Страница:
Но вокруг нас не только эти нависающие тяжкими воспоминаниями здания. Здесь же стоит памятник и тому, кто по праву может считаться одним из главных руководителей когорт карателей и палачей: вот он - железный Феликс, тот самый легендарный ленинский сподвижник, имя которого прочно слилось с представлением о массовых расстрелах и реках пролитой крови.
И вот как совпало, что именно здесь, в нескольких десятках метров от священного Соловецкого камня, в самом центре Москвы маячит силуэт палача тех самых жертв, память о которых мы собрались почтить.
И в этом есть какое-то странное трагическое недоразумение. Либо пусть стоит здесь памятник Дзержинскому, по нему и площадь названа. Либо пусть его уберут, и она снова станет Лубянкой, куда люди будут приходить отдать долг памяти миллионов жертв коммунистического террора.
Совесть и здравый смысл не допускают такой двойственности".
Потом была панихида, звучал хор, горели свечи...
"На открытии памятника, - было напечатано в газетах на следующий день, - присутствовал первый секретарь МГК КПСС Ю.А.Прокофьев. Он возложил к подножию валуна букет бордовых гвоздик".
После открытия памятника "жертвам тоталитарного режима" бывший заключенный Лев Николаевич Мартюхин, представлявшийся при знакомстве: "заключенный-каторжанин Соловков, Беломорканала и Колымы", написал стихотворение "Соловецкий камень". Он прожил долгую жизнь, ему шел уже девятый десяток, в Соловецком камне для него воплотилась память обо всем, что пережила Россия и пережил он за советское время.
Мартюхин называет Камень "окаменевшим сердцем России".
Камень-надгробие безвестной могилы.
Траур, свеча, панихида и тризна.
Убитый народ, палачи и громилы...
Некрополь жертв коммунизма!
Классы, борьба, злоба и месть...
Лубянка! - кровавое слово чекиста.
Старая площадь - "ум, совесть и честь".
И партийный билет коммуниста.
Камень - царский дворец и Октябрь
Петрограда!
Большевистские съезды, ЦК резолюции
И убийство матросов Кронштадта
По приказу вождя революции!..
А деревня, земля, колоски и декреты?!
Пир сатаны на разбое и мести...
Сельсовет, ГПУ, кулаки и комбеды.
Эшелоны в тайгу и расстрелы на месте.
В нем история, символ, эпоха.
Кровь на полотнище красного флага.
Камень-алтарь, крест и Голгофа,
Ледяной крематорий ГУЛАГа.
Он - ровесник планеты и память веков.
Вечно живой и нетленный свидетель.
Вестник мира и правды и... тяжких оков.
Деспотии и бедствий всех лихолетий.
Приди же, подумай, погрусти, поклонись
Надгробию жертв и страданий безмерных.
Пойми, ужаснись и о них содрогнись,
Без вины, ни за что убиенных.
Исповедуй у камня свою совесть и грех.
О пощади нас, Господь! Спаситель-Мессия!
О, где же ты, вещий Олег?
И где же наш витязь, Россия?
Год спустя, в 1991-м, после провала ГКЧП - попытки старых партийных функционеров вернуть себе всю полноту власти и совершенно не поддержанных народом, что показало истинное отношение его к коммунистам, - народная ненависть обратилась, как некогда на Бастилию, на истуканов партийных вождей, многими тысячами наставленных режимом на улицах и площадях всех населенных пунктов. В Москве первым объектом этой ненависти, естественно, стал создатель ВЧК-ГПУ-НКВД-КГБ изувер Дзержинский. Его памятник был свергнут с пьедестала под восторженные крики многих тысяч москвичей, заполнивших площадь.
В том же 1991 году Моссовет принял решение о возвращении площади исторического названия - Лубянская площадь.
БОЛЬШАЯ ЛУБЯНКА
За Лубянской площадью Троицкая дорога шла по улице, которая теперь называется Большой Лубянкой. В разные времена эти места и сама улица назывались по-разному: Кучково поле, Никольская улица, Сретенская, Лубянка, Большая Лубянская улица, улица имени Дзержинского, или просто - улица Дзержинского, и, наконец, снова - с 1991 года - Большая Лубянка.
За каждым из этих названий улицы стоит определенный период ее истории, характерный своими чертами, событиями, особым духом и внешним обликом улицы: Кучково поле - совсем не то, что Сретенская, или, в народно-разговорном употреблении, Устретенская, улица и просто - Сретенка, а Большая Лубянка совсем не похожа на улицу Дзержинского. Названия улицы как названия глав ее истории, и каждая глава оставила на нынешней, современной улице какую-нибудь памятку о себе, или зримую - здание, остатки старых стен, вошедших в новую кладку, или незримую - на страницах истории и в преданиях, в народной памяти, что еще долговечнее и крепче, чем камень.
Любой человек воспринимает все под углом личных впечатлений и собственного опыта, поэтому близкие по времени события обычно в большей или меньшей степени закрывают и искажают в его сознании историческую перспективу. Так произошло и с нами, с поколениями, жизнь которых хотя бы частично пришлась на советские годы. В нашем сознании почти тысячелетнюю историю Большой Лубянки, одной из старейших московских улиц, закрывает обосновавшийся на ней в 1918 году с его тюрьмами, расстрельными подвалами, следственно-пыточными кабинетами "важнейший, - по словам В.И.Ленина боевой орган Советской власти" - ВЧК, ГПУ, НКВД, МГБ и т.д., в разное время менявший название, но, по сути дела, остававшийся неизменным. Эта "организация" застроила улицу и окрестные переулки своими огромными надстроенными, перестроенными и вновь возведенными зданиями "в архитектурном, - как назвал его современный журналист, - стиле КГБ". Этот журналист говорит: "Улица, отделанная мрамором кладбищенских цветов, улица крематорских пропорций... У улицы была своя история, своя эстетика, свое добро. Уж нету. И москвичи обходят ее стороной". Сказано справедливо, именно так и воспринимал ее в течение долгих десятилетий - и зрительно, и психологически - москвич. Однако за последние годы общественная атмосфера в стране претерпела большие изменения. Оказалось: то, что велено было забыть, - не забыто, чего, говорили, уже нет, - сохранилось. И все более и более проявляется в памяти и пополняется фактами настоящая история Большой Лубянки - история давняя и недавняя...
Но и от мрачных призраков советской Большой Лубянки - улицы Дзержинского - отделаться невозможно.
Большая Лубянка начинается зданиями "в стиле КГБ". Справа - дом № 2 боковой фасад надстроенного и перестроенного здания страхового общества "Россия", о котором уже говорилось в главе "Лубянская площадь", и пристроенный к нему вплотную в 1933 году новый огромный корпус, выходящий фасадом в Фуркасовский переулок. Архитектор пристройки, а фактически совершенно нового здания ГПУ А.Я.Лангман (в соавторстве с И.Г.Безруковым) может считаться создателем "стиля КГБ"; позднейшие здания этого ведомства, какие бы архитекторы их ни строили, придерживались именно этого стиля. Сразу после возведения нового здания ГПУ архитектурная критика нашла в нем отдельные недостатки: нарушение ансамбля, отсутствие единства в решении фасада, несогласованность с соседней застройкой. Но заказчик был доволен, критики смолкли, а Лангман получил новый большой заказ на строительство теперь уже жилого дома ГПУ в Златоустовском переулке на месте снесенного монастыря.
В очерке об А.Я.Лангмане, напечатанном в коллективном труде "Зодчие Москвы. XX век" (1988 г.), отмечена такая особенность творческой деятельности архитектора: "Показательно, что имени Лангмана мы не встретим среди имен участников важнейших всесоюзных конкурсов: он был занят строительством". Действительно, Лангман строил и общественно-административны е, и жилые объекты, среди них такие крупные, как здание Госплана в Охотном ряду, стадион "Динамо" и другие, не подвергая себя конкурсному риску, потому что, сориентировавшись в самом начале своей столичной карьеры (он приехал в Москву из Харькова в 1922 году), выбрал могущественного хозяина и покровителя - ГПУ.
В 1922-1923 годах Лангман строит в одном из переулков Лубянки жилой дом для работников ГПУ. "Маленький трехэтажный, на несколько квартир, почти особняк, - так описывает его специалист-искусствовед, - характерен удачным сочетанием конструктивистской рафинированности объема и отзвуков модерна в деталях. Два круглых эркера увенчаны профилями, на боковом фасаде - круглое окно, один из излюбленных мотивов архитектора".
В этом доме, который чекисты между собой называли "ягудинским особняком" (Милютинский переулок, 9), жила верхушка ГПУ, в него имели доступ лишь немногие, и жизнь в нем была покрыта тайной. Однако, как вспоминает старый чекист М.П.Шрейдер, "большинству оперативных работников ОГПУ конца 20-х так или иначе становилось известно об устраиваемых на квартире Ягоды шикарных обедах и ужинах, где он, окруженный своими любимчиками, упивался своей все возрастающей славой. Я никогда не бывал в ягодинском особняке, но еще в середине двадцатых слышал от начальника административно-организационного управления ОГПУ Островского, что начальник строительного отдела ОГПУ Лурье, бывший соседом Ягоды, несколько раз перестраивал жилище будущего шефа НКВД. В конце двадцатых в этом доме жили также семьи тогдашнего начальника контрразведывательного отдела ОГПУ Артузова, начальника секретного отдела ОГПУ Дерибаса, начальника иностранного отдела Трилиссера, а также Агранова".
Этим особняком Лангман удовлетворил желание начальников ОГПУ жить "красиво" и удобно и после этого становится ведомственным архитектором органов.
В упоминавшемся выше труде "Зодчие Москвы" в итоговой оценке творчества А.Я.Лангмана особенно подчеркивается его гуманизм: "Дома, спроектированные Лангманом, вообще отличались комфортом... Его дома замечательны тем уважением к человеческой психологии и антропометрии, которое присуще, вероятно, лишь опытным архитекторам и вдумчивым врачам. Лангман проектировал, как водится, методом подстановки, перевоплощения для заказчика, как для себя. У него была репутация аккуратного и внимательного к пожеланиям заказчика профессионала".
Судя по описаниям, квартиры, построенные Лангманом для чекистов, действительно были хороши, удобны, просторны ("для Москвы того времени были, - считает автор очерка, - роскошью"). Но нельзя не отметить, что тюремные одиночки в подвалах "дома Наркомвнудела" тоже строились с учетом "человеческой психологии и антропометрии". Они представляют собой глухие каменные мешки - "боксы" - с пристенной каменной лежанкой, но такой длины, что невозможно вытянуть ноги, поэтому человек не мог спать нормально и, промаявшись ночь, к утру был разбит. Он не имел возможности определить даже время суток. Через камеру шла труба парового отопления, включая которую тюремщик мог превратить камеру в дезинфекционную прожарку, а выключая - в холодильник. Лангман действительно был и "психологом", и "внимательным к пожеланиям заказчика профессионалом" - его "бокс" эффективно угнетающе воздействовал и на физическое состояние, и на психику арестованного.
Нечетную сторону Большой Лубянки начинает занимающее целый квартал и загибающееся двумя крыльями на Пушечную улицу и Кузнецкий мост здание также "в стиле КГБ". На крыле, обращенном на Пушечную улицу, укреплена металлическая литая доска с надписью, которая эвфемистически (как будто каждый прохожий не знает, чту находится в этом здании!) объясняет назначение постройки и сообщает имена архитекторов: "Административное здание. Сооружено под руководством архитекторов: Палуя Б.В., Макаревича Г.Б. Ноябрь 1977 г. - декабрь 1982 г.".
Под строительство этого "административного здания" были снесены имевшие в своей основе постройки ХVII-XVIII веков старые дома по линии Пушечной улицы, Большой Лубянки, Кузнецкому мосту и во внутренних дворах.
От места, занимаемого ныне этими двумя зданиями, начинающими Большую Лубянку, и пошло существующее до сих пор название улицы - Лубянка. Слобода новгородцев, поселенных в Москве Иваном III, располагалась как раз здесь, а ее главная улица проходила перпендикулярно нынешней Большой Лубянке - по Пушечной, на которой стоит слободская церковь святой Софии, и по северной стороне Лубянской площади. Слобода на север простиралась до Кузнецкого моста, далее жили своей слободой псковичи, слободу которых так и называли Псковичи, а их церковь, ныне снесенная, называлась храм Введения Пресвятой Богородицы в Псковичах.
В конце ХVIII века на планах Москвы Лубянкой обозначалась эта перпендикулярная улица, а нынешняя Большая Лубянка писалась Сретенкой, или Устретенской улицей. Но в конце ХVIII - начале XIX века часть Сретенки от Лубянской площади до пересечения с нынешним Кузнецким мостом и имевшую, подобно ей, бойкий торговый характер, москвичи стали называть тоже Лубянкой. Это название к середине XIX века распространилось далее по улице до площади Сретенских ворот нынешнего Бульварного кольца. Тогда же к ее названию было прибавлено определение Большая, чтобы не путать с проложенной параллельно ей улицей, в обиходе называемой также Лубянкой и которая, в свою очередь, получила уточняющее добавление - Малая. В этих границах Большая Лубянка существует и в настоящее время.
Однако до настоящего времени на Большой Лубянке осталась живая памятка о старинном ее названии: это - Сретенский переулок, выходящий на нее с правой стороны. Названия московских улиц и особенно переулков, то есть проездов и проходов между улицами, часто указывали направление - куда они ведут. Так, в начале ХVI века в завещании Ивана III одна из улиц обозначается таким описанием: "...что идет от Города... к Сущеву на Дмитровскую дорогу". Эта улица, идущая "на Дмитровскую дорогу", в конце концов стала называться (и называется сейчас) Большой Дмитровкой.
Подобный способ образования названий улиц и переулков действовал и в последующие столетия. В изданном в 1782 году "Описании императорского столичного города Москвы..." перечислен ряд переулков, которые тогда уже существовали, но еще не имели устойчивых названий, и их первоначальные, прикидочные названия построены по тому же принципу, что и при Иване III: "К Белому городу", "К Живодерке старой", "К Пятницкой церкви", "К Трем прудам". В дальнейшем из них возникли названия: Живодерный Старый переулок на Тишинке (с 1931 года - улица Красина) и Трехпрудный переулок.
Сретенский переулок, идущий к Сретенке - будущей Большой Лубянке - от Милютинского переулка, в том же справочнике 1782 года обозначен уже под этим устоявшимся названием, что является свидетельством его более давнего происхождения, он появился и получил свое название, видимо, в ХVII веке.
В ХV-ХVI веках между Лубянкой - слободой новгородцев и рекой Неглинной находился Пушечный двор (память об этом - название улицы Пушечной), на нем лили пушки, колокола, монументальные храмовые паникадила. Здесь литейный мастер Андрей Чохов в 1586 году отлил Царь-пушку. Во второй половине ХVII века Пушечный двор перевели на новое место - за Земляной город к Красному пруду, а земли были розданы частным владельцам под усадьбы и сады. Так появились здесь дворы князей Волконских, Голицыных, Урусовых и другой знати. В начале XIX века территория, ныне занятая творением Палуя и Макаревича, принадлежала князю М.Н.Голицыну, который не чуждался новых экономических тенденций. Он открыл в Москве пассаж "Галереи с магазинами М.Н.Голицына" между Неглинной и Петровкой за Малым театром (на территории нынешнего ЦУМа), а также перестроил под торговые помещения свой дом на Большой Лубянке, не сгоревший в пожар 1812 года.
Среди купцов, снимавших у Голицына и его наследников помещения под свою торговлю, были такие, кто оставил по себе память в московских летописях. В 1813 году здесь открывается просуществовавшая много десятилетий "Санкт-Петербургская кондитерская". В 1814 году профессор Московского университета химик Ф.Ф.Рейс открыл аптеку и начал торговать минеральными водами, позже в компании с коллегой - профессором медицины X.И.Лодером он открыл на Остоженке известное "Лечебное заведение искусственных минеральных вод". С именем Лодера предание связывает появление в русском языке слова "лодырь" - так народ прозвал прогуливавшихся по саду после приема воды вполне здоровых на вид господ. В 1850-е годы в доме Голицына на Большой Лубянке открылась торговля семенами и саженцами садовых и сельскохозяйственных растений Карла Мейера, имевшего собственные питомники и плантации за Семеновской заставой, хорошо известные не только в Москве. Улица, где находилась плантация, до 1974 года называлась Мейеровским проездом (с 1974 года - проспект Буденного).
Иметь торговлю на Большой Лубянке считалось престижным, там открывали свои магазины самые преуспевающие фирмы. В начале XX века в голицынском доме появился новый кондитерский магазин "Товарищество Георг Ландрин".
Историю возникновения этой фирмы известный московский булочник Дмитрий Иванович Филиппов рассказал В.А.Гиляровскому, а тот пересказал ее в книге "Москва и москвичи".
Вот эта история.
На кондитерскую Григория Ефимовича Елисеева - владельца известного всей Москве роскошного магазина на Тверской - работал кустарь по имени Федя. Он производил леденцы, в чем был большой мастер: в отличие от одноцветных леденцов других кустарей, он делал двухцветные: одна половинка - беленькая, другая - красненькая. Кроме него, никто не умел такие делать. Леденцы тогда назывались монпасье и продавались завернутыми в бумажки, обвертывал их сам кустарь-производитель.
Однажды этот Федя наделал целый лоток своего цветного монпасье и накрыл его брезентом, чтобы потом обернуть в обертки. Но в тот день то ли именины какие были, то ли еще что - одним словом, он загулял и забыл про конфеты.
Утром вскакивает с похмелья, видит - лоток накрытый, завязанный, подхватил его и побежал, чтобы не опоздать. Елисеев развязал лоток и закричал на Федю:
- Что ты принес мне?!
Взглянул Федя на товар и вспомнил, что забыл обвернуть конфеты. Взял он лоток и понес домой, раздосадованный.
Лоток тяжелый, присел Федя отдохнуть на тумбу возле женской гимназии. Бегут мимо гимназистки, заглянули в лоток.
- Почем конфеты?
Федя сразу и не понял, занятый своими мыслями, что его спрашивают, а гимназистки торопятся:
- Давай по две копейки.
Гимназисток много, быстро раскупили весь лоток.
- Ты завтра приходи во двор к двенадцати часам, к перемене, - говорят, а одна спрашивает:
- Как тебя зовут?
- Федор, по фамилии Ландрин...
Подсчитал Федя барыши, оказалось - выгоднее, чем отдавать Елисееву. На следующий день принес он свои конфеты в гимназию, а там его уже ждали. "Ландрин пришел!" - кричат. И опять он в два счета расторговался.
- Начал торговать сперва вразнос, потом по местам, а там и фабрику открыл, - закончил свой рассказ Филиппов. - Стали эти конфеты называть "ландрин". Слово показалось заграничное, что и надо для торговли - ландрин да ландрин! А сам-то он - новгородский мужик и фамилию свою получил от речки Ландры, на которой его деревня стоит. К своей "заграничной" фамилии Федор с рекламными целями присоединил и "заграничное" имя - Георг.
А конфеты под народным названием "ландрин" получили огромную популярность из-за дешевизны и потому, что в общем-то были вкусными.
Производство разноцветных леденцов без обертки продолжалось и после революции, причем в гораздо более значительных количествах. В послевоенные годы их выпускали и развесными, и в круглых жестяных коробочках, такая расфасовки была особенно удобна для желающих бросить курить. На коробочках имелась этикетка с торговым названием продукта: "Монпасье леденцовое", но продавцы на витринных этикетках обычно писали более известное и привычное: "ландрин".
Магазины в бывшем голицынском доме существовали до 1920-х годов, а сам дом простоял до 1970-х, поэтому его можно увидеть на фотографиях, да и в памяти многих москвичей сохранился его облик.
Во втором и третьем этажах голицынского дома - над лавками помещались недорогие гостиницы, меблированные комнаты, жилые квартиры, двор был застроен складскими помещениями.
В 1830-е годах в этом доме, в крыле, обращенном на Кузнецкий мост, находилась квартира и мастерская скульптора Ивана Петровича Витали, работа которого "Четыре реки" украшала водоразборный бассейн на Лубянской площади. К тому времени Витали был уже хорошо известен в художественных кругах, он участвовал в создании Триумфальных ворот у Тверской заставы, его скульптуры стояли на парадных воротах Воспитательного дома на Солянке, он имел много заказов на статуи и бюсты от государственных учреждений и частных лиц.
В первой половине 1836 года у Витали, возвращаясь из Италии в Петербург через Москву, несколько месяцев прожил Карл Павлович Брюллов, и здесь в мае 1836 года произошла первая личная встреча Брюллова и Пушкина.
Пушкин был хорошо знаком с его старшим братом Александром, архитектором и талантливым художником-портретистом. Александр Брюллов в 1832-1833 годах сделал рисунок с натуры "Пушкин на обеде, устроенном известным петербургским издателем и книготорговцем А.Ф.Смирдиным", гравюра с которого была помещена на титуле изданного Смирдиным альманаха "Новоселье", в 1832 году сделал акварельный портрет Н.Н.Пушкиной и несколько рисунков к "Домику в Коломне". Но еще прежде знакомства с А.Брюлловым Пушкин увидел работы его брата Карла. Известно, что в 1827 году поэт посетил выставку в Академии художеств, на которой демонстрировалась картина Карла Брюллова "Итальянское утро". Знаменитая картина художника "Последний день Помпеи" вызвала у Пушкина желание этот сюжет выразить средствами поэзии. В его бумагах сохранилась рукопись, которую пушкинисты считают незаконченным наброском, но думается, что это завершенное и отделанное произведение описательного жанра:
Везувий зев открыл - дым хлынул клубом
пламя
Широко развилось, как боевое знамя.
Земля волнуется - с шатнувшихся колонн
Кумиры падают! Народ, гонимый страхом,
Толпами, стар и млад, под воспаленным прахом,
Под каменным дождем бежит из града вон.
После "Последнего дня Помпеи" за художником в России утвердилось, как титул, прозвище "Карл Великий".
"Москва поняла, - рассказывая о пребывании Брюллова в Москве, пишет современник, - что с именем Брюллова соединена первая слава нашего отечества в Европе на поприще искусства, и гостя [...] она приняла со всем радушием своего древнего гостеприимства".
В Москве художник встретил старых друзей и знакомых - соучеников по Академии художеств - И.Т.Дурнова и К.И.Рабуса, писателя М.Н.Загоскина, служившего на должности директора московских театров, А.А.Перовского писателя-романтика, выступавшего в литературе под псевдонимом Антоний Погорельский, и других. Брюллов быстро и легко вошел в круг московской художественной интеллигенции, близко сошелся с самым известным московским художником-портретистом В.А.Тропининым, скульптором И.П.Витали, другими художниками, со знаменитым актером М.С.Щепкиным. Его постоянно окружали люди - поклонники его таланта, в честь его давали обеды, устраивали приемы и вечера - одним словом, общественная и светская Москва, по выражению П.А.Вяземского, "честила и праздновала Брюллова".
На одном из чествований Брюллова, на обеде у коллекционера картин и гравюр, камергера, директора училищ Московской губернии М.А.Окулова присутствовал П.В.Нащокин, задушевный друг Пушкина, и там у него произошел разговор с художником о поэте, о чем он и написал другу:
"Любезный друг Александр Сергеевич. Долго я к тебе не писал, давно и от тебя ничего не получал; впрочем, мне бы хотелось тебя видеть и поговорить с тобою, чем переписываться. Авось удастся мне весною к тебе побывать... Теперь пишу тебе вследствие обеда, который был у Окулова в честь знаменитого Брюллова. Он отправляется в Петербург по Именному повелению.
Уже давно, то есть так давно, что даже не помню, не встречал я такого ловкого, образованного и умного человека. О таланте говорить мне нечего: известен он всему миру и Риму. Тебя, то есть творения, он понимает и удивляется равнодушию русских относительно к тебе. Очень желает с тобою познакомиться и просил у меня к тебе рекомендательного письма...
Кому Европа рукоплескала, того прошу принять с моим рекомендательным письмом благосклонно.
Весь твой П.Нащокин".
Но Брюллову не пришлось воспользоваться рекомендацией Нащокина. Он еще находился в Москве, когда, 2 мая, Пушкин сам приехал в Москву для работы в московском архиве (он собирал материалы для книги о Петре I) и чтобы договориться с московскими книготорговцами о продаже издаваемого им журнала "Современник". Пушкин остановился у Нащокина "противу Старого Пимена, дом г-жи Ивановой".
Видимо, Нащокин к своей характеристике Брюллова, данной в письме, изустно прибавил похвал, и Пушкин, доверяя мнению друга, на следующий день по приезде, не предупреждая (совершенно по-московски!), поехал к Брюллову на Большую Лубянку.
"Я успел уже посетить Брюллова, - пишет Пушкин в письме от 4 мая Наталье Николаевне. - Я нашел его в мастерской какого-то скульптора, у которого он живет. Он очень мне понравился. Он хандрит, боится русского холода и прочего, жаждет Италии, а Москвой очень недоволен. У него видел я несколько начатых рисунков и думал о тебе, моя прелесть. Неужто не будет у меня твоего портрета, им писанного! невозможно, чтоб он, увидя тебя, не захотел срисовать тебя... Мне очень хочется привести Брюллова в Петербург. А он настоящий художник, добрый малый и готов на всё..."
И вот как совпало, что именно здесь, в нескольких десятках метров от священного Соловецкого камня, в самом центре Москвы маячит силуэт палача тех самых жертв, память о которых мы собрались почтить.
И в этом есть какое-то странное трагическое недоразумение. Либо пусть стоит здесь памятник Дзержинскому, по нему и площадь названа. Либо пусть его уберут, и она снова станет Лубянкой, куда люди будут приходить отдать долг памяти миллионов жертв коммунистического террора.
Совесть и здравый смысл не допускают такой двойственности".
Потом была панихида, звучал хор, горели свечи...
"На открытии памятника, - было напечатано в газетах на следующий день, - присутствовал первый секретарь МГК КПСС Ю.А.Прокофьев. Он возложил к подножию валуна букет бордовых гвоздик".
После открытия памятника "жертвам тоталитарного режима" бывший заключенный Лев Николаевич Мартюхин, представлявшийся при знакомстве: "заключенный-каторжанин Соловков, Беломорканала и Колымы", написал стихотворение "Соловецкий камень". Он прожил долгую жизнь, ему шел уже девятый десяток, в Соловецком камне для него воплотилась память обо всем, что пережила Россия и пережил он за советское время.
Мартюхин называет Камень "окаменевшим сердцем России".
Камень-надгробие безвестной могилы.
Траур, свеча, панихида и тризна.
Убитый народ, палачи и громилы...
Некрополь жертв коммунизма!
Классы, борьба, злоба и месть...
Лубянка! - кровавое слово чекиста.
Старая площадь - "ум, совесть и честь".
И партийный билет коммуниста.
Камень - царский дворец и Октябрь
Петрограда!
Большевистские съезды, ЦК резолюции
И убийство матросов Кронштадта
По приказу вождя революции!..
А деревня, земля, колоски и декреты?!
Пир сатаны на разбое и мести...
Сельсовет, ГПУ, кулаки и комбеды.
Эшелоны в тайгу и расстрелы на месте.
В нем история, символ, эпоха.
Кровь на полотнище красного флага.
Камень-алтарь, крест и Голгофа,
Ледяной крематорий ГУЛАГа.
Он - ровесник планеты и память веков.
Вечно живой и нетленный свидетель.
Вестник мира и правды и... тяжких оков.
Деспотии и бедствий всех лихолетий.
Приди же, подумай, погрусти, поклонись
Надгробию жертв и страданий безмерных.
Пойми, ужаснись и о них содрогнись,
Без вины, ни за что убиенных.
Исповедуй у камня свою совесть и грех.
О пощади нас, Господь! Спаситель-Мессия!
О, где же ты, вещий Олег?
И где же наш витязь, Россия?
Год спустя, в 1991-м, после провала ГКЧП - попытки старых партийных функционеров вернуть себе всю полноту власти и совершенно не поддержанных народом, что показало истинное отношение его к коммунистам, - народная ненависть обратилась, как некогда на Бастилию, на истуканов партийных вождей, многими тысячами наставленных режимом на улицах и площадях всех населенных пунктов. В Москве первым объектом этой ненависти, естественно, стал создатель ВЧК-ГПУ-НКВД-КГБ изувер Дзержинский. Его памятник был свергнут с пьедестала под восторженные крики многих тысяч москвичей, заполнивших площадь.
В том же 1991 году Моссовет принял решение о возвращении площади исторического названия - Лубянская площадь.
БОЛЬШАЯ ЛУБЯНКА
За Лубянской площадью Троицкая дорога шла по улице, которая теперь называется Большой Лубянкой. В разные времена эти места и сама улица назывались по-разному: Кучково поле, Никольская улица, Сретенская, Лубянка, Большая Лубянская улица, улица имени Дзержинского, или просто - улица Дзержинского, и, наконец, снова - с 1991 года - Большая Лубянка.
За каждым из этих названий улицы стоит определенный период ее истории, характерный своими чертами, событиями, особым духом и внешним обликом улицы: Кучково поле - совсем не то, что Сретенская, или, в народно-разговорном употреблении, Устретенская, улица и просто - Сретенка, а Большая Лубянка совсем не похожа на улицу Дзержинского. Названия улицы как названия глав ее истории, и каждая глава оставила на нынешней, современной улице какую-нибудь памятку о себе, или зримую - здание, остатки старых стен, вошедших в новую кладку, или незримую - на страницах истории и в преданиях, в народной памяти, что еще долговечнее и крепче, чем камень.
Любой человек воспринимает все под углом личных впечатлений и собственного опыта, поэтому близкие по времени события обычно в большей или меньшей степени закрывают и искажают в его сознании историческую перспективу. Так произошло и с нами, с поколениями, жизнь которых хотя бы частично пришлась на советские годы. В нашем сознании почти тысячелетнюю историю Большой Лубянки, одной из старейших московских улиц, закрывает обосновавшийся на ней в 1918 году с его тюрьмами, расстрельными подвалами, следственно-пыточными кабинетами "важнейший, - по словам В.И.Ленина боевой орган Советской власти" - ВЧК, ГПУ, НКВД, МГБ и т.д., в разное время менявший название, но, по сути дела, остававшийся неизменным. Эта "организация" застроила улицу и окрестные переулки своими огромными надстроенными, перестроенными и вновь возведенными зданиями "в архитектурном, - как назвал его современный журналист, - стиле КГБ". Этот журналист говорит: "Улица, отделанная мрамором кладбищенских цветов, улица крематорских пропорций... У улицы была своя история, своя эстетика, свое добро. Уж нету. И москвичи обходят ее стороной". Сказано справедливо, именно так и воспринимал ее в течение долгих десятилетий - и зрительно, и психологически - москвич. Однако за последние годы общественная атмосфера в стране претерпела большие изменения. Оказалось: то, что велено было забыть, - не забыто, чего, говорили, уже нет, - сохранилось. И все более и более проявляется в памяти и пополняется фактами настоящая история Большой Лубянки - история давняя и недавняя...
Но и от мрачных призраков советской Большой Лубянки - улицы Дзержинского - отделаться невозможно.
Большая Лубянка начинается зданиями "в стиле КГБ". Справа - дом № 2 боковой фасад надстроенного и перестроенного здания страхового общества "Россия", о котором уже говорилось в главе "Лубянская площадь", и пристроенный к нему вплотную в 1933 году новый огромный корпус, выходящий фасадом в Фуркасовский переулок. Архитектор пристройки, а фактически совершенно нового здания ГПУ А.Я.Лангман (в соавторстве с И.Г.Безруковым) может считаться создателем "стиля КГБ"; позднейшие здания этого ведомства, какие бы архитекторы их ни строили, придерживались именно этого стиля. Сразу после возведения нового здания ГПУ архитектурная критика нашла в нем отдельные недостатки: нарушение ансамбля, отсутствие единства в решении фасада, несогласованность с соседней застройкой. Но заказчик был доволен, критики смолкли, а Лангман получил новый большой заказ на строительство теперь уже жилого дома ГПУ в Златоустовском переулке на месте снесенного монастыря.
В очерке об А.Я.Лангмане, напечатанном в коллективном труде "Зодчие Москвы. XX век" (1988 г.), отмечена такая особенность творческой деятельности архитектора: "Показательно, что имени Лангмана мы не встретим среди имен участников важнейших всесоюзных конкурсов: он был занят строительством". Действительно, Лангман строил и общественно-административны е, и жилые объекты, среди них такие крупные, как здание Госплана в Охотном ряду, стадион "Динамо" и другие, не подвергая себя конкурсному риску, потому что, сориентировавшись в самом начале своей столичной карьеры (он приехал в Москву из Харькова в 1922 году), выбрал могущественного хозяина и покровителя - ГПУ.
В 1922-1923 годах Лангман строит в одном из переулков Лубянки жилой дом для работников ГПУ. "Маленький трехэтажный, на несколько квартир, почти особняк, - так описывает его специалист-искусствовед, - характерен удачным сочетанием конструктивистской рафинированности объема и отзвуков модерна в деталях. Два круглых эркера увенчаны профилями, на боковом фасаде - круглое окно, один из излюбленных мотивов архитектора".
В этом доме, который чекисты между собой называли "ягудинским особняком" (Милютинский переулок, 9), жила верхушка ГПУ, в него имели доступ лишь немногие, и жизнь в нем была покрыта тайной. Однако, как вспоминает старый чекист М.П.Шрейдер, "большинству оперативных работников ОГПУ конца 20-х так или иначе становилось известно об устраиваемых на квартире Ягоды шикарных обедах и ужинах, где он, окруженный своими любимчиками, упивался своей все возрастающей славой. Я никогда не бывал в ягодинском особняке, но еще в середине двадцатых слышал от начальника административно-организационного управления ОГПУ Островского, что начальник строительного отдела ОГПУ Лурье, бывший соседом Ягоды, несколько раз перестраивал жилище будущего шефа НКВД. В конце двадцатых в этом доме жили также семьи тогдашнего начальника контрразведывательного отдела ОГПУ Артузова, начальника секретного отдела ОГПУ Дерибаса, начальника иностранного отдела Трилиссера, а также Агранова".
Этим особняком Лангман удовлетворил желание начальников ОГПУ жить "красиво" и удобно и после этого становится ведомственным архитектором органов.
В упоминавшемся выше труде "Зодчие Москвы" в итоговой оценке творчества А.Я.Лангмана особенно подчеркивается его гуманизм: "Дома, спроектированные Лангманом, вообще отличались комфортом... Его дома замечательны тем уважением к человеческой психологии и антропометрии, которое присуще, вероятно, лишь опытным архитекторам и вдумчивым врачам. Лангман проектировал, как водится, методом подстановки, перевоплощения для заказчика, как для себя. У него была репутация аккуратного и внимательного к пожеланиям заказчика профессионала".
Судя по описаниям, квартиры, построенные Лангманом для чекистов, действительно были хороши, удобны, просторны ("для Москвы того времени были, - считает автор очерка, - роскошью"). Но нельзя не отметить, что тюремные одиночки в подвалах "дома Наркомвнудела" тоже строились с учетом "человеческой психологии и антропометрии". Они представляют собой глухие каменные мешки - "боксы" - с пристенной каменной лежанкой, но такой длины, что невозможно вытянуть ноги, поэтому человек не мог спать нормально и, промаявшись ночь, к утру был разбит. Он не имел возможности определить даже время суток. Через камеру шла труба парового отопления, включая которую тюремщик мог превратить камеру в дезинфекционную прожарку, а выключая - в холодильник. Лангман действительно был и "психологом", и "внимательным к пожеланиям заказчика профессионалом" - его "бокс" эффективно угнетающе воздействовал и на физическое состояние, и на психику арестованного.
Нечетную сторону Большой Лубянки начинает занимающее целый квартал и загибающееся двумя крыльями на Пушечную улицу и Кузнецкий мост здание также "в стиле КГБ". На крыле, обращенном на Пушечную улицу, укреплена металлическая литая доска с надписью, которая эвфемистически (как будто каждый прохожий не знает, чту находится в этом здании!) объясняет назначение постройки и сообщает имена архитекторов: "Административное здание. Сооружено под руководством архитекторов: Палуя Б.В., Макаревича Г.Б. Ноябрь 1977 г. - декабрь 1982 г.".
Под строительство этого "административного здания" были снесены имевшие в своей основе постройки ХVII-XVIII веков старые дома по линии Пушечной улицы, Большой Лубянки, Кузнецкому мосту и во внутренних дворах.
От места, занимаемого ныне этими двумя зданиями, начинающими Большую Лубянку, и пошло существующее до сих пор название улицы - Лубянка. Слобода новгородцев, поселенных в Москве Иваном III, располагалась как раз здесь, а ее главная улица проходила перпендикулярно нынешней Большой Лубянке - по Пушечной, на которой стоит слободская церковь святой Софии, и по северной стороне Лубянской площади. Слобода на север простиралась до Кузнецкого моста, далее жили своей слободой псковичи, слободу которых так и называли Псковичи, а их церковь, ныне снесенная, называлась храм Введения Пресвятой Богородицы в Псковичах.
В конце ХVIII века на планах Москвы Лубянкой обозначалась эта перпендикулярная улица, а нынешняя Большая Лубянка писалась Сретенкой, или Устретенской улицей. Но в конце ХVIII - начале XIX века часть Сретенки от Лубянской площади до пересечения с нынешним Кузнецким мостом и имевшую, подобно ей, бойкий торговый характер, москвичи стали называть тоже Лубянкой. Это название к середине XIX века распространилось далее по улице до площади Сретенских ворот нынешнего Бульварного кольца. Тогда же к ее названию было прибавлено определение Большая, чтобы не путать с проложенной параллельно ей улицей, в обиходе называемой также Лубянкой и которая, в свою очередь, получила уточняющее добавление - Малая. В этих границах Большая Лубянка существует и в настоящее время.
Однако до настоящего времени на Большой Лубянке осталась живая памятка о старинном ее названии: это - Сретенский переулок, выходящий на нее с правой стороны. Названия московских улиц и особенно переулков, то есть проездов и проходов между улицами, часто указывали направление - куда они ведут. Так, в начале ХVI века в завещании Ивана III одна из улиц обозначается таким описанием: "...что идет от Города... к Сущеву на Дмитровскую дорогу". Эта улица, идущая "на Дмитровскую дорогу", в конце концов стала называться (и называется сейчас) Большой Дмитровкой.
Подобный способ образования названий улиц и переулков действовал и в последующие столетия. В изданном в 1782 году "Описании императорского столичного города Москвы..." перечислен ряд переулков, которые тогда уже существовали, но еще не имели устойчивых названий, и их первоначальные, прикидочные названия построены по тому же принципу, что и при Иване III: "К Белому городу", "К Живодерке старой", "К Пятницкой церкви", "К Трем прудам". В дальнейшем из них возникли названия: Живодерный Старый переулок на Тишинке (с 1931 года - улица Красина) и Трехпрудный переулок.
Сретенский переулок, идущий к Сретенке - будущей Большой Лубянке - от Милютинского переулка, в том же справочнике 1782 года обозначен уже под этим устоявшимся названием, что является свидетельством его более давнего происхождения, он появился и получил свое название, видимо, в ХVII веке.
В ХV-ХVI веках между Лубянкой - слободой новгородцев и рекой Неглинной находился Пушечный двор (память об этом - название улицы Пушечной), на нем лили пушки, колокола, монументальные храмовые паникадила. Здесь литейный мастер Андрей Чохов в 1586 году отлил Царь-пушку. Во второй половине ХVII века Пушечный двор перевели на новое место - за Земляной город к Красному пруду, а земли были розданы частным владельцам под усадьбы и сады. Так появились здесь дворы князей Волконских, Голицыных, Урусовых и другой знати. В начале XIX века территория, ныне занятая творением Палуя и Макаревича, принадлежала князю М.Н.Голицыну, который не чуждался новых экономических тенденций. Он открыл в Москве пассаж "Галереи с магазинами М.Н.Голицына" между Неглинной и Петровкой за Малым театром (на территории нынешнего ЦУМа), а также перестроил под торговые помещения свой дом на Большой Лубянке, не сгоревший в пожар 1812 года.
Среди купцов, снимавших у Голицына и его наследников помещения под свою торговлю, были такие, кто оставил по себе память в московских летописях. В 1813 году здесь открывается просуществовавшая много десятилетий "Санкт-Петербургская кондитерская". В 1814 году профессор Московского университета химик Ф.Ф.Рейс открыл аптеку и начал торговать минеральными водами, позже в компании с коллегой - профессором медицины X.И.Лодером он открыл на Остоженке известное "Лечебное заведение искусственных минеральных вод". С именем Лодера предание связывает появление в русском языке слова "лодырь" - так народ прозвал прогуливавшихся по саду после приема воды вполне здоровых на вид господ. В 1850-е годы в доме Голицына на Большой Лубянке открылась торговля семенами и саженцами садовых и сельскохозяйственных растений Карла Мейера, имевшего собственные питомники и плантации за Семеновской заставой, хорошо известные не только в Москве. Улица, где находилась плантация, до 1974 года называлась Мейеровским проездом (с 1974 года - проспект Буденного).
Иметь торговлю на Большой Лубянке считалось престижным, там открывали свои магазины самые преуспевающие фирмы. В начале XX века в голицынском доме появился новый кондитерский магазин "Товарищество Георг Ландрин".
Историю возникновения этой фирмы известный московский булочник Дмитрий Иванович Филиппов рассказал В.А.Гиляровскому, а тот пересказал ее в книге "Москва и москвичи".
Вот эта история.
На кондитерскую Григория Ефимовича Елисеева - владельца известного всей Москве роскошного магазина на Тверской - работал кустарь по имени Федя. Он производил леденцы, в чем был большой мастер: в отличие от одноцветных леденцов других кустарей, он делал двухцветные: одна половинка - беленькая, другая - красненькая. Кроме него, никто не умел такие делать. Леденцы тогда назывались монпасье и продавались завернутыми в бумажки, обвертывал их сам кустарь-производитель.
Однажды этот Федя наделал целый лоток своего цветного монпасье и накрыл его брезентом, чтобы потом обернуть в обертки. Но в тот день то ли именины какие были, то ли еще что - одним словом, он загулял и забыл про конфеты.
Утром вскакивает с похмелья, видит - лоток накрытый, завязанный, подхватил его и побежал, чтобы не опоздать. Елисеев развязал лоток и закричал на Федю:
- Что ты принес мне?!
Взглянул Федя на товар и вспомнил, что забыл обвернуть конфеты. Взял он лоток и понес домой, раздосадованный.
Лоток тяжелый, присел Федя отдохнуть на тумбу возле женской гимназии. Бегут мимо гимназистки, заглянули в лоток.
- Почем конфеты?
Федя сразу и не понял, занятый своими мыслями, что его спрашивают, а гимназистки торопятся:
- Давай по две копейки.
Гимназисток много, быстро раскупили весь лоток.
- Ты завтра приходи во двор к двенадцати часам, к перемене, - говорят, а одна спрашивает:
- Как тебя зовут?
- Федор, по фамилии Ландрин...
Подсчитал Федя барыши, оказалось - выгоднее, чем отдавать Елисееву. На следующий день принес он свои конфеты в гимназию, а там его уже ждали. "Ландрин пришел!" - кричат. И опять он в два счета расторговался.
- Начал торговать сперва вразнос, потом по местам, а там и фабрику открыл, - закончил свой рассказ Филиппов. - Стали эти конфеты называть "ландрин". Слово показалось заграничное, что и надо для торговли - ландрин да ландрин! А сам-то он - новгородский мужик и фамилию свою получил от речки Ландры, на которой его деревня стоит. К своей "заграничной" фамилии Федор с рекламными целями присоединил и "заграничное" имя - Георг.
А конфеты под народным названием "ландрин" получили огромную популярность из-за дешевизны и потому, что в общем-то были вкусными.
Производство разноцветных леденцов без обертки продолжалось и после революции, причем в гораздо более значительных количествах. В послевоенные годы их выпускали и развесными, и в круглых жестяных коробочках, такая расфасовки была особенно удобна для желающих бросить курить. На коробочках имелась этикетка с торговым названием продукта: "Монпасье леденцовое", но продавцы на витринных этикетках обычно писали более известное и привычное: "ландрин".
Магазины в бывшем голицынском доме существовали до 1920-х годов, а сам дом простоял до 1970-х, поэтому его можно увидеть на фотографиях, да и в памяти многих москвичей сохранился его облик.
Во втором и третьем этажах голицынского дома - над лавками помещались недорогие гостиницы, меблированные комнаты, жилые квартиры, двор был застроен складскими помещениями.
В 1830-е годах в этом доме, в крыле, обращенном на Кузнецкий мост, находилась квартира и мастерская скульптора Ивана Петровича Витали, работа которого "Четыре реки" украшала водоразборный бассейн на Лубянской площади. К тому времени Витали был уже хорошо известен в художественных кругах, он участвовал в создании Триумфальных ворот у Тверской заставы, его скульптуры стояли на парадных воротах Воспитательного дома на Солянке, он имел много заказов на статуи и бюсты от государственных учреждений и частных лиц.
В первой половине 1836 года у Витали, возвращаясь из Италии в Петербург через Москву, несколько месяцев прожил Карл Павлович Брюллов, и здесь в мае 1836 года произошла первая личная встреча Брюллова и Пушкина.
Пушкин был хорошо знаком с его старшим братом Александром, архитектором и талантливым художником-портретистом. Александр Брюллов в 1832-1833 годах сделал рисунок с натуры "Пушкин на обеде, устроенном известным петербургским издателем и книготорговцем А.Ф.Смирдиным", гравюра с которого была помещена на титуле изданного Смирдиным альманаха "Новоселье", в 1832 году сделал акварельный портрет Н.Н.Пушкиной и несколько рисунков к "Домику в Коломне". Но еще прежде знакомства с А.Брюлловым Пушкин увидел работы его брата Карла. Известно, что в 1827 году поэт посетил выставку в Академии художеств, на которой демонстрировалась картина Карла Брюллова "Итальянское утро". Знаменитая картина художника "Последний день Помпеи" вызвала у Пушкина желание этот сюжет выразить средствами поэзии. В его бумагах сохранилась рукопись, которую пушкинисты считают незаконченным наброском, но думается, что это завершенное и отделанное произведение описательного жанра:
Везувий зев открыл - дым хлынул клубом
пламя
Широко развилось, как боевое знамя.
Земля волнуется - с шатнувшихся колонн
Кумиры падают! Народ, гонимый страхом,
Толпами, стар и млад, под воспаленным прахом,
Под каменным дождем бежит из града вон.
После "Последнего дня Помпеи" за художником в России утвердилось, как титул, прозвище "Карл Великий".
"Москва поняла, - рассказывая о пребывании Брюллова в Москве, пишет современник, - что с именем Брюллова соединена первая слава нашего отечества в Европе на поприще искусства, и гостя [...] она приняла со всем радушием своего древнего гостеприимства".
В Москве художник встретил старых друзей и знакомых - соучеников по Академии художеств - И.Т.Дурнова и К.И.Рабуса, писателя М.Н.Загоскина, служившего на должности директора московских театров, А.А.Перовского писателя-романтика, выступавшего в литературе под псевдонимом Антоний Погорельский, и других. Брюллов быстро и легко вошел в круг московской художественной интеллигенции, близко сошелся с самым известным московским художником-портретистом В.А.Тропининым, скульптором И.П.Витали, другими художниками, со знаменитым актером М.С.Щепкиным. Его постоянно окружали люди - поклонники его таланта, в честь его давали обеды, устраивали приемы и вечера - одним словом, общественная и светская Москва, по выражению П.А.Вяземского, "честила и праздновала Брюллова".
На одном из чествований Брюллова, на обеде у коллекционера картин и гравюр, камергера, директора училищ Московской губернии М.А.Окулова присутствовал П.В.Нащокин, задушевный друг Пушкина, и там у него произошел разговор с художником о поэте, о чем он и написал другу:
"Любезный друг Александр Сергеевич. Долго я к тебе не писал, давно и от тебя ничего не получал; впрочем, мне бы хотелось тебя видеть и поговорить с тобою, чем переписываться. Авось удастся мне весною к тебе побывать... Теперь пишу тебе вследствие обеда, который был у Окулова в честь знаменитого Брюллова. Он отправляется в Петербург по Именному повелению.
Уже давно, то есть так давно, что даже не помню, не встречал я такого ловкого, образованного и умного человека. О таланте говорить мне нечего: известен он всему миру и Риму. Тебя, то есть творения, он понимает и удивляется равнодушию русских относительно к тебе. Очень желает с тобою познакомиться и просил у меня к тебе рекомендательного письма...
Кому Европа рукоплескала, того прошу принять с моим рекомендательным письмом благосклонно.
Весь твой П.Нащокин".
Но Брюллову не пришлось воспользоваться рекомендацией Нащокина. Он еще находился в Москве, когда, 2 мая, Пушкин сам приехал в Москву для работы в московском архиве (он собирал материалы для книги о Петре I) и чтобы договориться с московскими книготорговцами о продаже издаваемого им журнала "Современник". Пушкин остановился у Нащокина "противу Старого Пимена, дом г-жи Ивановой".
Видимо, Нащокин к своей характеристике Брюллова, данной в письме, изустно прибавил похвал, и Пушкин, доверяя мнению друга, на следующий день по приезде, не предупреждая (совершенно по-московски!), поехал к Брюллову на Большую Лубянку.
"Я успел уже посетить Брюллова, - пишет Пушкин в письме от 4 мая Наталье Николаевне. - Я нашел его в мастерской какого-то скульптора, у которого он живет. Он очень мне понравился. Он хандрит, боится русского холода и прочего, жаждет Италии, а Москвой очень недоволен. У него видел я несколько начатых рисунков и думал о тебе, моя прелесть. Неужто не будет у меня твоего портрета, им писанного! невозможно, чтоб он, увидя тебя, не захотел срисовать тебя... Мне очень хочется привести Брюллова в Петербург. А он настоящий художник, добрый малый и готов на всё..."