Койка подо мной дернулась — это поехала карета. Не услышав тарахтения двигателя внутреннего сгорания, я поинтересовался, что приводит в движение наш экипаж.
— Как что? Пар, естественно. Это самый обыкновенный паромобиль с двигателем Стенли.
— Вы уверены, что пар, а не бензин?
— Боже упаси! Нет ничего примитивнее бензинового двигателя. Паровой куда лучше, и вы должны это понимать. Я не хочу сказать, что вы намеренно вводите меня в заблуждение, но…
— Наверное, вам следует допустить, что я забыл все на свете, кроме своего имени. Возможно, мои воспоминания — не более чем иллюзии, порожденные смертельным риском и лишениями. Думаю, скоро выяснится, что я единственный уцелевший участник экспедиции, которая исчезла несколько лет назад.
— Возможно, — с облегчением кивнул он. — Это объяснение мне тоже кажется наиболее подходящим. Может быть, вы что-нибудь припомните? Например, имена ваших спутников?
— Боюсь, что нет.
— Ну что ж, не огорчайтесь, — сказал врач. — Будем считать, что первый шаг к выздоровлению вы уже сделали.
Карета остановилась, мою койку выкатили на платформу. Через металлическую дверь (отворяющуюся, как и дверь кареты, без помощи человека) я попал в чистый, ярко освещенный коридор.
— Вот мы и приехали, — сказал врач, когда меня доставили в комнату, такую же чистую и светлую, как коридор.
— Где мы?
— В больнице имени Черчилля, последнего вице-короля. Лорд Уинстон очень много сделал для Индии.
— Это не тот Черчилль, который писал репортажи с театра военных действий, а в девяносто восьмом дрался при Омдурмане в составе Двадцать первого уланского полка?
— Наверное, тот самый. По-видимому, это происходило в начале его карьеры. Вы весьма сведущи в истории.
Я улыбнулся.
— Должно быть, он малость остепенился, если стал вице-королем Индии.
Врач озабоченно посмотрел на меня.
— Разумеется, капитан. Завтра или послезавтра в Калькутту отправится санитарный поезд. Думаю, вам нужен специалист… по амнезии. Ближе, чем в Калькутте, таких специалистов нет.
Я хотел поинтересоваться, сильно ли изменилась Калькутта по сравнению с Катманду, но удержался. Затем, чтобы нарушить затянувшуюся паузу, заметил:
— Судя по всему, сейчас в этой стране царит мир.
— Да, пожалуй… Вам это покажется странным, но время от времени напоминают о себе группировки крайних националистов. Впрочем, нельзя считать эту проблему серьезной. Что касается войн, то их не было уже сто лет.
— Очевидно, у меня очень тяжелая форма амнезии, — улыбнулся я.
— А вот и ваша сиделка, — обрадовано произнес врач. — До свидания, Бастейбл. Не унывайте, все будет хорошо. — Он вывел сиделку в коридор и затворил дверь.
Одного краткого взгляда на сестру милосердия хватило, чтобы понять, насколько изменился мир с тысяча девятьсот второго года. Девушка была очаровательна, но не красота ее потрясла меня, а форма: белая с голубым юбка и блузка, а поверх аккуратно уложенных золотисто-каштановых волос — накрахмаленный колпак. Чем же, спросите вы, эта форма была необычна? Только тем, что подол юбки заканчивался по меньшей мере в двенадцати дюймах над полом, открывая моему взгляду пару самых прелестных лодыжек, которые мне доводилось видеть за пределами Лестер-Сквер. Впрочем, мне сразу пришло в голову, что во-первых, такая юбка практична, поскольку не стесняет ходьбы, а во-вторых, если все современные женщины одеваются подобным образом, непредвиденный вояж в будущее сулит мне весьма приятные впечатления…
Вскоре, потолковав в коридоре с врачом, сиделка вернулась. Наверное, я показался ей не совсем нормальным — настолько меня восхитила и смутила ее внешность. Было трудно видеть в этом создании, одетом как балетная танцовщица, обычную молодую женщину, между прочим, очень скромную и воспитанную. Я покраснел до корней волос, и она первым делом проверила мой пульс.
Чуть позже пришел майор Хоуэл. Подтащив к кровати металлический стул, он уселся и спросил:
— Ну, старина, как вы себя чувствуете?
— Гораздо лучше. Похоже, у меня амнезия. — Я повторял это так часто, будто хотел убедить самого себя.
— Вот и док так считает. Он говорит, вы сумели кое-что вспомнить.
— Кажется, я помню, как мы шли по горам, — честно ответил я.
— Вот и прекрасно. Уверен, скоро память вернется к вам полностью. Мне чертовски интересно будет вас послушать. Представляете, какая буде удача, если выяснится, что вы в самом деле из девятьсот второго?
— Что вы имеете в виду, сэр?
— Это очень поможет мне в работе. Видите ли, история и архитектура Теку Бенга — сплошная загадка. Просто диву даюсь, как в этом диком горном краю мог вырасти такой великолепный город. Сделанные нами аэрофотоснимки позволяют предположить, что в Теку Бенга долгое время соседствовали все культуры Земли. Вам это тоже кажется невероятным?
— Ничуть, — сказал я. — Более того, я могу предположить, что в Теку Бенга оставили свой след культуры, доселе неизвестные ученым. Я говорю об очень древних сооружениях…
— Да, я слышал нечто в этом роде, — кивнул майор. — Несколько легенд… Беда в том, что большинство жрецов погибло во время землетресения, а простой народ крайне невежественен. Кумбаларийцы словно сговорились утаивать правду о Теку Бенга. К тому времени, когда в эту страну прибыли первые ученые, туземцы почти забыли свою историю. Я полагаю, вы пришли туда именно с этой целью? Искали следы исчезнувпшх цивилизаций? Чертовски опасное предприятие, друг мой. Даже я, имея в своем распоряжении воздушный корабль, не пошел бы на такой риск. Для этого нужна экспедиция, оснащенная по последнему слову техники — но и она не будет застрахована от гибели. Очень уж коварная в этих горах погода. — Он нахмурился. — Все-таки, почему я ничего не слышал о вас? Мне казалось, я неплохо знаком с историей изучения Кумбалари. Попытаюсь выяснить, в каком полку вы служили. Скоро вы все узнаете о себе, а потом вернетесь в Англию. Возможно, у вас там есть родственники.
— Вы очень добры ко мне, — сказал я.
— Ну что вы, это сущие пустяки. Может, вы все-таки историк? Не припоминаете?
— В некотором роде — историк, — улыбнулся я, — Очевидно, я много знаю о прошлом, и ничего — о настоящем.
Майор рассмеялся.
— Кажется, я вас понимаю. Я ведь и сам такой. Прошлое во многих отношениях чертовски привлекательнее настоящего, вы не находите?
— Мне трудно об этом судить, — ответил я со смехом.
Лицо майора стало серьезным.
— Ну, конечно. Значит, вам известно все, что происходило до тысяча девятьсот второго года, задолго до вашего рождения, и ничего из дальнейших событий. Определенно, это самая необычная разновидность амнезии, о которой мне доводилось слышать. Вы были очень хорошим историком, если ваши «воспоминания» столь подробны. Не могу ли я как-нибудь освежить вашу память?
— Наверное, сможете, если вкратце расскажете историю двадцатого века. — Я мысленно похвалил себя за то, что сумел подвести Хоуэла к этой идее.
Он пожал плечами.
— В сущности, ничего примечательного. Семьдесят лет мира и процветания, только и всего. Скучища.
— И ни одной войны?
— Ничего такого, что можно всерьез назвать войной. Последнюю заварушку, помнится, устроили буры,
— В Южной Африке?
— Да, в десятом. Бурам вдруг захотелось независимости. Пожалуй, у них имелись на то основания, но мы их утихомирили. Шесть месяцев мы дрались, а потом пошли на большие уступки. Я читал, это была очень кровопролитная война. — Он достал из кармана кителя портсигар. — Ничего, если я закурю?
— Пожалуйста.
— Угощайтесь.
— Спасибо. — Я взял сигарету.
Он криво ухмыльнулся, поднося к ней какую-то металлическую коробочку. Коробочка щелкнула, появился огонек. Прикуривая, я понял, что это за вещь: миниатюрная газовая горелка. Я с большим трудом отвел от нее взгляд.
— Признаться, я еще ни разу в жизни не играл роль учителя начальной школы, — смущенно проговорил майор, пряча горелку. — Но если мой урок хоть чуть-чуть вам поможет…
— Обязательно поможет, — уверил его я — Расскажите о других великих державах — Франции, Италии, России, Германии…
— И Японии, — с неодобрением добавил он.
— У них тоже возникали проблемы с колониями?
— Возникали, но пустяковые. По мне, так иные державы заслуживают серьезных проблем. Особенно Россия и Япония. Не нравится мне, знаете ли, как они хозяйничают на своих территориях в Китае. — Он кашлянул, прочищая горло. — Правда, китайцы — еще тот народец. Неуправляемый… — Майор сделал глубокую затяжку. — Американцам тоже не мешало бы обращаться с туземцами помягче, особенно в Индокитае, но все же их методы куда гуманнее…
— У Америки есть колонии?
— Вас это удивляет? Есть. Куба, Панама, Гавайи, Филиппины, Вьетнам, Корея, Тайвань… Солидная империя. Но сами янки, разумеется называют ее иначе: Великое Американское содружество. У них очень натянутые отношения с Францией и Россией, но, к счастью, наше правительство делает все возможное, чтобы предотвратить войну. Бог с ними. Вот увидите, наша империя и Pax Britannica1 переживут их всех.
— Между прочим, в девятьсот втором кое-кто предрекал развал Британской империи, — заметил я.
Мои слова развеселили майора.
— Развал? Вы, наверное, имеете в виду Редьярда Киплинга, Ллойда Джорджа и им подобных? Боюсь, нынче у Киплинга изрядно подмочена репутация. Он был беззаветно предан родине, но, кажется, перед смертью утратил оптимизм. Не погибни старик в бурской войне, он бы раскаялся в своем маловерии. Поверьте, мой друг: наша политика дала миру стабильность, которой он не знал прежде. Благодаря нам сохраняется равновесие власти, и, согласитесь, туземцам в наших колониях живется не так уж плохо.
— Да, Катманду очень изменился за эти годы.
Хоуэл снова устремил на меня настороженный, изучающий взгляд.
— Гм… Знаете, Бастейбл, порой мне кажется, что вы и впрямь провели на этой горе семьдесят лет. Признаться, очень непривычно слышать от молодого человека столь категоричные суждения о прошлом.
— Извините…
— Бросьте, вам не за что извиняться. Для докторов вы будете сущим подарком. — они с наслаждением вонзят зубы в ваши мозги.
— А вы не очень-то стараетесь меня успокоить, — улыбнулся я и показал на окно. — Нельзя ли поднять жалюзи?
Он постучал пальцем по коробочке с тремя кнопками, лежащей на столике у кровати.
— Нажмите вот эту.
Я нажал указанную кнопку с изумлением увидел, как жалюзи медленно поднимаются, открывая вид на белые башни и воздухоплавательный парк за ними.
— Очевидно, вам эта картина непривычна. Я бы посоветовал принимать как само собой разумеющееся все, что увидите. Индия многим обязана этим кораблям. Империя тоже… да, если угодно, и весь мир. Ускорение пассажирских и грузовых перевозок, расширение рынка, повышение маневренности войск… Всего не перечесть.
— Все-таки меня удивляет, как они держатся в воздухе. Я имею в виду, что баллоны, похоже, сделаны из металла.
— Из металла? — Он расхохотался. — Ей-Богу, Бастейбл, если бы не ваше плачевное состояние, я бы подумал, что вы шутите. Металл! Корпус изготовлен из бороволокна. Металл в конструкции тоже присутствует, но в основном — пластик.
— Пластик? Что это? — озадаченно спросил я.
— Гм… пластичный материал… его производят из химических веществ… Черт, вы должны были о нем слышать. Это нечто вроде резины, только разной прочности, формы и пластичности…
Оставив попытки понять майора, я просто принял к сведению существование пластика, как когда-то в школе принял к сведению существование непостижимого электричества. Утешением мне служило открытие, что многое в мире сохранилось в прежнем виде, а если и изменилось, то в лучшую сторону.
Самые непримиримые критики империализма, которыми изобиловала моя эпоха, как следует призадумались бы, окажись они сейчас рядом со мной. Видя за окном картину мира и процветания, я испытывал гордость за свою расу и благодарил Всевышнего. Все указывало на то, что последние семьдесят лет белый человек с честью нес бремя забот, добровольно взваленное им на свои плечи.
Майор встал и подошел к окну. Глядя на высотные здания и мачты аэропарка и сжимая за спиной стек, он словно эхо отозвался на мои мысли:
— Какой восторг вызвало бы это зрелище у викторианцев… Исполнились все их мечты, воплотились все идеалы. Но нам еще рано почивать на лаврах. — Он повернулся ко мне. На его лицо падала тень, но я чувствовал устремленный на меня твердый взгляд. — А главная причина наших успехов — хорошо усвоенные уроки прошлого.
— Я знаю, что вы правы, сэр.
Он кивнул.
— Я тоже.
Внезапно он вспомнил о чем-то неотложном и отсалютовал мне стеком.
— Мне пора, старина. До скорой встречи.
Он направился к двери, и в этот момент здание содрогнулось от глухого удара. Вскоре издали донеслись рев сирен и звон колоколов.
— Что это, сэр?
— Бомба!
— Как? Здесь?
— Да. Анархисты. Сумасшедшие. Европейские смутьяны, не иначе. Индусы тут ни при чем. Это все немцы, русские и евреи. Им очень выгодны беспорядки у нас.
Он выбежал из палаты.
Вторжение насилия в безмятежность этого мира ошеломило меня. Я лег на кровать и повернулся к окну. По воздухоплавательному парку мчался военный автомобиль. Откуда-то донесся хлопок второго взрыва. Боже мой, неужели кто-то желает зла этой сказочной стране?
Глава VI
КНИГА ВТОРАЯ,
Глава I
— Как что? Пар, естественно. Это самый обыкновенный паромобиль с двигателем Стенли.
— Вы уверены, что пар, а не бензин?
— Боже упаси! Нет ничего примитивнее бензинового двигателя. Паровой куда лучше, и вы должны это понимать. Я не хочу сказать, что вы намеренно вводите меня в заблуждение, но…
— Наверное, вам следует допустить, что я забыл все на свете, кроме своего имени. Возможно, мои воспоминания — не более чем иллюзии, порожденные смертельным риском и лишениями. Думаю, скоро выяснится, что я единственный уцелевший участник экспедиции, которая исчезла несколько лет назад.
— Возможно, — с облегчением кивнул он. — Это объяснение мне тоже кажется наиболее подходящим. Может быть, вы что-нибудь припомните? Например, имена ваших спутников?
— Боюсь, что нет.
— Ну что ж, не огорчайтесь, — сказал врач. — Будем считать, что первый шаг к выздоровлению вы уже сделали.
Карета остановилась, мою койку выкатили на платформу. Через металлическую дверь (отворяющуюся, как и дверь кареты, без помощи человека) я попал в чистый, ярко освещенный коридор.
— Вот мы и приехали, — сказал врач, когда меня доставили в комнату, такую же чистую и светлую, как коридор.
— Где мы?
— В больнице имени Черчилля, последнего вице-короля. Лорд Уинстон очень много сделал для Индии.
— Это не тот Черчилль, который писал репортажи с театра военных действий, а в девяносто восьмом дрался при Омдурмане в составе Двадцать первого уланского полка?
— Наверное, тот самый. По-видимому, это происходило в начале его карьеры. Вы весьма сведущи в истории.
Я улыбнулся.
— Должно быть, он малость остепенился, если стал вице-королем Индии.
Врач озабоченно посмотрел на меня.
— Разумеется, капитан. Завтра или послезавтра в Калькутту отправится санитарный поезд. Думаю, вам нужен специалист… по амнезии. Ближе, чем в Калькутте, таких специалистов нет.
Я хотел поинтересоваться, сильно ли изменилась Калькутта по сравнению с Катманду, но удержался. Затем, чтобы нарушить затянувшуюся паузу, заметил:
— Судя по всему, сейчас в этой стране царит мир.
— Да, пожалуй… Вам это покажется странным, но время от времени напоминают о себе группировки крайних националистов. Впрочем, нельзя считать эту проблему серьезной. Что касается войн, то их не было уже сто лет.
— Очевидно, у меня очень тяжелая форма амнезии, — улыбнулся я.
— А вот и ваша сиделка, — обрадовано произнес врач. — До свидания, Бастейбл. Не унывайте, все будет хорошо. — Он вывел сиделку в коридор и затворил дверь.
Одного краткого взгляда на сестру милосердия хватило, чтобы понять, насколько изменился мир с тысяча девятьсот второго года. Девушка была очаровательна, но не красота ее потрясла меня, а форма: белая с голубым юбка и блузка, а поверх аккуратно уложенных золотисто-каштановых волос — накрахмаленный колпак. Чем же, спросите вы, эта форма была необычна? Только тем, что подол юбки заканчивался по меньшей мере в двенадцати дюймах над полом, открывая моему взгляду пару самых прелестных лодыжек, которые мне доводилось видеть за пределами Лестер-Сквер. Впрочем, мне сразу пришло в голову, что во-первых, такая юбка практична, поскольку не стесняет ходьбы, а во-вторых, если все современные женщины одеваются подобным образом, непредвиденный вояж в будущее сулит мне весьма приятные впечатления…
Вскоре, потолковав в коридоре с врачом, сиделка вернулась. Наверное, я показался ей не совсем нормальным — настолько меня восхитила и смутила ее внешность. Было трудно видеть в этом создании, одетом как балетная танцовщица, обычную молодую женщину, между прочим, очень скромную и воспитанную. Я покраснел до корней волос, и она первым делом проверила мой пульс.
Чуть позже пришел майор Хоуэл. Подтащив к кровати металлический стул, он уселся и спросил:
— Ну, старина, как вы себя чувствуете?
— Гораздо лучше. Похоже, у меня амнезия. — Я повторял это так часто, будто хотел убедить самого себя.
— Вот и док так считает. Он говорит, вы сумели кое-что вспомнить.
— Кажется, я помню, как мы шли по горам, — честно ответил я.
— Вот и прекрасно. Уверен, скоро память вернется к вам полностью. Мне чертовски интересно будет вас послушать. Представляете, какая буде удача, если выяснится, что вы в самом деле из девятьсот второго?
— Что вы имеете в виду, сэр?
— Это очень поможет мне в работе. Видите ли, история и архитектура Теку Бенга — сплошная загадка. Просто диву даюсь, как в этом диком горном краю мог вырасти такой великолепный город. Сделанные нами аэрофотоснимки позволяют предположить, что в Теку Бенга долгое время соседствовали все культуры Земли. Вам это тоже кажется невероятным?
— Ничуть, — сказал я. — Более того, я могу предположить, что в Теку Бенга оставили свой след культуры, доселе неизвестные ученым. Я говорю об очень древних сооружениях…
— Да, я слышал нечто в этом роде, — кивнул майор. — Несколько легенд… Беда в том, что большинство жрецов погибло во время землетресения, а простой народ крайне невежественен. Кумбаларийцы словно сговорились утаивать правду о Теку Бенга. К тому времени, когда в эту страну прибыли первые ученые, туземцы почти забыли свою историю. Я полагаю, вы пришли туда именно с этой целью? Искали следы исчезнувпшх цивилизаций? Чертовски опасное предприятие, друг мой. Даже я, имея в своем распоряжении воздушный корабль, не пошел бы на такой риск. Для этого нужна экспедиция, оснащенная по последнему слову техники — но и она не будет застрахована от гибели. Очень уж коварная в этих горах погода. — Он нахмурился. — Все-таки, почему я ничего не слышал о вас? Мне казалось, я неплохо знаком с историей изучения Кумбалари. Попытаюсь выяснить, в каком полку вы служили. Скоро вы все узнаете о себе, а потом вернетесь в Англию. Возможно, у вас там есть родственники.
— Вы очень добры ко мне, — сказал я.
— Ну что вы, это сущие пустяки. Может, вы все-таки историк? Не припоминаете?
— В некотором роде — историк, — улыбнулся я, — Очевидно, я много знаю о прошлом, и ничего — о настоящем.
Майор рассмеялся.
— Кажется, я вас понимаю. Я ведь и сам такой. Прошлое во многих отношениях чертовски привлекательнее настоящего, вы не находите?
— Мне трудно об этом судить, — ответил я со смехом.
Лицо майора стало серьезным.
— Ну, конечно. Значит, вам известно все, что происходило до тысяча девятьсот второго года, задолго до вашего рождения, и ничего из дальнейших событий. Определенно, это самая необычная разновидность амнезии, о которой мне доводилось слышать. Вы были очень хорошим историком, если ваши «воспоминания» столь подробны. Не могу ли я как-нибудь освежить вашу память?
— Наверное, сможете, если вкратце расскажете историю двадцатого века. — Я мысленно похвалил себя за то, что сумел подвести Хоуэла к этой идее.
Он пожал плечами.
— В сущности, ничего примечательного. Семьдесят лет мира и процветания, только и всего. Скучища.
— И ни одной войны?
— Ничего такого, что можно всерьез назвать войной. Последнюю заварушку, помнится, устроили буры,
— В Южной Африке?
— Да, в десятом. Бурам вдруг захотелось независимости. Пожалуй, у них имелись на то основания, но мы их утихомирили. Шесть месяцев мы дрались, а потом пошли на большие уступки. Я читал, это была очень кровопролитная война. — Он достал из кармана кителя портсигар. — Ничего, если я закурю?
— Пожалуйста.
— Угощайтесь.
— Спасибо. — Я взял сигарету.
Он криво ухмыльнулся, поднося к ней какую-то металлическую коробочку. Коробочка щелкнула, появился огонек. Прикуривая, я понял, что это за вещь: миниатюрная газовая горелка. Я с большим трудом отвел от нее взгляд.
— Признаться, я еще ни разу в жизни не играл роль учителя начальной школы, — смущенно проговорил майор, пряча горелку. — Но если мой урок хоть чуть-чуть вам поможет…
— Обязательно поможет, — уверил его я — Расскажите о других великих державах — Франции, Италии, России, Германии…
— И Японии, — с неодобрением добавил он.
— У них тоже возникали проблемы с колониями?
— Возникали, но пустяковые. По мне, так иные державы заслуживают серьезных проблем. Особенно Россия и Япония. Не нравится мне, знаете ли, как они хозяйничают на своих территориях в Китае. — Он кашлянул, прочищая горло. — Правда, китайцы — еще тот народец. Неуправляемый… — Майор сделал глубокую затяжку. — Американцам тоже не мешало бы обращаться с туземцами помягче, особенно в Индокитае, но все же их методы куда гуманнее…
— У Америки есть колонии?
— Вас это удивляет? Есть. Куба, Панама, Гавайи, Филиппины, Вьетнам, Корея, Тайвань… Солидная империя. Но сами янки, разумеется называют ее иначе: Великое Американское содружество. У них очень натянутые отношения с Францией и Россией, но, к счастью, наше правительство делает все возможное, чтобы предотвратить войну. Бог с ними. Вот увидите, наша империя и Pax Britannica1 переживут их всех.
— Между прочим, в девятьсот втором кое-кто предрекал развал Британской империи, — заметил я.
Мои слова развеселили майора.
— Развал? Вы, наверное, имеете в виду Редьярда Киплинга, Ллойда Джорджа и им подобных? Боюсь, нынче у Киплинга изрядно подмочена репутация. Он был беззаветно предан родине, но, кажется, перед смертью утратил оптимизм. Не погибни старик в бурской войне, он бы раскаялся в своем маловерии. Поверьте, мой друг: наша политика дала миру стабильность, которой он не знал прежде. Благодаря нам сохраняется равновесие власти, и, согласитесь, туземцам в наших колониях живется не так уж плохо.
— Да, Катманду очень изменился за эти годы.
Хоуэл снова устремил на меня настороженный, изучающий взгляд.
— Гм… Знаете, Бастейбл, порой мне кажется, что вы и впрямь провели на этой горе семьдесят лет. Признаться, очень непривычно слышать от молодого человека столь категоричные суждения о прошлом.
— Извините…
— Бросьте, вам не за что извиняться. Для докторов вы будете сущим подарком. — они с наслаждением вонзят зубы в ваши мозги.
— А вы не очень-то стараетесь меня успокоить, — улыбнулся я и показал на окно. — Нельзя ли поднять жалюзи?
Он постучал пальцем по коробочке с тремя кнопками, лежащей на столике у кровати.
— Нажмите вот эту.
Я нажал указанную кнопку с изумлением увидел, как жалюзи медленно поднимаются, открывая вид на белые башни и воздухоплавательный парк за ними.
— Очевидно, вам эта картина непривычна. Я бы посоветовал принимать как само собой разумеющееся все, что увидите. Индия многим обязана этим кораблям. Империя тоже… да, если угодно, и весь мир. Ускорение пассажирских и грузовых перевозок, расширение рынка, повышение маневренности войск… Всего не перечесть.
— Все-таки меня удивляет, как они держатся в воздухе. Я имею в виду, что баллоны, похоже, сделаны из металла.
— Из металла? — Он расхохотался. — Ей-Богу, Бастейбл, если бы не ваше плачевное состояние, я бы подумал, что вы шутите. Металл! Корпус изготовлен из бороволокна. Металл в конструкции тоже присутствует, но в основном — пластик.
— Пластик? Что это? — озадаченно спросил я.
— Гм… пластичный материал… его производят из химических веществ… Черт, вы должны были о нем слышать. Это нечто вроде резины, только разной прочности, формы и пластичности…
Оставив попытки понять майора, я просто принял к сведению существование пластика, как когда-то в школе принял к сведению существование непостижимого электричества. Утешением мне служило открытие, что многое в мире сохранилось в прежнем виде, а если и изменилось, то в лучшую сторону.
Самые непримиримые критики империализма, которыми изобиловала моя эпоха, как следует призадумались бы, окажись они сейчас рядом со мной. Видя за окном картину мира и процветания, я испытывал гордость за свою расу и благодарил Всевышнего. Все указывало на то, что последние семьдесят лет белый человек с честью нес бремя забот, добровольно взваленное им на свои плечи.
Майор встал и подошел к окну. Глядя на высотные здания и мачты аэропарка и сжимая за спиной стек, он словно эхо отозвался на мои мысли:
— Какой восторг вызвало бы это зрелище у викторианцев… Исполнились все их мечты, воплотились все идеалы. Но нам еще рано почивать на лаврах. — Он повернулся ко мне. На его лицо падала тень, но я чувствовал устремленный на меня твердый взгляд. — А главная причина наших успехов — хорошо усвоенные уроки прошлого.
— Я знаю, что вы правы, сэр.
Он кивнул.
— Я тоже.
Внезапно он вспомнил о чем-то неотложном и отсалютовал мне стеком.
— Мне пора, старина. До скорой встречи.
Он направился к двери, и в этот момент здание содрогнулось от глухого удара. Вскоре издали донеслись рев сирен и звон колоколов.
— Что это, сэр?
— Бомба!
— Как? Здесь?
— Да. Анархисты. Сумасшедшие. Европейские смутьяны, не иначе. Индусы тут ни при чем. Это все немцы, русские и евреи. Им очень выгодны беспорядки у нас.
Он выбежал из палаты.
Вторжение насилия в безмятежность этого мира ошеломило меня. Я лег на кровать и повернулся к окну. По воздухоплавательному парку мчался военный автомобиль. Откуда-то донесся хлопок второго взрыва. Боже мой, неужели кто-то желает зла этой сказочной стране?
Глава VI
ЧЕЛОВЕК БЕЗ ЦЕЛИ
Раздумывать о причине диверсии не было смысла, как не было смысла ломать голову над загадкой моего путешествия сквозь время. После взрывов в Катманду события понеслись вскачь. Меня, словно редкий музейный экспонат, возили по всему миру. Из Катманду я выехал утренним поездом и к вечеру, сделав в пути несколько остановок, прибыл в Калькутту. Своими очертаниями локомотив монорельсовой дороги напоминал воздушный корабль, но изготовлен был целиком из стали и сверкал свежей краской и бронзовыми украшениями. Увлекая за собой пятьдесят вагонов, на прямых участках он достигал ужасающей скорости — почти сто миль в час. Двигатель локомотива, как мне сказали, работал на электричестве.
Калькутта мне показалась огромной. Она разительно переменилась с тех пор, когда я был там последний раз. Ее сияющие башни были намного выше так поразивших меня высотных зданий Катманду.
В центральной больнице Калькутты мною занималось два десятка эскулапов. Проведя всевозможные исследования, они дружно заявили, что ничего не понимают, и решили с первой же оказией отправить меня в Англию. Мысль о предстоящем полете ввергла меня в замешательство, поскольку я все еще не мог поверить в существование материала, который превосходит прочностью сталь, уступая ей в удельном весе, как не мог поверить в способность человека преодолеть такое огромное расстояние без единой промежуточной посадки.
В Англии проявили к моей персоне самый живой интерес, главным образом потому, что в списках офицеров, пропавших без вести за последние десять лет, капитан Освальд Бастейбл не значился. Однако, просмотрев списки командного состава моего полка, с момента его формирования, чиновники выяснили, что капитан Бастейбл действительно погиб в Теку Бенга в тысяча девятьсот втором году. Помимо докторов, мне теперь не давала покоя армейская контрразведка — ей очень хотелось узнать, что побудило Неизвестного (так именовали меня ее офицеры) вжиться в образ человека, погибшего свыше семидесяти лет назад. Очевидно, они подозревали во мне иностранного шпиона, но не могли этого доказать, как и я не мог доказать, что я — тот, за кого себя выдаю.
Итак, я сел на огромный коммерческий ВК — воздушный корабль — под названием «Гордость Дрездена». Совладельцами этого небесного лайнера были немецкая фирма «Крупп Люфтшифарт АГ» и британская «Викерз Империэл Эрвейз». Что же касается приписки, то «Гордость Дрездена» была английской и носила на корпусе и хвостовых плоскостях соответствующую символику, хотя ее экипаж наполовину, включая капитана, состоял из немцев. Я уже знал, что немцы первыми начали строить воздушные корабли, и долгое время лидерство принадлежало ныне не существующей компании «Цеппелин». Англии и Америке удалось наверстать упущенное, общими усилиями создав бороволокнистый корпус и разработав способы подъема и опускания корабля без помощи балласта. В корпусе «Гордости Дрездена» находилось устройство, позволяющее очень быстро и в больших количествах нагревать и охлаждать гелий. Кроме того, на мостике этого суперлайнера была установлена электрическая счетная машина под названием «компьютер», следящая за курсом без помощи человека. Принцип действия двигателя я так до конца и не понял, приняв на веру, что он представляет собой газовую турбину, вращающую огромный винт, точнее, пропеллер в хвосте корабля. Кроме газового, корабль был оснащен вспомогательными нефтяными двигателями, позволяющими ему выправлять курс, а при необходимости и разворачиваться на триста шестьдесят градусов. Эти двигатели и сами могли поворачиваться, чтобы толкать лайнер вверх или вниз.
Но я забыл как следует описать «Гордость Дрездена». В длину эта великанша была свыше тысячи, а в высоту — свыше трехсот футов. Большая часть объема, разумеется, приходилась на долю газового контейнера, или «корпуса», к которому крепилась трехпалубная гондола. Нижняя палуба предназначалась для пассажиров первого, а верхняя — третьего класса. Впереди, в конусовидном носу, находился мостик; там, за всевозможными «умными» механизмами, одновременно несли вахту более дюжины офицеров.
На стоянках «Гордость Дрездена» швартовалась к трем причальным мачтам — иначе ей было не удержаться на месте. Когда я впервые увидел ее в калькуттском аэропарке (удаленном от города миль на десять), у меня аж дух захватило. Рядом с другими кораблями, среди которых были довольно крупные, она казалась китом, окруженным мелкой рыбешкой. Мне уже говорили, что она запросто поднимает четыреста пассажиров и пятьдесят тонн груза. Увидев ее, я поверил в это.
С небольшой группой пассажиров я поднялся в лифте на самый верх металлической клетки, которую представляла собой причальная мачта, и по крытой подвесной дорожке прошел в коридор, соединяющий мостик с гондолой. Палубу первого класса мне показывал лейтенант Джаггер, мой «проводник», — ему было поручено опекать меня до прибытия в Лондон. Роскошная обстановка нижней палубы бросалась в глаза, обслуга вела себя безукоризненно вежливо. Обилие новых впечатлений вскоре заставило меня забыть страх, а когда «Гордость Дрездена» отчалила и величественно поплыла к облакам, я чувствовал себя едва ли не более уверенно, чем на земле.
Весь полет от Калькутты до Лондона (с остановками в Карачи и Аделе) занял семьдесят два часа. Не обращая внимания на погоду, которая, прямо скажем, не баловала, мы за три дня пересекли Индию, Африку, Европу и три океана. Я видел проплывающие подо мной города, пустыни, горы и леса. Я проносился сквозь облака, казавшиеся живыми. Когда люди на земле мокли под дождем, я блаженствовал над тучами, в безмятежной синеве, под ярким солнцем. Я завтракал за столом, устойчивости которого, равно как и подаваемым на него яствам, могли позавидовать его собратья в отеле «Ритц», а подо мной мирно дремало Аравийское море. Я смаковал обед, а далеко внизу дышали зноем пески Сахары.
К моменту прибытия в Лондон я уже был страстным поклонником воздухоплавания. Никогда еще на мою долю не выпадало такого приятного путешествия.
Признаюсь, я казался себе самым счастливым человеком на свете. Едва не погибнув в страшном землетрясении тысяча девятьсот второго года, я волею судьбы перенесся в царство роскоши, в мир тысяча девятьсот семьдесят третьего, где, судя по всему, решены почти все проблемы. Разве это не величайшая удача, о которой можно мечтать? Не скрою, такие мысли приходили мне в голову. Мне еще только предстояло встретиться с Корженевским и остальными…
Прошу извинить меня за невольное опережение событий. Постараюсь рассказывать все по порядку, чтобы передать вам свои впечатления.
Итак, на закате третьего дня мы пересекли Ла-Манш, и я увидел незабываемую картину — белые утесы Дувра Вскоре мы описали круг над огромным аэропарком Кройдон и совершили посадку. Поскольку Пикадилли едва ли годится для стоянки воздушных кораблей, причальные мачты были возведены в пригороде Лондона. Как я узнал впоследствии, Кройдонский аэропарк был самым крупным в мире, его периметр достигал двенадцати миль. Нет нужды говорить, что в нем было видимо-невидимо кораблей — больших и маленьких, торговых и военных, старых и новых. Пассажиры, прилетевшие из Индии, не проходили таможенный досмотр, поэтому сразу после посадки мы вышли из здания аэровокзала и сели на поезд, курсирующий по монорельсовой дороге между Кройдоном и Лондоном. В который раз я растерялся под натиском новых впечатлений; видя это, лейтенант Майкл Джаггер усадил меня в кресло и, предложив купленную на перроне газету, сел рядом.
Впервые с тех нор, как я оказался в будущем, в мои руки попала газета. Ее размеры и шрифт были мне непривычны, а многие аббревиатуры — незнакомы. Но за десять минут, пока поезд мчался к Лондону, я худо-бедно уяснил, о чем идет речь в передовице. Все Великие Державы подписали новый договор о твердых ценах на многие товары (с каким возмущением, должно быть, восприняли это известие сторонники свободной торговой!) и признании некоторых законов международными. В будущем, утверждал автор, человек, совершивший преступление на Тайване, не сможет укрыться от правосудия за морем, например, в японской Маньчжурии или британском Кантоне. Закон этот был принят представителями всех Великих Держав при тайном голосовании; объяснялось это резким ростом преступности, в чем повинны группировки анархистов, нигилистов и социалистов, склонных к насилию и готовых на все ради достижения своих целей. В газете были и другие статьи (содержания которых я по большей части не понял), были и малозначительные заметки. Одна из них, посвященная нигилистам, меня заинтересовала, поскольку в ней рассказывалось о недавних событиях в Катманду. «Подобные проявления насилия, — писал репортер, — в мире, уверенно идущем дорогой процветания, счастья и справедливости, лишены всякого логического объяснения. Что нужно этим безумцам? Несомненно, некоторые из них — туземные националисты, требующие для своей страны статуса доминиона, хотя она к нему еще не готова. Но чего добиваются остальные?»
«Неужели эта Утопия все-таки не идеальна?» — с сомнением думал я, выходя из вагона на вокзале Виктория, почти не изменившемся с тысяча девятьсот второго года
Покинув здание вокзала, я увидел, что кругом светло как днем. Город был залит электрическим светом всех вообразимых цветов и оттенков. Каждая башня, каждый дом сияли россыпью огней. По многоярусным дорогам сновали самодвижущиеся экипажи, взмывая и плавно опускаясь, словно их несло ветром.
В этом Лондоне не было аляповатых афиш, светящихся реклам и безвкусных лозунгов. Когда мы сели в двухместный паровой экипаж и двинулись по одной из подвесных дорог, я заметил отсутствие еще одной черты моего Лондона: грязных трущоб. Бедность в этой стране была изжита, болезни — побеждены.
Боюсь, мне не хватит красноречия, чтобы выразить восторг, охвативший меня во время первого посещения Лондона семьдесят третьего. Его красота и чистота, а также вежливость его обитателей были безупречными. Люди, которые мне встречались, были сыты, благожелательны, очень хорошо одеты и весьма довольны своей судьбой. На следующий после приезда день меня отдали на попечение доктору Петерсу, и он, уповая на то, что знакомые виды разбудят мою память, пригласил меня на экскурсию по городу. Я с честью выдержал это «испытание», сказав себе, что рано или поздно меня оставят в покое, и тогда я выберу себе профессию по вкусу. Возможно, снова пойду служить, благо к армейской жизни мне не привыкать. Но до тех пор, пока я не окажусь на свободе, надо делать все, что мне предложат и чего от меня потребуют.
Всюду, куда меня ни возили, я отмечал разительные перемены, произошедшие с некогда грязным, туманным городом. Туман ушел в прошлое: лондонский воздух был чист и свеж. На любом свободном от построек клочке земли росли деревья, кусты и цветы, среди них во множестве порхали бабочки и птицы. На ухоженных скверах били фонтаны. Иногда нам встречались музыканты, фокусники, клоуны или негритянские певцы в окружении толпы горожан.
Не все старинные здания разрушило время. Опрятные и прочные, будто только что построенные, передо мной вставали Тауэрский мост, Тауэр, собор св. Павла, здание парламента и Букингемский дворец — резиденция еще довольно молодого короля Эдуарда VII. Британцы остались прежними: они берегли самое лучшее из старого и охотно брали самое лучшее из нового.
Визит в семьдесят третий год казался мне прогулкой в мир мечты, и я подумывал, что если судьба будет благосклонна, эта прогулка продлится всю мою жизнь.
Калькутта мне показалась огромной. Она разительно переменилась с тех пор, когда я был там последний раз. Ее сияющие башни были намного выше так поразивших меня высотных зданий Катманду.
В центральной больнице Калькутты мною занималось два десятка эскулапов. Проведя всевозможные исследования, они дружно заявили, что ничего не понимают, и решили с первой же оказией отправить меня в Англию. Мысль о предстоящем полете ввергла меня в замешательство, поскольку я все еще не мог поверить в существование материала, который превосходит прочностью сталь, уступая ей в удельном весе, как не мог поверить в способность человека преодолеть такое огромное расстояние без единой промежуточной посадки.
В Англии проявили к моей персоне самый живой интерес, главным образом потому, что в списках офицеров, пропавших без вести за последние десять лет, капитан Освальд Бастейбл не значился. Однако, просмотрев списки командного состава моего полка, с момента его формирования, чиновники выяснили, что капитан Бастейбл действительно погиб в Теку Бенга в тысяча девятьсот втором году. Помимо докторов, мне теперь не давала покоя армейская контрразведка — ей очень хотелось узнать, что побудило Неизвестного (так именовали меня ее офицеры) вжиться в образ человека, погибшего свыше семидесяти лет назад. Очевидно, они подозревали во мне иностранного шпиона, но не могли этого доказать, как и я не мог доказать, что я — тот, за кого себя выдаю.
Итак, я сел на огромный коммерческий ВК — воздушный корабль — под названием «Гордость Дрездена». Совладельцами этого небесного лайнера были немецкая фирма «Крупп Люфтшифарт АГ» и британская «Викерз Империэл Эрвейз». Что же касается приписки, то «Гордость Дрездена» была английской и носила на корпусе и хвостовых плоскостях соответствующую символику, хотя ее экипаж наполовину, включая капитана, состоял из немцев. Я уже знал, что немцы первыми начали строить воздушные корабли, и долгое время лидерство принадлежало ныне не существующей компании «Цеппелин». Англии и Америке удалось наверстать упущенное, общими усилиями создав бороволокнистый корпус и разработав способы подъема и опускания корабля без помощи балласта. В корпусе «Гордости Дрездена» находилось устройство, позволяющее очень быстро и в больших количествах нагревать и охлаждать гелий. Кроме того, на мостике этого суперлайнера была установлена электрическая счетная машина под названием «компьютер», следящая за курсом без помощи человека. Принцип действия двигателя я так до конца и не понял, приняв на веру, что он представляет собой газовую турбину, вращающую огромный винт, точнее, пропеллер в хвосте корабля. Кроме газового, корабль был оснащен вспомогательными нефтяными двигателями, позволяющими ему выправлять курс, а при необходимости и разворачиваться на триста шестьдесят градусов. Эти двигатели и сами могли поворачиваться, чтобы толкать лайнер вверх или вниз.
Но я забыл как следует описать «Гордость Дрездена». В длину эта великанша была свыше тысячи, а в высоту — свыше трехсот футов. Большая часть объема, разумеется, приходилась на долю газового контейнера, или «корпуса», к которому крепилась трехпалубная гондола. Нижняя палуба предназначалась для пассажиров первого, а верхняя — третьего класса. Впереди, в конусовидном носу, находился мостик; там, за всевозможными «умными» механизмами, одновременно несли вахту более дюжины офицеров.
На стоянках «Гордость Дрездена» швартовалась к трем причальным мачтам — иначе ей было не удержаться на месте. Когда я впервые увидел ее в калькуттском аэропарке (удаленном от города миль на десять), у меня аж дух захватило. Рядом с другими кораблями, среди которых были довольно крупные, она казалась китом, окруженным мелкой рыбешкой. Мне уже говорили, что она запросто поднимает четыреста пассажиров и пятьдесят тонн груза. Увидев ее, я поверил в это.
С небольшой группой пассажиров я поднялся в лифте на самый верх металлической клетки, которую представляла собой причальная мачта, и по крытой подвесной дорожке прошел в коридор, соединяющий мостик с гондолой. Палубу первого класса мне показывал лейтенант Джаггер, мой «проводник», — ему было поручено опекать меня до прибытия в Лондон. Роскошная обстановка нижней палубы бросалась в глаза, обслуга вела себя безукоризненно вежливо. Обилие новых впечатлений вскоре заставило меня забыть страх, а когда «Гордость Дрездена» отчалила и величественно поплыла к облакам, я чувствовал себя едва ли не более уверенно, чем на земле.
Весь полет от Калькутты до Лондона (с остановками в Карачи и Аделе) занял семьдесят два часа. Не обращая внимания на погоду, которая, прямо скажем, не баловала, мы за три дня пересекли Индию, Африку, Европу и три океана. Я видел проплывающие подо мной города, пустыни, горы и леса. Я проносился сквозь облака, казавшиеся живыми. Когда люди на земле мокли под дождем, я блаженствовал над тучами, в безмятежной синеве, под ярким солнцем. Я завтракал за столом, устойчивости которого, равно как и подаваемым на него яствам, могли позавидовать его собратья в отеле «Ритц», а подо мной мирно дремало Аравийское море. Я смаковал обед, а далеко внизу дышали зноем пески Сахары.
К моменту прибытия в Лондон я уже был страстным поклонником воздухоплавания. Никогда еще на мою долю не выпадало такого приятного путешествия.
Признаюсь, я казался себе самым счастливым человеком на свете. Едва не погибнув в страшном землетрясении тысяча девятьсот второго года, я волею судьбы перенесся в царство роскоши, в мир тысяча девятьсот семьдесят третьего, где, судя по всему, решены почти все проблемы. Разве это не величайшая удача, о которой можно мечтать? Не скрою, такие мысли приходили мне в голову. Мне еще только предстояло встретиться с Корженевским и остальными…
Прошу извинить меня за невольное опережение событий. Постараюсь рассказывать все по порядку, чтобы передать вам свои впечатления.
Итак, на закате третьего дня мы пересекли Ла-Манш, и я увидел незабываемую картину — белые утесы Дувра Вскоре мы описали круг над огромным аэропарком Кройдон и совершили посадку. Поскольку Пикадилли едва ли годится для стоянки воздушных кораблей, причальные мачты были возведены в пригороде Лондона. Как я узнал впоследствии, Кройдонский аэропарк был самым крупным в мире, его периметр достигал двенадцати миль. Нет нужды говорить, что в нем было видимо-невидимо кораблей — больших и маленьких, торговых и военных, старых и новых. Пассажиры, прилетевшие из Индии, не проходили таможенный досмотр, поэтому сразу после посадки мы вышли из здания аэровокзала и сели на поезд, курсирующий по монорельсовой дороге между Кройдоном и Лондоном. В который раз я растерялся под натиском новых впечатлений; видя это, лейтенант Майкл Джаггер усадил меня в кресло и, предложив купленную на перроне газету, сел рядом.
Впервые с тех нор, как я оказался в будущем, в мои руки попала газета. Ее размеры и шрифт были мне непривычны, а многие аббревиатуры — незнакомы. Но за десять минут, пока поезд мчался к Лондону, я худо-бедно уяснил, о чем идет речь в передовице. Все Великие Державы подписали новый договор о твердых ценах на многие товары (с каким возмущением, должно быть, восприняли это известие сторонники свободной торговой!) и признании некоторых законов международными. В будущем, утверждал автор, человек, совершивший преступление на Тайване, не сможет укрыться от правосудия за морем, например, в японской Маньчжурии или британском Кантоне. Закон этот был принят представителями всех Великих Держав при тайном голосовании; объяснялось это резким ростом преступности, в чем повинны группировки анархистов, нигилистов и социалистов, склонных к насилию и готовых на все ради достижения своих целей. В газете были и другие статьи (содержания которых я по большей части не понял), были и малозначительные заметки. Одна из них, посвященная нигилистам, меня заинтересовала, поскольку в ней рассказывалось о недавних событиях в Катманду. «Подобные проявления насилия, — писал репортер, — в мире, уверенно идущем дорогой процветания, счастья и справедливости, лишены всякого логического объяснения. Что нужно этим безумцам? Несомненно, некоторые из них — туземные националисты, требующие для своей страны статуса доминиона, хотя она к нему еще не готова. Но чего добиваются остальные?»
«Неужели эта Утопия все-таки не идеальна?» — с сомнением думал я, выходя из вагона на вокзале Виктория, почти не изменившемся с тысяча девятьсот второго года
Покинув здание вокзала, я увидел, что кругом светло как днем. Город был залит электрическим светом всех вообразимых цветов и оттенков. Каждая башня, каждый дом сияли россыпью огней. По многоярусным дорогам сновали самодвижущиеся экипажи, взмывая и плавно опускаясь, словно их несло ветром.
В этом Лондоне не было аляповатых афиш, светящихся реклам и безвкусных лозунгов. Когда мы сели в двухместный паровой экипаж и двинулись по одной из подвесных дорог, я заметил отсутствие еще одной черты моего Лондона: грязных трущоб. Бедность в этой стране была изжита, болезни — побеждены.
Боюсь, мне не хватит красноречия, чтобы выразить восторг, охвативший меня во время первого посещения Лондона семьдесят третьего. Его красота и чистота, а также вежливость его обитателей были безупречными. Люди, которые мне встречались, были сыты, благожелательны, очень хорошо одеты и весьма довольны своей судьбой. На следующий после приезда день меня отдали на попечение доктору Петерсу, и он, уповая на то, что знакомые виды разбудят мою память, пригласил меня на экскурсию по городу. Я с честью выдержал это «испытание», сказав себе, что рано или поздно меня оставят в покое, и тогда я выберу себе профессию по вкусу. Возможно, снова пойду служить, благо к армейской жизни мне не привыкать. Но до тех пор, пока я не окажусь на свободе, надо делать все, что мне предложат и чего от меня потребуют.
Всюду, куда меня ни возили, я отмечал разительные перемены, произошедшие с некогда грязным, туманным городом. Туман ушел в прошлое: лондонский воздух был чист и свеж. На любом свободном от построек клочке земли росли деревья, кусты и цветы, среди них во множестве порхали бабочки и птицы. На ухоженных скверах били фонтаны. Иногда нам встречались музыканты, фокусники, клоуны или негритянские певцы в окружении толпы горожан.
Не все старинные здания разрушило время. Опрятные и прочные, будто только что построенные, передо мной вставали Тауэрский мост, Тауэр, собор св. Павла, здание парламента и Букингемский дворец — резиденция еще довольно молодого короля Эдуарда VII. Британцы остались прежними: они берегли самое лучшее из старого и охотно брали самое лучшее из нового.
Визит в семьдесят третий год казался мне прогулкой в мир мечты, и я подумывал, что если судьба будет благосклонна, эта прогулка продлится всю мою жизнь.
КНИГА ВТОРАЯ,
в которой рассказывается о неожиданных поворотах событий, разжаловании и нескольких несчастьях
Глава I
ПРОБЛЕМА ТРУДОУСТРОЙСТВА
Не буду утаивать, что в последующие шесть месяцев я бил баклуши, симулируя амнезию. Как вы догадываетесь, ни одни врач не сумел вернуть мне память. В конце концов мне самому стало казаться, что вся моя прежняя жизнь — не более чем очень реалистичный сон. Поначалу это беспокоило меня, но мало-помалу я привык и уже не слишком часто задавался вопросом, какой эпохе «принадлежу».