Страница:
Мне стало тошно продолжать разговор с этими балбесами, головы которых набиты только всякими пакостными мыслями.
– Если вы так ничего и не скажете, то и толковать с вами не о чем. Очень жаль, что вы хоть и посещаете школу, а хорошего от плохого отличить не можете, – сказал я и выставил всех шестерых.
Сам я и по выражениям, которые употребляю, и особенно по своим манерам вряд ли мог служить образцом «хорошего», но душа у меня, полагаю, куда лучше, чем у них.
Все шестеро преспокойно удалились. И внешне-то они держались гораздо лучше, чем я, их учитель. Самое возмутительное, что они были совершенно спокойны, а у меня не хватало на это выдержки.
Я опять залез в постель – и только улегся, как под москитной сеткой вновь послышалось шуршанье. Это возились недобитые кузнечики. Я зажег свечу, но палить кузнечиков по одному было бы слишком канительно. Я отцепил крючки москитной сетки, вытянул ее во всю длину и посреди комнаты хорошенько встряхнул сначала вдоль, потом поперек. При этом кольца сетки так больно ударили меня по рукам, что я даже вскрикнул.Когда в третий раз я забрался в постель, то уже немного успокоился, но заснуть так и не мог. Я взглянул на часы, было половина одиннадцатого. Подумать только, в какое беспокойное место я приехал! Собственно говоря, куда бы ни пошел работать учитель средней школы вроде меня, везде его ждет горькая участь, если ему придется иметь дело с такими учениками. Учителей всегда сколько угодно. Наверно потому, что все они терпеливые ослы. А я не в состоянии этого вынести.
Размышляя обо всем этом, я вспомнил Киё. Ни образования, ни общественного положения у этой старушки, а какой она на редкость благородный человек! До сих пор я как-то не испытывал особого чувства благодарности за ее заботы обо мне и лишь теперь, один в далеком краю, я впервые по-настоящему оценил ее сердечность. Если она хочет этигоских тянучек, то теперь я готов был специально ехать за ними хоть в Этиго. Это стоило сделать. Киё расхваливала меня за бескорыстие, за то, что- у меня прямая, честная душа, но сама она была человеком несравнимо более достойным, чем я, которого она так превозносила. Мне вдруг почему-то захотелось повидать Киё.
Я лежал, ворочаясь с боку на бок, и думал о Киё, как вдруг над моей головой раздался такой грохот, будто рушился второй этаж. Человек, наверно, тридцать – сорок там, наверху, топали в такт по деревянному полу – топ-топ-топ! Топанье сопровождалось громкими и воинственными криками. В изумлении я вскочил на ноги. Что там случилось? Но тут.же сообразил, что это скандалят школьники и что они устроили весь этот тарарам в отместку за то, что я отчитал их за кузнечиков. Все ясно!
Ну, ладно, пока сами не сознаются, что поступили скверно, – прощения им не будет. А что скверно, они, надо полагать, сами хорошо знают. На их месте самое правильное было, ложась спать, обдумать, что они натворили, а завтра утром прийти извиниться. Допустим, у них не хватает смелости просить прощения, но могли бы хоть лежать тихо. А тут такой шум и гам! Ведь общежитие выстроили не для того, чтоб здесь свинарник устраивать! Они там, наверно, ведут себя, как помешанные. Ну, смотрите вы у меня! И я как был, в ночном белье, выскочил из своей дежурки и в три прыжка взлетел по лестнице на второй этаж. Удивительно! Вот только что над моейголовой стучали и буянили, в этом нет никакого сомнения, – и вдруг все совершенно стихло; ни голосов, ни топота – все прекратилось. Просто чудеса! Лампа уже погашена, в темноте ничего нельзя разобрать, и есть тут кто или нет, об этом можно только догадываться. В длинном коридоре, тянувшемся через все здание, даже мыши негде было спрятаться. Его дальний конец был освещен луной.
Пожалуй, все это очень странно, но в детском возрасте я часто во сне вскакивал с постели, бормотал какой-то вздор, и надо мной частенько смеялись. Когда мне было лет шестнадцать, мне однажды приснилось, что я нашел бриллиант, и, проснувшись утром, я стал настойчиво требовать, чтобы брат, который спал рядом со мной, сказал, куда девался мой бриллиант.
Дня три после все надо мной смеялись, зато я сам чувствовал себя совсем не весело. А может быть, то, что сейчас происходит, тоже сон?… Однако совершенно ясно, что здесь действительно творилось какое-то буйство. Пока я раздумывал обо всем этом, посередине коридора, в его дальнем конце, освещенном луной, вдруг раздалось: «Раз… два… три! У-у-у!!!» Этот вой прозвучал так громко, что казалось – его испускали разом тридцать или сорок глоток. За воем сразу же послышался прежний ритмический топот. Ну нет, это уже не сон, это наяву!
– Тише вы! Ведь ночь кругом! – стараясь пересилить шум, закричал я и бросился вперед. Под ногами ничего не видно, только там, вдали, полоска лунного света. Я не пробежал и пяти метров, как налетел коленом на что-то большое и твердое да так больно ударился, что даже в голове зазвенело. С глухим стуком я растянулся на полу. А, черт побери! Поднявшись, я почувствовал, что не могу бежать дальше. Духом-то я рвался вперед, да нога не пускала. Сгоряча я поскакал было на одной ноге, но топот и голоса затихли, и наступила полная тишина. Бывают же наглецы, однако таких еще я не видел! Настоящие скоты! Ну, ладно, раз так, не отступлюсь, пока не вытащу всех этих попрятавшихся мерзавцев и не заставлю их просить прощения, решил я и попробовал открыть одну из спален, – дверь не открывалась. Заперто на замок, что ли?… Или стол изнутри придвинут?… Нажал на дверь раз, нажал другой – не поддается. Тогда я попытался войти в комнату напротив. То же самое – не открывается!Пока я суетился у двери с намерением добраться до мальчишек, на другом конце коридора вновь раздались боевые крики и послышалось мерное топанье. Я понял, что эти прохвосты сговорились поиздеваться надо мной и согласованно действуют с двух сторон. Я совсем растерялся. Нужно б честно сознаться: при всей моей смелости смекалки у меня не хватало. В ту минуту я совершенно не мог сообразить, что предпринять дальше. Я не знал, как быть, но ни в коем случае не собирался сдаваться. Оставить все так? Нет, это затрагивает мою честь! Обидно, если будут говорить, что эдокко растерялся. Скажут, что вот, мол, во время ночного дежурства его задразнили сопливые мальчишки, он не в состоянии был с ними справиться и с досады всю ночь проплакал в постели. Это же позор на всю жизнь! А ведь мой предок был хатамото [19]и происходил от Сэйва Гэндзи, потомка Тада-но-Мандзю. Так что я и по своему происхождению отличался от этих неотесанных. Жаль только, что вот разума у меня было маловато. Я попал в трудное положение, потому что не знал, как поступить лучше. Но разве тот, кто оказался в затруднении, побежден? Я прямой человек, поэтому я и не знал, как мне быть. Сами посудите: если честность не приносит победы, тогда что же другое побеждает? Ну ладно! Не добьюсь своего ночью, добьюсь завтра утром. Не завтра, так послезавтра. А если и послезавтра ничего не выйдет, буду посылать домой за завтраками и останусь здесь до победы!
Приняв столь твердое решение, я уселся на полу посреди коридора, скрестив ноги, и стал ждать, пока рассветет. С жужжанием летали москиты, но я и внимания на них не обращал. Я потер ушибленную ногу и почувствовал что-то липкое. Должно быть, кровь. Ну и пусть, экая важность!
Тем временем меня стала одолевать усталость, я начал клевать носом и в конце концов заснул.
Меня разбудил какой-то шум, и, открыв глаза, я чуть не подпрыгнул от неожиданности. Ах ты черт побери! Дверь справа была полуоткрыта, и передо мной стояли двое ребят. Опомнившись, я моментально схватил за ногу мальчишку, стоявшего перед самым моим носом, и изовсей силы потянул к себе, тот сразу грохнулся навзничь. Поделом тебе! Второй растерялся. Воспользовавшись замешательством, я налетел на него и, схватив за плечо, раза два-три так его тряхнул, что он совсем ошалел и только хлопал глазами.
– А ну, пошли! – Потащил я их к себе в дежурную; и эти трусы с готовностью поплелись за мной.
Кругом уже, оказывается, давно рассвело.
Я начал чинить допрос тем двум, которых привел с собой, но свинью хоть бей, хоть колоти, она все равно свиньей останется; так и они, видимо, решили от всего отпираться и ни в чем не сознавались. Пока я с ними возился, со второго этажа, по одному, по два, стали спускаться и другие ученики, все они сходились сюда, в дежурную. Лица у всех сонные, глаза припухшие. Хилые создания! Одну ночь не поспали, и вот уже с какими рожами! Разве скажешь, что это мужчины?
– Хоть бы умылись, а потом приходили спорить, – сказал я; но никто из них умываться не пошел.
Я уже около часу препирался со своими противниками, которых собралось человек пятнадцать, как вдруг совершенно неожиданно появился «Барсук». Потом я узнал, что служитель специально сбегал к директору и сообщил ему, что в школе происходят беспорядки. Стоило из-за такого пустяка директора вызывать, что за малодушиг! Потому-то он и работает только школьным служителем.
Директор попросил коротко рассказать о случившемся, потом послушал немного, что говорят ученики.
– Пока не будет дальнейших распоряжений, – сказал он им, – ступайте на занятия, как ходили до сих пор. Скорее умывайтесь да завтракайте, а то опоздаете на уроки. Поторапливайтесь! – И он отпустил их всех. Мягкие меры! Будь я директором, я бы тут же, не сходя с места, исключил из школы всех учеников, которые жили в этом общежитии. Ну, а при таком попустительстве школьники так и будут издеваться над ночными дежурными.
Затем директор обратился ко мне:
– Вы, должно быть, тоже поволновались и, наверно, утомлены. Не стоит вам сегодня идти на занятия.
– Я нисколько не волновался! – ответил я. – Если бы то же самое случалось со мной каждую ночь, я и тогда бы не стал волноваться! Я буду сегодня вести занятия. Если я не смогу работать из-за того, что одну ночь не поспал,тогда нужно вернуть школе часть жалованья, которое мне заплатили.
Директор о чем-то задумался и некоторое время внимательно смотрел на меня, потом заметил:
– У вас все лицо распухло.
В самом деле? То-то мне показалось, что лицо как будто отяжелело и чешется. А, понял! Это москиты меня так искусали.
– Ну что ж, что лицо распухло, языком-то я владею, значит ничто не мешает мне вести занятия, – почесывал щеку, ответил я.
Директор, смеясь, похвалил меня:
– Ну и молодец!
Но, по правде говоря, это, кажется, была не похвала, а скорее насмешка.
Глава 5
– Если вы так ничего и не скажете, то и толковать с вами не о чем. Очень жаль, что вы хоть и посещаете школу, а хорошего от плохого отличить не можете, – сказал я и выставил всех шестерых.
Сам я и по выражениям, которые употребляю, и особенно по своим манерам вряд ли мог служить образцом «хорошего», но душа у меня, полагаю, куда лучше, чем у них.
Все шестеро преспокойно удалились. И внешне-то они держались гораздо лучше, чем я, их учитель. Самое возмутительное, что они были совершенно спокойны, а у меня не хватало на это выдержки.
Я опять залез в постель – и только улегся, как под москитной сеткой вновь послышалось шуршанье. Это возились недобитые кузнечики. Я зажег свечу, но палить кузнечиков по одному было бы слишком канительно. Я отцепил крючки москитной сетки, вытянул ее во всю длину и посреди комнаты хорошенько встряхнул сначала вдоль, потом поперек. При этом кольца сетки так больно ударили меня по рукам, что я даже вскрикнул.Когда в третий раз я забрался в постель, то уже немного успокоился, но заснуть так и не мог. Я взглянул на часы, было половина одиннадцатого. Подумать только, в какое беспокойное место я приехал! Собственно говоря, куда бы ни пошел работать учитель средней школы вроде меня, везде его ждет горькая участь, если ему придется иметь дело с такими учениками. Учителей всегда сколько угодно. Наверно потому, что все они терпеливые ослы. А я не в состоянии этого вынести.
Размышляя обо всем этом, я вспомнил Киё. Ни образования, ни общественного положения у этой старушки, а какой она на редкость благородный человек! До сих пор я как-то не испытывал особого чувства благодарности за ее заботы обо мне и лишь теперь, один в далеком краю, я впервые по-настоящему оценил ее сердечность. Если она хочет этигоских тянучек, то теперь я готов был специально ехать за ними хоть в Этиго. Это стоило сделать. Киё расхваливала меня за бескорыстие, за то, что- у меня прямая, честная душа, но сама она была человеком несравнимо более достойным, чем я, которого она так превозносила. Мне вдруг почему-то захотелось повидать Киё.
Я лежал, ворочаясь с боку на бок, и думал о Киё, как вдруг над моей головой раздался такой грохот, будто рушился второй этаж. Человек, наверно, тридцать – сорок там, наверху, топали в такт по деревянному полу – топ-топ-топ! Топанье сопровождалось громкими и воинственными криками. В изумлении я вскочил на ноги. Что там случилось? Но тут.же сообразил, что это скандалят школьники и что они устроили весь этот тарарам в отместку за то, что я отчитал их за кузнечиков. Все ясно!
Ну, ладно, пока сами не сознаются, что поступили скверно, – прощения им не будет. А что скверно, они, надо полагать, сами хорошо знают. На их месте самое правильное было, ложась спать, обдумать, что они натворили, а завтра утром прийти извиниться. Допустим, у них не хватает смелости просить прощения, но могли бы хоть лежать тихо. А тут такой шум и гам! Ведь общежитие выстроили не для того, чтоб здесь свинарник устраивать! Они там, наверно, ведут себя, как помешанные. Ну, смотрите вы у меня! И я как был, в ночном белье, выскочил из своей дежурки и в три прыжка взлетел по лестнице на второй этаж. Удивительно! Вот только что над моейголовой стучали и буянили, в этом нет никакого сомнения, – и вдруг все совершенно стихло; ни голосов, ни топота – все прекратилось. Просто чудеса! Лампа уже погашена, в темноте ничего нельзя разобрать, и есть тут кто или нет, об этом можно только догадываться. В длинном коридоре, тянувшемся через все здание, даже мыши негде было спрятаться. Его дальний конец был освещен луной.
Пожалуй, все это очень странно, но в детском возрасте я часто во сне вскакивал с постели, бормотал какой-то вздор, и надо мной частенько смеялись. Когда мне было лет шестнадцать, мне однажды приснилось, что я нашел бриллиант, и, проснувшись утром, я стал настойчиво требовать, чтобы брат, который спал рядом со мной, сказал, куда девался мой бриллиант.
Дня три после все надо мной смеялись, зато я сам чувствовал себя совсем не весело. А может быть, то, что сейчас происходит, тоже сон?… Однако совершенно ясно, что здесь действительно творилось какое-то буйство. Пока я раздумывал обо всем этом, посередине коридора, в его дальнем конце, освещенном луной, вдруг раздалось: «Раз… два… три! У-у-у!!!» Этот вой прозвучал так громко, что казалось – его испускали разом тридцать или сорок глоток. За воем сразу же послышался прежний ритмический топот. Ну нет, это уже не сон, это наяву!
– Тише вы! Ведь ночь кругом! – стараясь пересилить шум, закричал я и бросился вперед. Под ногами ничего не видно, только там, вдали, полоска лунного света. Я не пробежал и пяти метров, как налетел коленом на что-то большое и твердое да так больно ударился, что даже в голове зазвенело. С глухим стуком я растянулся на полу. А, черт побери! Поднявшись, я почувствовал, что не могу бежать дальше. Духом-то я рвался вперед, да нога не пускала. Сгоряча я поскакал было на одной ноге, но топот и голоса затихли, и наступила полная тишина. Бывают же наглецы, однако таких еще я не видел! Настоящие скоты! Ну, ладно, раз так, не отступлюсь, пока не вытащу всех этих попрятавшихся мерзавцев и не заставлю их просить прощения, решил я и попробовал открыть одну из спален, – дверь не открывалась. Заперто на замок, что ли?… Или стол изнутри придвинут?… Нажал на дверь раз, нажал другой – не поддается. Тогда я попытался войти в комнату напротив. То же самое – не открывается!Пока я суетился у двери с намерением добраться до мальчишек, на другом конце коридора вновь раздались боевые крики и послышалось мерное топанье. Я понял, что эти прохвосты сговорились поиздеваться надо мной и согласованно действуют с двух сторон. Я совсем растерялся. Нужно б честно сознаться: при всей моей смелости смекалки у меня не хватало. В ту минуту я совершенно не мог сообразить, что предпринять дальше. Я не знал, как быть, но ни в коем случае не собирался сдаваться. Оставить все так? Нет, это затрагивает мою честь! Обидно, если будут говорить, что эдокко растерялся. Скажут, что вот, мол, во время ночного дежурства его задразнили сопливые мальчишки, он не в состоянии был с ними справиться и с досады всю ночь проплакал в постели. Это же позор на всю жизнь! А ведь мой предок был хатамото [19]и происходил от Сэйва Гэндзи, потомка Тада-но-Мандзю. Так что я и по своему происхождению отличался от этих неотесанных. Жаль только, что вот разума у меня было маловато. Я попал в трудное положение, потому что не знал, как поступить лучше. Но разве тот, кто оказался в затруднении, побежден? Я прямой человек, поэтому я и не знал, как мне быть. Сами посудите: если честность не приносит победы, тогда что же другое побеждает? Ну ладно! Не добьюсь своего ночью, добьюсь завтра утром. Не завтра, так послезавтра. А если и послезавтра ничего не выйдет, буду посылать домой за завтраками и останусь здесь до победы!
Приняв столь твердое решение, я уселся на полу посреди коридора, скрестив ноги, и стал ждать, пока рассветет. С жужжанием летали москиты, но я и внимания на них не обращал. Я потер ушибленную ногу и почувствовал что-то липкое. Должно быть, кровь. Ну и пусть, экая важность!
Тем временем меня стала одолевать усталость, я начал клевать носом и в конце концов заснул.
Меня разбудил какой-то шум, и, открыв глаза, я чуть не подпрыгнул от неожиданности. Ах ты черт побери! Дверь справа была полуоткрыта, и передо мной стояли двое ребят. Опомнившись, я моментально схватил за ногу мальчишку, стоявшего перед самым моим носом, и изовсей силы потянул к себе, тот сразу грохнулся навзничь. Поделом тебе! Второй растерялся. Воспользовавшись замешательством, я налетел на него и, схватив за плечо, раза два-три так его тряхнул, что он совсем ошалел и только хлопал глазами.
– А ну, пошли! – Потащил я их к себе в дежурную; и эти трусы с готовностью поплелись за мной.
Кругом уже, оказывается, давно рассвело.
Я начал чинить допрос тем двум, которых привел с собой, но свинью хоть бей, хоть колоти, она все равно свиньей останется; так и они, видимо, решили от всего отпираться и ни в чем не сознавались. Пока я с ними возился, со второго этажа, по одному, по два, стали спускаться и другие ученики, все они сходились сюда, в дежурную. Лица у всех сонные, глаза припухшие. Хилые создания! Одну ночь не поспали, и вот уже с какими рожами! Разве скажешь, что это мужчины?
– Хоть бы умылись, а потом приходили спорить, – сказал я; но никто из них умываться не пошел.
Я уже около часу препирался со своими противниками, которых собралось человек пятнадцать, как вдруг совершенно неожиданно появился «Барсук». Потом я узнал, что служитель специально сбегал к директору и сообщил ему, что в школе происходят беспорядки. Стоило из-за такого пустяка директора вызывать, что за малодушиг! Потому-то он и работает только школьным служителем.
Директор попросил коротко рассказать о случившемся, потом послушал немного, что говорят ученики.
– Пока не будет дальнейших распоряжений, – сказал он им, – ступайте на занятия, как ходили до сих пор. Скорее умывайтесь да завтракайте, а то опоздаете на уроки. Поторапливайтесь! – И он отпустил их всех. Мягкие меры! Будь я директором, я бы тут же, не сходя с места, исключил из школы всех учеников, которые жили в этом общежитии. Ну, а при таком попустительстве школьники так и будут издеваться над ночными дежурными.
Затем директор обратился ко мне:
– Вы, должно быть, тоже поволновались и, наверно, утомлены. Не стоит вам сегодня идти на занятия.
– Я нисколько не волновался! – ответил я. – Если бы то же самое случалось со мной каждую ночь, я и тогда бы не стал волноваться! Я буду сегодня вести занятия. Если я не смогу работать из-за того, что одну ночь не поспал,тогда нужно вернуть школе часть жалованья, которое мне заплатили.
Директор о чем-то задумался и некоторое время внимательно смотрел на меня, потом заметил:
– У вас все лицо распухло.
В самом деле? То-то мне показалось, что лицо как будто отяжелело и чешется. А, понял! Это москиты меня так искусали.
– Ну что ж, что лицо распухло, языком-то я владею, значит ничто не мешает мне вести занятия, – почесывал щеку, ответил я.
Директор, смеясь, похвалил меня:
– Ну и молодец!
Но, по правде говоря, это, кажется, была не похвала, а скорее насмешка.
Глава 5
– Поедешь рыбу ловить? – спросил меня однажды «Красная рубашка».
«Красная рубашка» – это тот самый преподаватель с неприятным тонким голосом. Никак не поймешь – мужчина это или женщина. У мужчины и голос должен быть мужской. Тем более у человека с университетским образованием. У меня и то вон какой голос, а я всего лишь училище окончил, кандидату же словесности так пищать, как он, совсем неприлично.
– Что ж, можно… – не очень охотно ответил я. Тогда он невежливо спросил:
– А вообще-то тебе случалось когда-нибудь рыбу ловить?
– Да не то чтобы очень часто, но, помню, в детстве я как-то выудил трех карасей в цурэбори [20]. Потом еще на базаре, на улице Кагурадзака, во время праздника Биссямон [21], – там я поймал карпа почти в четверть метра длиной, но только подумал: «Вот это здорово!» – как он сорвался с крючка и был таков; и сейчас вспомнишь – жалко становится!«Красная рубашка» расхохотался, выдвигая вперед подбородок. Так-то он был бы ничего, если б не этот противный смех.
– Ты, наверное, не понимаешь, в чем прелесть рыбной ловли! Хочешь, могу тебя в этом деле немного просветить? – самодовольно предложил он.
А кому нужно такое «просвещение»? В самом деле, только бессердечные люди могут ловить рыбу и охотиться. Но человеку с сердцем какая радость убивать живое? И рыба и птица хотят жить и не хотят, чтобы их убивали. Я понимаю, если нет иных средств к существованию, тогда другое дело, но когда человек, имея всего вдоволь, не может спать спокойно, потому что не убивает, – это уж просто излишнее баловство. Так думал я, но ничего не сказал. Ведь мой собеседник – кандидат словесности и говорить мастер, поэтому я решил, что вступать с ним в спор бесполезно. Тогда «Красная рубашка» вообразил, что убедил меня.
– Так я тебя немедленно обучу! – сказал он. – Если ты свободен, давай сегодня вместе и поедем. Нас только двое – я и Ёсикава, но вдвоем скучно; поедем с нами, – усердно уговаривал он меня.
Ёсикава – это был учитель рисования, тот самый, которого я прозвал «Нодайко» [22]. Этот Нода (буду его так называть), не знаю, из каких соображений, дневал и ночевал у «Красной рубашки» и всюду за ним таскался. Однако они совсем не были товарищами. В их отношениях больше было похожего на барина и слугу. Если «Красная рубашка» куда-нибудь отправлялся, Нода тоже непременно шел с ним; не удивительно, что так было и на этот раз. Вот и поехали бы себе вдвоем, и зачем нужно было приглашать такого неловкого в компании человека, как я? Наверно, «Красной рубашке» захотелось похвастаться своим искусством в излюбленном занятии – рыбной ловле; конечно, для этого он и заманивал меня. Но как раз я-то и не подходил для того, чтобы передо мной этим хвастаться. Ну поймает он двух-трех тунцов, ну и что? Я тоже человек, и хоть не мастер рыбу ловить, но если заброшу удочку, наверно что-нибудь да поймаю. Не ехать нельзя! Ведь это «Красная рубашка»! Обязательно скажет: не еду оттого, что не умею удить, а непотому, что мне это противно. Я прикинул все это в уме и ответил:
– Ладно, поедем.
После школы я забежал сначала домой, собрал все, что нужно было взять с собой, потом пошел на станцию, дождался там «Красную рубашку» и Нода, и мы отправились на берег.
Лодочник был один; лодка узкая и длинная, – в Токио на взморье я таких не видел. Заглянув в лодку, я не увидел там ни одной удочки и спросил Нода:
– Как же вы собираетесь ловить? Разве можно удить без удилищ? На что он, поглаживая подбородок, ответил авторитетным тоном знатока:
– При ловле на море удилища не нужны, достаточно лески.
Раз он меня так осадил, я предпочел молчать и больше ни о чем не спрашивать.
Лодочник греб не спеша, но очень умело, и когда я оглянулся, мы уже отъехали настолько, что берег виднелся далеко-далеко. Над лесом, как стрелка, торчала пятиярусная башня храма Кохакудзи. Навстречу нам выплывал покрытый зеленью остров. Говорили, что он необитаем. Присмотревшись, я заметил, что там были только скалы да сосны. Действительно, если, кроме скал да сосен, ничего.нет, как же там жить? «Красная рубашка» сказал, что это вид, которым можно бесконечно любоваться.
– Прелестный пейзаж! – в тон ему подхватил Нода. Я не разбирался, прелестный ли там пейзаж, или нет,
но на душе у меня было очень хорошо. Какая это благодать, когда на просторе моря тебя обдувает морским ветром! Только ужасно хотелось есть.
– Взгляни-ка на ту сосну, как стройна! А крона – словно зонт раскрытый, совсем как на картине Тернера [23], не правда ли? – обратился «Красная рубашка» к Нода.
И тот с понимающим видом сейчас же сказал:
– Совершенный Тернер! Таких изгибов больше нигде не увидишь! Ну в точности Тернер!
Я не знал, что такое «Тернер», но решил лучше не спрашивать и молчал.
Лодка плавно обогнула остров слева. Волн совсем небыло. Даже не верилось, что это море, такая была гладь! Это благодаря «Красной рубашке» я испытывал такое удовольствие. «Хорошо бы высадиться на том острове, подняться наверх и посмотреть, что там», – подумал я и спросил:
– А может ли лодка причалить вон к тому скалистому берегу?…
Но «Красная рубашка» возразил:
– Причалить-то можно, но рыбу с берега не ловят. Я замолчал. Потом Нода высказал никому не нужное
предложение:
– Слушай-ка, профессор! – обратился он к своему приятелю. – А не назвать ли нам этот остров островом Тернера?
– Что ж, это недурно, – одобрил «Красная рубашка», – отныне мы так и будем его называть.
Если в это «мы» он включал и меня, то напрасно. По мне, достаточно было просто «зеленого острова».
– А на той скале посадить бы мадонну Рафаэля! Вот это получилась бы картина, а? – заявил Нода.
Но «Красная рубашка» с противным смешком заметил:
– Давай-ка не будем говорить о мадонне! Хотя… – добавил он, покосившись на меня, – тут никого нет, так что не беда! – и опять захихикал, нарочно отвернувшись в сторону.
Мне стало как-то не по себе. Мадонна или коданна [24], меня это не касается, пусть себе водружают там кого им заблагорассудится, но они говорили об этом с таким видом, что мне, мол, все равно непонятно, и наплевать, если я и слышу их разговор. Подлая игра! И этот Нода еще твердит, что он тоже эдокко! Я подумал, что мадонна – это, вероятнее всего, прозвище какой-нибудь гейши, с которой «Красная рубашка» близко знаком. Если они собираются любоваться этой хорошо знакомой гейшей, усадив ее под сосной на необитаемом острове, пусть их! Пусть Нода напишет с нее картину хоть масляными красками и потом отправит эту картину на выставку, мне-то какое дело!
– Здесь, наверное, в самый раз? – и лодочник, остановив лодку, бросил якорь. – Какая тут глубина? – спросил «Красная рубашка».
– Да метров тринадцать, – ответил лодочник.
– Тринадцать… Да, таи [25]привередливая рыба! – И с этими словами «Красная рубашка» забросил леску в море. Казалось, он собирается поймать короля всех таи. Куда там герой!
– Ничего, с таким умением, как у профессора, и таи наши будут! К тому же и ветра нет, – льстиво отозвался Нода и тоже размотал и забросил леску. На конце лески почему-то болтался только кусочек свинца, вроде гирьки. А где же поплавок? Удить без поплавка – все равно что мерить температуру без градусника. Мне казалось, что это совершенно невозможно. Но тут я услышал:
– И ты тоже закинь, там есть еще леска.
– Лески сколько угодно, но поплавка-то нет, – ответил я.
– Это только дилетанты не умеют удить без поплавка. Вот смотри: этот конец лески уйдет на дно, а ты здесь, у борта лодки, придерживаешь леску указательным пальцем и чувствуешь малейшее шевеление, – как только рыба клюнет, ты сразу же узнаешь. Вот как раз!… – И мой учитель, поспешно перебирая руками, стал тянуть лесу.
«Что-то поймал», – подумал я. Но он ничего не поймал, только наживка исчезла. Так ему и надо!
– Ах, какая досада! – сказал Нода, обращаясь к старшему преподавателю. – Не иначе, это была большая рыбина! Ну, уж если у тебя сорвалось, значит нам сегодня нужно быть начеку! А хоть и сорвалась, так что ж… По крайней мере это лучше, чем сидеть, как те дураки, уставившись на поплавок, будто играя с ним в «кто первый рассмеется». На велосипеде без тормоза не поедешь, так и тут… – Нода молол явную чепуху.
«Закинуть, что ли? – подумал я. – Я ведь тоже человек, не отдано же все море на откуп одному только старшему преподавателю. Вон какая ширь! Попадется и мне хоть одна макрель». Я размахнулся и с плеском забросил леску в воду, затем подсунул под нее кончик пальца.
Вскоре я почувствовал, что леску начало дергать. Я стал соображать. Это рыба, конечно рыба! Неживое не стало бы так дергать. Вот здорово! Поймал! Я стал с силой тянуть к себе леску, перехватывая ее руками. – Ишь ты, никак поймал? А юноша-то, оказывается, многообещающий! – язвительно заметил Нода.
В воде уже оставалось только метра полтора лески, не больше. С лодки было видно, как небольшая полосатая рыбка металась в воде из стороны в сторону и, повинуясь движениям моей руки, всплывала наверх. Интересно! На поверхности она с плеском взметнулась и обдала мне все лицо морской водой. Наконец, я схватил ее и хотел вынуть крючок, но он никак не вынимался. Рука, которой я держал рыбу, скользила; это было очень неприятно. Мне надоела вся эта канитель. Я взмахнул леской, стукнул рыбу о борт лодки, и она сразу же околела. «Красная рубашка» и Нода с изумлением смотрели на меня. Я ополоснул руки в море, потом понюхал их, они еще пахли сырой рыбой. Хватит с меня, не хочу больше дотрагиваться до рыбы, даже если бы еще что-нибудь выудил. И рыбе тоже, наверное, не хочется, чтобы до нее дотрагивались. Я смотал леску.
– Почин сделал, молодец, но это горуки [26], – опять съязвил Нода.
– Ты говоришь: «горуки», – это звучит, как фамилия русского писателя, – скаламбурил «Красная рубашка».
– И верно! Точь-в-точь как фамилия русского писателя, – немедленно согласился Нода.
У «Красной рубашки» была скверная привычка: какое бы имя ему ни попалось, он сейчас же начинал сравнивать его с изображаемым катаканой [27]именем какого-нибудь иностранца. Каждый человек в чем-нибудь да специалист. Для такого, как я, учителя математики, что горуки, что маруки – все едино! Где ж мне разобраться!… Совести у них нет! Называли бы лучше имена, которые и мне известны.
«Красная рубашка» иногда приносил с собой в школу какой-то литературный журнал в яркокрасной обложке, кажется «Тэйкоку бунгаку», и читал его с явным удовольствием. Я как-то спросил «Дикообраза», и он рассказал мне, что всю эту катакану «Красная рубашка» вычитывает из этого журнала. Значит, и «Тэйкоку бунгаку» был грешен тем же.Потом «Красная рубашка» и Нода с большим рвением принялись удить рыбу и примерно за час вдвоем выловили штук пятнадцать мелочи. Забавно, рыба ловилась и ловилась, и все только горуки! А таи, как ни старались рыбаки, так и не попадалась.
– Сегодня большой успех русской литературы, – заметил «Красная рубашка», обращаясь к Нода.
– Все благодаря вашему уменью… а потому и мне-то ничего другого не попадает. Это уж само собой! – ответил Нода.
По словам лодочника, эта мелкая рыбешка неприятна на вкус и очень костлява, поэтому совсем несъедобна. «Она идет только на удобрение», – сказал он. Значит, «Красная рубашка» с Нода наловили только «удобрение»! Незавидный успех!
Мне было достаточно одной пойманной рыбы, я уже давно лежал на дне лодки и смотрел в небо. Это было куда приятнее, чем удить.
Тем временем мои спутники начали потихоньку о чем-то шептаться. Мне было плохо слышно, о чем они там говорили, да и слушать их не хотелось. Глядя в небо, я думал о Киё. Эх, были бы деньги, взял бы Киё да поехал погулять с ней вот в такое красивое место. Сколько было бы радости! А в обществе таких, как Нода, и самый красивый уголок природы не радует. Киё – сморщенная старушка, но с ней не стыдно где угодно показаться. Зато вот с такими, как Нода, везде нехорошо. Если бы старшим преподавателем был я, а «Красная рубашка» был на моем месте, Нода, разумеется, совершенно так же заискивал и лебезил бы передо мной и насмехался над ним. Говорят – эдокко все лицемерны. И в самом деле, если такие люди, как Нода, живя в провинции, всегда и всюду твердят: «я эдокко», конечно провинциалы будут считать, что лицемерие свойственно эдокко и что все эдокко лицемерны. Размышляя об этом, я вдруг услышал, как мои спутники захихикали. Смех перемежался с разговором, но до меня долетали только отдельные слова, так что сути я не мог уловить.
– Да ну? Неужели так?… – Абсолютно… не знаю, так что… наказать! – Едва ли… кузнечиков… честное слово!
Хотя я и не прислушивался к чужому разговору, но, когда услышал сказанное Нода слово «кузнечики», то невольно насторожился. Нода для чего-то особенно под-черкнул именно слово «кузнечики», как будто хотел, чтобы оно отчетливо дошло до моего слуха, после чего нарочно понизил голос. Я не двигался и продолжал слушать.
– Опять этот Хотта… Да, пожалуй, что… – Тэмпура… ха-ха-ха… – подговаривает… – и рисовые лепешки тоже?
Все это были какие-то обрывки фраз, но стоило только сопоставить такие слова, как «кузнечики», «тэмпура», «рисовые лепешки», как стало совершенно ясно, что они сплетничали обо мне. Говорить, так говорили бы во всеуслышание. А если шушукаться, то незачем было уговаривать меня ехать вместе! Отвратительные люди! Ну, кузнечики, ну, топали, – но ведь это же не моя вина. Раз директор сказал: «Оставим пока что…», – я ради него и сдерживался все время. А этот Нода разводит тут критику. Заткнулся бы лучше! Что касается моих дел, то рано или поздно я сам в них разберусь. Это меня не задело. Но меня взволновали сказанные им слова: «опять этот Хотта…» и «подговаривает». Что это? Я не мог понять, значило ли это, что Хотта подговаривал меня поднять скандал, или что Хотта подзуживал школьников, чтобы они меня изводили?
Пока я смотрел на голубое небо, яркий день постепенно стал меркнуть, потянул прохладный ветерок. Облака, напоминавшие тонкий дымок от курительных свеч, медленно тянулись в прозрачной глубине неба, потом они незаметно растворились в этой глубине, и осталась только легкая дымка.
– Не пора ли домой? – как бы спохватившись, сказал «Красная рубашка».
И Нода мигом откликнулся:
«Красная рубашка» – это тот самый преподаватель с неприятным тонким голосом. Никак не поймешь – мужчина это или женщина. У мужчины и голос должен быть мужской. Тем более у человека с университетским образованием. У меня и то вон какой голос, а я всего лишь училище окончил, кандидату же словесности так пищать, как он, совсем неприлично.
– Что ж, можно… – не очень охотно ответил я. Тогда он невежливо спросил:
– А вообще-то тебе случалось когда-нибудь рыбу ловить?
– Да не то чтобы очень часто, но, помню, в детстве я как-то выудил трех карасей в цурэбори [20]. Потом еще на базаре, на улице Кагурадзака, во время праздника Биссямон [21], – там я поймал карпа почти в четверть метра длиной, но только подумал: «Вот это здорово!» – как он сорвался с крючка и был таков; и сейчас вспомнишь – жалко становится!«Красная рубашка» расхохотался, выдвигая вперед подбородок. Так-то он был бы ничего, если б не этот противный смех.
– Ты, наверное, не понимаешь, в чем прелесть рыбной ловли! Хочешь, могу тебя в этом деле немного просветить? – самодовольно предложил он.
А кому нужно такое «просвещение»? В самом деле, только бессердечные люди могут ловить рыбу и охотиться. Но человеку с сердцем какая радость убивать живое? И рыба и птица хотят жить и не хотят, чтобы их убивали. Я понимаю, если нет иных средств к существованию, тогда другое дело, но когда человек, имея всего вдоволь, не может спать спокойно, потому что не убивает, – это уж просто излишнее баловство. Так думал я, но ничего не сказал. Ведь мой собеседник – кандидат словесности и говорить мастер, поэтому я решил, что вступать с ним в спор бесполезно. Тогда «Красная рубашка» вообразил, что убедил меня.
– Так я тебя немедленно обучу! – сказал он. – Если ты свободен, давай сегодня вместе и поедем. Нас только двое – я и Ёсикава, но вдвоем скучно; поедем с нами, – усердно уговаривал он меня.
Ёсикава – это был учитель рисования, тот самый, которого я прозвал «Нодайко» [22]. Этот Нода (буду его так называть), не знаю, из каких соображений, дневал и ночевал у «Красной рубашки» и всюду за ним таскался. Однако они совсем не были товарищами. В их отношениях больше было похожего на барина и слугу. Если «Красная рубашка» куда-нибудь отправлялся, Нода тоже непременно шел с ним; не удивительно, что так было и на этот раз. Вот и поехали бы себе вдвоем, и зачем нужно было приглашать такого неловкого в компании человека, как я? Наверно, «Красной рубашке» захотелось похвастаться своим искусством в излюбленном занятии – рыбной ловле; конечно, для этого он и заманивал меня. Но как раз я-то и не подходил для того, чтобы передо мной этим хвастаться. Ну поймает он двух-трех тунцов, ну и что? Я тоже человек, и хоть не мастер рыбу ловить, но если заброшу удочку, наверно что-нибудь да поймаю. Не ехать нельзя! Ведь это «Красная рубашка»! Обязательно скажет: не еду оттого, что не умею удить, а непотому, что мне это противно. Я прикинул все это в уме и ответил:
– Ладно, поедем.
После школы я забежал сначала домой, собрал все, что нужно было взять с собой, потом пошел на станцию, дождался там «Красную рубашку» и Нода, и мы отправились на берег.
Лодочник был один; лодка узкая и длинная, – в Токио на взморье я таких не видел. Заглянув в лодку, я не увидел там ни одной удочки и спросил Нода:
– Как же вы собираетесь ловить? Разве можно удить без удилищ? На что он, поглаживая подбородок, ответил авторитетным тоном знатока:
– При ловле на море удилища не нужны, достаточно лески.
Раз он меня так осадил, я предпочел молчать и больше ни о чем не спрашивать.
Лодочник греб не спеша, но очень умело, и когда я оглянулся, мы уже отъехали настолько, что берег виднелся далеко-далеко. Над лесом, как стрелка, торчала пятиярусная башня храма Кохакудзи. Навстречу нам выплывал покрытый зеленью остров. Говорили, что он необитаем. Присмотревшись, я заметил, что там были только скалы да сосны. Действительно, если, кроме скал да сосен, ничего.нет, как же там жить? «Красная рубашка» сказал, что это вид, которым можно бесконечно любоваться.
– Прелестный пейзаж! – в тон ему подхватил Нода. Я не разбирался, прелестный ли там пейзаж, или нет,
но на душе у меня было очень хорошо. Какая это благодать, когда на просторе моря тебя обдувает морским ветром! Только ужасно хотелось есть.
– Взгляни-ка на ту сосну, как стройна! А крона – словно зонт раскрытый, совсем как на картине Тернера [23], не правда ли? – обратился «Красная рубашка» к Нода.
И тот с понимающим видом сейчас же сказал:
– Совершенный Тернер! Таких изгибов больше нигде не увидишь! Ну в точности Тернер!
Я не знал, что такое «Тернер», но решил лучше не спрашивать и молчал.
Лодка плавно обогнула остров слева. Волн совсем небыло. Даже не верилось, что это море, такая была гладь! Это благодаря «Красной рубашке» я испытывал такое удовольствие. «Хорошо бы высадиться на том острове, подняться наверх и посмотреть, что там», – подумал я и спросил:
– А может ли лодка причалить вон к тому скалистому берегу?…
Но «Красная рубашка» возразил:
– Причалить-то можно, но рыбу с берега не ловят. Я замолчал. Потом Нода высказал никому не нужное
предложение:
– Слушай-ка, профессор! – обратился он к своему приятелю. – А не назвать ли нам этот остров островом Тернера?
– Что ж, это недурно, – одобрил «Красная рубашка», – отныне мы так и будем его называть.
Если в это «мы» он включал и меня, то напрасно. По мне, достаточно было просто «зеленого острова».
– А на той скале посадить бы мадонну Рафаэля! Вот это получилась бы картина, а? – заявил Нода.
Но «Красная рубашка» с противным смешком заметил:
– Давай-ка не будем говорить о мадонне! Хотя… – добавил он, покосившись на меня, – тут никого нет, так что не беда! – и опять захихикал, нарочно отвернувшись в сторону.
Мне стало как-то не по себе. Мадонна или коданна [24], меня это не касается, пусть себе водружают там кого им заблагорассудится, но они говорили об этом с таким видом, что мне, мол, все равно непонятно, и наплевать, если я и слышу их разговор. Подлая игра! И этот Нода еще твердит, что он тоже эдокко! Я подумал, что мадонна – это, вероятнее всего, прозвище какой-нибудь гейши, с которой «Красная рубашка» близко знаком. Если они собираются любоваться этой хорошо знакомой гейшей, усадив ее под сосной на необитаемом острове, пусть их! Пусть Нода напишет с нее картину хоть масляными красками и потом отправит эту картину на выставку, мне-то какое дело!
– Здесь, наверное, в самый раз? – и лодочник, остановив лодку, бросил якорь. – Какая тут глубина? – спросил «Красная рубашка».
– Да метров тринадцать, – ответил лодочник.
– Тринадцать… Да, таи [25]привередливая рыба! – И с этими словами «Красная рубашка» забросил леску в море. Казалось, он собирается поймать короля всех таи. Куда там герой!
– Ничего, с таким умением, как у профессора, и таи наши будут! К тому же и ветра нет, – льстиво отозвался Нода и тоже размотал и забросил леску. На конце лески почему-то болтался только кусочек свинца, вроде гирьки. А где же поплавок? Удить без поплавка – все равно что мерить температуру без градусника. Мне казалось, что это совершенно невозможно. Но тут я услышал:
– И ты тоже закинь, там есть еще леска.
– Лески сколько угодно, но поплавка-то нет, – ответил я.
– Это только дилетанты не умеют удить без поплавка. Вот смотри: этот конец лески уйдет на дно, а ты здесь, у борта лодки, придерживаешь леску указательным пальцем и чувствуешь малейшее шевеление, – как только рыба клюнет, ты сразу же узнаешь. Вот как раз!… – И мой учитель, поспешно перебирая руками, стал тянуть лесу.
«Что-то поймал», – подумал я. Но он ничего не поймал, только наживка исчезла. Так ему и надо!
– Ах, какая досада! – сказал Нода, обращаясь к старшему преподавателю. – Не иначе, это была большая рыбина! Ну, уж если у тебя сорвалось, значит нам сегодня нужно быть начеку! А хоть и сорвалась, так что ж… По крайней мере это лучше, чем сидеть, как те дураки, уставившись на поплавок, будто играя с ним в «кто первый рассмеется». На велосипеде без тормоза не поедешь, так и тут… – Нода молол явную чепуху.
«Закинуть, что ли? – подумал я. – Я ведь тоже человек, не отдано же все море на откуп одному только старшему преподавателю. Вон какая ширь! Попадется и мне хоть одна макрель». Я размахнулся и с плеском забросил леску в воду, затем подсунул под нее кончик пальца.
Вскоре я почувствовал, что леску начало дергать. Я стал соображать. Это рыба, конечно рыба! Неживое не стало бы так дергать. Вот здорово! Поймал! Я стал с силой тянуть к себе леску, перехватывая ее руками. – Ишь ты, никак поймал? А юноша-то, оказывается, многообещающий! – язвительно заметил Нода.
В воде уже оставалось только метра полтора лески, не больше. С лодки было видно, как небольшая полосатая рыбка металась в воде из стороны в сторону и, повинуясь движениям моей руки, всплывала наверх. Интересно! На поверхности она с плеском взметнулась и обдала мне все лицо морской водой. Наконец, я схватил ее и хотел вынуть крючок, но он никак не вынимался. Рука, которой я держал рыбу, скользила; это было очень неприятно. Мне надоела вся эта канитель. Я взмахнул леской, стукнул рыбу о борт лодки, и она сразу же околела. «Красная рубашка» и Нода с изумлением смотрели на меня. Я ополоснул руки в море, потом понюхал их, они еще пахли сырой рыбой. Хватит с меня, не хочу больше дотрагиваться до рыбы, даже если бы еще что-нибудь выудил. И рыбе тоже, наверное, не хочется, чтобы до нее дотрагивались. Я смотал леску.
– Почин сделал, молодец, но это горуки [26], – опять съязвил Нода.
– Ты говоришь: «горуки», – это звучит, как фамилия русского писателя, – скаламбурил «Красная рубашка».
– И верно! Точь-в-точь как фамилия русского писателя, – немедленно согласился Нода.
У «Красной рубашки» была скверная привычка: какое бы имя ему ни попалось, он сейчас же начинал сравнивать его с изображаемым катаканой [27]именем какого-нибудь иностранца. Каждый человек в чем-нибудь да специалист. Для такого, как я, учителя математики, что горуки, что маруки – все едино! Где ж мне разобраться!… Совести у них нет! Называли бы лучше имена, которые и мне известны.
«Красная рубашка» иногда приносил с собой в школу какой-то литературный журнал в яркокрасной обложке, кажется «Тэйкоку бунгаку», и читал его с явным удовольствием. Я как-то спросил «Дикообраза», и он рассказал мне, что всю эту катакану «Красная рубашка» вычитывает из этого журнала. Значит, и «Тэйкоку бунгаку» был грешен тем же.Потом «Красная рубашка» и Нода с большим рвением принялись удить рыбу и примерно за час вдвоем выловили штук пятнадцать мелочи. Забавно, рыба ловилась и ловилась, и все только горуки! А таи, как ни старались рыбаки, так и не попадалась.
– Сегодня большой успех русской литературы, – заметил «Красная рубашка», обращаясь к Нода.
– Все благодаря вашему уменью… а потому и мне-то ничего другого не попадает. Это уж само собой! – ответил Нода.
По словам лодочника, эта мелкая рыбешка неприятна на вкус и очень костлява, поэтому совсем несъедобна. «Она идет только на удобрение», – сказал он. Значит, «Красная рубашка» с Нода наловили только «удобрение»! Незавидный успех!
Мне было достаточно одной пойманной рыбы, я уже давно лежал на дне лодки и смотрел в небо. Это было куда приятнее, чем удить.
Тем временем мои спутники начали потихоньку о чем-то шептаться. Мне было плохо слышно, о чем они там говорили, да и слушать их не хотелось. Глядя в небо, я думал о Киё. Эх, были бы деньги, взял бы Киё да поехал погулять с ней вот в такое красивое место. Сколько было бы радости! А в обществе таких, как Нода, и самый красивый уголок природы не радует. Киё – сморщенная старушка, но с ней не стыдно где угодно показаться. Зато вот с такими, как Нода, везде нехорошо. Если бы старшим преподавателем был я, а «Красная рубашка» был на моем месте, Нода, разумеется, совершенно так же заискивал и лебезил бы передо мной и насмехался над ним. Говорят – эдокко все лицемерны. И в самом деле, если такие люди, как Нода, живя в провинции, всегда и всюду твердят: «я эдокко», конечно провинциалы будут считать, что лицемерие свойственно эдокко и что все эдокко лицемерны. Размышляя об этом, я вдруг услышал, как мои спутники захихикали. Смех перемежался с разговором, но до меня долетали только отдельные слова, так что сути я не мог уловить.
– Да ну? Неужели так?… – Абсолютно… не знаю, так что… наказать! – Едва ли… кузнечиков… честное слово!
Хотя я и не прислушивался к чужому разговору, но, когда услышал сказанное Нода слово «кузнечики», то невольно насторожился. Нода для чего-то особенно под-черкнул именно слово «кузнечики», как будто хотел, чтобы оно отчетливо дошло до моего слуха, после чего нарочно понизил голос. Я не двигался и продолжал слушать.
– Опять этот Хотта… Да, пожалуй, что… – Тэмпура… ха-ха-ха… – подговаривает… – и рисовые лепешки тоже?
Все это были какие-то обрывки фраз, но стоило только сопоставить такие слова, как «кузнечики», «тэмпура», «рисовые лепешки», как стало совершенно ясно, что они сплетничали обо мне. Говорить, так говорили бы во всеуслышание. А если шушукаться, то незачем было уговаривать меня ехать вместе! Отвратительные люди! Ну, кузнечики, ну, топали, – но ведь это же не моя вина. Раз директор сказал: «Оставим пока что…», – я ради него и сдерживался все время. А этот Нода разводит тут критику. Заткнулся бы лучше! Что касается моих дел, то рано или поздно я сам в них разберусь. Это меня не задело. Но меня взволновали сказанные им слова: «опять этот Хотта…» и «подговаривает». Что это? Я не мог понять, значило ли это, что Хотта подговаривал меня поднять скандал, или что Хотта подзуживал школьников, чтобы они меня изводили?
Пока я смотрел на голубое небо, яркий день постепенно стал меркнуть, потянул прохладный ветерок. Облака, напоминавшие тонкий дымок от курительных свеч, медленно тянулись в прозрачной глубине неба, потом они незаметно растворились в этой глубине, и осталась только легкая дымка.
– Не пора ли домой? – как бы спохватившись, сказал «Красная рубашка».
И Нода мигом откликнулся: