. Раздался сухой треск, как будто сломалась ветка, и из раны потекла кровь. У этой крови был другой вкус, не такой, как у маминой. Она была чуть сладковатой, и я подумал, что, наверное, это из-за печенья.
В тот день я выпил очень много крови. Но никто никогда так и не узнал, что я убил лебедя на вершине холма. Заброшенная шахта считалась дурным местом, там не раз совершались разные преступления, поэтому люди предпочитали туда не ходить… — Фрэнк замолчал, опустил голову и закрыл лицо ладонями. Мне показалось, что он плачет, но он не плакал.
— У меня просто глаза устали, — тихо ответил он на мой безмолвный вопрос. — Я уже давно не спал. А если долго не спать, то глаза начинают болеть. Все остальное не болит, а глаза немного того, не выдерживают. Невыносимая боль.
— А сколько ты не спал? — спросил я.
— Сто двадцать часов или около того, — сказал Фрэнк.
Сто двадцать часов — это пятеро суток. Может, он на стимуляторах сидит? У меня куча знакомых, подсевших на стимуляторы, и даже Джун мне рассказывала о каких-то своих одноклассницах, которые крепко на этой гадости сидят. Если сделать сразу несколько заходов, один за другим, то так вставит, что несколько суток запросто можно не спать.
— Ты — торчок, что ли? — поинтересовался я. Но Фрэнк отрицательно покачал головой.
— После того как я убил двух человек — это произошло в том же городке, где я зарезал лебедя и выпил его кровь, — меня по рекомендации полицейских, которые вели допрос, отправили в психушку. Если не ошибаюсь, это была военная больница. С тех самых пор как я побывал на вершине холма, чувство, что весь мир лежит у моих ног, но при этом я полностью от него отрезан, так меня и не покидало.
Короче, в этой больнице меня под завязку накачали лекарствами. Там было принято подмешивать лекарство в еду, а если я отказывался есть, то специальной палочкой с силиконовым шариком на конце еду насильно проталкивали мне в горло. Вообще-то эта палочка была предназначена для людей, которые не могли сами глотать — людей с раком горла и тому подобное. В общем, в конце концов меня посадили на жидкую диету и кормили как на убой, ну и лекарства, я думаю, тоже имели побочный эффект, так что очень скоро я безобразно растолстел, стал бледным как мертвец и вообще даже не верил, что я — это я. Я ощущал себя тряпичной куклой, набитой не то опилками, не то какой-то синтетической дрянью. Этакий ватный человек. И ощущение, что я — это вовсе не я, не покидало меня потом в течение многих лет.
Наверное, потому что это действительно был вовсе не я. Впрочем, все эти самокопания: я — не я, по большому счету абсолютно бессмысленны. Копайся в себе сколько хочешь, режь себя на куски: единственное, что ты найдешь, — это плоть, кровь и кучку костей.
Год я провел в больнице, после чего меня выпустили. Я стал таким ужасно толстым, что тело меня не слушалось. Наша семья переехала в другое место-в маленький городишко в штате Вирджиния. Ни отец, ни братья со мной не разговаривали. И только через десять лет, когда я уже был совершеннолетним и сидел в тюрьме, мой старший брат пришел как-то меня навестить и сказал мне одну замечательную вещь. Он сказал, что они не хотели со мной говорить не потому, что я убийца, а потому, что я был безобразно толстым и от этого казался им кем-то абсолютно чужим. «Мы не знали, как себя вести в твоем присутствии, о чем с тобой говорить» —так сказал мне мой старший брат.
А совсем не спать, но при этом сохранять ясность мысли я научился уже после того, как меня в четвертый раз отправили в психушку и удалили часть головного мозга. Слышал когда-нибудь про лоботомию? Это такая операция, которая заключается в том, что врач сверлит пациенту дырку в черепе, засовывает туда специальный инструмент типа топорика для льда и водит этим топориком в разные стороны для того, чтобы расщепить нервные волокна в белом веществе. Короче, меня отправили на эту операцию. После нее я должен был стать совсем смирным. В Америке врачи развлекаются с мозгами своих пациентов кто во что горазд, именно поэтому у нас такая сильная школа нейрохирургии.
К тому времени, когда мне вырезали кусок мозга, мне исполнилось пятнадцать и я уже вовсю увлекался всякой чернухой. Меня все время переводили из больницы в детскую колонию, а оттуда снова в больницу и так без конца. А в этих местах известно какие люди сидят, вот я и научился разным полезным штукам типа того, как перерезать человеку горло, чтобы кровь не хлестала, или в каком именно месте нужно воткнуть нож в ахиллесово сухожилие, так чтоб хлопнуло. Ну и кроме того, я научился гипнотизировать людей. Я даже удивился, до чего это оказалось несложным делом…
Знаешь, я вовсе не хочу, чтобы ты думал, будто я убиваю ради самого факта убийства. Это вовсе не так. В тот самый момент, когда все происходит, я, как правило, задумываюсь о том, что, наверное, в мире есть немало других вещей, которыми я мог бы заняться. И тогда у меня возникает чувство, что я стою на пороге важного открытия, что я вот-вот пойму, как жить дальше.
Тебе не кажется странным, что только в момент убийства я могу сосредоточиться на своей собственной жизни? Моя голова начинает работать на полную катушку, и мне кажется, что именно сейчас я открою в себе что-то такое, что в корне все изменит… Кенжи, ты когда-нибудь лежал в психушке?
Фрэнк рассказывал какие-то ужасные вещи, но большинство из них я был просто не в состоянии воспринять. Тем не менее все, что он говорил, оседало, оставалось где-то внутри меня. Я слушал его, как слушают музыку, когда мелодия и ритм проникают в тебя не через уши, а словно просачиваются сквозь поры твоей кожи. Я весь наполнился этим неспешным рассказом, и поэтому, когда Фрэнк спросил меня, не лежал ли я в психушке, этот вопрос вовсе не показался мне странным.
— Нет, — просто ответил я. Более того, пока Фрэнк все это говорил, мне ни разу не пришло в голову, что он сумасшедший. У меня вообще было такое ощущение, что он рассказывает мне какой-то древний миф: «Давным-давно были такие жестокие времена, когда люди убивали и поедали друг друга…» Я как будто бы полностью потерял способность отличать нормальное от ненормального, хорошее от дурного. Меня захлестнуло дикое чувство беспокойства, которое таило в себе возможность какого-то немыслимого освобождения. Абсолютное освобождение от всех докучливых мелочей, которыми переполнена наша жизнь. Это было фантастическое чувство. Как если бы границы между мной и внешним миром вдруг исчезли, перестали существовать. Все вокруг двигалось, скользило, дрожало.
Меня затягивало в какую-то гигантскую невидимую воронку.
— Психушка — это очень любопытное место. Например, именно там я впервые услышал рассказ о психологическом эксперименте с котом. Его проводили следующим образом: кота сажали в специальную клетку. В пол клетки была вмонтирована кнопка. Если кот нажимал на кнопку, ему давали еду. Через некоторое время кот привыкал к такому распорядку-он нажимает на кнопку, ему дают еду, — и тогда его пересаживали в другую клетку и денек-другой морили голодом. После чего снова возвращали в первую клетку с кнопкой. Только теперь вместо еды, нажимая на кнопку, животное получало электрошок. Очень слабый электрошок, не сильнее дуновения ветерка, но эффект был такой же, как от сильного удара током. Кот становился беспокойным, потом у него начинался невроз, он терял аппетит, отказывался от еды и в итоге умирал от голода.
Интересный опыт, правда? Мне о нем рассказал один человек, занимавшийся психологическим тестированием. Ты знаешь, что такое психологический тест? Я, наверное, сотню таких тестов прошел. Почти все из них знал наизусть. К двадцати годам я разбирался во всей этой психологической чепухе лучше, чем те, кто меня тестировал. Самый известный тест-это, конечно, «Миннесотский многоаспектный личностный вопросник». Хочешь, я тебя протестирую?
Меня страшно заинтересовал рассказ про кота. Я очень хорошо себе представил, как тот своей мохнатой лапкой давит на встроенную в пол кнопку. Он знает, что за это ему дадут еды, и эта мысль его, должно быть, радует. А потом его морят голодом и сажают в ту же самую клетку, и то, что раньше доставляло радость, теперь приносит страдания. Все очень легко объясняется, но кот-то этого не понимает. Ему не хватает информации, чтобы адекватно оценить ситуацию, в которой он оказался.
Мне кажется, что, когда я был ребенком, нечто подобное происходило со мной каждый день. Я вовсе не имею в виду смерть отца или другие переживания такого же масштаба. Я говорю о насущных ежедневных проблемах и проблемках. Ребенок не в силах изменить мир взрослых под себя, так, чтобы все действовало по понятным ему законам. Поэтому он все время чувствует себя одиноким и растет сам по себе, не переставая удивляться несправедливости этого мира. Совсем как несчастный кот. В словах и поступках его родителей и других взрослых нет абсолютно никакой логики.
Что же касается Японии, то здесь эта алогичность возведена в квадрат, потому что в этой стране нет стандартов и нет принципов. Здесь нет ничего такого, что считалось бы безусловно важным. Взрослые здесь живут только ради денег и ради того, что имеет денежную ценность: брэндов и фирменных товаров. Все средства массовой информации — газеты, журналы, радио, телевидение-все заполнено многоречивыми признаниями, суть которых сводится к тому, что нынешние взрослые, кроме денег и брэндов, ни в чем не нуждаются, ничем больше не интересуются и совершенно не стесняются в этом признаваться. Наши современники-от суперполитиков и до самого распоследнего служащего, наливающегося до краев дешевым саке в какой-нибудь пивнушке, — всей своей жизнью демонстрируют, что их конечная цель — это деньги, а все остальное хоть пропади пропадом. Спросите их об этом напрямую, и они надуются и станут возражать: «Деньги — это не главное», но их слова — просто наглая ложь. Достаточно взглянуть на то, как они живут, чтобы в этом убедиться. Вот, например, солидные еженедельники для солидных мужчин, единогласно осудившие школьниц, встречающихся за деньги со взрослыми, — они, между прочим, в каждом номере печатают объявления про «эротический массаж по умеренным ценам» и настоятельно рекомендуют своим читателям посетить специальные «утренние публичные дома». Взгляните на них, они обвиняют бюрократов и политиков в коррупции, а сами рекламируют дешевую недвижимость и акции по смешным ценам, и со всех цветных вкладок вам улыбаются довольные, богатые люди, преуспевшие во всем, в чем только можно преуспеть в этой жизни".
Поэтому в этой стране дети изо дня в день, двадцать четыре часа в сутки, триста шестьдесят пять дней в году, чувствуют то, что чувствовал несчастный кот, вместо еды получавший удар током. Но попробуйте только заикнуться об этом, и на вас сразу же набросится какой-нибудь престарелый идиот и начнет читать мораль. «Наглые и неблагодарные твари! Какие у вас могут быть жалобы, если вы ни в еде, ни в чем другом не испытываете недостатка? Мы-то работали, как каторжные, питались одной картошкой, чтобы сделать эту страну богатой…» И каждый раз я смотрю на таких вот пыжащихся придурков и думаю: «Не дай мне бог уподобиться им». Если жить по их правилам, то неизбежно станешь таким же упертым и ограниченным. Нет уж, спасибо. Старичкам-то уже все равно — они того и гляди помрут, а мне еще жить и жить в этой прогнившей стране.
— Кенжи, что с тобой? — Фрэнк смотрел на меня с удивлением.
— Так, ничего, — сказал я.
— Ты, кажется, сердишься. — И Фрэнк, отпив немного воды из бутылки, засмеялся.
— Про кота очень интересно было, — сказал я и глотнул колы. Кола уже часа два простояла на полу, но все еще была ледяной, как будто только что из холодильника. «Ну и местечко…» — подумал я. Меня не покидало ощущение, что снаружи ничего нет, что мы находимся на какой-то изолированной от всего света территории, а судя по холоду, может быть, даже на другой планете. Я представил себе другую планету — звезду, на которой убивать людей — это не преступление. Такая звезда обязательно должна быть. Ведь даже на нашей планете при определенных условиях, например в военное время, люди, убивающие других людей, объявляются героями.
И тут я наконец-то понял, почему, стоя на холодном ветру на улице в двух шагах от полицейского участка в Кабуки-тё, я все-таки не сделал эти два шага и не пошел заявлять на Фрэнка в полицию.
«…Те люди, которые погибли в клубе знакомств, оказавшись в положении кота из психологического опыта, даже не пытались сопротивляться…»
Я посмотрел на Фрэнка и подумал, что он-то сопротивляется. Наверное, он — один из тех немногих, кто осмелился противостоять этому миру, по большому счету, ничем не отличающемуся от кошачьей клетки для опыта, в которой тебя сперва приучают к кормежке на халяву, а потом ни с того ни с сего начинают бить электрическим током. Я взглянул в лицо Фрэнка, освещенное снизу флуоресцентным светом, и понял, что именно так и должен выглядеть человек, которого жизнь изрядно помытарила, но не сломала.
— Ну что, психологический тест? — И Фрэнк, не дожидаясь моего ответа, начал по памяти задавать мне вопросы, один за другим. Я должен был отвечать только «да» или «нет». Вопросы были самые разные: от «Любите ли вы стихи о цветах?» и до «Не кажется ли вам, что ваш половой член имеет странную форму?», ну или, например, что-нибудь вроде: «Получаете ли вы удовольствие от того, что над вами издевается любимый человек?» Штук двести вопросов, не меньше.
— Интересно, правда? — с улыбкой спросил Фрэнк. — Этот тест я сам составил. Вообще-то, когда отвечаешь, нельзя слишком долго размышлять, ответы должны от зубов отскакивать, понимаешь? Это я тебе говорю как специалист. Я столько раз эти тесты проходил, что теперь разбираюсь в них лучше всех в мире!
— Ну и какие результаты? — поинтересовался я. — Я нормальный или не очень?
— Не волнуйся, Кенжи, ты психически здоровый человек со свойственными всем нормальным людям внутренними противоречиями и неуверенностью. Поверь мне, для человека гораздо опаснее быть чересчур непоколебимым в своих пристрастиях и на сто процентов знать, что он любит, а что ненавидит. Это уже в некотором роде показатель. А нормальные люди, все как один, подвержены сомнениям и живут, не зная, откуда в следующую секунду подует ветер и в какую сторону повернется под ветром флюгер.
— А ты нормальный? — спросил я.
— Конечно, — ответил Фрэнк.
Его ответ меня совсем не удивил. «Нормальный, так нормальный», — подумал я. Сегодняшний день, начиная с кусочка человечьей кожи, наклеенного на мою дверь, был переполнен неожиданностями настолько, что я уже больше ничему не мог удивляться. Я был изможден до предела, хотя спать мне не хотелось.
Было ужасно холодно. Мы сидели внутри полуразрушенной клиники. На полу валялся разный медицинский инвентарь. Эта обстановка полного раздрая несомненно повлияла на меня, я как бы эмоционально отупел. Нельзя сказать, что я вдруг почувствовал к Фрэнку симпатию или заразился от него безумием, но одно я знал точно: он тянет меня куда-то, где я никогда не был. Он, как настоящий проводник, ведет меня по нехоженым тропам, попутно давая необходимые объяснения.
— Ты, наверное, устал, — сказал Фрэнк. — Жалко, конечно, я тебе еще столько всего хотел рассказать, но ты лучше все-таки отдохни хоть немного, а то у тебя не останется сил, чтобы слушать колокол.
— Да я все равно не смогу заснуть, — ответил я.
— Боишься, что я тебя убью?
— Не из-за этого. У меня нервы напряжены очень.
— Может, съешь чего-нибудь?
— Не хочу.
— А ты через не хочу. Просто после того как поешь, сразу в сон клонит, — объяснил Фрэнк и достал из картонной коробки, стоявшей возле матраса, кофеварку. Он включил кофеварку в сеть, налил туда минеральной воды и, пока вода закипала, извлек из той же самой коробки два запечатанных стаканчика с моментальной лапшой «Рао»[34].
— Ты все время полуфабрикатами питаешься? — спросил я.
— Кажется, да, — ответил Фрэнк и засмеялся. — Но меня это мало волнует. Я вообще-то не гурман.
— А почему? — спросил я, глядя на струйки пара, вырывающиеся из специального отверстия на крышке кофеварки. — Вроде бы все любят вкусно поесть.
— Ты знаешь, в психушке меня сначала очень долго кормили насильно, а потом накачивали питательной жидкостью, поэтому я разучился понимать, что вкусно, а что нет. Это ведь вопрос вкусовой памяти, а она у меня напрочь отбита. — Он хихикнул. — Но дело даже не в этом, а в том, что, когда я ем вкусную еду, мне кажется, будто я теряю частичку себя, понимаешь? Лишаюсь чего-то очень-очень важного.
«О чем это он?»
— У меня сразу же возникает чувство, что я предаю себя. Отказываюсь от своей миссии, которая состоит в том, чтобы убивать людей.
Когда лапша уже была готова, Фрэнк дал мне пластиковую вилку. Я взял вилку и, втянув в себя теплый солоноватый пар, поднимающийся над лапшой, принялся за еду. Но тут мне пришла в голову мысль:
— А ты будешь убивать людей после того, как послушаешь Колокол Спасения? — спросил я у Фрэнка с набитым ртом.
— Не знаю, — ответил он. — Наверное, у меня нет другого выбора. Да и не было никогда. Это просто необходимость. Я должен убивать для того, чтобы жить. И то, что я вены себе резал, и то, что оттяпал этому лебедю голову и выпил его кровь, — все это тоже по необходимости. Если мозг и тело большую часть времени бездействуют, то человек, даже маленький ребенок, очень быстро впадает в маразм. Кровообращение в мозгу замедляется, совсем, как у кота в эксперименте с электрошоком — к тому моменту, как он окончательно потерял аппетит, у него от стресса кровь в мозгу почти не двигалась.