Страница:
Ни конному, ни пешему нет проезда.
Не много я, красна девица, душ губила:
Погубила я, красна девица, двадцать тысяч,
А старого и малого в счет не клала.
Далее в песне рассказывается о том, как закончилась ее разбойная жизнь: однажды гуляла она "в славном Петровском кружале" - в кабаке возле Петровских ворот, а пила она крепко, почему имела даже прозвище Татьяна-пьяна.
Не глядя я рублевички вынимала,
За стоичку без счету подавала,
Атамановы поступочки показала.
Уж тут меня, девицу, признали:
По имени красну девицу называли,
По отчеству меня величали;
Назад руки красной девице завязали,
Повели меня, красну девицу, во полицию.
"Судите, судьи, меня поскорее,
Раскладывайте огня на соломе,
Вы жгите мое белое тело,
После огня мне голову рубите..."
В 1840 году В.Г.Белинский, перечисляя наиболее популярные лубочные издания, читаемые народом, на первое место ставит сочинение "Танька, разбойница ростокинская, или Царские терема. Историческая повесть в 3-х частях" автора, выступившего под псевдонимом Сергей ...кий. В перечне критика она опережает даже знаменитую "Повесть о приключениях английского милорда Георга".
Автором "Таньки, разбойницы ростокинской", изданной в 1834 году, был С.М.Любецкий, тогда студент Московского университета, впоследствии известный историк, автор многих книг по истории Москвы (на которые и мы в настоящем повествовании часто ссылаемся). Однако Любецкий обычно не упоминал эту повесть среди своих сочинений, вероятно, из-за того, что она была причислена авторитетным критиком к лубочной литературе, то есть к тому виду литературы, который среди "образованной публики" считалось хорошим тоном презирать.
Однако повесть С.М.Любецкого "Танька, разбойница ростокинская" обладала и некоторыми достоинствами. Профессор Л.А.Бессонов в комментариях к народным песням о разбойниках писал три десятилетия спустя после выхода повести в свет, что ее автор "из ходячих преданий составил целый роман или историческую повесть" и что эта "книга, конечно, не по историчности, а по умению сгруппировать для рассказа несколько народных данных, с удовольствием читаемая доселе".
Со временем содержание преданий позабылось, но имя Таньки Ростокинской помнится как романтический эпизод истории ныне отнюдь не романтичного московского рабочего района.
Возвышенность за Ростокиным называлась Поклонной горой, отсюда при подъезде к Москве уже были видны золотые купола московских церквей.
ДАЧНАЯ ЯУЗА
Что такое дача
Ростокину не суждено было стать дачной местностью, но места выше по течению Яузы стали дачными очень давно - в конце ХVIII - начале XIX века.
В начале лета 1803 года, в ту самую пору, когда от городской жары и пыли следовало бы уехать в сельскую свежесть и прохладу, туда, где плещет светлыми струями речка в зеленых берегах, где роща манит под сень своих дерев, Николай Михайлович Карамзин по ряду обстоятельств вынужден был оставаться в Москве.
Его огорчала вынужденная задержка, он любил летнюю жизнь в сельской местности и, уж коли нельзя туда уехать, решил помечтать, поразмышлять о ней - и принялся за сочинение статьи на эту тему.
Николай Михайлович представил себя 62-летним старцем - по тем временам, возраст, считавшийся весьма преклонным, не то что ныне - и с высоты этого умудренного знанием и опытом возраста повел рассказ о нынешних и прошлых временах.
Свое повествование Карамзин назвал "Записки старого московского жителя".
"Эмилия уехала в деревню, - элегически начинает рассказ Старый Московский Житель, - и бостон наш расстроился; на булеваре нет ни души, ибо время неблагоприятно для гулянья: куда же мне деваться и что делать? От скуки всего лучше писать; в таком случае перо служит отводом ее и передает всю скуку автора читателям. Какое мне до них дело! всякий о себе думай... К тому же мне стукнуло 62 года, и я жил не с завязанными глазами в свете: сколько важных наблюдений могу сообщить любопытным, не хуже того славного эфемера, который, родясь на восходе солнца, видит себя в глубокой старости при его захождении, и с красноречием доктора Франклина (автора сей остроумной басни) (Франклин Бенджамин - американский писатель-просветитель ХVIII века. - В.М.) рассказывает юнейшим эфемерам о великих переменах света, замеченных им в течение столь долгого времени, то есть в 15 или 16 часов! Боже мой! сколько сделалось перемен на моих глазах! Красавицы подурнели, веселые женщины стали унылыми; в руках, которые прежде так мило играли опахалом и в легком вальсе обнимали счастливых зефиров, вижу теперь четки или карты..."
Но вдруг Карамзин услышал под окном женский голос, вопрошавший: "Господин! господин! не надобно ли вам цветов?"
"Этот голос, - продолжает Карамзин, - прервав нить идей моих, мог бы чрезмерно рассердить меня, если бы он был не женский; но я, по старой привычке, все еще не умею сердиться на женщин... Смотрю и вижу сельскую невинность, которая, остановясь перед окном моего низенького домика, показывает мне букет свежих ландышей. Встаю с кресел, как молодой человек (ибо у меня еще нет подагры), даю деньги, беру цветы, нюхаю их и снова ищу в голове мыслей... Но чего лучше? этот букет может быть темою... Без сомнения!.. Задумываюсь на минуту и восклицаю: "Слава нынешнему просвещению и великим успехам его в Москве белокаменной!"
И далее Карамзин начинает развивать свою любимую идею о благодетельном влиянии просвещения на общество и на исторические судьбы человечества.
"Так на моей памяти образовалась в нашей столице сия новая отрасль торговли; на моей памяти стали продавать здесь ландыши. Если докажут мне, что в шестидесятых годах хотя один сельский букет был куплен на московской улице, то соглашусь бросить перо свое в первый огонь, который разведу осенью в моем камине... Из чего мы, философы, заключаем, что московские жители просветились, ибо любовь к сельским цветам есть любовь к натуре, а любовь к натуре предполагает вкус нежный: утонченный искусством. Как первые приемы философии склоняют людей к вольнодумству, а дальнейшее употребление сего драгоценного эликсира снова обращает их к вере предков, так первые шаги общежития удаляют человека от натуры, а дальнейшие снова приводят к ней".
Карамзин напоминает о том, что старинные русские бояре не испытывали желания наслаждаться природой, любоваться сельскими ландшафтами и вообще считали возможным жить лишь в городе, что еще в середине ХVIII века "богатому русскому дворянину казалось стыдно выехать из столицы и жить в деревне". Далее он переходит к современной ему эпохе - концу ХVIII - первым годам XIX века. "Какая разница с нынешним временем, когда Москва совершенно пустеет летом; когда всякий дворянин, насытившись в зиму городскими удовольствиями, при начале весны спешит в село слышать первый голос жаворонка или соловья! А кто должен остаться в Москве, тот желает, по крайней мере, переселиться за город; число сельских домиков в окрестностях ее год от году умножается, их занимают не только дворяне, но и купцы. Мне случилось в одной подмосковной деревне видеть крестьянский сарай, обращенный в комнату с диванами; тут в хорошее время года живет довольно богатый купец с своим семейством. В городе у него каменный дом и большой сад, но он говорит: "Что может сравниться летом с приятностью сельской жизни?" Еще не так давно я бродил уединенно по живописным окрестностям Москвы и думал с сожалением: "Какие места! и никто не наслаждается ими!" а теперь везде нахожу общество!"
Статья Н.М.Карамзина "Записки старого московского жителя" - первый в русской печати опыт исторического, психологического и нравственного или, употребляя объединяющий в себе все эти понятия термин карамзинских времен, философского исследования появившегося тогда нового явления в московском быту, впоследствии получившее название летней дачной жизни.
Во времена Карамзина слова "дача" и "дачник" еще не употреблялись в том смысле, какой они получили позже и имеют сейчас. Дачей назывался участок земли, подаренный кому-либо кем-либо (обычно это бывало царское дарение казенных земель), а "дачниками" называли обоих действующих лиц этого акта: дарителя земельного участка и одновременно - получившего этот дар. В таком двойном значении слово "дачник" зафиксировано в словаре В.И.Даля. Дачниками же в нынешнем значении этого слова, то есть живущих на даче, при Карамзине называли описательно - летними обитателями деревень.
Слово "дача" как название летнего загородного отдыха получило распространение в конце 1820-х годов. А.С.Пушкин употребляет его как новое, характерное словцо в набросках двух неосуществленных романов из современной светской жизни. Причем в обоих случаях в первой же фразе: "Гости съезжались на дачу" и "Мы проводили вечер на даче".
В пушкинские времена выезд летом на дачу считался и новинкой, и принадлежностью преимущественно дворянской жизни.
Некоторая вольность общения, бульшая по сравнению с салонной, городской, допускавшаяся среди дачников, вызывала осуждение новых богачей-промышленников из купечества. Н.П.Вишняков - московский купец пишет в своей книге воспоминаний "Из купеческой жизни" про 1830-е годы: "На даче мы никогда не жили. Дачи в то время были новшеством, принятым только в кругу очень богатых и эмансипированных купцов..." По своим средствам Вишняковы считались в Москве в числе "богатых" и могли позволить себе не только нанять, но и приобрести дачу, так что главная причина заключалась в том, что семья еще не была в достаточной степени "эмансипированной". Молодое поколение Вишняковых в 1840-е годы уже имело дачи, но старики продолжали относиться к ним с предубеждением, правда объясняя его неудобствами дачной жизни. "Моя мать, - пишет Н.П.Вишняков, - выросшая в городе, никогда не любила дачной жизни, и впоследствии, когда ей приходилось гостить у кого-нибудь из сыновей, делала это исключительно "из чести", чтоб сделать им удовольствие, и ограничивала обыкновенно свое пребывание коротким промежутком времени. Как истую горожанку ее не пленяли ни перспективы полей и лесов, ни благоухание трав, ни прелесть летнего вечера: она тотчас находила, что "сыро", и удалялась в комнаты. Ее крайне беспокоили комары, мошки и пауки; пыльной деревенской дороге она без всякого сравнения предпочитала чистенькие дорожки своего сада, твердо утрамбованные и посыпанные красным воробьевским песком".
Дальнейшее развитие дачной истории Подмосковья описывает К.А.Полевой в очерке "Москва в середине 1840-х годов": "До французов иметь дачу казалось недосягаемым блаженством богатства, и того почли бы беспутным мотом, кто вздумал бы завести себе дачу; полагали, что только Шереметевы, Голицыны и подобные им бояре могут иметь загородные дома. Теперь, напротив, учители, чиновники, небогатые купцы - все имеют дачи или нанимают их на лето. Богачи помещаются наряду с ними: не у многих есть свои богатые дачи, да и то большей частью приобретенные случайно; живут все очень скромно, по крайней мере без всякой пышности и чванства. Этот новый, прекрасный и здоровый обычай наделил окрестности Москвы множеством прекрасных загородных домов и домиков, и из них-то образовались целые предместья в Сокольниках, на Бутырках, в Петровском. Кроме того, повсюду рассеяны дачи, и в летнее время многие семейства живут даже в крестьянских домах, по ближним деревням".
Во второй половине XIX века летнее пребывание на даче стало необходимой частью жизни всех москвичей, имеющих достаток для ее найма. Слова "дача", "дачная жизнь", "дачник", "дачница" вошли в обиходную речь в своем новом значении, совершенно вытеснив старое, которое напрочь забылось. Тогда же определились и все, как положительные, так и отрицательные, как поэтические, трогательные, так и смешные стороны дачной жизни, появились почти терминологические выражения "дачный роман", "дачное знакомство", "дачный муж". В 1877 году С.И.Любецкий издал путеводитель по окрестностям Москвы, назначение которого обозначил на обложке: "для выбора дач и гуляний". Это было одно из первых, может быть, даже первое издание такого рода. Любецкий открывает книгу теоретической - "философской" - главой "Общий взгляд на дачи и дачную жизнь".
"Что нужно для дач? - вопрошает Любецкий и отвечает: - Чистый воздух, проточная, свежая вода, сухая почва земли, обилие леса... Что дачи полезны в гигиеническом отношении, всякому известно, и по теории и по практике; но требования от дачной жизни не у всех одинаковы: некоторые переезжают на дачи, как в лечебницу, для поправления здоровья, чтоб жить лицом к лицу с природой, им нужен воздух, лес, в котором бы можно было отдохнуть сладко-дремотно, под обмахиванием древесных ветвей; а другие едут на дачи для удовольствия, третьи для каких-нибудь видов... Иным нужен не отдых на дачах, но балы, концерты, фейерверки и изысканный туалет (вериги своего рода)..."
В яркой картине изображает Любецкий возникшую с модой на дачное времяпрепровождение и ставшую вечной проблему найма дачи.
"Лишь только месяц март (бокогрей) начнет принимать в свое распоряжение природу, все газеты наполняются объявлениями, зазывными приглашениями на дачную жизнь в разных близких и дальних загородных областях, окружающих столицу. Еще лед затягивает лужи тонким слоем, снежные мотыльки кружатся в воздушном океане, еще густые туманы, будто прозрачным газом, обволакивают природу, еще многие горожане прогуливаются по московским тротуарам, укутанные в пушистые меха и обутые в камчадальские сапоги, а мысли о найме дач уже теснятся в их воображении..."
В конце XIX - начале XX века возникает много специально дачных поселков, массовое строительство дач вызвало к жизни оригинальный архитектурный стиль - дачную архитектуру - самую невероятную и смелую эклектику. Тогда часто по отношению к таким дачам говорили: "дача-игрушка".
В художественной литературе конца XIX - начала XX века тема дачной жизни занимает довольно заметное место, ее затрагивают и крупные писатели, такие, как А.П.Чехов, И.А.Бунин, М.А.Булгаков, и безвестные газетные юмористы.
Революция во многом изменила бытовую жизнь в России, из нее навсегда ушли многие обычаи и явления, но как только стихли революционные бури, вернулась "оставшаяся от старого мира" дачная жизнь. В чем-то она походила на прежнюю, в чем-то от нее отличалась...
В 1925 году в путеводителе "Вдоль Ярославской железной дороги" мемуарист и краевед Н.М.Щапов подводит как бы итог 150-летнего (принимая во внимание указание Н.М.Карамзина на его начало) развития явления, называемого русской дачной жизнью:
"Дачная жизнь в России представляет оригинальное явление, не повторяющееся в таком виде в других странах. За границей городской житель живет или в городе постоянно, или, имея свободное время, покидает его ежегодно, для отдыха или разнообразия на некоторое время совсем, отправляясь на житье в свое имение, в свою виллу, на курорт или в деревню смотря по возможности и желанию. В больших городах России стал обычным другой порядок: городской житель переселяется с семьей за город, посещая отсюда город ежедневно по своим делам".
Конечно, двадцатыми-тридцатыми годами история подмосковной дачной жизни не кончается, дачи продолжали существовать и существуют до сих пор. Но это явление московского быта приобрело новый облик, и иным стал современный тип дачника, вернее, типы, ибо дачники бывают разные: дачником называет себя обитатель двухэтажного особняка, окруженного гектарами леса, и владелец хибары на шести сотках "садово-огородного" участка. Мы не будем здесь рассматривать современный период: дачная история мест, о которых идет речь в этой книге, завершилась еще в предвоенные годы, так как они перестали быть дачными местами, войдя в черту города.
Вернемся к непосредственной теме нашего повествования - к Троицкой дороге и к Ростокину, о котором говорилось в предыдущей главе.
Конечно, оживленная проезжая дорога - не лучшее место для летнего дачного отдыха. Поэтому в самом Ростокине настоящих дачников практически никогда не было. Но его окрестности занимают почетное место в истории подмосковной дачной жизни, потому что именно здесь, на берегах Яузы, появились первые в России представители и энтузиасты этой жизни.
Свои наблюдения над летними обитателями деревень Николай Михайлович Карамзин делал в деревнях по Яузе. Эти места идеально подходили для дачной жизни: близко от города, так что при необходимости легко было добраться до Москвы, окрестная природа сохранилась в своей первобытной прелести лучше, чем где бы то ни было в Подмосковье, так как и Сокольнические леса и Лосино-Погонный остров весь ХVIII век оставались царскими заповедными угодьями, защищенными от промышленного строительства... И даже позже, когда промышленность вторглась в сельскую тишину, обезображивая и уничтожая природу на отдельных участках, район оставался традиционно дачным вплоть до двадцатых годов нашего века.
Леоново
"Алексеевское позади, проехали Ростокино, - писал путник начала XX века, проезжающий по Троицкой дороге. - Взбираемся на холм. Справа виднеется огромный акведук. Миллионный мост, остатки екатерининских времен. Налево за оврагом видна Леоновская церковь. Она скромней и невзрачней, чем Алексеевская. Но в ее облике есть что-то манящее, робкое и особенный отпечаток чистоты в ее белизне".
Церковь села Леонова во имя Ризположения Пресвятой Богородицы, что на Яузе, сохранилась. С какой стороны на нее ни посмотришь: то ли с Яузы, откуда она видна в окружении зеленых лип, то ли на фоне многоэтажных кварталов улицы Докукина, в окружении которых она теперь оказалась, старинная церковка и сейчас изящна, ладна и действительно несет на себе обаяние скромной сельской простоты.
Село Леоново снесено в 1960-1980-е годы, большая часть его территории застроена. Названия улиц, проходящих по ней, дают возможность определить его прежнее местоположение и границы.
Возле станции метро "Ботанический сад" проходит улица Леонова. Станция находится приблизительно на ее середине. В начале улицы вправо от нее отходит 1-й проезд Леонова.
Сейчас среди названий московских улиц большинство составляют названия, образованные от фамилии какого-либо деятеля. Поэтому и улица Леонова, окруженная названиями подобного типа - улица Бажова, Амундсена, Седова, летчика Бабушкина, - заставляет предполагать, что она также названа в честь человека по фамилии Леонов. Почти все, кого я спрашивал, в честь кого названа эта улица, отвечали, что в честь советского писателя Леонида Леонова. Однако у этого названия другое происхождение, и, к сожалению, название это изувечено глухим к русскому языку бюрократом.
История названия улицы Леонова легко прослеживается по документам.
В 1920-е годы, когда Ростокинская волость фактически стала частью Москвы, почтовый адрес села Леонова обозначался его названием: село Леоново (например, в справочнике-путеводителе "Москва в планах" 1929 года издания).
Весной 1930 года село Леоново было включено в состав города, его новый статус потребовал и нового топонимического оформления населенного пункта, единого для всего города. Две улицы села получили названия: Первая улица села Леонова и Вторая улица села Леонова, переулки между ними были названы 1-й - 4-й проезды села Леонова. Кроме того, было еще одно название, связанное с названием села: дорога от Ярославского шоссе до Леонова называлась Леоновской. В 1955 году, когда вдоль нее встали дома, она была названа Леоновской улицей, а в 1964-м переименована в улицу Докукина - в честь летчика, Героя Советского Союза, погибшего в 1943 году.
По мере застройки микрорайона пропадали деревенские улицы и с ними их названия. Но еще раньше, в 1940-е - 1950-е годы, названия улиц и проездов села Леонова упростились: в какой-то канцелярии выбросили из названия слово "село", и осталось нынешнее название - улица Леонова. В то же самое время известно, что по законам русского языка и правилам московской топонимики, названия московских улиц, происходящие от географических наименований, образуются в форме прилагательного с суффиксом -ский, -ская: Ростокинская улица, Алексеевская улица, Игарский проезд. Именно так образованы соответствующие названия вокруг улицы Леонова, название которой по своей форме, к сожалению, не сохраняет память о старинном селе, а напротив затемняет ее.
Впервые Леоново упоминается в ХVI веке в царствование Ивана Грозного. Сначала в Писцовой книге 1573 года о нем говорится как об одной из деревень поместья боярина Федора Федоровича Карпова: "В Манатьином стану... пустошь Левоново, что была деревня, пашня 20 четьи в поле, сена 20 копен, лесу пашенного 4 десятины". В годы опричнины Карповы подверглись преследованиям, в Синодик для поминовения по приказанию царя Ивана Грозного были внесены "убиенные" Карповы - Федор, Михаил, Василий и Иван с женой. По свидетельству Писцовых книг 1586 года, поместья Карповых были разорены и заброшены. Дьяк Хлопов, составлявший эти книги, описывает выразительную картину: "Левоново, что была деревня и иные (пустоши), а имян их сыскать неким, в которых пашня поросла в кол и жердь". Поместья Карповых были взяты в казну.
В 1626 году эти земли получил от царя Михаила "в поместье", то есть в пожизненное владение без права продажи, стольник князь Иван Никитич Хованский. "В двух пустошах Левоновой да Коровьей (на другом берегу Яузы, против Леонова. - В.М.), - как сообщает указ, - было "перелогом" и лесом поросло середние и худые земли 60 четвертей в поле, сена 45 копен, лесу, болота 2 десятины".
Хотя Леоново было дано Хованскому в "поместье", оно стало без всяких на то документов "вотчинным", то есть наследственным, владением Хованских.
Первый хозяин Леонова из Хованских князь Иван Никитич редко бывал в нем, чаще он или нес службу в каком-нибудь пограничном городе, или находился в походе.
Однако при нем в Леонове в 1630-е годы была построена деревянная церковь во имя праздника Ризположения Пресвятой Богородицы, а в конце 1640-х годов отстроена усадьба.
Очень редкое для России посвящение храма празднику Ризположения - в память обретения в V веке византийским императором Львом священных одеяний Богородицы и возведения в Константинополе храма для помещения в нем священных риз Божией Матери - в данном случае имеет простое объяснение. Дело в том, что в Кремле была Ризположенская церковь на патриаршем дворе и была особенно почитаема отцом государя патриархом Филаретом, фактически правившим Россией, и Хованский, будучи опытным царедворцем, хотел ему угодить. Возможно, и имение было получено князем Иваном Никитичем не без помощи патриарха.
Потомки Хованского в конце ХVII - начале ХVIII века пережили жестокие потрясения и опалы, но их род всегда оставался при дворе. После подавления стрелецких волнений 1682 года, известных под названием "Хованщины", глава стрелецкого приказа князь Иван Андреевич Хованский и его сын Андрей были казнены, другие Хованские подверглись опале. Но после падения Софьи опала с них была снята.
В 1719 году, уже в царствование Петра I, владельцем Леонова стал двадцатилетний князь Василий Петрович Хованский, морской офицер, приобретший внешний лоск, но еще более преуспевший в разгуле и дебоширствах. Один из его дебошей историки связывают с постройкой в Леонове каменного храма.
Эта история стала широко известна в придворных кругах. Ее описал в своем дневнике камер-юнкер герцога Голштинского Фридрих Вильгельм Берхгольц:
"Молодой князь Хованский, зять старого барона Шафирова, года два тому назад пригласил в одно из своих имений (речь идет о Леонове. - В.М.) несколько молодых русских князей и дворян. Гости напоили его до бесчувствия, одели, как мертвеца, положили в найденный там настоящий гроб, отнесли в церковь, поставили перед алтарем и совершили над ним все употребительные у русских похоронные обряды, но оскорбляющим религию образом... Мало того, они, как рассказывают, обошлись непочтительно и с церковными сосудами, в особенности с чашей. Покончив все эти шалости, они ушли, оставив его в гробу пред алтарем, где он и лежал до тех пор, пока не пришли церковные служители и не вынесли его из церкви. Сам Хованский стыдился рассказывать о случившемся и охотно скрыл бы все это дело, но оно дошло до его тестя Шафирова, который пожаловался императору и довел до того, что все виновные в этом деле были приговорены к смерти. Однако государь смягчил приговор, приказав всех участников наказать телесно в своем присутствии".
Петр сам развлекался тем, что устраивал кощунственные "шутейные" церковные обряды, и, конечно, молодые "шалуны" лишь подражали государю, но, видимо, здесь царь решил показать, что то, что позволено ему, не позволено подданным.
После порки князь Василий Хованский продолжал делать успешную карьеру, имел придворные звания шталмейстера и камергера, был кавалером многих орденов.
Историк села Леонова В.А.Капустин полагал, что строительство каменной церкви Ризположения, заменившей деревянную, было "искупительной жертвой шалости родовитой молодежи". Возможно, так оно и было. Церковь заложена в 1719 году (в год "шалости"), освящена в июне 1722 года. Как раз летом 1722 года Берхгольц гостил в соседнем с Леоновым селе Свиблове - имении Нарышкиных, и ко времени пребывания там относится приведенная выше запись из его дневника.
Церковь Ризположения Пресвятой Богородицы в Леонове представляет собой характерный сельский храм того типа и облика, каким он сложился к началу ХVIII века. По сравнению с возводившимися одновременно с ним в богатых боярских вотчинах церквями в стиле нарышкинского барокко, он представляется простым и бедным. Но его красота и прелесть в другом: не в декоративных украшениях, обычно раздробляющих форму, а в общей гармонии, при которой скупые элементы отделки фасадов - пилястры, карнизы, наличники на окнах лишь подчеркивают конструкцию постройки.
Не много я, красна девица, душ губила:
Погубила я, красна девица, двадцать тысяч,
А старого и малого в счет не клала.
Далее в песне рассказывается о том, как закончилась ее разбойная жизнь: однажды гуляла она "в славном Петровском кружале" - в кабаке возле Петровских ворот, а пила она крепко, почему имела даже прозвище Татьяна-пьяна.
Не глядя я рублевички вынимала,
За стоичку без счету подавала,
Атамановы поступочки показала.
Уж тут меня, девицу, признали:
По имени красну девицу называли,
По отчеству меня величали;
Назад руки красной девице завязали,
Повели меня, красну девицу, во полицию.
"Судите, судьи, меня поскорее,
Раскладывайте огня на соломе,
Вы жгите мое белое тело,
После огня мне голову рубите..."
В 1840 году В.Г.Белинский, перечисляя наиболее популярные лубочные издания, читаемые народом, на первое место ставит сочинение "Танька, разбойница ростокинская, или Царские терема. Историческая повесть в 3-х частях" автора, выступившего под псевдонимом Сергей ...кий. В перечне критика она опережает даже знаменитую "Повесть о приключениях английского милорда Георга".
Автором "Таньки, разбойницы ростокинской", изданной в 1834 году, был С.М.Любецкий, тогда студент Московского университета, впоследствии известный историк, автор многих книг по истории Москвы (на которые и мы в настоящем повествовании часто ссылаемся). Однако Любецкий обычно не упоминал эту повесть среди своих сочинений, вероятно, из-за того, что она была причислена авторитетным критиком к лубочной литературе, то есть к тому виду литературы, который среди "образованной публики" считалось хорошим тоном презирать.
Однако повесть С.М.Любецкого "Танька, разбойница ростокинская" обладала и некоторыми достоинствами. Профессор Л.А.Бессонов в комментариях к народным песням о разбойниках писал три десятилетия спустя после выхода повести в свет, что ее автор "из ходячих преданий составил целый роман или историческую повесть" и что эта "книга, конечно, не по историчности, а по умению сгруппировать для рассказа несколько народных данных, с удовольствием читаемая доселе".
Со временем содержание преданий позабылось, но имя Таньки Ростокинской помнится как романтический эпизод истории ныне отнюдь не романтичного московского рабочего района.
Возвышенность за Ростокиным называлась Поклонной горой, отсюда при подъезде к Москве уже были видны золотые купола московских церквей.
ДАЧНАЯ ЯУЗА
Что такое дача
Ростокину не суждено было стать дачной местностью, но места выше по течению Яузы стали дачными очень давно - в конце ХVIII - начале XIX века.
В начале лета 1803 года, в ту самую пору, когда от городской жары и пыли следовало бы уехать в сельскую свежесть и прохладу, туда, где плещет светлыми струями речка в зеленых берегах, где роща манит под сень своих дерев, Николай Михайлович Карамзин по ряду обстоятельств вынужден был оставаться в Москве.
Его огорчала вынужденная задержка, он любил летнюю жизнь в сельской местности и, уж коли нельзя туда уехать, решил помечтать, поразмышлять о ней - и принялся за сочинение статьи на эту тему.
Николай Михайлович представил себя 62-летним старцем - по тем временам, возраст, считавшийся весьма преклонным, не то что ныне - и с высоты этого умудренного знанием и опытом возраста повел рассказ о нынешних и прошлых временах.
Свое повествование Карамзин назвал "Записки старого московского жителя".
"Эмилия уехала в деревню, - элегически начинает рассказ Старый Московский Житель, - и бостон наш расстроился; на булеваре нет ни души, ибо время неблагоприятно для гулянья: куда же мне деваться и что делать? От скуки всего лучше писать; в таком случае перо служит отводом ее и передает всю скуку автора читателям. Какое мне до них дело! всякий о себе думай... К тому же мне стукнуло 62 года, и я жил не с завязанными глазами в свете: сколько важных наблюдений могу сообщить любопытным, не хуже того славного эфемера, который, родясь на восходе солнца, видит себя в глубокой старости при его захождении, и с красноречием доктора Франклина (автора сей остроумной басни) (Франклин Бенджамин - американский писатель-просветитель ХVIII века. - В.М.) рассказывает юнейшим эфемерам о великих переменах света, замеченных им в течение столь долгого времени, то есть в 15 или 16 часов! Боже мой! сколько сделалось перемен на моих глазах! Красавицы подурнели, веселые женщины стали унылыми; в руках, которые прежде так мило играли опахалом и в легком вальсе обнимали счастливых зефиров, вижу теперь четки или карты..."
Но вдруг Карамзин услышал под окном женский голос, вопрошавший: "Господин! господин! не надобно ли вам цветов?"
"Этот голос, - продолжает Карамзин, - прервав нить идей моих, мог бы чрезмерно рассердить меня, если бы он был не женский; но я, по старой привычке, все еще не умею сердиться на женщин... Смотрю и вижу сельскую невинность, которая, остановясь перед окном моего низенького домика, показывает мне букет свежих ландышей. Встаю с кресел, как молодой человек (ибо у меня еще нет подагры), даю деньги, беру цветы, нюхаю их и снова ищу в голове мыслей... Но чего лучше? этот букет может быть темою... Без сомнения!.. Задумываюсь на минуту и восклицаю: "Слава нынешнему просвещению и великим успехам его в Москве белокаменной!"
И далее Карамзин начинает развивать свою любимую идею о благодетельном влиянии просвещения на общество и на исторические судьбы человечества.
"Так на моей памяти образовалась в нашей столице сия новая отрасль торговли; на моей памяти стали продавать здесь ландыши. Если докажут мне, что в шестидесятых годах хотя один сельский букет был куплен на московской улице, то соглашусь бросить перо свое в первый огонь, который разведу осенью в моем камине... Из чего мы, философы, заключаем, что московские жители просветились, ибо любовь к сельским цветам есть любовь к натуре, а любовь к натуре предполагает вкус нежный: утонченный искусством. Как первые приемы философии склоняют людей к вольнодумству, а дальнейшее употребление сего драгоценного эликсира снова обращает их к вере предков, так первые шаги общежития удаляют человека от натуры, а дальнейшие снова приводят к ней".
Карамзин напоминает о том, что старинные русские бояре не испытывали желания наслаждаться природой, любоваться сельскими ландшафтами и вообще считали возможным жить лишь в городе, что еще в середине ХVIII века "богатому русскому дворянину казалось стыдно выехать из столицы и жить в деревне". Далее он переходит к современной ему эпохе - концу ХVIII - первым годам XIX века. "Какая разница с нынешним временем, когда Москва совершенно пустеет летом; когда всякий дворянин, насытившись в зиму городскими удовольствиями, при начале весны спешит в село слышать первый голос жаворонка или соловья! А кто должен остаться в Москве, тот желает, по крайней мере, переселиться за город; число сельских домиков в окрестностях ее год от году умножается, их занимают не только дворяне, но и купцы. Мне случилось в одной подмосковной деревне видеть крестьянский сарай, обращенный в комнату с диванами; тут в хорошее время года живет довольно богатый купец с своим семейством. В городе у него каменный дом и большой сад, но он говорит: "Что может сравниться летом с приятностью сельской жизни?" Еще не так давно я бродил уединенно по живописным окрестностям Москвы и думал с сожалением: "Какие места! и никто не наслаждается ими!" а теперь везде нахожу общество!"
Статья Н.М.Карамзина "Записки старого московского жителя" - первый в русской печати опыт исторического, психологического и нравственного или, употребляя объединяющий в себе все эти понятия термин карамзинских времен, философского исследования появившегося тогда нового явления в московском быту, впоследствии получившее название летней дачной жизни.
Во времена Карамзина слова "дача" и "дачник" еще не употреблялись в том смысле, какой они получили позже и имеют сейчас. Дачей назывался участок земли, подаренный кому-либо кем-либо (обычно это бывало царское дарение казенных земель), а "дачниками" называли обоих действующих лиц этого акта: дарителя земельного участка и одновременно - получившего этот дар. В таком двойном значении слово "дачник" зафиксировано в словаре В.И.Даля. Дачниками же в нынешнем значении этого слова, то есть живущих на даче, при Карамзине называли описательно - летними обитателями деревень.
Слово "дача" как название летнего загородного отдыха получило распространение в конце 1820-х годов. А.С.Пушкин употребляет его как новое, характерное словцо в набросках двух неосуществленных романов из современной светской жизни. Причем в обоих случаях в первой же фразе: "Гости съезжались на дачу" и "Мы проводили вечер на даче".
В пушкинские времена выезд летом на дачу считался и новинкой, и принадлежностью преимущественно дворянской жизни.
Некоторая вольность общения, бульшая по сравнению с салонной, городской, допускавшаяся среди дачников, вызывала осуждение новых богачей-промышленников из купечества. Н.П.Вишняков - московский купец пишет в своей книге воспоминаний "Из купеческой жизни" про 1830-е годы: "На даче мы никогда не жили. Дачи в то время были новшеством, принятым только в кругу очень богатых и эмансипированных купцов..." По своим средствам Вишняковы считались в Москве в числе "богатых" и могли позволить себе не только нанять, но и приобрести дачу, так что главная причина заключалась в том, что семья еще не была в достаточной степени "эмансипированной". Молодое поколение Вишняковых в 1840-е годы уже имело дачи, но старики продолжали относиться к ним с предубеждением, правда объясняя его неудобствами дачной жизни. "Моя мать, - пишет Н.П.Вишняков, - выросшая в городе, никогда не любила дачной жизни, и впоследствии, когда ей приходилось гостить у кого-нибудь из сыновей, делала это исключительно "из чести", чтоб сделать им удовольствие, и ограничивала обыкновенно свое пребывание коротким промежутком времени. Как истую горожанку ее не пленяли ни перспективы полей и лесов, ни благоухание трав, ни прелесть летнего вечера: она тотчас находила, что "сыро", и удалялась в комнаты. Ее крайне беспокоили комары, мошки и пауки; пыльной деревенской дороге она без всякого сравнения предпочитала чистенькие дорожки своего сада, твердо утрамбованные и посыпанные красным воробьевским песком".
Дальнейшее развитие дачной истории Подмосковья описывает К.А.Полевой в очерке "Москва в середине 1840-х годов": "До французов иметь дачу казалось недосягаемым блаженством богатства, и того почли бы беспутным мотом, кто вздумал бы завести себе дачу; полагали, что только Шереметевы, Голицыны и подобные им бояре могут иметь загородные дома. Теперь, напротив, учители, чиновники, небогатые купцы - все имеют дачи или нанимают их на лето. Богачи помещаются наряду с ними: не у многих есть свои богатые дачи, да и то большей частью приобретенные случайно; живут все очень скромно, по крайней мере без всякой пышности и чванства. Этот новый, прекрасный и здоровый обычай наделил окрестности Москвы множеством прекрасных загородных домов и домиков, и из них-то образовались целые предместья в Сокольниках, на Бутырках, в Петровском. Кроме того, повсюду рассеяны дачи, и в летнее время многие семейства живут даже в крестьянских домах, по ближним деревням".
Во второй половине XIX века летнее пребывание на даче стало необходимой частью жизни всех москвичей, имеющих достаток для ее найма. Слова "дача", "дачная жизнь", "дачник", "дачница" вошли в обиходную речь в своем новом значении, совершенно вытеснив старое, которое напрочь забылось. Тогда же определились и все, как положительные, так и отрицательные, как поэтические, трогательные, так и смешные стороны дачной жизни, появились почти терминологические выражения "дачный роман", "дачное знакомство", "дачный муж". В 1877 году С.И.Любецкий издал путеводитель по окрестностям Москвы, назначение которого обозначил на обложке: "для выбора дач и гуляний". Это было одно из первых, может быть, даже первое издание такого рода. Любецкий открывает книгу теоретической - "философской" - главой "Общий взгляд на дачи и дачную жизнь".
"Что нужно для дач? - вопрошает Любецкий и отвечает: - Чистый воздух, проточная, свежая вода, сухая почва земли, обилие леса... Что дачи полезны в гигиеническом отношении, всякому известно, и по теории и по практике; но требования от дачной жизни не у всех одинаковы: некоторые переезжают на дачи, как в лечебницу, для поправления здоровья, чтоб жить лицом к лицу с природой, им нужен воздух, лес, в котором бы можно было отдохнуть сладко-дремотно, под обмахиванием древесных ветвей; а другие едут на дачи для удовольствия, третьи для каких-нибудь видов... Иным нужен не отдых на дачах, но балы, концерты, фейерверки и изысканный туалет (вериги своего рода)..."
В яркой картине изображает Любецкий возникшую с модой на дачное времяпрепровождение и ставшую вечной проблему найма дачи.
"Лишь только месяц март (бокогрей) начнет принимать в свое распоряжение природу, все газеты наполняются объявлениями, зазывными приглашениями на дачную жизнь в разных близких и дальних загородных областях, окружающих столицу. Еще лед затягивает лужи тонким слоем, снежные мотыльки кружатся в воздушном океане, еще густые туманы, будто прозрачным газом, обволакивают природу, еще многие горожане прогуливаются по московским тротуарам, укутанные в пушистые меха и обутые в камчадальские сапоги, а мысли о найме дач уже теснятся в их воображении..."
В конце XIX - начале XX века возникает много специально дачных поселков, массовое строительство дач вызвало к жизни оригинальный архитектурный стиль - дачную архитектуру - самую невероятную и смелую эклектику. Тогда часто по отношению к таким дачам говорили: "дача-игрушка".
В художественной литературе конца XIX - начала XX века тема дачной жизни занимает довольно заметное место, ее затрагивают и крупные писатели, такие, как А.П.Чехов, И.А.Бунин, М.А.Булгаков, и безвестные газетные юмористы.
Революция во многом изменила бытовую жизнь в России, из нее навсегда ушли многие обычаи и явления, но как только стихли революционные бури, вернулась "оставшаяся от старого мира" дачная жизнь. В чем-то она походила на прежнюю, в чем-то от нее отличалась...
В 1925 году в путеводителе "Вдоль Ярославской железной дороги" мемуарист и краевед Н.М.Щапов подводит как бы итог 150-летнего (принимая во внимание указание Н.М.Карамзина на его начало) развития явления, называемого русской дачной жизнью:
"Дачная жизнь в России представляет оригинальное явление, не повторяющееся в таком виде в других странах. За границей городской житель живет или в городе постоянно, или, имея свободное время, покидает его ежегодно, для отдыха или разнообразия на некоторое время совсем, отправляясь на житье в свое имение, в свою виллу, на курорт или в деревню смотря по возможности и желанию. В больших городах России стал обычным другой порядок: городской житель переселяется с семьей за город, посещая отсюда город ежедневно по своим делам".
Конечно, двадцатыми-тридцатыми годами история подмосковной дачной жизни не кончается, дачи продолжали существовать и существуют до сих пор. Но это явление московского быта приобрело новый облик, и иным стал современный тип дачника, вернее, типы, ибо дачники бывают разные: дачником называет себя обитатель двухэтажного особняка, окруженного гектарами леса, и владелец хибары на шести сотках "садово-огородного" участка. Мы не будем здесь рассматривать современный период: дачная история мест, о которых идет речь в этой книге, завершилась еще в предвоенные годы, так как они перестали быть дачными местами, войдя в черту города.
Вернемся к непосредственной теме нашего повествования - к Троицкой дороге и к Ростокину, о котором говорилось в предыдущей главе.
Конечно, оживленная проезжая дорога - не лучшее место для летнего дачного отдыха. Поэтому в самом Ростокине настоящих дачников практически никогда не было. Но его окрестности занимают почетное место в истории подмосковной дачной жизни, потому что именно здесь, на берегах Яузы, появились первые в России представители и энтузиасты этой жизни.
Свои наблюдения над летними обитателями деревень Николай Михайлович Карамзин делал в деревнях по Яузе. Эти места идеально подходили для дачной жизни: близко от города, так что при необходимости легко было добраться до Москвы, окрестная природа сохранилась в своей первобытной прелести лучше, чем где бы то ни было в Подмосковье, так как и Сокольнические леса и Лосино-Погонный остров весь ХVIII век оставались царскими заповедными угодьями, защищенными от промышленного строительства... И даже позже, когда промышленность вторглась в сельскую тишину, обезображивая и уничтожая природу на отдельных участках, район оставался традиционно дачным вплоть до двадцатых годов нашего века.
Леоново
"Алексеевское позади, проехали Ростокино, - писал путник начала XX века, проезжающий по Троицкой дороге. - Взбираемся на холм. Справа виднеется огромный акведук. Миллионный мост, остатки екатерининских времен. Налево за оврагом видна Леоновская церковь. Она скромней и невзрачней, чем Алексеевская. Но в ее облике есть что-то манящее, робкое и особенный отпечаток чистоты в ее белизне".
Церковь села Леонова во имя Ризположения Пресвятой Богородицы, что на Яузе, сохранилась. С какой стороны на нее ни посмотришь: то ли с Яузы, откуда она видна в окружении зеленых лип, то ли на фоне многоэтажных кварталов улицы Докукина, в окружении которых она теперь оказалась, старинная церковка и сейчас изящна, ладна и действительно несет на себе обаяние скромной сельской простоты.
Село Леоново снесено в 1960-1980-е годы, большая часть его территории застроена. Названия улиц, проходящих по ней, дают возможность определить его прежнее местоположение и границы.
Возле станции метро "Ботанический сад" проходит улица Леонова. Станция находится приблизительно на ее середине. В начале улицы вправо от нее отходит 1-й проезд Леонова.
Сейчас среди названий московских улиц большинство составляют названия, образованные от фамилии какого-либо деятеля. Поэтому и улица Леонова, окруженная названиями подобного типа - улица Бажова, Амундсена, Седова, летчика Бабушкина, - заставляет предполагать, что она также названа в честь человека по фамилии Леонов. Почти все, кого я спрашивал, в честь кого названа эта улица, отвечали, что в честь советского писателя Леонида Леонова. Однако у этого названия другое происхождение, и, к сожалению, название это изувечено глухим к русскому языку бюрократом.
История названия улицы Леонова легко прослеживается по документам.
В 1920-е годы, когда Ростокинская волость фактически стала частью Москвы, почтовый адрес села Леонова обозначался его названием: село Леоново (например, в справочнике-путеводителе "Москва в планах" 1929 года издания).
Весной 1930 года село Леоново было включено в состав города, его новый статус потребовал и нового топонимического оформления населенного пункта, единого для всего города. Две улицы села получили названия: Первая улица села Леонова и Вторая улица села Леонова, переулки между ними были названы 1-й - 4-й проезды села Леонова. Кроме того, было еще одно название, связанное с названием села: дорога от Ярославского шоссе до Леонова называлась Леоновской. В 1955 году, когда вдоль нее встали дома, она была названа Леоновской улицей, а в 1964-м переименована в улицу Докукина - в честь летчика, Героя Советского Союза, погибшего в 1943 году.
По мере застройки микрорайона пропадали деревенские улицы и с ними их названия. Но еще раньше, в 1940-е - 1950-е годы, названия улиц и проездов села Леонова упростились: в какой-то канцелярии выбросили из названия слово "село", и осталось нынешнее название - улица Леонова. В то же самое время известно, что по законам русского языка и правилам московской топонимики, названия московских улиц, происходящие от географических наименований, образуются в форме прилагательного с суффиксом -ский, -ская: Ростокинская улица, Алексеевская улица, Игарский проезд. Именно так образованы соответствующие названия вокруг улицы Леонова, название которой по своей форме, к сожалению, не сохраняет память о старинном селе, а напротив затемняет ее.
Впервые Леоново упоминается в ХVI веке в царствование Ивана Грозного. Сначала в Писцовой книге 1573 года о нем говорится как об одной из деревень поместья боярина Федора Федоровича Карпова: "В Манатьином стану... пустошь Левоново, что была деревня, пашня 20 четьи в поле, сена 20 копен, лесу пашенного 4 десятины". В годы опричнины Карповы подверглись преследованиям, в Синодик для поминовения по приказанию царя Ивана Грозного были внесены "убиенные" Карповы - Федор, Михаил, Василий и Иван с женой. По свидетельству Писцовых книг 1586 года, поместья Карповых были разорены и заброшены. Дьяк Хлопов, составлявший эти книги, описывает выразительную картину: "Левоново, что была деревня и иные (пустоши), а имян их сыскать неким, в которых пашня поросла в кол и жердь". Поместья Карповых были взяты в казну.
В 1626 году эти земли получил от царя Михаила "в поместье", то есть в пожизненное владение без права продажи, стольник князь Иван Никитич Хованский. "В двух пустошах Левоновой да Коровьей (на другом берегу Яузы, против Леонова. - В.М.), - как сообщает указ, - было "перелогом" и лесом поросло середние и худые земли 60 четвертей в поле, сена 45 копен, лесу, болота 2 десятины".
Хотя Леоново было дано Хованскому в "поместье", оно стало без всяких на то документов "вотчинным", то есть наследственным, владением Хованских.
Первый хозяин Леонова из Хованских князь Иван Никитич редко бывал в нем, чаще он или нес службу в каком-нибудь пограничном городе, или находился в походе.
Однако при нем в Леонове в 1630-е годы была построена деревянная церковь во имя праздника Ризположения Пресвятой Богородицы, а в конце 1640-х годов отстроена усадьба.
Очень редкое для России посвящение храма празднику Ризположения - в память обретения в V веке византийским императором Львом священных одеяний Богородицы и возведения в Константинополе храма для помещения в нем священных риз Божией Матери - в данном случае имеет простое объяснение. Дело в том, что в Кремле была Ризположенская церковь на патриаршем дворе и была особенно почитаема отцом государя патриархом Филаретом, фактически правившим Россией, и Хованский, будучи опытным царедворцем, хотел ему угодить. Возможно, и имение было получено князем Иваном Никитичем не без помощи патриарха.
Потомки Хованского в конце ХVII - начале ХVIII века пережили жестокие потрясения и опалы, но их род всегда оставался при дворе. После подавления стрелецких волнений 1682 года, известных под названием "Хованщины", глава стрелецкого приказа князь Иван Андреевич Хованский и его сын Андрей были казнены, другие Хованские подверглись опале. Но после падения Софьи опала с них была снята.
В 1719 году, уже в царствование Петра I, владельцем Леонова стал двадцатилетний князь Василий Петрович Хованский, морской офицер, приобретший внешний лоск, но еще более преуспевший в разгуле и дебоширствах. Один из его дебошей историки связывают с постройкой в Леонове каменного храма.
Эта история стала широко известна в придворных кругах. Ее описал в своем дневнике камер-юнкер герцога Голштинского Фридрих Вильгельм Берхгольц:
"Молодой князь Хованский, зять старого барона Шафирова, года два тому назад пригласил в одно из своих имений (речь идет о Леонове. - В.М.) несколько молодых русских князей и дворян. Гости напоили его до бесчувствия, одели, как мертвеца, положили в найденный там настоящий гроб, отнесли в церковь, поставили перед алтарем и совершили над ним все употребительные у русских похоронные обряды, но оскорбляющим религию образом... Мало того, они, как рассказывают, обошлись непочтительно и с церковными сосудами, в особенности с чашей. Покончив все эти шалости, они ушли, оставив его в гробу пред алтарем, где он и лежал до тех пор, пока не пришли церковные служители и не вынесли его из церкви. Сам Хованский стыдился рассказывать о случившемся и охотно скрыл бы все это дело, но оно дошло до его тестя Шафирова, который пожаловался императору и довел до того, что все виновные в этом деле были приговорены к смерти. Однако государь смягчил приговор, приказав всех участников наказать телесно в своем присутствии".
Петр сам развлекался тем, что устраивал кощунственные "шутейные" церковные обряды, и, конечно, молодые "шалуны" лишь подражали государю, но, видимо, здесь царь решил показать, что то, что позволено ему, не позволено подданным.
После порки князь Василий Хованский продолжал делать успешную карьеру, имел придворные звания шталмейстера и камергера, был кавалером многих орденов.
Историк села Леонова В.А.Капустин полагал, что строительство каменной церкви Ризположения, заменившей деревянную, было "искупительной жертвой шалости родовитой молодежи". Возможно, так оно и было. Церковь заложена в 1719 году (в год "шалости"), освящена в июне 1722 года. Как раз летом 1722 года Берхгольц гостил в соседнем с Леоновым селе Свиблове - имении Нарышкиных, и ко времени пребывания там относится приведенная выше запись из его дневника.
Церковь Ризположения Пресвятой Богородицы в Леонове представляет собой характерный сельский храм того типа и облика, каким он сложился к началу ХVIII века. По сравнению с возводившимися одновременно с ним в богатых боярских вотчинах церквями в стиле нарышкинского барокко, он представляется простым и бедным. Но его красота и прелесть в другом: не в декоративных украшениях, обычно раздробляющих форму, а в общей гармонии, при которой скупые элементы отделки фасадов - пилястры, карнизы, наличники на окнах лишь подчеркивают конструкцию постройки.