Страница:
Хозяйка молча вышла из комнаты. Старик хозяин беззаботно читал нараспев свои утаи.
Я думаю, что нарочно распевать тексты на такую мелодию – это особый способ затруднить их понимание. Я не мог понять этого старика, который каждый вечер без устали тянул свои напевы. Мне же было совсем не до утаи.
Мне сказали, что прибавят жалованье. Что ж, я хоть не особенно стремился к деньгам, но подумал, что другим тоже ни к чему копить лишние деньги, и согласился. А тут оказывается, что человека принудительно переводят на новое место, а на его жалованье будет наживаться другой. Мыслима ли такая жестокость?… А тот человек? Правда, он попрежнему, на словах, согласен ехать, но собственно какие соображения заставляют его бросаться в такую глушь, как эта Нобэока? Нет, я не успокоюсь, пока не пойду к «Красной рубашке» и не откажусь от этой прибавки.
Я натянул хакама и снова отправился к старшему преподавателю. Подойдя к солидному подъезду, я постучался; на стук опять вышел младший брат «Краснойрубашки». «Опять пришел?» – прочел я в его взгляде. Когда нужно, так приходят и дважды и трижды! Бывает, что и среди ночи с постели поднимут. Может быть, ему взбрело в голову, что я пришел справиться о здоровье старшего преподавателя? Ничего подобного, я пришел заявить, что не нуждаюсь в прибавке к жалованью.
– У него сейчас гости, – сообщил младший брат.
– А мне только на минутку его повидать, – сказал я, – пусть сюда выйдет.
И брат ушел. Посмотрев под ноги, я увидел сброшенные гэта [38]с плетеными подошвами. Из комнаты донеслось: «Банзай!» Гость был Нода. Кроме Нода, ни у кого не было такого пронзительного голоса, и никто, кроме него, не носил такой изысканной обуви.
Немного погодя вышел «Красная рубашка» с лампой в руке.
– А, заходи, заходи, – сказал он, – у меня Ёсикава, свой человек.
– Хорошо и здесь, – ответил я, – мне только несколько слов сказать.
Физиономия у него была что помидор. Кажется, они там с Нода выпивали.
– Вы говорили, что мне жалованье увеличат, но я передумал и вернулся сказать, что отказываюсь.
«Красная рубашка», протянув вперед лампу, уставился на меня, но не нашелся что ответить и стоял в растерянности. То ли ему казалось подозрительным, откуда это взялся такой парень, что отказывается от прибавки, то ли его поразило – почему мне понадобилось для этого сейчас же возвращаться, когда я только что отсюда ушел, а может быть, его удивляло и то и другое, – но он так и стоял столбом, открыв рот от изумления.
– Я тогда согласился потому, что вы сказали, будто Кога переводится по собственному желанию.
– Кога едет всецело по собственному желанию, ну… и отчасти по назначению.
– Это неверно! Он хочет остаться здесь. Пусть на прежнем жалованье, но он хочет остаться в родных краях.
– Ты это что, от Кога слышал? – Нет, не от него.
– Так от кого?
– Моя хозяйка слышала это от матери Кога и сегодня рассказала мне.
– Стало быть, тебе старуха хозяйка сказала?…
– Ну да!
– Извините, но она, вероятно, несколько ошибается. И, судя по вашим словам, выходит, что своей хозяйке вы верите, а старшему преподавателю нет? Так по крайней мере все это звучит, значит в таком смысле и нужно понимать ваши слова.
Я замялся. И ловкач же этот кандидат словесности! Здорово выворачивается! Отец частенько говорил мне: «Нельзя все делать наспех, нельзя!» И в самом деле, я, кажется, немного поторопился. Старуха сказала, и я уже моментально помчался к «Красной рубашке», а ведь, собственно говоря, сам я ни «Тыквы», ни его матери не видел и ничего от них не слышал. И когда «Красная рубашка» этак меня обрезал, мне трудно было отразить его удар. Отразить удар я не смог, это верно, но в душе я уже был окончательно убежден в его вероломстве. Старуха хозяйка, конечно, скряга и жадина, но не лгунья и не двуличный человек, вроде него. Что делать?
– Может быть, то, что вы говорите, и верно, – возразил я ему, – но так или иначе, а от прибавки вы уж меня увольте!
– Ну, тогда это совсем смешно! Знаешь, ты вот сейчас специально примчался, и это выглядит так, как будто ты обнаружил что-то позорное в этой прибавке. После моего разъяснения ты убедился, что был неправ, и, несмотря «а это, все же от прибавки отказываешься. Не совсем просто объяснить твой отказ.
– Пусть не совсем просто, но все равно я отказываюсь!
– Ну что ж, раз тебе не нравится, принуждать не стану. Но имей в виду, что такая внезапная перемена решения за какие-нибудь два-три часа, и притом без особых причин, подрывает доверие к тебе.
– Пусть подрывает, наплевать!
– Нет, так нельзя. Доверие к людям – это самое важное! Если бы даже, допустим на минуту, твой хозяин… – Не хозяин, а хозяйка.
– Ну, это все равно… допустим, твоя хозяйка сказала правду, но и тогда твоя прибавка не отразится на заработке Кога. Koгa уезжает в Нобэока. Приезжает его заместитель. Заместитель приезжает на несколько меньший оклад, чем получал Кога. Эту разницу и хотят передать тебе, так что тебе нет надобности кого-нибудь жалеть. Кога будет занимать в Нобэока более высокое положение, чем здесь. А с вновь назначенным учителем с самого начала такая договоренность: он приезжает на более низкий оклад. И я полагаю, что если уж сделать тебе прибавку, то это самый удобный случай. Не хочешь – как знаешь… но, может быть, ты еще разок дома все это хорошенько обдумаешь?
Я не очень-то быстро соображаю, и обычно, если мой противник умел ловко говорить, я всегда был готов сказать, что ошибся, и смущенно ретировался. Однако не так было на этот раз. С первого дня, как я сюда приехал, «Красная рубашка» мне не понравился. Одно время я было переменил свое мнение и находил, что он просто весьма любезный женоподобный мужчина. Но какая же это любезность? В результате какой-то внутренней реакции я почувствовал, что не выношу его. Поэтому ни его логические доводы, ни его красноречие – все это меня ничуть не тронуло. Тот, кто искусно спорит, не обязательно хороший человек. А тот, кого переспорят, не обязательно плохой. По форме «Красная рубашка» вполне прав. Но как бы ни была прекрасна форма, из-за этого невозможно заставить себя полюбить душу человека. Если деньги, власть и красноречие могли бы привлекать к себе сердца людей, тогда люди, наверно, больше всех любили бы ростовщиков, полицейских и университетских профессоров.
Мог ли «Красная рубашка» тронуть мое сердце своей логикой?! Все поступают согласно своим склонностям, а не по логике.
– Вы, может быть, и правы, но мне эта прибавка не по душе, поэтому я и отказываюсь. Вот и все. Буду я еще обдумывать или нет, все равно скажу то же самое. До свиданья!
И я вышел на улицу. Лента Млечного Пути протянулась над моей головой.
Глава 9
Я думаю, что нарочно распевать тексты на такую мелодию – это особый способ затруднить их понимание. Я не мог понять этого старика, который каждый вечер без устали тянул свои напевы. Мне же было совсем не до утаи.
Мне сказали, что прибавят жалованье. Что ж, я хоть не особенно стремился к деньгам, но подумал, что другим тоже ни к чему копить лишние деньги, и согласился. А тут оказывается, что человека принудительно переводят на новое место, а на его жалованье будет наживаться другой. Мыслима ли такая жестокость?… А тот человек? Правда, он попрежнему, на словах, согласен ехать, но собственно какие соображения заставляют его бросаться в такую глушь, как эта Нобэока? Нет, я не успокоюсь, пока не пойду к «Красной рубашке» и не откажусь от этой прибавки.
Я натянул хакама и снова отправился к старшему преподавателю. Подойдя к солидному подъезду, я постучался; на стук опять вышел младший брат «Краснойрубашки». «Опять пришел?» – прочел я в его взгляде. Когда нужно, так приходят и дважды и трижды! Бывает, что и среди ночи с постели поднимут. Может быть, ему взбрело в голову, что я пришел справиться о здоровье старшего преподавателя? Ничего подобного, я пришел заявить, что не нуждаюсь в прибавке к жалованью.
– У него сейчас гости, – сообщил младший брат.
– А мне только на минутку его повидать, – сказал я, – пусть сюда выйдет.
И брат ушел. Посмотрев под ноги, я увидел сброшенные гэта [38]с плетеными подошвами. Из комнаты донеслось: «Банзай!» Гость был Нода. Кроме Нода, ни у кого не было такого пронзительного голоса, и никто, кроме него, не носил такой изысканной обуви.
Немного погодя вышел «Красная рубашка» с лампой в руке.
– А, заходи, заходи, – сказал он, – у меня Ёсикава, свой человек.
– Хорошо и здесь, – ответил я, – мне только несколько слов сказать.
Физиономия у него была что помидор. Кажется, они там с Нода выпивали.
– Вы говорили, что мне жалованье увеличат, но я передумал и вернулся сказать, что отказываюсь.
«Красная рубашка», протянув вперед лампу, уставился на меня, но не нашелся что ответить и стоял в растерянности. То ли ему казалось подозрительным, откуда это взялся такой парень, что отказывается от прибавки, то ли его поразило – почему мне понадобилось для этого сейчас же возвращаться, когда я только что отсюда ушел, а может быть, его удивляло и то и другое, – но он так и стоял столбом, открыв рот от изумления.
– Я тогда согласился потому, что вы сказали, будто Кога переводится по собственному желанию.
– Кога едет всецело по собственному желанию, ну… и отчасти по назначению.
– Это неверно! Он хочет остаться здесь. Пусть на прежнем жалованье, но он хочет остаться в родных краях.
– Ты это что, от Кога слышал? – Нет, не от него.
– Так от кого?
– Моя хозяйка слышала это от матери Кога и сегодня рассказала мне.
– Стало быть, тебе старуха хозяйка сказала?…
– Ну да!
– Извините, но она, вероятно, несколько ошибается. И, судя по вашим словам, выходит, что своей хозяйке вы верите, а старшему преподавателю нет? Так по крайней мере все это звучит, значит в таком смысле и нужно понимать ваши слова.
Я замялся. И ловкач же этот кандидат словесности! Здорово выворачивается! Отец частенько говорил мне: «Нельзя все делать наспех, нельзя!» И в самом деле, я, кажется, немного поторопился. Старуха сказала, и я уже моментально помчался к «Красной рубашке», а ведь, собственно говоря, сам я ни «Тыквы», ни его матери не видел и ничего от них не слышал. И когда «Красная рубашка» этак меня обрезал, мне трудно было отразить его удар. Отразить удар я не смог, это верно, но в душе я уже был окончательно убежден в его вероломстве. Старуха хозяйка, конечно, скряга и жадина, но не лгунья и не двуличный человек, вроде него. Что делать?
– Может быть, то, что вы говорите, и верно, – возразил я ему, – но так или иначе, а от прибавки вы уж меня увольте!
– Ну, тогда это совсем смешно! Знаешь, ты вот сейчас специально примчался, и это выглядит так, как будто ты обнаружил что-то позорное в этой прибавке. После моего разъяснения ты убедился, что был неправ, и, несмотря «а это, все же от прибавки отказываешься. Не совсем просто объяснить твой отказ.
– Пусть не совсем просто, но все равно я отказываюсь!
– Ну что ж, раз тебе не нравится, принуждать не стану. Но имей в виду, что такая внезапная перемена решения за какие-нибудь два-три часа, и притом без особых причин, подрывает доверие к тебе.
– Пусть подрывает, наплевать!
– Нет, так нельзя. Доверие к людям – это самое важное! Если бы даже, допустим на минуту, твой хозяин… – Не хозяин, а хозяйка.
– Ну, это все равно… допустим, твоя хозяйка сказала правду, но и тогда твоя прибавка не отразится на заработке Кога. Koгa уезжает в Нобэока. Приезжает его заместитель. Заместитель приезжает на несколько меньший оклад, чем получал Кога. Эту разницу и хотят передать тебе, так что тебе нет надобности кого-нибудь жалеть. Кога будет занимать в Нобэока более высокое положение, чем здесь. А с вновь назначенным учителем с самого начала такая договоренность: он приезжает на более низкий оклад. И я полагаю, что если уж сделать тебе прибавку, то это самый удобный случай. Не хочешь – как знаешь… но, может быть, ты еще разок дома все это хорошенько обдумаешь?
Я не очень-то быстро соображаю, и обычно, если мой противник умел ловко говорить, я всегда был готов сказать, что ошибся, и смущенно ретировался. Однако не так было на этот раз. С первого дня, как я сюда приехал, «Красная рубашка» мне не понравился. Одно время я было переменил свое мнение и находил, что он просто весьма любезный женоподобный мужчина. Но какая же это любезность? В результате какой-то внутренней реакции я почувствовал, что не выношу его. Поэтому ни его логические доводы, ни его красноречие – все это меня ничуть не тронуло. Тот, кто искусно спорит, не обязательно хороший человек. А тот, кого переспорят, не обязательно плохой. По форме «Красная рубашка» вполне прав. Но как бы ни была прекрасна форма, из-за этого невозможно заставить себя полюбить душу человека. Если деньги, власть и красноречие могли бы привлекать к себе сердца людей, тогда люди, наверно, больше всех любили бы ростовщиков, полицейских и университетских профессоров.
Мог ли «Красная рубашка» тронуть мое сердце своей логикой?! Все поступают согласно своим склонностям, а не по логике.
– Вы, может быть, и правы, но мне эта прибавка не по душе, поэтому я и отказываюсь. Вот и все. Буду я еще обдумывать или нет, все равно скажу то же самое. До свиданья!
И я вышел на улицу. Лента Млечного Пути протянулась над моей головой.
Глава 9
В день проводов «Тыквы», утром, я только что явился в школу, как вдруг ко мне подошел «Дикообраз».
– Послушай-ка, – начал он, – не так давно ко мне приходил Икагин и жаловался, будто ты скандально ведешь себя, что им с тобой трудно; он просил как-нибудь передать тебе, чтоб ты уходил от них. Я, понимаешь, все это принял всерьез, ну и сказал тебе: «Съезжай с квартиры!» А потом, когда я порасспросил людей, оказалось, что этот Икагин – жулик, что он ловко подделывает подписи и печати художников и всучивает подделки за настоящие вещи. И на тебя он, конечно, просто-напросто наговорил что в голову взбрело. Видно, хотел нажиться, навязывая тебе свои какэмоно и «редкости», а раз ты на это не пошел, стало быть выгоды ему от тебя никакой нет, вот он и состряпал эти небылицы и мне голову заморочил. А я тогда еще не знал, что он за человек, и оскорбил тебя… Ты уж, пожалуйста, меня прости…
«Дикообраз» извинился очень длинно. Я молча сгреб с его стола одну сэну и пять рин и сунул их в кошелек.
– Ты берешь это обратно?… – нерешительно спросил «Дикообраз».
– Ну да! – сказал я. – Мне было неприятно, что ты меня угощал, и хотелось обязательно расплатиться с тобой, а потом подумал, подумал, да и решил, что лучше все-таки принять угощение, вот и забрал деньги обратно.
«Дикообраз» громко расхохотался.
– Так что ж ты их раньше-то не брал? – смеясь, спросил он.
– По правде говоря, я собирался взять, да все как-то неловко было… ну, так и оставил. А на днях прихожу в школу, и до того мне тошно стало видеть эту сэну и пять рин, что…
– Однако ты из тех, кто не сразу уступает, – заметил он.
– А ты и сам-то тоже достаточно упрям! – возразил я.
Дальше между нами произошел следующий диалог:
– Ты, собственно говоря, откуда родом?
– Я эдокко. – Ах, эдокко? Тогда вполне понятно, почему ты никогда не уступаешь.
– А ты откуда?
– Я из Аидзу.
– А, из Аидзу? Ну, тогда ясно, что ты упрямый! Слушай, ты пойдешь сегодня на проводы?
– Конечно. А ты?
– Непременно! Я, знаешь, хочу даже поехать проводить его до побережья.
– Интересная штука – прощальный обед. Приходи, посмотришь! Ох, и напьюсь же я сегодня!…
– Ну и пей, сколько тебе угодно! А я поем – и сразу же домой. Дураки, кто пьет сакэ!
– Да ты сразу же с кем-нибудь ссору затеешь! Легкомыслие эдокко уж непременно скажется.
– Знаешь что, перед тем, как идти на банкет, забеги на минутку ко мне, с тобой кое о чем поговорить нужно.
Как мы условились, «Дикообраз» зашел ко мне домой. В последние дни, каждый раз, когда я видел «Тыкву», мне становилось очень жаль его, а сегодня, в день его проводов, это чувство жалости до того обострилось, что казалось, если б можно, сам вместо него поехал. Мне очень хотелось на этом обеде хоть речь произнести и пожелать ему всяческого благополучия, но при моем неуменье говорить у меня ничего бы не вышло, поэтому мне и пришло на ум попросить «Дикообраза» с его зычным голосом, чтобы он выступил вместо меня и припугнул как следует «Красную рубашку». Для этого я и позвал «Дикообраза» к себе.
Я начал с того, что рассказал ему о случае с Мадонной, но «Дикообраз», разумеется, знал о Мадонне больше моего. Рассказывая про встречу у реки Нодзэригава, я назвал «Красную рубашку» дураком, а «Дикообраз» заметил:
– У тебя все дураки. Сегодня в школе, никак, и себя так же назвал? Но если ты дурак, то «Красная рубашка» им быть не может. Ведь ты же утверждаешь, что вы с ним совсем разные люди.
– Ладно, тогда, значит, он болван!
– А, это другое дело! – согласился «Дикообраз». «Дикообраз» был сильным малым, это верно, но разобраться в словах «дурак» и «болван» ему, наверное,было труднее, чем мне. Видно, из Аидзу все такие непонятливые.
Потом я рассказал ему о том, что «Красная рубашка» говорил мне насчет прибавки жалованья и о будущем значительном повышении по службе.
– Хм! – фыркнул «Дикообраз». – Это они, выходит, меня задумали уволить!…
– Допустим, они хотят тебя уволить, а ты-то сам согласишься на это? – спросил я.
– Кому охота? Но если я уйду отсюда, то я уж постараюсь, чтобы и «Красную рубашку» уволили со мной вместе! – самонадеянно заявил «Дикообраз».
– А зачем тебе стараться, чтоб вместе уволили? – допытывался я.
. – Я и сам еще толком не знаю…
«Дикообраз», верно, был здоров и силен, но вот разума у него, видать, было маловато. Я сообщил ему, что отказался от этой прибавки.
– Молодец! – обрадовался он. – Эдокко так и должен поступать! Правильно сделал! – похвалил он меня.
– Если «Тыкве» так все это неприятно, то почему, скажи, ты не похлопотал, чтобы его оставили на прежнем месте?
– Видишь ли, когда он рассказал мне, все уже было решено. Я пытался говорить, дважды ходил к директору, один раз к «Красной рубашке», но ничего уже нельзя было изменить. Беда в том, что Кога слишком мягкий человек. Если бы он наотрез отказался, когда «Красная рубашка» сказал ему об этом, или хоть бы уклонился от прямого ответа – мол, еще подумаю, посмотрю, – тогда другое дело; а то его уговорили, и он тут же на месте согласился. А уж потом, когда и мать стала умолять со слезами и я пошел разговаривать, ответ был один: «Как ни жаль, но ничего сделать невозможно».
– Это работа «Красной рубашки»! Всю эту махинацию он, надо полагать, устроил, чтобы удалить отсюда «Тыкву» и тогда прибрать к рукам Мадонну, – решил я.
– Разумеется! Я в этом и не сомневаюсь. Ведь «Красная рубашка» такой ловкач! Он с милым видом делает гадости, а если кто что-нибудь и скажет – у него уже готова лазейка, чтобы ускользнуть. С таким прохвостом может быть только одна расправа – кулачная! – И он, засучив рукава, показал свои мускулистые руки.Воспользовавшись случаем, я спросил:
– Руки у тебя, как видно, сильные, а дзюдзицу [39]ты владеешь?
Тогда он богатырски напряг бицепсы обеих рук и предложил:
– Ну-ка, дотронься, посмотри!
Я концами пальцев попробовал помять его мускулы, – не поддаются, что камень! Я был восхищен.
– Ну, с этакими ручищами ты, поди, за один раз можешь уложить пять-шесть таких, как «Красная рубашка»! – воскликнул я.
– Еще бы! Конечно, могу! – самодовольно согласился он, то сгибая, то выпрямляя руки, при этом мускулы так и перекатывались у него под кожей. Это было здорово!
Потом «Дикообраз» сказал, что если он обвяжет бицепсы скрученным вдвое бумажным шпагатом и согнет руку, то шпагат лопнет.
– Если шпагат бумажный, тогда и я так смогу.
– Сможешь? А ну-ка попробуй!
«А что, если не выйдет? Вот будет конфуз!…» – подумал я и отложил этот опыт.
– Знаешь что? Вот ты сегодня вечером на банкете хорошенько напьешься, а потом вздуй-ка ты «Красную рубашку» и Нода, а? – полусерьезно посоветовал я.
– Вот это идея! – воскликнул «Дикообраз» и задумался, а потом сказал: – Сегодня вечером… м-м… сегодня не стоит…
– Почему?
– Да потому, что Кога жалко… И притом если уж бить, так бить, поймав их с поличным. Иначе это обернется против нас же, – резонно добавил он.
Оказывается, тут у «Дикообраза» было больше сообразительности, чем у меня.
– Тогда вот что, – решил я, – нужно побольше расхваливать Кога! Ты понимаешь, если я буду говорить, то у меня это получится слишком коряво, К тому же я как дойду до чего-нибудь серьезного, так у меня сразу изжога начинается, к горлу подступает комок – и всё, я уже не могу говорить. Так что речь я уступаю тебе.
– Странная болезнь… Значит, ты при публике и сказать ничего не можешь? Это, наверно, очень тяжело? – спросил он.
– Ну, не так уж тяжело, – ответил я.
Пока мы болтали, подошло время, и мы с «Дикообра-зом» отправились.
Ресторан, где должен был происходить прощальный банкет, назывался «Прекрасное весеннее утро» и считался здесь первоклассным. Я еще ни разу не переступал его порога. Рассказывали, будто этот дом купили чуть ли не у бывшего сановника да так, ничего не переделывая, и открыли в нем заведение. В самом деле, по внешнему виду это было внушительное здание. Превратить такой дом в ресторан – это все равно что мундир перешить на фуфайку!
Когда мы пришли, почти все уже были в сборе и толпились по двое, по трое в просторном зале на пятьдесят цыновок. В этом большом зале и стенная ниша была очень большая. Ниша в гостинице «Ямасироя», в той комнате, которую я там занимал, и в сравнение с этой не годилась. Наверно, в ней было больше трех с половиной метров ширины. Справа, в нише, стояла фарфоровая ваза сэтомоно [40]с красным узором, и в ней большая ветка сосны. Почему туда воткнули сосновую ветку? Должно быть, потому, что она может стоять много месяцев не осыпаясь, значит расходов меньше.
– Где эти сэтомоно изготовляют? – спросил я учителя естествознания.
– Это не сэтомоно, это имари [41].
– А разве имари не сэтомоно?
Учитель в ответ засмеялся. Потом мне сказали, что сэтомоно – фарфор, который изготовляется в Сэто, потому он так и называется. А я – эдокко, откуда мне это знать? Я считал, что все, что сделано из глины, фарфора или фаянса, – все это сэтомоно.
В самой середине ниши висело огромное какэмоно, на котором было написано двадцать восемь больших иеро-глифов, который величиной этак с мою голову. Очень неважно написано. Это была такая мазня, что я спросил учителя китайской литературы:
– Почему такую неудачную вещь вывесили на самом видном месте?
– Это написал знаменитый каллиграф Кайоку, – объяснил он мне.
Кайоку или не Кайоку, а я и посейчас считаю, что это очень плохо написано!
Спустя некоторое время секретарь Кавамура пригласил:
– Занимайте, пожалуйста, места!
И я занял удобное место где можно было прислониться к колонне. Прямо против какэмоно работы Кайоку уселся «Барсук», одетый в хаори и хакама, а по левую руку от него устроился «Красная рубашка», тоже в хаори и хакама. Справа сел, так сказать, виновник торжества – учитель «Тыква», также в японской одежде. А я был в европейском костюме, сидеть выпрямившись мне было неудобно – всюду жало, поэтому я сразу же сел, поджав под себя ноги. Мой сосед, учитель гимнастики, был в черных брюках, но сидел совершенно прямо. Выправка у него была хорошая – недаром учитель гимнастики!
Вскоре внесли обеденные столики [42]. Расставили фарфоровые бутылочки с сакэ. Секретарь встал и, открывая банкет, произнес краткую речь. Затем поднялся «Барсук», а после него «Красная рубашка». Все они один за другим произносили прощальные речи, и все трое, словно сговорившись, превозносили «Тыкву» как хорошего педагога и прекрасного человека; каждый высказывал глубокое сожаление о том, что он скоро покидает нас, и каждый утверждал, что не только для школы, но и лично для него, оратора, это крайне огорчительно; однако, поскольку «Тыква» уезжает по собственному настоятельному желанию, то ничего не поделаешь, говорили они.
Таков был общий смысл всех этих выступлений. Хоть бы постыдились открывать банкет таким враньем! Особенно «Красная рубашка» больше всех нахваливал «Тыкву». Он договорился до того, что в конце концов воскликнул: – Лишиться такого хорошего друга – для меня поистине тяжкая утрата!
При этом его манера говорить была в самом деле убедительна, и говорил он все это своим тонким голосом, звучавшим еще мягче обычного, так что наверняка ввел в заблуждение всех, кто его слушал впервые. Такими же приемами он, верно, и Мадонну обольщал!
В самый разгар речи «Красной рубашки» «Дикооб-раз», сидевший напротив, взглянул на меня и слегка подмигнул. Я в ответ подал ему знак указательным пальцем и скорчил гримасу.
Я с трудом дождался, пока «Красная рубашка» сел, наконец, на свое место. И когда, неожиданно для всех, встал «Дикообраз», я так обрадовался, что невольно захлопал в ладоши. «Барсук» и за ним все остальные обернулись в мою сторону, и мне стало как-то неловко.
«Что-то скажет «Дикообраз»?» – подумал я. А он уже начал:
– Вот тут директор и особенно старший преподаватель выражали крайнее сожаление по поводу отъезда Кога-кун на новое место, я же, напротив, желаю Кога-кун, чтобы он как можно скорее покинул ваши края. Но-бэока – это захолустье, и, по сравнению с нашим городом, там, вероятно, много бытовых неудобств. Но, по слухам, это местность, где сохранились очень простые и честные нравы, и говорят, что там все, и преподаватели и школьники, отличаются старинной прямотой и честностью. Я верю, что в Нобэока не найдется ни одного наглого франта из тех, что рассыпают направо и налево лживые комплименты и с милым видом обманывают благородных людей! И я не сомневаюсь, что такого славного и хорошего человека, как он, разумеется встретят там с распростертыми объятиями! Со своей стороны я от души поздравляю Кога-кун с этим назначением. В заключение хочу пожелать, чтобы, прибыв на новое место в Нобэока, он выбрал себе среди тамошних жительниц достойную, благородную женщину, хорошо если б из состоятельного дома, и, не теряя времени, создал свою семью, полную мира и спокойствия. А та неверная, непостоянная кокетка пусть умрет со стыда! – и, громко откашлявшись, «Дикообраз» сел на свое место.Я хотел было опять похлопать, но постеснялся, как бы все снова не стали оглядываться на меня.
«Дикообраз» уселся, и тогда поднялся «Тыква». Он учтиво обошел всех до последнего столика в зале, вежливо кланяясь каждому из присутствующих, и затем сказал:
– По случаю моего близкого отъезда на Кюсю, вызванного личными обстоятельствами, вы, господа преподаватели, устроили для меня этот торжественный банкет, – это оставит в моей душе поистине неизгладимый след… С особенно глубокой благодарностью я навсегда сохраню в своей памяти речи, только что произнесенные директором, старшим преподавателем и другими коллегами. Я уезжаю в далекие края, но я прошу вас, как и прежде, неизменно сохранить ваше ко мне расположение!
И он тихонько вернулся на свое место.
Это просто непостижимо, до чего «Тыква» хороший человек! Он почтительно поблагодарил директора и старшего преподавателя, которые его же одурачили! Кланялся он, как этого требовали приличия, однако, судя по всему его виду, и по тому, как он говорил, и по выражению его лица, – он, казалось, и в самом деле благодарил от души.
Если такой святой человек всерьез высказывает свою благодарность, то становится грустно за него и как-то стыдно за себя. Но и «Барсук» и «Красная рубашка» вполне серьезно и внимательно слушали его – и хоть бы что!
Когда речи закончились, принялись за еду, и со всех сторон слышно было только, как шумно прихлебывают суп. Я тоже попробовал этот суп, он показался мне невкусным.
На столиках была расставлена закуска – заливная рыба, но только приправу к ней приготовили неудачно; было и сасими – нарезанная ломтиками сырая рыба с подливкой, однако ломтики нарезали слишком толсто, и получилось так, словно ешь просто ломти сырого тунца. Тем не менее соседи мои ели и причмокивали, как будто это очень вкусно. Видно, не приходилось им есть кушанья, приготовленные по-эдоски!
Тем временем бутылочки с сакэ начали все чаще переходить из рук в руки, в зале стало шумно. Нода почтительно подошел к директору и принял от него чашечку с сакэ. Вот мерзкий тип! «Тыква» пил со всеми по порядкуи, видимо, собирался обойти таким манером всех кругом. Нелегкое дело!
Подойдя ко мне и расправляя складки хакама, он предложил:
– Выпьем по чашечке?
Я тоже выпрямился в своих тесных брюках и поднес ему сакэ.
– Вы уезжаете… как мне жаль, что мы скоро расстанемся, – сказал я. – Когда вы отправляетесь? Я непременно хочу поехать проводить вас до побережья.
– Нет, что вы, – возразил «Тыква», – ни в коем случае не затрудняйте себя!
Несмотря на его возражения, мне хотелось взять в школе отпуск и поехать его проводить.
Через час в зале был полный беспорядок. Два-три человека уже напились до того, что едва ворочали языком. Раздавались восклицания:
– Ну-ка чашечку!
– Я говорю – выпей, а ты…
Мне становилось скучно. Я пошел в уборную и при свете звезд стал смотреть на сад, разбитый в старом стиле. В это время сюда же пришел «Дикообраз».
– Ну, как тебе моя речь?… Понравилась?
Это было сказано с торжеством.
– Да, очень… только вот одно место не понравилось. Услыхав, что у меня есть какие-то возражения, он
спросил:
– Что же тебе не нравится?
– А вот что: «в Нобэока нет таких наглых франтов, которые с милым видом обманывают людей…» – так ты, кажется, сказал?
– Ну и что?…
– Это слишком мало, сказать только «франт»!
– Так как же еще-то назвать?
– Наглый франт, мошенник, проходимец, волк в овечьей шкуре, жулик, дрянь, шпион, гавкающий пес! – вот как его нужно было обозвать!
– Ну, знаешь, мне всего и не выговорить! Но смотри-ка, как ты здорово говоришь! И как много слов таких знаешь! Чего же ты сам не выступил?
– Да видишь ли, я хотел эти слова во время драки в ход пустить и предусмотрительно оставил их про запас. А для речи это не годится. – Вот оно что! Но все-таки болтать ты можешь… А ну-ка повтори еще разок!
– Сколько угодно! Понравилось? Ну слушай: мошенник, проходимец…
Только я начал, как на веранде послышалась возня и, пошатываясь, вылезли двое.
– Господа! Куда же это годится? Почему вы сбежали? Не пущу… Э, пойдем выпьем! «Проходимец»… интересно! «Проходимец»… – это чудно! Давайте-ка выпьем!… – И они потащили нас с «Дикообразом».
Вообще-то они шли в уборную, но были до того пьяны, что, наверно, забыли пойти, куда им было нужно, и принялись тащить нас. Видно, пьяный всегда хватается за то, что ему попадается на глаза, и тут же забывает, за чем раньше шел!
– Эй, господа! Проходимцев притащили!… Дайте-ка им выпить! Напоите допьяна этого мошенника! Не улизнешь от меня!…
И чтобы я не мог улизнуть, меня притиснули к стене. Озираясь по сторонам, я заметил, что на всех столиках уже не было ни одного нетронутого блюда с закуской и моя доля была начисто съедена. Нашлись же ловкачи – свое съели и все вокруг опустошили!
Директора нигде не было видно, наверно он незаметно ушел домой.
В этот момент послышалось:
– Здесь банкет? – и вошли три или четыре гейши.
Я даже слегка удивился, но так как я был прижат к стене, то лишь глядел, не шевелясь.
«Красная рубашка», который до сих пор сидел, прислонившись к колонне, и с довольным видом держал в зубах свою янтарную трубку, вдруг встал и направился к выходу. Одна из гейш, смеясь, поклонилась, идя ему навстречу. Это была самая молоденькая из всех и самая хорошенькая девчонка. Издали не слышно было, что она сказала, и я уловил только что-то вроде «ах, добрый вечер!» Но «Красная рубашка» прошел с видом, как будто незнаком с ней, и больше не показывался. Очевидно, он тоже ушел домой, вслед за директором.
– Послушай-ка, – начал он, – не так давно ко мне приходил Икагин и жаловался, будто ты скандально ведешь себя, что им с тобой трудно; он просил как-нибудь передать тебе, чтоб ты уходил от них. Я, понимаешь, все это принял всерьез, ну и сказал тебе: «Съезжай с квартиры!» А потом, когда я порасспросил людей, оказалось, что этот Икагин – жулик, что он ловко подделывает подписи и печати художников и всучивает подделки за настоящие вещи. И на тебя он, конечно, просто-напросто наговорил что в голову взбрело. Видно, хотел нажиться, навязывая тебе свои какэмоно и «редкости», а раз ты на это не пошел, стало быть выгоды ему от тебя никакой нет, вот он и состряпал эти небылицы и мне голову заморочил. А я тогда еще не знал, что он за человек, и оскорбил тебя… Ты уж, пожалуйста, меня прости…
«Дикообраз» извинился очень длинно. Я молча сгреб с его стола одну сэну и пять рин и сунул их в кошелек.
– Ты берешь это обратно?… – нерешительно спросил «Дикообраз».
– Ну да! – сказал я. – Мне было неприятно, что ты меня угощал, и хотелось обязательно расплатиться с тобой, а потом подумал, подумал, да и решил, что лучше все-таки принять угощение, вот и забрал деньги обратно.
«Дикообраз» громко расхохотался.
– Так что ж ты их раньше-то не брал? – смеясь, спросил он.
– По правде говоря, я собирался взять, да все как-то неловко было… ну, так и оставил. А на днях прихожу в школу, и до того мне тошно стало видеть эту сэну и пять рин, что…
– Однако ты из тех, кто не сразу уступает, – заметил он.
– А ты и сам-то тоже достаточно упрям! – возразил я.
Дальше между нами произошел следующий диалог:
– Ты, собственно говоря, откуда родом?
– Я эдокко. – Ах, эдокко? Тогда вполне понятно, почему ты никогда не уступаешь.
– А ты откуда?
– Я из Аидзу.
– А, из Аидзу? Ну, тогда ясно, что ты упрямый! Слушай, ты пойдешь сегодня на проводы?
– Конечно. А ты?
– Непременно! Я, знаешь, хочу даже поехать проводить его до побережья.
– Интересная штука – прощальный обед. Приходи, посмотришь! Ох, и напьюсь же я сегодня!…
– Ну и пей, сколько тебе угодно! А я поем – и сразу же домой. Дураки, кто пьет сакэ!
– Да ты сразу же с кем-нибудь ссору затеешь! Легкомыслие эдокко уж непременно скажется.
– Знаешь что, перед тем, как идти на банкет, забеги на минутку ко мне, с тобой кое о чем поговорить нужно.
Как мы условились, «Дикообраз» зашел ко мне домой. В последние дни, каждый раз, когда я видел «Тыкву», мне становилось очень жаль его, а сегодня, в день его проводов, это чувство жалости до того обострилось, что казалось, если б можно, сам вместо него поехал. Мне очень хотелось на этом обеде хоть речь произнести и пожелать ему всяческого благополучия, но при моем неуменье говорить у меня ничего бы не вышло, поэтому мне и пришло на ум попросить «Дикообраза» с его зычным голосом, чтобы он выступил вместо меня и припугнул как следует «Красную рубашку». Для этого я и позвал «Дикообраза» к себе.
Я начал с того, что рассказал ему о случае с Мадонной, но «Дикообраз», разумеется, знал о Мадонне больше моего. Рассказывая про встречу у реки Нодзэригава, я назвал «Красную рубашку» дураком, а «Дикообраз» заметил:
– У тебя все дураки. Сегодня в школе, никак, и себя так же назвал? Но если ты дурак, то «Красная рубашка» им быть не может. Ведь ты же утверждаешь, что вы с ним совсем разные люди.
– Ладно, тогда, значит, он болван!
– А, это другое дело! – согласился «Дикообраз». «Дикообраз» был сильным малым, это верно, но разобраться в словах «дурак» и «болван» ему, наверное,было труднее, чем мне. Видно, из Аидзу все такие непонятливые.
Потом я рассказал ему о том, что «Красная рубашка» говорил мне насчет прибавки жалованья и о будущем значительном повышении по службе.
– Хм! – фыркнул «Дикообраз». – Это они, выходит, меня задумали уволить!…
– Допустим, они хотят тебя уволить, а ты-то сам согласишься на это? – спросил я.
– Кому охота? Но если я уйду отсюда, то я уж постараюсь, чтобы и «Красную рубашку» уволили со мной вместе! – самонадеянно заявил «Дикообраз».
– А зачем тебе стараться, чтоб вместе уволили? – допытывался я.
. – Я и сам еще толком не знаю…
«Дикообраз», верно, был здоров и силен, но вот разума у него, видать, было маловато. Я сообщил ему, что отказался от этой прибавки.
– Молодец! – обрадовался он. – Эдокко так и должен поступать! Правильно сделал! – похвалил он меня.
– Если «Тыкве» так все это неприятно, то почему, скажи, ты не похлопотал, чтобы его оставили на прежнем месте?
– Видишь ли, когда он рассказал мне, все уже было решено. Я пытался говорить, дважды ходил к директору, один раз к «Красной рубашке», но ничего уже нельзя было изменить. Беда в том, что Кога слишком мягкий человек. Если бы он наотрез отказался, когда «Красная рубашка» сказал ему об этом, или хоть бы уклонился от прямого ответа – мол, еще подумаю, посмотрю, – тогда другое дело; а то его уговорили, и он тут же на месте согласился. А уж потом, когда и мать стала умолять со слезами и я пошел разговаривать, ответ был один: «Как ни жаль, но ничего сделать невозможно».
– Это работа «Красной рубашки»! Всю эту махинацию он, надо полагать, устроил, чтобы удалить отсюда «Тыкву» и тогда прибрать к рукам Мадонну, – решил я.
– Разумеется! Я в этом и не сомневаюсь. Ведь «Красная рубашка» такой ловкач! Он с милым видом делает гадости, а если кто что-нибудь и скажет – у него уже готова лазейка, чтобы ускользнуть. С таким прохвостом может быть только одна расправа – кулачная! – И он, засучив рукава, показал свои мускулистые руки.Воспользовавшись случаем, я спросил:
– Руки у тебя, как видно, сильные, а дзюдзицу [39]ты владеешь?
Тогда он богатырски напряг бицепсы обеих рук и предложил:
– Ну-ка, дотронься, посмотри!
Я концами пальцев попробовал помять его мускулы, – не поддаются, что камень! Я был восхищен.
– Ну, с этакими ручищами ты, поди, за один раз можешь уложить пять-шесть таких, как «Красная рубашка»! – воскликнул я.
– Еще бы! Конечно, могу! – самодовольно согласился он, то сгибая, то выпрямляя руки, при этом мускулы так и перекатывались у него под кожей. Это было здорово!
Потом «Дикообраз» сказал, что если он обвяжет бицепсы скрученным вдвое бумажным шпагатом и согнет руку, то шпагат лопнет.
– Если шпагат бумажный, тогда и я так смогу.
– Сможешь? А ну-ка попробуй!
«А что, если не выйдет? Вот будет конфуз!…» – подумал я и отложил этот опыт.
– Знаешь что? Вот ты сегодня вечером на банкете хорошенько напьешься, а потом вздуй-ка ты «Красную рубашку» и Нода, а? – полусерьезно посоветовал я.
– Вот это идея! – воскликнул «Дикообраз» и задумался, а потом сказал: – Сегодня вечером… м-м… сегодня не стоит…
– Почему?
– Да потому, что Кога жалко… И притом если уж бить, так бить, поймав их с поличным. Иначе это обернется против нас же, – резонно добавил он.
Оказывается, тут у «Дикообраза» было больше сообразительности, чем у меня.
– Тогда вот что, – решил я, – нужно побольше расхваливать Кога! Ты понимаешь, если я буду говорить, то у меня это получится слишком коряво, К тому же я как дойду до чего-нибудь серьезного, так у меня сразу изжога начинается, к горлу подступает комок – и всё, я уже не могу говорить. Так что речь я уступаю тебе.
– Странная болезнь… Значит, ты при публике и сказать ничего не можешь? Это, наверно, очень тяжело? – спросил он.
– Ну, не так уж тяжело, – ответил я.
Пока мы болтали, подошло время, и мы с «Дикообра-зом» отправились.
Ресторан, где должен был происходить прощальный банкет, назывался «Прекрасное весеннее утро» и считался здесь первоклассным. Я еще ни разу не переступал его порога. Рассказывали, будто этот дом купили чуть ли не у бывшего сановника да так, ничего не переделывая, и открыли в нем заведение. В самом деле, по внешнему виду это было внушительное здание. Превратить такой дом в ресторан – это все равно что мундир перешить на фуфайку!
Когда мы пришли, почти все уже были в сборе и толпились по двое, по трое в просторном зале на пятьдесят цыновок. В этом большом зале и стенная ниша была очень большая. Ниша в гостинице «Ямасироя», в той комнате, которую я там занимал, и в сравнение с этой не годилась. Наверно, в ней было больше трех с половиной метров ширины. Справа, в нише, стояла фарфоровая ваза сэтомоно [40]с красным узором, и в ней большая ветка сосны. Почему туда воткнули сосновую ветку? Должно быть, потому, что она может стоять много месяцев не осыпаясь, значит расходов меньше.
– Где эти сэтомоно изготовляют? – спросил я учителя естествознания.
– Это не сэтомоно, это имари [41].
– А разве имари не сэтомоно?
Учитель в ответ засмеялся. Потом мне сказали, что сэтомоно – фарфор, который изготовляется в Сэто, потому он так и называется. А я – эдокко, откуда мне это знать? Я считал, что все, что сделано из глины, фарфора или фаянса, – все это сэтомоно.
В самой середине ниши висело огромное какэмоно, на котором было написано двадцать восемь больших иеро-глифов, который величиной этак с мою голову. Очень неважно написано. Это была такая мазня, что я спросил учителя китайской литературы:
– Почему такую неудачную вещь вывесили на самом видном месте?
– Это написал знаменитый каллиграф Кайоку, – объяснил он мне.
Кайоку или не Кайоку, а я и посейчас считаю, что это очень плохо написано!
Спустя некоторое время секретарь Кавамура пригласил:
– Занимайте, пожалуйста, места!
И я занял удобное место где можно было прислониться к колонне. Прямо против какэмоно работы Кайоку уселся «Барсук», одетый в хаори и хакама, а по левую руку от него устроился «Красная рубашка», тоже в хаори и хакама. Справа сел, так сказать, виновник торжества – учитель «Тыква», также в японской одежде. А я был в европейском костюме, сидеть выпрямившись мне было неудобно – всюду жало, поэтому я сразу же сел, поджав под себя ноги. Мой сосед, учитель гимнастики, был в черных брюках, но сидел совершенно прямо. Выправка у него была хорошая – недаром учитель гимнастики!
Вскоре внесли обеденные столики [42]. Расставили фарфоровые бутылочки с сакэ. Секретарь встал и, открывая банкет, произнес краткую речь. Затем поднялся «Барсук», а после него «Красная рубашка». Все они один за другим произносили прощальные речи, и все трое, словно сговорившись, превозносили «Тыкву» как хорошего педагога и прекрасного человека; каждый высказывал глубокое сожаление о том, что он скоро покидает нас, и каждый утверждал, что не только для школы, но и лично для него, оратора, это крайне огорчительно; однако, поскольку «Тыква» уезжает по собственному настоятельному желанию, то ничего не поделаешь, говорили они.
Таков был общий смысл всех этих выступлений. Хоть бы постыдились открывать банкет таким враньем! Особенно «Красная рубашка» больше всех нахваливал «Тыкву». Он договорился до того, что в конце концов воскликнул: – Лишиться такого хорошего друга – для меня поистине тяжкая утрата!
При этом его манера говорить была в самом деле убедительна, и говорил он все это своим тонким голосом, звучавшим еще мягче обычного, так что наверняка ввел в заблуждение всех, кто его слушал впервые. Такими же приемами он, верно, и Мадонну обольщал!
В самый разгар речи «Красной рубашки» «Дикооб-раз», сидевший напротив, взглянул на меня и слегка подмигнул. Я в ответ подал ему знак указательным пальцем и скорчил гримасу.
Я с трудом дождался, пока «Красная рубашка» сел, наконец, на свое место. И когда, неожиданно для всех, встал «Дикообраз», я так обрадовался, что невольно захлопал в ладоши. «Барсук» и за ним все остальные обернулись в мою сторону, и мне стало как-то неловко.
«Что-то скажет «Дикообраз»?» – подумал я. А он уже начал:
– Вот тут директор и особенно старший преподаватель выражали крайнее сожаление по поводу отъезда Кога-кун на новое место, я же, напротив, желаю Кога-кун, чтобы он как можно скорее покинул ваши края. Но-бэока – это захолустье, и, по сравнению с нашим городом, там, вероятно, много бытовых неудобств. Но, по слухам, это местность, где сохранились очень простые и честные нравы, и говорят, что там все, и преподаватели и школьники, отличаются старинной прямотой и честностью. Я верю, что в Нобэока не найдется ни одного наглого франта из тех, что рассыпают направо и налево лживые комплименты и с милым видом обманывают благородных людей! И я не сомневаюсь, что такого славного и хорошего человека, как он, разумеется встретят там с распростертыми объятиями! Со своей стороны я от души поздравляю Кога-кун с этим назначением. В заключение хочу пожелать, чтобы, прибыв на новое место в Нобэока, он выбрал себе среди тамошних жительниц достойную, благородную женщину, хорошо если б из состоятельного дома, и, не теряя времени, создал свою семью, полную мира и спокойствия. А та неверная, непостоянная кокетка пусть умрет со стыда! – и, громко откашлявшись, «Дикообраз» сел на свое место.Я хотел было опять похлопать, но постеснялся, как бы все снова не стали оглядываться на меня.
«Дикообраз» уселся, и тогда поднялся «Тыква». Он учтиво обошел всех до последнего столика в зале, вежливо кланяясь каждому из присутствующих, и затем сказал:
– По случаю моего близкого отъезда на Кюсю, вызванного личными обстоятельствами, вы, господа преподаватели, устроили для меня этот торжественный банкет, – это оставит в моей душе поистине неизгладимый след… С особенно глубокой благодарностью я навсегда сохраню в своей памяти речи, только что произнесенные директором, старшим преподавателем и другими коллегами. Я уезжаю в далекие края, но я прошу вас, как и прежде, неизменно сохранить ваше ко мне расположение!
И он тихонько вернулся на свое место.
Это просто непостижимо, до чего «Тыква» хороший человек! Он почтительно поблагодарил директора и старшего преподавателя, которые его же одурачили! Кланялся он, как этого требовали приличия, однако, судя по всему его виду, и по тому, как он говорил, и по выражению его лица, – он, казалось, и в самом деле благодарил от души.
Если такой святой человек всерьез высказывает свою благодарность, то становится грустно за него и как-то стыдно за себя. Но и «Барсук» и «Красная рубашка» вполне серьезно и внимательно слушали его – и хоть бы что!
Когда речи закончились, принялись за еду, и со всех сторон слышно было только, как шумно прихлебывают суп. Я тоже попробовал этот суп, он показался мне невкусным.
На столиках была расставлена закуска – заливная рыба, но только приправу к ней приготовили неудачно; было и сасими – нарезанная ломтиками сырая рыба с подливкой, однако ломтики нарезали слишком толсто, и получилось так, словно ешь просто ломти сырого тунца. Тем не менее соседи мои ели и причмокивали, как будто это очень вкусно. Видно, не приходилось им есть кушанья, приготовленные по-эдоски!
Тем временем бутылочки с сакэ начали все чаще переходить из рук в руки, в зале стало шумно. Нода почтительно подошел к директору и принял от него чашечку с сакэ. Вот мерзкий тип! «Тыква» пил со всеми по порядкуи, видимо, собирался обойти таким манером всех кругом. Нелегкое дело!
Подойдя ко мне и расправляя складки хакама, он предложил:
– Выпьем по чашечке?
Я тоже выпрямился в своих тесных брюках и поднес ему сакэ.
– Вы уезжаете… как мне жаль, что мы скоро расстанемся, – сказал я. – Когда вы отправляетесь? Я непременно хочу поехать проводить вас до побережья.
– Нет, что вы, – возразил «Тыква», – ни в коем случае не затрудняйте себя!
Несмотря на его возражения, мне хотелось взять в школе отпуск и поехать его проводить.
Через час в зале был полный беспорядок. Два-три человека уже напились до того, что едва ворочали языком. Раздавались восклицания:
– Ну-ка чашечку!
– Я говорю – выпей, а ты…
Мне становилось скучно. Я пошел в уборную и при свете звезд стал смотреть на сад, разбитый в старом стиле. В это время сюда же пришел «Дикообраз».
– Ну, как тебе моя речь?… Понравилась?
Это было сказано с торжеством.
– Да, очень… только вот одно место не понравилось. Услыхав, что у меня есть какие-то возражения, он
спросил:
– Что же тебе не нравится?
– А вот что: «в Нобэока нет таких наглых франтов, которые с милым видом обманывают людей…» – так ты, кажется, сказал?
– Ну и что?…
– Это слишком мало, сказать только «франт»!
– Так как же еще-то назвать?
– Наглый франт, мошенник, проходимец, волк в овечьей шкуре, жулик, дрянь, шпион, гавкающий пес! – вот как его нужно было обозвать!
– Ну, знаешь, мне всего и не выговорить! Но смотри-ка, как ты здорово говоришь! И как много слов таких знаешь! Чего же ты сам не выступил?
– Да видишь ли, я хотел эти слова во время драки в ход пустить и предусмотрительно оставил их про запас. А для речи это не годится. – Вот оно что! Но все-таки болтать ты можешь… А ну-ка повтори еще разок!
– Сколько угодно! Понравилось? Ну слушай: мошенник, проходимец…
Только я начал, как на веранде послышалась возня и, пошатываясь, вылезли двое.
– Господа! Куда же это годится? Почему вы сбежали? Не пущу… Э, пойдем выпьем! «Проходимец»… интересно! «Проходимец»… – это чудно! Давайте-ка выпьем!… – И они потащили нас с «Дикообразом».
Вообще-то они шли в уборную, но были до того пьяны, что, наверно, забыли пойти, куда им было нужно, и принялись тащить нас. Видно, пьяный всегда хватается за то, что ему попадается на глаза, и тут же забывает, за чем раньше шел!
– Эй, господа! Проходимцев притащили!… Дайте-ка им выпить! Напоите допьяна этого мошенника! Не улизнешь от меня!…
И чтобы я не мог улизнуть, меня притиснули к стене. Озираясь по сторонам, я заметил, что на всех столиках уже не было ни одного нетронутого блюда с закуской и моя доля была начисто съедена. Нашлись же ловкачи – свое съели и все вокруг опустошили!
Директора нигде не было видно, наверно он незаметно ушел домой.
В этот момент послышалось:
– Здесь банкет? – и вошли три или четыре гейши.
Я даже слегка удивился, но так как я был прижат к стене, то лишь глядел, не шевелясь.
«Красная рубашка», который до сих пор сидел, прислонившись к колонне, и с довольным видом держал в зубах свою янтарную трубку, вдруг встал и направился к выходу. Одна из гейш, смеясь, поклонилась, идя ему навстречу. Это была самая молоденькая из всех и самая хорошенькая девчонка. Издали не слышно было, что она сказала, и я уловил только что-то вроде «ах, добрый вечер!» Но «Красная рубашка» прошел с видом, как будто незнаком с ней, и больше не показывался. Очевидно, он тоже ушел домой, вслед за директором.