Страница:
Вот уж действительно, «Барсук» – это «Барсук», но и «Красная рубашка» – это «Красная рубашка»: так во всеуслышание и объявил, что если школьники буянят – значит не школьники виноваты, а учителя. Словом, ежели сумасшедший трахнет человека по голове – это значит, что тот, кого трахнули, – плохой, потому, мол, сумасшедший и ударил его. Спасибо за такое удовольствие! Коли у этих ребят энергия через край бьет, шли бы на спортивную площадку да и занимались там борьбой. А кто это должен терпеть, когда ему в постель – «наполовину бессознательно» – кузнечиков напустят? Этак, если они тебе во сне шею свернут – ведь это тоже будет «наполовину бессознательно», значит все равно их нужно отпустить с миром?
Размышляя таким образом, я было подумал, не выступить ли и мне?… Но выступать, так нужно выступить красноречиво – так, чтобы всех удивить. А я если начинал говорить, когда злился, то обязательно на втором либо на третьем слове спотыкался – и конец! Взять хоть «Барсу-ка» или «Красную рубашку»: ведь каждый из «их как человек хуже меня, но поговорить – на это они мастера! А тут начнешь да еще запутаешься – радости мало! «Попробую-ка в уме составить в общих чертах план», – подумал я и принялся про себя сочинять фразы. Но тут, к моему удивлению, неожиданно поднялся сидевший против меня Нода. Шут-то шут, а разговор повел весьма развязно!
– Поистине недавний инцидент с кузнечиками и боевыми криками является прискорбным событием, которое вызвало у всех нас, преподавателей, вдумчиво относящихся к школьной жизни, тайные опасения относительно дальнейшего будущего нашей школы, – по обыкновению, скороговоркой начал Нода. – Все мы, преподаватели, должны теперь особенно внимательно оглянуться на самих себя, а также должны строгими мерами укреплять дисциплину во всей школе. Поэтому я полагаю, что предложения директора и старшего преподавателя, которые мы здесь слышали, являются вполне уместными и касаются самой сути дела; я целиком и полностью с ними согласен и прошу, чтобы меры наказания были бы как можно мягче.
В речи Нода были только слова, а смысла не было; к тому же из-за книжных выражений, которыми он все время сыпал, вообще ничего нельзя было понять. Единственное, что я уловил из его выступления, – это что он «целиком и полностью согласен».
Что говорил Нода, я не понял, но почему-то ужасно разозлился и встал, так и не составив себе никакого плана.
– А я целиком и полностью против… – начал я, и вдруг меня застопорило. Потом я еще добавил: – Такие несуразные меры мне абсолютно не нравятся!… – И тут все присутствующие дружно расхохотались. – Ученики все поголовно виноваты! Их обязательно нужно заставить извиниться, а не то это войдет у них в привычку. Хоть из школы исключайте, им наплевать!… – Еще я сказал: – Что за хамство! Решили, что раз учитель – новичок… – И сел на место.
Тогда Естествознание, сидевшее справа от меня, робко произнесло:
– Виноваты-то ученики виноваты, но слишком строго наказывать их не следует. Это, наверно, вызовет обратную реакцию. Я, в соответствии с тем, что излагал здесь старший преподаватель, тоже за снисхождение.Сидевшая слева от меня Китайская литература в плавных выражениях сообщила, что она тоже – за. История также сказала, что она одного мнения со старшим преподавателем. Проклятые! Почти все они принадлежат к партии «Красной рубашки». И если такая компания будет верховодить в школе, то остается только махнуть на все рукой. Я решил, что одно из двух: или ученики вынуждены будут извиниться передо мной, или я уйду из школы; и если «Красная рубашка» одержит верх, то я немедленно иду домой укладывать вещи.
Во всяком случае, одолеть эту шайку своим красноречием мне явно не удалось!
Проситься к ним в компанию – это уж слуга покорный! А когда меня в этой школе не будет, не все ли мне равно, что тут случится? Скажи еще что-нибудь – они, конечно, опять захохочут. Нет уж, хватит с меня! И я сидел с видом полного безразличия ко всему происходившему.
В это время «Дикообраз», который до сих пор молча слушал, решительно поднялся с места. Негодяй! Тоже, поди, будет выражать свою солидарность с «Красной рубашкой»! Ну и пусть себе говорит сколько угодно, с ним-то я во всяком случае разругался.
«Дикообраз» заговорил голосом, от которого, казалось, задрожали оконные стекла:
– Что касается меня, то я совершенно не согласен с мнением старшего преподавателя и прочих выступавших. Инцидент, о котором идет речь, с какой точки зрения па него ни смотри, состоит в том, что пятьдесят школьников из общежития, издеваясь над новым учителем, хотели сделать его посмешищем; ничего другого в их поступках усмотреть невозможно. Причину этого старший преподаватель хочет, как мне кажется, отнести за счет личных качеств данного учителя! Простите, но я думаю, что он, наверно, просто обмолвился. Этот учитель был назначен на ночное дежурство вскоре после его приезда, и с того момента, как он впервые соприкоснулся со школьниками, прошло менее двадцати дней. За этот короткий двадцатидневный срок ученики не имели возможности оценить его как образованного человека.
Если бы имелись существенные причины для насмешек и учитель принимал бы эти насмешки, тогда, может быть, нашлись бы еще основания для более снисходитель-ного отношения к поведению учеников, но прощать таких легкомысленных школьников, которые просто издеваются над новым учителем, – это, я полагаю, подрывает авторитет школы. Я считаю, что педагогический дух заключается не только в том, чтобы обучать школьников наукам, но и в том, чтобы прививать им благородные, честные, добрые стремления и в то же время изживать у них дурные наклонности. Если и сегодня говорят о полумерах, опасаясь обратной реакции и усиления беспорядков, то вообще неизвестно – удастся ли когда-нибудь исправить эти вредные привычки. А ведь мы все работаем в школе именно для того, чтобы искоренять подобные привычки у наших учеников. Если же упускать это обстоятельство из виду, то, по-моему, лучше с самого начала не идти в учителя.
Так вот, я считаю, что всех школьников из общежития нужно строго наказать и, кроме того, заставить их публично принести свои извинения в присутствии учителя, по отношению к которому они так вели себя. Вот что я понимаю как надлежащие меры! – Этими словами он закончил свое выступление и шумно опустился на прежнее место.
Все молчали. «Красная рубашка» снова принялся протирать свою трубку. А я почему-то очень обрадовался. Получилось так, что все, что я хотел сказать, все полностью за меня высказал «Дикообраз»! Я такой бесхитростный человек, что сразу же начисто позабыл о недавней ссоре и с искренне благодарным лицом обернулся к «Дикообразу», но «Дикообраз» сделал вид, будто ничего не замечает. Немного погодя он снова поднялся.
– Да, я забыл тут сказать. В тот вечер дежурный преподаватель ушел с дежурства и отправился, кажется, на горячие источники. Это недопустимо. Коль скоро человек принял на себя обязанность присматривать за школьным помещением, то воспользоваться тем, что его некому упрекнуть, и уйти принимать ванну – это серьезный проступок. Школьники школьниками, а по поводу этого случая, я надеюсь, директор особо укажет лицу, на котором лежала ответственность за помещение школы.
Странный тип! Только что, казалось, похвалил, и тут же сразу выставляет напоказ твою оплошность! Конечно, я пошел на источники без всякого умысла, – просто язнал, что прежние дежурные уходили, и думал, что здесь это в порядке вещей. Но теперь, когда меня так отчитали, я понял, что и в самом деле виноват. Ничего не скажешь – получил по заслугам! И я еще раз встал и сказал:
– Это верно, я во время дежурства уходил на горячие источники. Это очень нехорошо. Извините! – и снова сел.
Все снова расхохотались. Что ни скажу – они все равно смеются. Ну и люди! А вы-то сами могли бы так решительно при всех признать свою вину? Нет, не могли бы! Вот потому, наверно, и смеетесь.
Потом директор школы сказал:
– По всей вероятности, других мнений нет, так что я хорошо все обдумаю и приму меры.
Кстати, расскажу здесь и о результатах этого заседания: школьников из общежития на неделю посадили под домашний арест, и, кроме того, они передо мной извинились. Если бы они не извинились, я хотел тогда же уволиться и вернуться в Токио. Однако все вышло так, как я рассказываю, и из-за этого в конце концов получилась ужасная история.
Но об этом дальше, а в этот момент директор объявил, что заседание продолжается, и сказал:
– Что касается нравов наших учеников, то они должны совершенствоваться под облагораживающим воздействием учителей. И для начала желательно, чтобы учителя по возможности не посещали ресторанов и тому подобных заведений. Впрочем, могут быть и исключения – ну, если устраивается, скажем, обед по случаю чьих-либо проводов; но я прошу не ходить поодиночке в не очень-то первосортные места, например в закусочные, где торгуют гречневой лапшой или рисовыми лепешками…
Едва он это произнес, как все опять засмеялись. Нода, взглянув на «Дикообраза», сказал: «Тэмпура!» – и подмигнул ему, но «Дикообраз» не обратил на него внимания. И поделом!
Голова моя работала плохо, и я не очень-то понял, что говорил «Барсук», но когда он сказал, что учителю средней школы не годится ходить в закусочные с гречневой лапшой и тому подобным, я подумал, что для любителя поесть, вроде меня, это просто немыслимо. Раз так, пусть бы с самого начала выбирали да нанимали себеучителя, который бы не любил гречневую лапшу! А то, ничего не сказав, сперва объявили приказ о зачислении, а потом говорят о том, что лапшу есть нельзя и рисовые лепешки тоже. Это серьезный удар для таких, как я, у кого нет других удовольствий.
В это время снова заговорил «Красная рубашка»:
– Учителя средней школы с давних пор занимают подобающее им место в высших слоях общества, поэтому они не должны стремиться к одним только чувственным наслаждениям. Это в конечном счете оказывает дурное влияние на характер. Однако человек есть человек, и очень трудно жить в провинции, в тесном городишке, где нет никаких развлечений. Следовательно, необходимо найти для себя какие-нибудь возвышенные, интеллектуальные радости – например, ходить на рыбную ловлю, или читать художественную литературу, либо сочинять стихи…
Молчал, молчал – и вдруг его прорвало! Ну, знаете, ежели выезжать в море удить «удобрения», повторять: «Горький – русский писатель», усаживать свою любимую гейшу под сосной да сочинять стихи про то, как «лягушка прыгнула в старый пруд» [30], – если это возвышенные радости, тогда глотать тэмпура и есть рисовые лепешки – тоже возвышенно! Чем поучать других, лучше хоть выстирал бы свою красную рубашку! Я не выдержал и крикнул ему:
– А свидания с Мадонной – это что? Тоже интеллектуальное развлечение?
На этот раз никто не засмеялся, только все удивленно переглянулись. А «Красная рубашка» потупился с удрученным видом. Я им покажу! Они у меня еще узнают!
Единственный, кому я сочувствовал, это был «Тыква». Когда я сказал о Мадонне, бледное лицо его побледнело еще больше.
Глава 7
Размышляя таким образом, я было подумал, не выступить ли и мне?… Но выступать, так нужно выступить красноречиво – так, чтобы всех удивить. А я если начинал говорить, когда злился, то обязательно на втором либо на третьем слове спотыкался – и конец! Взять хоть «Барсу-ка» или «Красную рубашку»: ведь каждый из «их как человек хуже меня, но поговорить – на это они мастера! А тут начнешь да еще запутаешься – радости мало! «Попробую-ка в уме составить в общих чертах план», – подумал я и принялся про себя сочинять фразы. Но тут, к моему удивлению, неожиданно поднялся сидевший против меня Нода. Шут-то шут, а разговор повел весьма развязно!
– Поистине недавний инцидент с кузнечиками и боевыми криками является прискорбным событием, которое вызвало у всех нас, преподавателей, вдумчиво относящихся к школьной жизни, тайные опасения относительно дальнейшего будущего нашей школы, – по обыкновению, скороговоркой начал Нода. – Все мы, преподаватели, должны теперь особенно внимательно оглянуться на самих себя, а также должны строгими мерами укреплять дисциплину во всей школе. Поэтому я полагаю, что предложения директора и старшего преподавателя, которые мы здесь слышали, являются вполне уместными и касаются самой сути дела; я целиком и полностью с ними согласен и прошу, чтобы меры наказания были бы как можно мягче.
В речи Нода были только слова, а смысла не было; к тому же из-за книжных выражений, которыми он все время сыпал, вообще ничего нельзя было понять. Единственное, что я уловил из его выступления, – это что он «целиком и полностью согласен».
Что говорил Нода, я не понял, но почему-то ужасно разозлился и встал, так и не составив себе никакого плана.
– А я целиком и полностью против… – начал я, и вдруг меня застопорило. Потом я еще добавил: – Такие несуразные меры мне абсолютно не нравятся!… – И тут все присутствующие дружно расхохотались. – Ученики все поголовно виноваты! Их обязательно нужно заставить извиниться, а не то это войдет у них в привычку. Хоть из школы исключайте, им наплевать!… – Еще я сказал: – Что за хамство! Решили, что раз учитель – новичок… – И сел на место.
Тогда Естествознание, сидевшее справа от меня, робко произнесло:
– Виноваты-то ученики виноваты, но слишком строго наказывать их не следует. Это, наверно, вызовет обратную реакцию. Я, в соответствии с тем, что излагал здесь старший преподаватель, тоже за снисхождение.Сидевшая слева от меня Китайская литература в плавных выражениях сообщила, что она тоже – за. История также сказала, что она одного мнения со старшим преподавателем. Проклятые! Почти все они принадлежат к партии «Красной рубашки». И если такая компания будет верховодить в школе, то остается только махнуть на все рукой. Я решил, что одно из двух: или ученики вынуждены будут извиниться передо мной, или я уйду из школы; и если «Красная рубашка» одержит верх, то я немедленно иду домой укладывать вещи.
Во всяком случае, одолеть эту шайку своим красноречием мне явно не удалось!
Проситься к ним в компанию – это уж слуга покорный! А когда меня в этой школе не будет, не все ли мне равно, что тут случится? Скажи еще что-нибудь – они, конечно, опять захохочут. Нет уж, хватит с меня! И я сидел с видом полного безразличия ко всему происходившему.
В это время «Дикообраз», который до сих пор молча слушал, решительно поднялся с места. Негодяй! Тоже, поди, будет выражать свою солидарность с «Красной рубашкой»! Ну и пусть себе говорит сколько угодно, с ним-то я во всяком случае разругался.
«Дикообраз» заговорил голосом, от которого, казалось, задрожали оконные стекла:
– Что касается меня, то я совершенно не согласен с мнением старшего преподавателя и прочих выступавших. Инцидент, о котором идет речь, с какой точки зрения па него ни смотри, состоит в том, что пятьдесят школьников из общежития, издеваясь над новым учителем, хотели сделать его посмешищем; ничего другого в их поступках усмотреть невозможно. Причину этого старший преподаватель хочет, как мне кажется, отнести за счет личных качеств данного учителя! Простите, но я думаю, что он, наверно, просто обмолвился. Этот учитель был назначен на ночное дежурство вскоре после его приезда, и с того момента, как он впервые соприкоснулся со школьниками, прошло менее двадцати дней. За этот короткий двадцатидневный срок ученики не имели возможности оценить его как образованного человека.
Если бы имелись существенные причины для насмешек и учитель принимал бы эти насмешки, тогда, может быть, нашлись бы еще основания для более снисходитель-ного отношения к поведению учеников, но прощать таких легкомысленных школьников, которые просто издеваются над новым учителем, – это, я полагаю, подрывает авторитет школы. Я считаю, что педагогический дух заключается не только в том, чтобы обучать школьников наукам, но и в том, чтобы прививать им благородные, честные, добрые стремления и в то же время изживать у них дурные наклонности. Если и сегодня говорят о полумерах, опасаясь обратной реакции и усиления беспорядков, то вообще неизвестно – удастся ли когда-нибудь исправить эти вредные привычки. А ведь мы все работаем в школе именно для того, чтобы искоренять подобные привычки у наших учеников. Если же упускать это обстоятельство из виду, то, по-моему, лучше с самого начала не идти в учителя.
Так вот, я считаю, что всех школьников из общежития нужно строго наказать и, кроме того, заставить их публично принести свои извинения в присутствии учителя, по отношению к которому они так вели себя. Вот что я понимаю как надлежащие меры! – Этими словами он закончил свое выступление и шумно опустился на прежнее место.
Все молчали. «Красная рубашка» снова принялся протирать свою трубку. А я почему-то очень обрадовался. Получилось так, что все, что я хотел сказать, все полностью за меня высказал «Дикообраз»! Я такой бесхитростный человек, что сразу же начисто позабыл о недавней ссоре и с искренне благодарным лицом обернулся к «Дикообразу», но «Дикообраз» сделал вид, будто ничего не замечает. Немного погодя он снова поднялся.
– Да, я забыл тут сказать. В тот вечер дежурный преподаватель ушел с дежурства и отправился, кажется, на горячие источники. Это недопустимо. Коль скоро человек принял на себя обязанность присматривать за школьным помещением, то воспользоваться тем, что его некому упрекнуть, и уйти принимать ванну – это серьезный проступок. Школьники школьниками, а по поводу этого случая, я надеюсь, директор особо укажет лицу, на котором лежала ответственность за помещение школы.
Странный тип! Только что, казалось, похвалил, и тут же сразу выставляет напоказ твою оплошность! Конечно, я пошел на источники без всякого умысла, – просто язнал, что прежние дежурные уходили, и думал, что здесь это в порядке вещей. Но теперь, когда меня так отчитали, я понял, что и в самом деле виноват. Ничего не скажешь – получил по заслугам! И я еще раз встал и сказал:
– Это верно, я во время дежурства уходил на горячие источники. Это очень нехорошо. Извините! – и снова сел.
Все снова расхохотались. Что ни скажу – они все равно смеются. Ну и люди! А вы-то сами могли бы так решительно при всех признать свою вину? Нет, не могли бы! Вот потому, наверно, и смеетесь.
Потом директор школы сказал:
– По всей вероятности, других мнений нет, так что я хорошо все обдумаю и приму меры.
Кстати, расскажу здесь и о результатах этого заседания: школьников из общежития на неделю посадили под домашний арест, и, кроме того, они передо мной извинились. Если бы они не извинились, я хотел тогда же уволиться и вернуться в Токио. Однако все вышло так, как я рассказываю, и из-за этого в конце концов получилась ужасная история.
Но об этом дальше, а в этот момент директор объявил, что заседание продолжается, и сказал:
– Что касается нравов наших учеников, то они должны совершенствоваться под облагораживающим воздействием учителей. И для начала желательно, чтобы учителя по возможности не посещали ресторанов и тому подобных заведений. Впрочем, могут быть и исключения – ну, если устраивается, скажем, обед по случаю чьих-либо проводов; но я прошу не ходить поодиночке в не очень-то первосортные места, например в закусочные, где торгуют гречневой лапшой или рисовыми лепешками…
Едва он это произнес, как все опять засмеялись. Нода, взглянув на «Дикообраза», сказал: «Тэмпура!» – и подмигнул ему, но «Дикообраз» не обратил на него внимания. И поделом!
Голова моя работала плохо, и я не очень-то понял, что говорил «Барсук», но когда он сказал, что учителю средней школы не годится ходить в закусочные с гречневой лапшой и тому подобным, я подумал, что для любителя поесть, вроде меня, это просто немыслимо. Раз так, пусть бы с самого начала выбирали да нанимали себеучителя, который бы не любил гречневую лапшу! А то, ничего не сказав, сперва объявили приказ о зачислении, а потом говорят о том, что лапшу есть нельзя и рисовые лепешки тоже. Это серьезный удар для таких, как я, у кого нет других удовольствий.
В это время снова заговорил «Красная рубашка»:
– Учителя средней школы с давних пор занимают подобающее им место в высших слоях общества, поэтому они не должны стремиться к одним только чувственным наслаждениям. Это в конечном счете оказывает дурное влияние на характер. Однако человек есть человек, и очень трудно жить в провинции, в тесном городишке, где нет никаких развлечений. Следовательно, необходимо найти для себя какие-нибудь возвышенные, интеллектуальные радости – например, ходить на рыбную ловлю, или читать художественную литературу, либо сочинять стихи…
Молчал, молчал – и вдруг его прорвало! Ну, знаете, ежели выезжать в море удить «удобрения», повторять: «Горький – русский писатель», усаживать свою любимую гейшу под сосной да сочинять стихи про то, как «лягушка прыгнула в старый пруд» [30], – если это возвышенные радости, тогда глотать тэмпура и есть рисовые лепешки – тоже возвышенно! Чем поучать других, лучше хоть выстирал бы свою красную рубашку! Я не выдержал и крикнул ему:
– А свидания с Мадонной – это что? Тоже интеллектуальное развлечение?
На этот раз никто не засмеялся, только все удивленно переглянулись. А «Красная рубашка» потупился с удрученным видом. Я им покажу! Они у меня еще узнают!
Единственный, кому я сочувствовал, это был «Тыква». Когда я сказал о Мадонне, бледное лицо его побледнело еще больше.
Глава 7
В тот же вечер я съехал с квартиры. Когда, вернувшись домой, я принялся укладывать свои вещи, хозяйка спросила:
– Разве вам было здесь не совсем удобно? Может быть, вас что-нибудь раздражает, вы скажите, – мы все уладим!
Я очень удивился. Почему это на моем жизненном пути попадаются все вот такие бестолковые люди? Не то уезжай, не то оставайся – не поймешь, что им надо. Совсем с ума посходили. С такими даже ругаться не стоит, это ниже достоинства эдокко. Я привел рикшу и сразу же покинул этот дом.
С квартиры-то я съехал, а вот куда деваться, не знал.
Рикша спросил:
– Куда ехать?
– Ты молчи и поезжай за мной, а я пока соображу, – сказал я и быстро зашагал вперед.
Проще всего было отправиться пока что в гостиницу «Ямасироя», но оттуда все равно пришлось бы уезжать, так что по сути это только лишняя проволочка. Похожу по городу, авось попадется на глаза какой-нибудь дом с вывеской «Пансион» или что-нибудь в этом роде. Куда судьба приведет, там и сниму себе комнату.
Бродя по тихим, уютным кварталам, я попал в конце концов на улицу Кадзиямати. На этой улице располагались дворянские дома, а гостиниц и пансионов не было. Я уже было подумал, что нужно вернуться куда-нибудь в более оживленные кварталы, как вдруг счастливая мысль пришла мне на ум. Я вспомнил, что на этой улице живет дорогой моему сердцу учитель «Тыква». Он был местный уроженец, имел собственный дом, перешедший к нему от его предков, и, конечно, должен был хорошо знать все, что делается по соседству от него. Наверно, он сможет посоветовать мне, где поселиться. К счастью, я однажды заходил к нему, так что примерно представлял себе, куда идти, и мне не пришлось долго разыскивать его дом. «Кажется, здесь», – и, наудачу, подойдя к двери, я спросил:
– Простите, пожалуйста! Можно?…
Из дома вышла пожилая женщина лет пятидесяти, держа в руке старинный светильник. К молодым женщинам я тоже не испытываю неприязни, но когда вижу пожилых, у меня становится как-то очень хорошо на душе. Может быть, это оттого, что я был так привязан к Киё и мне казалось, что ее душа переселяется во всех старух. Эта женщина со вдовьей прической очень походила на самого «Тыкву», видимо это была его матушка. – Ах, заходите, пожалуйста, – сказала она.
– Да мне бы только на минутку, повидать…
Она позвала хозяина дома, и когда тот вышел, я рассказал ему о своих делах и спросил:
– Не знаете, нет ли где-нибудь подходящего жилья для меня?
– Да-а, вам, должно быть, нелегко… – заметил «Тыква»; подумав, он сказал: – У стариков Хагино, здесь рядом, в переулке, найдется, где поселиться. Их всего двое, и они даже как-то обращались ко мне с просьбой: «У нас, мол, есть свободная комната, и чем ей зря пустовать, порекомендовали бы какого-нибудь надежного человека. Мы смогли бы сдать». Не знаю, правда, как сейчас, сдают они или нет… А лучше всего пойдемте-ка вместе да спросим! – И он пошел со мной.
В тот же вечер я поселился у Хагино, сняв у них комнату со столом. Но самое удивительное: едва я выехал от Икагина, как на следующий же день Нода с полным спокойствием занял там мою комнату. Это даже меня поразило. Кажется, кругом одни только прохвосты, и каждый готов надуть другого. Как это отвратительно!
Раз мир так устроен, то пропаду я в конце концов со своей прямолинейностью, если не стану поступать, как все. Выходит, что с ворами и сам воруй, а не то будешь жить впроголодь. Ну, а если честно не проживешь, стоит ли тогда и жить-то?… Эх, чем поступать в училище и зубрить там математику и прочие бесполезные вещи, лучше бы мне на те шестьсот иен открыть молочную лавку. Открыл бы я лавку, тогда и Киё была бы со мной неразлучно и мне не пришлось бы жить в далеких краях н беспокоиться, что там с моей бабушкой! Пока мы были с ней вместе, я этого не замечал, и только когда заехал в эту глушь, понял, какой Киё добрый человек. Женщин с таким хорошим характером редко встретишь, хоть всю Японию обойди! Когда я уезжал, бабушка была нездорова, а что с ней теперь, я не знал. Вот, наверно, обрадовалась, получив письмо, что я ей недавно послал! Однако пора бы и ответу быть, и я уже два-три дня только об этом и думал. Меня это очень травожило, и я часто спрашивал свою хозяйку, иет ли мне письма из Токио. Но она всякий раз с огорченным видом отвечала: «Нет, ничего нету».Здешние хозяева, в отличие от Икагина и его жены, были дворянского происхождения – следовательно, оба были люди благовоспитанные. Правда, старик хозяин по вечерам каким-то диким голосом читал нараспев утаи – тексты из старинных классических пьес, и это было трудно переносить, но зато он не приходил ко мне когда ему вздумается и не говорил: «заварю-ка чайку», как Ика-гин, – и это было очень отрадно. Старушка хозяйка иногда заходила ко мне в комнату и беседовала со мной на разные темы.
– А почему бы вам, знаете, не привезти сюда свою жену и не поселиться с ней вместе? – расспрашивала она.
– Да похож ли я на женатого?… К тому же мне ведь всего двадцать четыре года.
– Ну и что же, в эти годы вам вполне естественно, знаете, иметь жену, – начинала она и приводила с полдюжины различных примеров: такой-то женился в двадцать лет, а у такого-то в двадцать два года уже двое детей… и так далее. Я не знал, что и возразить.
– Так что ж, знаете, – говорил я, подделываясь под ее говор, – и я в свои двадцать четыре года тоже бы женился… Не похлопочете ли вы за меня?
– Правда? – простодушно спрашивала она.
– Истинная правда! Я ужасно хочу жениться!…
– И правильно. Все так, пока молоды. Я смущался и не мог найти, что ответить.
– А я решила, что у вас, господин учитель, уже есть молодая жена. Я ведь все время наблюдаю за вами.
– Вот оно что!… Какой острый глаз! А почему же вы стали наблюдать?
– Почему? А потому, что вы все спрашиваете: «Нет ли письма из Токио? Нет ли письма?» – и каждый день с нетерпением ждете писем. Не верно разве?
– Я просто поражен! Удивительная проницательность!
– Верно ведь? Угадала?
– Верно. Пожалуй что угадали!
– Конечно, нынешние женщины не то, что в старое время… тут зевать нельзя, лучше бы присматривать за ними…
– А что?… Вы думаете, моя жена заведет себе в Токио любовника?
– Нет, разумеется, ваша жена верна вам, но все-таки… – Уф, отлегло от сердца! Но тогда чего же за ней присматривать?
– Ваша верна, ваша-то верна, но…
– Но у кого-то не верна, да?
– Да почти что у всех здесь! Вы, господин учитель, знаете дочь этого Тояма?
– Нет, не знаю.
– Ах, еще не знаете? А она здесь первая красавица. Она, можно сказать, чересчур красива! И учителя из школы все называют ее «Мадонна, Мадонна»… Еще не слыхали?
– Гм… Мадонна? А. я-то думал, что это прозвище гейши!
– Нет, что вы! Мадонна – это иностранное слово, у иностранцев это, видно, означает «красавица».
– Вот оно что… Удивительно!
– Наверно, учитель рисования ее так прозвал.
– Кто? Нода прозвал?
– Нет, тот учитель, знаете… Ёсикава.
– Так что ж эта женщина, она изменяет?
– Да, пожалуй…
– Видно, много она беспокойства доставляет. Так ведь с давних пор известно, что если женщине дают прозвище, значит она ведет себя не так, как следует. Верно ведь?
– Верно, верно! Были же такие ужасные женщины, как о-Мацу Ведьма или о-Хяку Мегера.
– И эта Мадонна такого же сорта?
– Эта Мадонна?… Видите ли, дело в том, что учитель Кога, который вас к нам сюда рекомендовал, он, знаете, с ней помолвлен…
– Ну и чудеса! Этот «Тыква»?… Вот не думал, что он такой покоритель женских сердец! Верно, что нельзя судить о человеке по его наружности. Надо быть осторожнее!
– А в прошлом году скончался его отец. До тех пор у них и деньги были и банковские акции имелись, поэтому все шло хорошо, но потом, уж почему, не знаю, но только все пошло вкривь и вкось. Короче говоря, Кога-сан [31]слишком хороший человек, потому его и обманули. Свадьбу под каким-то предлогом отложили, а тут какраз появился этот старший преподаватель, и очень захотелось ему, говорят, отбить невесту.
– Как? Это – «Красная рубашка»? Ах мерзавец! Так я и думал, что неспроста он эту рубашку носит! Ну и дальше что?
– Кога повел переговоры через третье лицо, но Тояма все оттягивал, так как он многим был обязан Кога, и, не зная, что ответить, говорил только: «О, конечно… я хорошенько подумаю…» Тем временем «Красная рубашка» через кого-то познакомился с Тояма и, уже как знакомый, стал ходить к нему в дом и в конце концов, знаете, сблизился с его дочерью. «Красная рубашка» – это «Красная рубашка», а девица – это девица, – словом, все о них говорят плохое. Сначала она дала согласие выйти замуж за Кога, а тут явился этот кандидат словесности, и она уже меняет Кога на него! А теперь-то, знаете, это уж непростительно… (Как по-вашему?
– Конечно, непростительно! Ни теперь, ни завтра, ни послезавтра – да этого никогда простить нельзя!
– Потому-то и жалко Кога. Его товарищ, Хотта, решил пойти к старшему преподавателю и поговорить с ним по душам; но когда он пришел, тот ему заявил: «Я не намерен становиться между людьми, которые связаны помолвкой. Если помолвка будет расторгнута, тогда пожалуй… Но пока я ведь только поддерживаю знакомство с домом Тояма. В чем же я виноват перед Кога? В том, что я знаком с семейством Тояма?» Вот как он заявил! И Хотта пришлось вернуться ни с чем. Ходят слухи, что они с тех пор не ладят между собой.
– Как вы хорошо все знаете! И откуда вам известны все эти подробности? Я прямо восхищен!…
– Да тут такая теснота, здесь все кругом известно. Беда, когда слишком хорошо все знают! В таком
случае, она, вероятно, знает и о моей истории с тэмпура и с рисовыми лепешками. Беспокойное здесь место! Однако благодаря ей я узнал, кто такая Мадонна, узнал и о взаимоотношениях между «Дикообразом» и «Красной рубашкой», – и это мне многое объяснило. Только вот что плохо: неясно, кто из них негодяй! Такому простаку, как я, пока ему не объяснят, самому не разобраться – что черное, а что белое; я и не знал, кого же из них мне держаться? – Скажите, вот «Дикообраз» и «Красная рубашка», кто из них двоих лучше?
– Какой дикообраз?…
– «Дикообраз» – это Хотта.
– Ах, вот что… Ну, если говорить, кто из них сильнее, то Хотта, видно, посильней будет; но, с другой стороны, «Красная рубашка» – кандидат словесности и человек способный… Теперь, если разбирать, кто симпатичней, то симпатичнее тоже «Красная рубашка». А вот школьники больше любят Хотта…
– Так в конце-то концов, кто ж из них лучше?…
– А в конце концов – кто больше жалованья получает, тот, наверно, и лучше!
При таком ответе дальше расспрашивать было не к чему.
Спустя два-три дня, когда я пришел из школы, вдруг, с сияющим лицом, явилась хозяйка.
– Вот оно, долгожданное! Наконец-то прибыло! – Это она принесла мне письмо. – Ну, читайте себе в удовольствие, – прибавила она и вышла.
Взяв письмо, я сразу увидел, что оно от Киё. Посмотрев наклейки, которые были на конверте, я понял, что из гостиницы «Ямасироя» письмо переслали к Икагину, а от Икагина переправили к Хагнио. При этом в «Ямасироя» оно пролежало с неделю, – раз гостиница, так хотят, чтоб хоть письма у них гостили подольше! Я вскрыл конверт и увидел, что письмо очень длинное.
«Я, как получила письмо от мальчугана, думала, что сразу же и ответ напишу, но вот беда – простудилась и неделю пролежала в постели; вот теперь только и смогла, ты уж меня прости. К тому же я, не то что теперешние девицы, читать и писать не очень-то умею, даже такими каракулями и то с большим трудом пишу. Хотела попросить племянника написать, а потом – нет, думаю, сама постараюсь, а то мне перед мальчуганом неловко будет, если я не сама ему напишу. Сначала нарочно написала черновик, а потом начисто переписала. Переписала-то я за два дня, а над самим письмом четыре дня просидела. Может, трудно тебе будет читать – неразборчиво, но только я изо всех сил старалась, и ты, пожалуйста, дочитай до конца».
Это вступление было так написано, что и в самом деле разобрать было трудно. Не только иероглифы кривые,это бы еще ничего, – Киё писала больше хираганой [32], и, хоть знаки препинания были расставлены, пришлось изрядно поломать голову, чтобы разобрать, где кончается одно слово и где начинается другое. При моем нетерпеливом характере, если бы мне кто-нибудь дал пять иен и попросил: «Прочти-ка вот это длинное неразборчивое письмо», я бы отказался, но тут я очень терпеливо прочитал все с начала до конца. Я прочитал, это верно, но потратил столько усилий на само чтение, что никак не мог уловить смысла, и пришлось перечитывать снова. В комнате стемнело, и стало еще хуже видно. Наконец, я вышел на веранду и, усевшись там, стал внимательно рассматривать письмо. Налетел осенний ветерок, пошевелил листья на банановом дереве, обвеял меня и потянул письмо за собой в сад. Последний листок бумаги зашелестел у меня в руках, – казалось, выпусти его, и он улетит вон туда, к плетню. Меня это нервировало.
«Мальчуган по натуре прямой, но только слишком вспыльчивый, и это меня беспокоит, – писала Киё.«- Надавал разных прозвищ, – смотри, восстановишь людей против себя, не нужно так делать. Уж если даешь прозвища, то об этом можно только Киё написать. Говорят, в провинции люди плохие, – будь поосторожней, не попади в беду. Погода тоже там непостоянная, не то, что в Токио, – смотри, не простудись, когда спишь. Письмо твое, мальчуган, слишком коротенькое, не понять мне, как там твои дела, уж в следующий раз напиши мне подлиннее. Что в гостинице дал пять иен на чай – это хорошо, но не будет ли тебе потом трудно? В провинции ведь можно полагаться только на деньги, поэтому постарайся быть побережливее. С деньгами не пропадешь. Наверно, тебе не хватает на карманные расходы, вот я и посылаю переводом десять иен. А те пятьдесят иен, что ты мне дал, я думаю, пригодятся на то время, когда мальчуган вернется в Токио и будет обзаводиться своим домом, поэтому я снесла их на почту на хранение. Правда, пришлось взять оттуда эти десять иен, но сорок там еще осталось».
– Разве вам было здесь не совсем удобно? Может быть, вас что-нибудь раздражает, вы скажите, – мы все уладим!
Я очень удивился. Почему это на моем жизненном пути попадаются все вот такие бестолковые люди? Не то уезжай, не то оставайся – не поймешь, что им надо. Совсем с ума посходили. С такими даже ругаться не стоит, это ниже достоинства эдокко. Я привел рикшу и сразу же покинул этот дом.
С квартиры-то я съехал, а вот куда деваться, не знал.
Рикша спросил:
– Куда ехать?
– Ты молчи и поезжай за мной, а я пока соображу, – сказал я и быстро зашагал вперед.
Проще всего было отправиться пока что в гостиницу «Ямасироя», но оттуда все равно пришлось бы уезжать, так что по сути это только лишняя проволочка. Похожу по городу, авось попадется на глаза какой-нибудь дом с вывеской «Пансион» или что-нибудь в этом роде. Куда судьба приведет, там и сниму себе комнату.
Бродя по тихим, уютным кварталам, я попал в конце концов на улицу Кадзиямати. На этой улице располагались дворянские дома, а гостиниц и пансионов не было. Я уже было подумал, что нужно вернуться куда-нибудь в более оживленные кварталы, как вдруг счастливая мысль пришла мне на ум. Я вспомнил, что на этой улице живет дорогой моему сердцу учитель «Тыква». Он был местный уроженец, имел собственный дом, перешедший к нему от его предков, и, конечно, должен был хорошо знать все, что делается по соседству от него. Наверно, он сможет посоветовать мне, где поселиться. К счастью, я однажды заходил к нему, так что примерно представлял себе, куда идти, и мне не пришлось долго разыскивать его дом. «Кажется, здесь», – и, наудачу, подойдя к двери, я спросил:
– Простите, пожалуйста! Можно?…
Из дома вышла пожилая женщина лет пятидесяти, держа в руке старинный светильник. К молодым женщинам я тоже не испытываю неприязни, но когда вижу пожилых, у меня становится как-то очень хорошо на душе. Может быть, это оттого, что я был так привязан к Киё и мне казалось, что ее душа переселяется во всех старух. Эта женщина со вдовьей прической очень походила на самого «Тыкву», видимо это была его матушка. – Ах, заходите, пожалуйста, – сказала она.
– Да мне бы только на минутку, повидать…
Она позвала хозяина дома, и когда тот вышел, я рассказал ему о своих делах и спросил:
– Не знаете, нет ли где-нибудь подходящего жилья для меня?
– Да-а, вам, должно быть, нелегко… – заметил «Тыква»; подумав, он сказал: – У стариков Хагино, здесь рядом, в переулке, найдется, где поселиться. Их всего двое, и они даже как-то обращались ко мне с просьбой: «У нас, мол, есть свободная комната, и чем ей зря пустовать, порекомендовали бы какого-нибудь надежного человека. Мы смогли бы сдать». Не знаю, правда, как сейчас, сдают они или нет… А лучше всего пойдемте-ка вместе да спросим! – И он пошел со мной.
В тот же вечер я поселился у Хагино, сняв у них комнату со столом. Но самое удивительное: едва я выехал от Икагина, как на следующий же день Нода с полным спокойствием занял там мою комнату. Это даже меня поразило. Кажется, кругом одни только прохвосты, и каждый готов надуть другого. Как это отвратительно!
Раз мир так устроен, то пропаду я в конце концов со своей прямолинейностью, если не стану поступать, как все. Выходит, что с ворами и сам воруй, а не то будешь жить впроголодь. Ну, а если честно не проживешь, стоит ли тогда и жить-то?… Эх, чем поступать в училище и зубрить там математику и прочие бесполезные вещи, лучше бы мне на те шестьсот иен открыть молочную лавку. Открыл бы я лавку, тогда и Киё была бы со мной неразлучно и мне не пришлось бы жить в далеких краях н беспокоиться, что там с моей бабушкой! Пока мы были с ней вместе, я этого не замечал, и только когда заехал в эту глушь, понял, какой Киё добрый человек. Женщин с таким хорошим характером редко встретишь, хоть всю Японию обойди! Когда я уезжал, бабушка была нездорова, а что с ней теперь, я не знал. Вот, наверно, обрадовалась, получив письмо, что я ей недавно послал! Однако пора бы и ответу быть, и я уже два-три дня только об этом и думал. Меня это очень травожило, и я часто спрашивал свою хозяйку, иет ли мне письма из Токио. Но она всякий раз с огорченным видом отвечала: «Нет, ничего нету».Здешние хозяева, в отличие от Икагина и его жены, были дворянского происхождения – следовательно, оба были люди благовоспитанные. Правда, старик хозяин по вечерам каким-то диким голосом читал нараспев утаи – тексты из старинных классических пьес, и это было трудно переносить, но зато он не приходил ко мне когда ему вздумается и не говорил: «заварю-ка чайку», как Ика-гин, – и это было очень отрадно. Старушка хозяйка иногда заходила ко мне в комнату и беседовала со мной на разные темы.
– А почему бы вам, знаете, не привезти сюда свою жену и не поселиться с ней вместе? – расспрашивала она.
– Да похож ли я на женатого?… К тому же мне ведь всего двадцать четыре года.
– Ну и что же, в эти годы вам вполне естественно, знаете, иметь жену, – начинала она и приводила с полдюжины различных примеров: такой-то женился в двадцать лет, а у такого-то в двадцать два года уже двое детей… и так далее. Я не знал, что и возразить.
– Так что ж, знаете, – говорил я, подделываясь под ее говор, – и я в свои двадцать четыре года тоже бы женился… Не похлопочете ли вы за меня?
– Правда? – простодушно спрашивала она.
– Истинная правда! Я ужасно хочу жениться!…
– И правильно. Все так, пока молоды. Я смущался и не мог найти, что ответить.
– А я решила, что у вас, господин учитель, уже есть молодая жена. Я ведь все время наблюдаю за вами.
– Вот оно что!… Какой острый глаз! А почему же вы стали наблюдать?
– Почему? А потому, что вы все спрашиваете: «Нет ли письма из Токио? Нет ли письма?» – и каждый день с нетерпением ждете писем. Не верно разве?
– Я просто поражен! Удивительная проницательность!
– Верно ведь? Угадала?
– Верно. Пожалуй что угадали!
– Конечно, нынешние женщины не то, что в старое время… тут зевать нельзя, лучше бы присматривать за ними…
– А что?… Вы думаете, моя жена заведет себе в Токио любовника?
– Нет, разумеется, ваша жена верна вам, но все-таки… – Уф, отлегло от сердца! Но тогда чего же за ней присматривать?
– Ваша верна, ваша-то верна, но…
– Но у кого-то не верна, да?
– Да почти что у всех здесь! Вы, господин учитель, знаете дочь этого Тояма?
– Нет, не знаю.
– Ах, еще не знаете? А она здесь первая красавица. Она, можно сказать, чересчур красива! И учителя из школы все называют ее «Мадонна, Мадонна»… Еще не слыхали?
– Гм… Мадонна? А. я-то думал, что это прозвище гейши!
– Нет, что вы! Мадонна – это иностранное слово, у иностранцев это, видно, означает «красавица».
– Вот оно что… Удивительно!
– Наверно, учитель рисования ее так прозвал.
– Кто? Нода прозвал?
– Нет, тот учитель, знаете… Ёсикава.
– Так что ж эта женщина, она изменяет?
– Да, пожалуй…
– Видно, много она беспокойства доставляет. Так ведь с давних пор известно, что если женщине дают прозвище, значит она ведет себя не так, как следует. Верно ведь?
– Верно, верно! Были же такие ужасные женщины, как о-Мацу Ведьма или о-Хяку Мегера.
– И эта Мадонна такого же сорта?
– Эта Мадонна?… Видите ли, дело в том, что учитель Кога, который вас к нам сюда рекомендовал, он, знаете, с ней помолвлен…
– Ну и чудеса! Этот «Тыква»?… Вот не думал, что он такой покоритель женских сердец! Верно, что нельзя судить о человеке по его наружности. Надо быть осторожнее!
– А в прошлом году скончался его отец. До тех пор у них и деньги были и банковские акции имелись, поэтому все шло хорошо, но потом, уж почему, не знаю, но только все пошло вкривь и вкось. Короче говоря, Кога-сан [31]слишком хороший человек, потому его и обманули. Свадьбу под каким-то предлогом отложили, а тут какраз появился этот старший преподаватель, и очень захотелось ему, говорят, отбить невесту.
– Как? Это – «Красная рубашка»? Ах мерзавец! Так я и думал, что неспроста он эту рубашку носит! Ну и дальше что?
– Кога повел переговоры через третье лицо, но Тояма все оттягивал, так как он многим был обязан Кога, и, не зная, что ответить, говорил только: «О, конечно… я хорошенько подумаю…» Тем временем «Красная рубашка» через кого-то познакомился с Тояма и, уже как знакомый, стал ходить к нему в дом и в конце концов, знаете, сблизился с его дочерью. «Красная рубашка» – это «Красная рубашка», а девица – это девица, – словом, все о них говорят плохое. Сначала она дала согласие выйти замуж за Кога, а тут явился этот кандидат словесности, и она уже меняет Кога на него! А теперь-то, знаете, это уж непростительно… (Как по-вашему?
– Конечно, непростительно! Ни теперь, ни завтра, ни послезавтра – да этого никогда простить нельзя!
– Потому-то и жалко Кога. Его товарищ, Хотта, решил пойти к старшему преподавателю и поговорить с ним по душам; но когда он пришел, тот ему заявил: «Я не намерен становиться между людьми, которые связаны помолвкой. Если помолвка будет расторгнута, тогда пожалуй… Но пока я ведь только поддерживаю знакомство с домом Тояма. В чем же я виноват перед Кога? В том, что я знаком с семейством Тояма?» Вот как он заявил! И Хотта пришлось вернуться ни с чем. Ходят слухи, что они с тех пор не ладят между собой.
– Как вы хорошо все знаете! И откуда вам известны все эти подробности? Я прямо восхищен!…
– Да тут такая теснота, здесь все кругом известно. Беда, когда слишком хорошо все знают! В таком
случае, она, вероятно, знает и о моей истории с тэмпура и с рисовыми лепешками. Беспокойное здесь место! Однако благодаря ей я узнал, кто такая Мадонна, узнал и о взаимоотношениях между «Дикообразом» и «Красной рубашкой», – и это мне многое объяснило. Только вот что плохо: неясно, кто из них негодяй! Такому простаку, как я, пока ему не объяснят, самому не разобраться – что черное, а что белое; я и не знал, кого же из них мне держаться? – Скажите, вот «Дикообраз» и «Красная рубашка», кто из них двоих лучше?
– Какой дикообраз?…
– «Дикообраз» – это Хотта.
– Ах, вот что… Ну, если говорить, кто из них сильнее, то Хотта, видно, посильней будет; но, с другой стороны, «Красная рубашка» – кандидат словесности и человек способный… Теперь, если разбирать, кто симпатичней, то симпатичнее тоже «Красная рубашка». А вот школьники больше любят Хотта…
– Так в конце-то концов, кто ж из них лучше?…
– А в конце концов – кто больше жалованья получает, тот, наверно, и лучше!
При таком ответе дальше расспрашивать было не к чему.
Спустя два-три дня, когда я пришел из школы, вдруг, с сияющим лицом, явилась хозяйка.
– Вот оно, долгожданное! Наконец-то прибыло! – Это она принесла мне письмо. – Ну, читайте себе в удовольствие, – прибавила она и вышла.
Взяв письмо, я сразу увидел, что оно от Киё. Посмотрев наклейки, которые были на конверте, я понял, что из гостиницы «Ямасироя» письмо переслали к Икагину, а от Икагина переправили к Хагнио. При этом в «Ямасироя» оно пролежало с неделю, – раз гостиница, так хотят, чтоб хоть письма у них гостили подольше! Я вскрыл конверт и увидел, что письмо очень длинное.
«Я, как получила письмо от мальчугана, думала, что сразу же и ответ напишу, но вот беда – простудилась и неделю пролежала в постели; вот теперь только и смогла, ты уж меня прости. К тому же я, не то что теперешние девицы, читать и писать не очень-то умею, даже такими каракулями и то с большим трудом пишу. Хотела попросить племянника написать, а потом – нет, думаю, сама постараюсь, а то мне перед мальчуганом неловко будет, если я не сама ему напишу. Сначала нарочно написала черновик, а потом начисто переписала. Переписала-то я за два дня, а над самим письмом четыре дня просидела. Может, трудно тебе будет читать – неразборчиво, но только я изо всех сил старалась, и ты, пожалуйста, дочитай до конца».
Это вступление было так написано, что и в самом деле разобрать было трудно. Не только иероглифы кривые,это бы еще ничего, – Киё писала больше хираганой [32], и, хоть знаки препинания были расставлены, пришлось изрядно поломать голову, чтобы разобрать, где кончается одно слово и где начинается другое. При моем нетерпеливом характере, если бы мне кто-нибудь дал пять иен и попросил: «Прочти-ка вот это длинное неразборчивое письмо», я бы отказался, но тут я очень терпеливо прочитал все с начала до конца. Я прочитал, это верно, но потратил столько усилий на само чтение, что никак не мог уловить смысла, и пришлось перечитывать снова. В комнате стемнело, и стало еще хуже видно. Наконец, я вышел на веранду и, усевшись там, стал внимательно рассматривать письмо. Налетел осенний ветерок, пошевелил листья на банановом дереве, обвеял меня и потянул письмо за собой в сад. Последний листок бумаги зашелестел у меня в руках, – казалось, выпусти его, и он улетит вон туда, к плетню. Меня это нервировало.
«Мальчуган по натуре прямой, но только слишком вспыльчивый, и это меня беспокоит, – писала Киё.«- Надавал разных прозвищ, – смотри, восстановишь людей против себя, не нужно так делать. Уж если даешь прозвища, то об этом можно только Киё написать. Говорят, в провинции люди плохие, – будь поосторожней, не попади в беду. Погода тоже там непостоянная, не то, что в Токио, – смотри, не простудись, когда спишь. Письмо твое, мальчуган, слишком коротенькое, не понять мне, как там твои дела, уж в следующий раз напиши мне подлиннее. Что в гостинице дал пять иен на чай – это хорошо, но не будет ли тебе потом трудно? В провинции ведь можно полагаться только на деньги, поэтому постарайся быть побережливее. С деньгами не пропадешь. Наверно, тебе не хватает на карманные расходы, вот я и посылаю переводом десять иен. А те пятьдесят иен, что ты мне дал, я думаю, пригодятся на то время, когда мальчуган вернется в Токио и будет обзаводиться своим домом, поэтому я снесла их на почту на хранение. Правда, пришлось взять оттуда эти десять иен, но сорок там еще осталось».