Нагибин Юрий. Ненаписанный рассказ Сомерсета Моэма

этих наук - наберется с десяток имен, которые Дна слуху у обывателей, но из
археологов знают одного Шлимана, для этого ему понадобилось открыть
местонахождение Трои.
Джонс ковырялся в пересохшей земле африканских пустынь, за его
убийственно медленным продвижением к глубоко захороненным тайнам с волнением
следил чудак японец, ковырявшийся на острове Пасхи, другой дурак -
швейцарец, убивавший жизнь где-то на Юкатане, и еще несколько прекрасных
безумцев, но ни один лондонец, ныряющий по утрам в подземку или штурмующий
переполненный автобус, не подозревал о существовании ученого мужа Джонса,
носившего, кстати сказать, довольно звучное старинное имя, но по меньшей
мере один на тысячу слышал о зловредном Капитане, малюющем море и прибрежные
виды. Правда, в узком, ото всех отгороженном мирке Джонс одерживал
многочисленные победы: он рано стал доктором, затем членом Королевской
академии, президентом археологического общества, почетным членом старейших
европейских академий, был награжден несколькими золотыми медалями. Он издал
много толстых умных книг, но все это происходило словно в иной системе
координат, посторонней сфере обычного человеческого существования.
Джонс отнюдь не мучился своей безвестностью, он любил науку за нее
самое. Награды и поощрения его удивляли: смешно и странно было бы получить
медаль или звание за то, что ты дышишь, ешь, пьешь, чистишь зубы, бреешься,
ходишь в туалет. Возня с черепками, костями и прочим мусором, пролежавшим в
земле тысячелетия, была его естественным состоянием, как и любовь к жене,
сыну, интерес к искусству. Да, при всей своей захвачеиности наукой Джонс не
принадлежал к зашоренным фанатикам, он видел во все стороны, он был отзывчив
и знал много ненужного: органную музыку добаховского периода, наизусть всего
Йитса и огромные куски непроворотной прозы Марселя Пруста; следил он за
современной литературой, посещал выставки и не ленился съездить в другой
город на премьеру шекспировского спектакля. И что вовсе неожиданно для
такого серьезного и занятого человека - мастерски играл в теннис. Джонс
утверждал, что в Оксфорде проводил куда больше времени на травяных и
грунтовых кортах, нежели в библиотеке. Наверное, это не так, просто он был
от природы силен и ловок. Спортивная закалка помогала ему в экспедициях, и
он тщательно следил за своей формой.
Счастливчик Джонс! Ко всем прочим достоинствам природа наградила его
привлекательной и оригинальной внешностью. Будучи чистокровным англичанином,
хотя нет ничего более зыбкого, ненадежного, чем чистота крови, ибо как за
ней уследишь? - он являл собой полное отрицание англосаксонского типа.
Многие думали, что его просторное лицо покрывает вечный африканский загар,
нет, он был смуглым от рождения, а смуглота отливала кирпично-красным, что
еще усиливало его сходство с индейцем: крупный нос с горбинкой, белые острые
клыки, удлиненные глаза под тяжелыми веками, широкие крепкие скулы - ни дать
ни взять цивилизованный Чингачгук. Он рано облысел, но ему это шло:
обнажился совершенной формы крупный череп с мощным сводом лба, округлым
затылком и гладким теменем, обтянутый коричневой глянцевитой кожей; черные,
сухие, тщательно зачесанные с висков волосы придавали завершенность
великолепному абрису головы. У него были широкие, чуть покатые плечи,
плотная фигура без унции жира. Для того чтобы создать его внешность, смеясь,
говаривал Джонс, одной из его прабабушек пришлось согрешить с последним из
могикан, на худой конец, с сыном племени навахо, сиу или кроу. Что, кстати,
представлялось возможным, поскольку предки Джонса устанавливали, отстаивали
и утрачивали владычество Британии на всех материках. Среди них имелись
воины, администраторы, миссионеры.
Своеобразная внешность Джонсона являлась его личным достоянием, и
родители, и деды были типичными англосаксами: бледными, высокими, худыми. Не
передались его черты и единственному сыну, которого он любил почти так же,
как свою науку. Мальчик все взял от матери: здоровую матовую бледность кожи,
синие глаза под темными ресницами, золотисто-рыжеватые волосы. Смущали
Джонсона его узенькие плечи и некоторая слабогрудость. Но то был очень
здоровый, выносливый и спортивный мальчик с нежной долгой улыбкой, от
которой у Джонса все замирало внутри. Это была улыбка доброго и
незащищенного человека, это была улыбка матери мальчика, которую безнадежный
однолюб Джонс обречен любить до последнего вздоха. Его радовало, что сын -
весь в мать: черты лица, сложение, краски - все ее. Но каким-то таинственным
образом и он проник генами в столь несхожую с ним плоть. Даже
ненаблюдательному человеку мгновенно становилось очевидным, что хрупкий,
светлый, эльфический подросток - единая кровь с коренастым меднолицым
крепышом. Поворот головы, извиняющаяся улыбка, какой он искупал внезапный
провал в себе посреди общей беседы, наклон головы к плечу, когда что-то в
окружающем соглашалось стать милым, трогательным, интонации доверия, даже
резкое отклонение корпуса при теннисной подаче - все было отцовским. Как и
рыцарственное отношение к матери.
Эта милая, красивая женщина жила в атмосфере неустанного поклонения. И
большой и маленький мужчина вели себя так, словно она фарфоровая хрупкость,
которую надо непрестанно оберегать. Они выскакивали при ее появлении,
угадывали каждое ее желание, окутывали сетью заботливых жестов, словно
незримым покрывалом; за семейными трапезами превосходили друг друга в
церемонной предупредительности. Так на сцене "делают" королев
актеры-придворные, сыграть собственное величие невозможно. Но Мери Джонс
вовсе не привлекал трон, ей хотелось бы поменьше почтительности, поменьше
ухаживаний, поменьше опеки и побольше семейной простоты, непосредственности,
товарищества с самыми близкими людьми, даже небрежности, несогласия, спора -
во всем этом больше теплоты, нежели в чопорном обожании. Нельзя быть всегда
при параде. Когда кто-то из них недомогал, она почти радовалась, рыцари хоть
на время расставались с доспехами и она могла помочь их недужащей плоти,
могла быть полезной родным людям.
В остальной жизни ее доброта не находила себе применения. А доброта
была единственным даром этой милой, мягкой, скромной, созданной для котурн
женщины. Она принадлежала к средним классам, удобно чувствовала себя в роли
учительницы начальной школы, где ее доброта, жалость к малым и слабым, не
знающее срывов терпение находили широкое поле для применения. Случайно на
нее наткнулся Джонс, влюбился с первого взгляда и сделал предложение. Он ей
тоже нравился, и, не имея сколь-нибудь отчетливого представления о его
характере, занятиях и жизненном положении, она дала согласие. Стремительно
взлетев по социальной лестнице, она вначале озадачилась, смутилась, но
постепенно и без особого труда свыклась с новизной: быть спутницей
многообещающего ученого, хозяйкой большого дома оказалось куда приятнее, чем
бедной училкой. Ее очень женственная, а стало быть, пластичная натура легко
приспосабливалась к любым обстоятельствам, формам быта и отношениям. Первая
очарованность необыкновенным, чуть загадочным человеком с красной, как у
индейца, кожей перешла в спокойную, преданную любовь.
У Мери были чудесные глубокие темно-синие глаза, но ещй заметнее на
красивом лице был яркий, свежий рот. Его часто сминала непроизвольная
гримаска жалости, сострадания. Ее добрая душа все время получала неслышимые
другим сигналы бедствия из окружающего. Если верить ее сминающимся печалью и
тайным страхом губам, мир гибельно бедовал, все наполняющее его своим
дыханием - от человека до дерева или цветка - взывало к спасению. Джонс
чувствовал разрывающую родное сердце доброту и томился невозможностью
доказать, что не надо так тратиться: люди в подавляющем большинстве не
заслуживают да и не хотят жалости, животные обречены, а неодушевленная
материя сама разберется с "венцом творения", которого сотворила для своего
познания и уберет в должный срок. Его попытки что-либо объяснить ни к чему
не вели, Мери неспособна была к отвлеченному мышлению. На все мудрые и
мудреные слова она лишь послушно кивала, а губы продолжали сминаться болью.
Муж не давал жалеть себя, а как откликнуться темным сигналам мирового
неблагополучия? Неухоженные дети бедняцкой школы требовали участия и заботы,
а здесь ее окружали выхоленные люди. Джонс правильно решил: единствен- ное
спасение - деньги, он записал Мери в разные благотворительные общества,
выделив из семейного бюджета порядочную сумму в помощь нуждающимся. Пусть
это было совсем не то, к чему стремилась ее душа, все же оно давало
некоторое облегчение.
Джонс и сам был добрым человеком, но в разумных пределах, его доброта
ничем ему не грозила. А жене грозила, и он не поступался тяготящими ее
перенапряженностью и церемонностью быта, чтобы хоть немного подсушить ей
душу. Внешнее поведение влияет на внутреннюю суть человека, и если б миссис
Джонс не сдерживали домашние ритуалы, почти равные религиозным обрядам, путы
неукоснительного порядка и многочисленных обязанностей, ей поглотила бы
бездна чужих мук и горя, разверстая у самых ног. Уплотненный день: домашние
хлопоты, заботы о большом открытом доме, о муже, потом и о сыне, ежевечерние
приемы, посещение театров, музеев, выставок, концертов, заседания
благотворительных комитетов с непременным чаем и с сухим печеньем - служил
противоядием изнуряющей душу доброте.
Рассказ о семье Джонсов носит сугубо локальный характер, историческим
событиям уделяется место, если они имеют прямое отношение к этой маленькой
человеческой ячейке. Первая мировая война такое отношение имела: дала
занятие миссис Джонс и оттянула неминуемое. Корпии, которую нащипала
трудолюбивая Мери, хватило бы еще на одну битву народов. А за мужа она не
успела испугаться: лейтенант Джонс вернулся из Франции с перебитой рукой,
когда англичане еще толком не осознали, что воюют. Кость срослась, и рука
вернула прежнюю подвижность в самом исходе войны.
А дальше пошло все то же, нет, куда хуже: Джонс стал надолго уезжать в
далекие экспедиции. Пока рядом был сын. Мери не чувствовала пустоты, она
слишком любила его и входила - ненавязчиво, тонко - во все детские, потом и
отроческие увлечения. Но когда сын поступил в колледж и уехал в Оксфорд, ей
стало невмоготу. Она ринулась на передний край приложения собственной
благотворительности - в трущобы. Это скрадывало время, но ее преследовало
чувство какой-то скользкой неправды. Похоже, ей попадались профессиональные
бедняки: их нищета была напоказ, благодарность преувеличена, смирение и
праведность отдавали лицемерием и скрытой насмешкой, к тому же от всех
взрослых (старше пятнадцати) несло джином и кукурузным виски, а от
малолетков - пивом. Ей всегда было немного стыдно, а главное, она
подозревала, что ее помощь проходит в стороне от истинной нужды.
Какая-то часть души тратилась на страх за сына и мужа, на ожидание их
приезда. Телефонный звонок из Оксфорда, письмо с яркой африканской маркой
дарили ее счастьем на целый день. Не желая быть счастливой в одиночку, она
приглашала в гости своих старых подруг, таких же, как некогда она сама,
школьных учительниц, а потом долго плакала в постели, не понимая, за что они
так ее ненавидят.
Но когда муж и сын возвращались домой, она тоже не была по-настоящему
счастлива. Их самостоятельность, уверенность в себе и в своих целях,
благородно-покровительственное отношение к ней, слабой женщине, лишало Мери
главной радости - жалеть любимых. Молоко ее нежности и доброты перегорало в
ней, причиняя боль. Джонс понимал это умным сердцем, но бессилен был помочь.
Не мог же он в угоду Мери бросить труд своей жизни и опуститься, как не мог
их великолепный сын искусственно стать "трудным" ребенком, утехой
психоаналитиков. И вот в эту притуманившуюся без чьей-либо вины жизнь семьи
шагнул Капитан во всем своем отрицательном обаянии.
По чести говоря, никакого обаяния, даже отрицательного, не было и в
помине: вздорный, колючий, неудовлетворенный, почти всегда нетрезвый человек
без малейшей культуры чувства и уважения к чему бы то ни было. Ленивый
браконьер с моральным вакуумом. Но для Мери он обладал одним великим
достоинством, перед которым меркли все неудобства его характера. Если мир
пел для нее бесконечную песнь боли, то от Капитана шли волны беззвучного
волчьего воя тоски, злобы и одиночества. Недавняя война усугубила в нем
чувство несостоятельности. Половину войны он переучивался на военного
моряка, вторую половину расхлебывал дело о разбитом в избытке лихости
катере. Очнулся он от кошмара следствия, суда, обжалования, пересмотра,
взыскания, помилования посреди тихих прибрежных вод и остался в них, похоже,
навсегда. Лавры Нельсона безнадежно ускользнули, на лавры Кука плоха надежда
в прозаический век, когда все моря и океаны исплаваны и заплеваны. А
живопись не принесла даже тернового венца, что в искусстве нередко ценнее
лаврового.
Джонсы познакомились с ним на выставке. Его пейзажи понравились Джонсу,
и он объяснил Мери, почему они хороши. Она это поняла, когда ощутила
кричащее с полотен одиночество.
Капитан был на выставке. Их познакомили. Мятый китель, воспаленные
глаза, смрадное дыхание, в котором запах виски боролся с запахом крепкого
табака - Капитан курил в выставочном зале, пуская дым в рукав с обтрепанным
обшлагом, - произвели на Джонсов сильное, хотя и диаметрально
противоположное впечатление. Свежий, опрятный, собранный человек, Джонс
содрогнулся и тут же осудил себя за дешевое чистоплюйство, а миссис Джонс
зажалела Капитана всем своим большим сердцем. Она увидела связь между ним и
его полотнами - при всей несхожести красок живописи и личности, - и это было
залогом правды.
Мучаясь тайной виной перед Капитаном, Джонс пригласил его поужинать.
Капитан пожал плечами, что можно было принять за согласие. К ним
присоединился владелец выставочного зала Смит, давнишний знакомый Джонса. За
столиком Капитан упорно молчал, ничего не ел, зато пил не переставая.
- Зачем вы так много пьете? - наклонившись к нему и коснувшись
грязноватого рукава, спросила миссис Джонс.
- А вам какое дело? - громко ответил моряк.
Он посмотрел на медленно сползающие с его рукава длинные,
просвечивающие розовым пальцы и добавил:
- Чтобы скорее очуметь.
Рот миссис Джонс смялся и не вернул твердых очертаний до конца
томительного застолья.
Разговор не клеился. Капитан жадно курил, скрываясь в клубах вонючего
дыма; обычно говорливый Смит, напуганный его угрюмством, отвечал односложно
и косился на Капитана. Один Джонс упрямо раздувал огонек общения,
мужественно снося неудачи.
- Вы позволите посетить вашу мастерскую?
- У меня нет мастерской, - со странным злорадством отозвался Капитан.
- Вы продаете ваши работы?
- Я-то продаю, но никто не покупает.
- Почему? -осмелился возразить Смит. - Две работы оставил за собой
музей...
- Ладно! - прервал Капитан. - Это никому не интересно.
- Если пейзаж с опрокинутой лодкой еще не продан, я хотел бы его
приобрести, - сказал Джонс.
- Меценатствуете? - едко спросил Капитан.
Виски пошло ему не в то горло, он закашлялся, давясь и хватаясь за
грудь. В атавистическом порыве миссис Джонс вскочила и стала бить его
кулаком по спине. Боже, какая это была костлявая, бедная спина!
Капитан прижал салфетку ко рту, сплюнул в нее и перевел дух.
- Спасибо, - сказал он, с усмешкой глядя на рас красневшуюся от трудов
миссис Джонс. - Для такой томной леди у вас крепкий кулак.
- Я вовсе не томная леди, - сказала миссис Джонс, - с чего вы взяли?
Капитан рассмеялся и отчего-то пришел в хорошее настроение.
- Хотите, приятель, я вам задарма отдам этот пейзаж?
- Нет, - спокойно сказал Джонс. - Если вы действительно хотите оказать
нам любезность, назовите цену и разрешите по закрытии выставки забрать вашу
работу.
- Он скажет, - небрежно кивнул Капитан на Смита. - Я ни черта в этом
деле не смыслю.
- Ваше здоровье! - Джонс поднял бокал.
- Всеобщее процветанье! - отозвался Капитан.
Вечер завершился лучше, чем можно было ожидать.
Смит спросил Капитана, почему тот никогда не пишет большую воду.
- Это что еще за "большая вода"?
- Море. Открытое море. Вы всегда пишете его с видом на берег. Вы
маринист, который пишет берега.
- А море нельзя написать, - тихо, без следа обычной агрессии сказал
Капитан. - Это не удалось Тернеру, ни тем паче всем остальным. И не может
удаться. Знаете ли вы, островитяне, что такое море? - Он разразился
невнятной яростной речью, из которой миссис Джонс не запомнила ни одного
слова, но навсегда поверила, что ей открылась грозная тайна -море. Это было
прекрасно - то, что он говорил и как он говорил. А смолкнув, он улыбнулся
страшной улыбкой, слил в стакан последние капли виски, которое пил не
разбавляя, медленно выцедил и сказал без обычной запальчивости:
- Седьмая степень концентрации. Все! Пошел спать.
- Как он говорил - чудо! - мечтательно сказала миссис Джонс, когда они
вернулись домой.
- Да, - согласился муж. - Хотя я чувствовал лишь силу страсти. Суть от
меня ускользнула.
- Он все-таки необыкновенный человек!..
- Не знаю, какой он человек, но художник интересный. Странно, -
задумчиво добавил Джонс, - почему художественный талант так часто
оплачивается ужасным характером, алкоголизмом или сумасшествием? Что это - в
природе дарования?..
"Тебе легко говорить, - подумала миссис Джонс, и впервые легкое
недоброжелательство к мужу шевельнулось в ней. - Ты всегда, жил на солнечной
стороне жизни". А вслух сказала:
- Он такой несчастный!..
Джонс посмотрел на нее и подавил вздох.
Капитан задержался в Лондоне, и встречи продолжались. Джонс купил
понравившийся ему пейзаж с опрокинутой лодкой и сам повесил в гостиной между
гравюрой Хогарта и этюдом Дерена. Капитан посмотрел и не сказал -
понравилось ли ему соседство. Эта встреча, уже на дому у Джонсов,
происходила в том же ключе: Капитан много пил, не прикасался к еде, жадно,
неаккуратно курил, изредка улыбался жесткой улыбкой, как бы призывавшей
окружающих к осторожности, что было совершенно излишним с Джонсами. Он не
эпатировал их, но и не прорывался больше той сумбурной искренностью, с какой
говорил о море. Оттого, что он не дерзил, Капитан казался (конечно, Мери, а
не ее мужу) еще более несчастным, одиноким, заброшенным, нуждающимся в
дружеском участии, заботе, уходе, оберегании (его мучила застарелая язва),
поддержке, похвалах, поклонении. Капитану не пришлось лишнего жеста сделать,
чтобы разрушить семейное счастье Джонсов. Он был так образцово несчастлив,
что стендалевская кристаллизация творилась в душе миссис Джонс с
умопомрачительной быстротой. Капитан был достаточно проницателен и циничен -
в отличие от Джонса, - чтобы сразу увидеть, какой неожиданный подарок
приготовила ему обычно немилостивая судьба. Но самолюбие отвергало истинную
причину удачи. В сознании Капитана отсутствовали такие понятия, как
неопрятность, дурные манеры, невоспитанность, захудалость, он казался себе
мужчиной хоть куда, во всяком случае, интереснее и привлекательнее
разлюбезного, прилизанного растяпы Джонса.
Капитан с годами изменил мнение и о своей внешности. Экранные красавцы
уже не царили безраздельно, в цену вошли мужчины с характером. Пусть ты не
Аполлон, не Антиной, ты человек, обдутый ветрами, просоленный морскими
брызгами, овеянный романтикой пространств, грубый, прямой, неотесанный
мореход, бродяга, презирающий расслабляющую светскую муть, ты личность, к
тому же большой и странный талант.
Овладев Мери, Капитан осуществил право сильного. Его не смущало, что
Джонс куда больше изнемогал под беспощадным солнцем пустыни, часто без пищи
и воды. чем он просаливался на своих сухогрузах, что Джонс пользовался
непререкаемым научным авторитетом, а он - сомнительной славой
удожника-дилетанта, в котором "что-то есть", что Джонс мог раздавить его,
как клопа, если бы захотел, что никакого мужского подвига в его победе нет,
ибо это поступок Мери, а не его.
Капитан не допускал в бодрствующее сознание и мысли, что он
рассчитывается с Джонсом за его превосходство - материальное, моральное,
мужское, за его безукоризненные манжеты, красивый дом, девонширский замок,
за его гордость сыном - загребным студенческой восьмерки, за его деньги,
манеры, дурацкую доверчивость, идущую от смехотворной веры в первоклассность
всего, чем владеет. Но в пьяной откровенности с собой Капитан торжествовал,
что нанес Джонсу удар, от которого тот уже не оправится, - в сплетении всех
жизненных устоев. Но мы сильно забежали вперед.
Началось же все так. Мери едва дождалась отъезда Джонса. В дни, когда
муж готовится к экспедиции, придирчиво осматривая каждый предмет снаряжения,
каждую банку консервов и соков, плитку сушеного мяса, упаковку с витаминами
и лекарствами, Мери, безразличная к его заботам, чуждая тревоги, думала
только о Капитане, который валяется где-нибудь в дешевом номере захудалой
гостиницы на неприбранной постели, потягивая дрянное виски, губительное для
язвенника, и соря вокруг пеплом. Едва Джонс отбыл, она с удивительной
ловкостью, не вызвав ничьих подозрений, отыскала след Капитана.
Он и впрямь валялся в дешевом номере на смятой постели, курил, роняя
пепел на подушку, но был трезв и потому раздражен. Добрую самаритянку
встретил выговором:
- Надо предупреждать о своем приходе. Я мог быть не один.
- Простите, - смиренно прошептала миссис Джонс. - Я так тревожилась за
вас.
Мери поразило, что Капитан воспринял ее появление как нечто само собой
разумеющееся. Она не знала, насколько хорошо владеют собой бездушные люди.
"Она что - дура или потаскуха? - думал Капитан. - А может, и то и
другое одновременно?"
И он немедленно решил проверить это. Надорванный алкоголем и
безалаберной жизнью организм Капитана лишил его, однако, уверенности в себе.
Но с теми дамами, с какими он обычно имел дело, это ничего не значило. Все
сводилось к тому, что заслужит партнерша - два фунта или оплеуху, - себя
Капитан никогда ни в чем не винил. Здесь же все было иначе.
А миссис Джонс вряд ли знала, когда шла сюда, что, спасая душу
страдальца, ей придется спасать и его тело. Она просто подчинилась
обстоятельствам. В нежной, постоянной, чистой и спокойной близости с мужем,
приносившей ей тихую радость, что ему хорошо с ней, Мери не была страстной
натурой. Это, как ни парадоксально, вероятно, и облегчило ей шаг, который не
просто дается и весьма искушенным в любви женщинам.
И почему-то все физически тягостное, что она испытала, отхлынуло, ей
стало нежно, грустно и окончательно, когда рядом с собой она увидела
маленького, худого, как скелет, гордого Капитана.
То, что близость далась непросто, стало значительным. В сравнении с
Джонсом Капитан предстал человеком с содранной кожей, нервным, трепетным,
истинно художественной натурой. Приговор Джонсу был подписан. Впрочем,
сейчас муж ее мало заботил, как не заботила и вся разом перечеркнутая
прежняя жизнь. Она даже о сыне не подумала, а ведь и с ним теперь будет
по-другому...
Возвращаясь от Капитана, Мери испытывала новое, незнакомое чувство: она
- н е ч т о. Женщина, которая решилась... Решилась бросить в ноги своей
любви (жалость уже вознеслась в сан любви) любящего мужа, единственное дитя,
блестящее положение в обществе, все устои своей среды. Ее непривычное
возвышенное состояние естественно включило в себя простую житейскую заботу,
когда она вспомнила об одной поразившей ее подробности: на Капитане не было
белья. Казалось, само сердце сжалось: "Милый... бедный... дорогой!.." Теперь
она знала, что делать: начинать надо с малого...
Душа ее словно расправилась и заполнила все тело, как рука лайковую
перчатку. Она никогда не знала такой блаженной цельности и совпадения с
самой собой.
Днем Мери позвонила Капитану, получила милостивое разрешение на визит и
явилась с огромным пакетом белья, одежды, разных косметических
принадлежностей. Капитан пришел в такую ярость, что чуть не прибил ее.
- Нечего было связываться со мной! - бушевал он. - Ты думала, я вроде
твоего вылощенного мужа? Плевать я хотел на это тряпье, на эти вонючие
притирки.
Кончилось тем, чем обычно кончаются такие бессмысленные бунты: Капитан
позволил загнать себя под душ и - верх унижения - вымыть с головы до пят.
Когда ему было подано нательное белье, легкие фланелевые брюки и шерстяная
рубашка с большими нагрудными карманами для табака и трубки, он снова
рассвирепел, но уже по другой причине. На кой черт она вводит его в
непредвиденные расходы, он не так богат, чтобы швырять деньги на пижонское
барахло.
- Но это подарок, - пролепетала Мери.
Капитан, в элегантных брюках и кокетливой рубашке, с мокрой маленькой
головой, взвился под потолок. За кого она его принимает? Он что - альфонс,
жиголо, сутенер? Он кинулся к старому комоду, долго рылся там, потом швырнул
деньги.
- Это много...
- Остальное пропьем, - безмятежно сказал Капитан.
Он поднял весь шум, боясь не расплатиться. В чем, в чем, а в деньгах он
был крайне щепетилен. Ему часто приходилось туго, но никогда он не позволил