Нагибин Юрий. Ненаписанный рассказ Сомерсета Моэма

---------------------------------------------------------------
Избранное в 3-х тт.
издательство "Аграф", 1996
OCR: Inka
---------------------------------------------------------------

Когда мы встретились, он уже подвел итоги и зачехлил стило. С
подведением итогов явно поторопился, сделав это четверть века назад, видимо,
не допускал, что Господь пошлет библейское долголетие худому, слабогрудому,
много болевшему человеку. Стило еще долго служило ему верой и правдой. Его
быстрый бег по бумаге навсегда остался дрожанием в правой кисти. "Это не
"Паркинсон", -сказал Сомерсет Моэм, заметив, что я смотрю на его руку. -
Профессиональная болезнь. Расплата за прилежание".
Сказав фразу-другую, Моэм плотно сжимал запавший рот и ждал реакции
собеседника: отзыв был ему необходим, как автомату монета. Иначе - немота.
Но так продолжалось, пока он не сел на своего конька. Тут сразу
обнаружилось, что по натуре он рассказчик, а не собеседник, мастер монолога,
а не диалога. Но сейчас для "автомата" срочно нужна была "монета". Я тщетно
шарил в карманах памяти. Лев Толстой "выдавал" порой больше печатного листа
в день, но рука его оставалась тверда. Вряд ли эта справка взбодрит
Сомерсета Моэма. Я ограничился нейтральным сообщением, что у меня тоже ноет
плечо. "Это соли!" - сказал он быстро и раздраженно. Мальчишка, щенок, разве
я пролил столько чернил, чтобы нажить благородную профессиональную хворобу!
Тяжело со стариками, никогда не знаешь, что может их задеть. И так не
хотелось огорчать Моэма. Меня заливала несказанная нежность, обостренная
страхом за грозную хрупкость так щедро истратившей себя души.
Я чуть ли не со слезами смотрел на мумизированного, изысканного
джентльмена, сотворившего столько чудес. Все на нем было сверхэлегантно:
летний пиджак из синей рогожки, узкие светлые брюки с бритвенно-острой
складкой, бесстрашно яркий шейный платок и последней модели массивный
"Роллекс", соскальзывающий на узенькое смугло-крапчагое запястье.
Он живет почти безвыездно на Ривьере, прогревая свою оскудевшую кровь
жарким солнцем Средиземноморья, но раз в год отправляется в Лондон, чтобы
обновить гардероб. Лучшему портному заказываются костюмы и пальто, лучшему
сапожнику - обувь, с особым тщанием отбираются галстуки и платки в нагрудный
кармашек. Франтовство девяностолетнего старца не смешно хотя бы потому, что
оно позволило ему одевать своих персонажей (особенно дам) с изысканностью,
которую можно встретить у Бальзака и Пруста.
В разговоре нам подвернулся Жан Жироду. Возможно, я упомянул о том, что
живу в Париже на улице, носящей его имя, это возле Елисейских полей, в
сторону Триумфальной арки. Мозм стал говорить о нем в тоне, напрочь
отвергающем лицемерное правило: о мертвых или хорошо, или ничего. То был уже
не первый случай, когда он набрасывался на ушедших с яростью, достойной
противника во плоти и крови, в крепком доспехе, с навостренным мечом. Я
осмелился напомнить, что Жироду беззащитен перед живыми - стоит ли нападать
на него столь яростно. - Бедные, бедные великие мертвецы! - всплеснул он
своими маленькими старушечьими руками. - С ними никто не считается, их в
грош не ставят. За что?.. Они творили, боролись, шумели, отстаивали свое я,
делали все, чтобы вырваться из тенет забвения. А мы, пользуясь печатью на их
устах, омахиваемся от всего ими сделанного и считаем ниже своего достоинства
спорить с ними, опровергать их, тем паче ругать, как по выдумке Жироду
ругали греки неприятеля, прежде чем кинуться на деморализованных бранью
воинов. Жироду беззащитен? Ничуть! Он имеет миллионы защитников по всему
миру, вы, очевидно, из их числа, он имеет защитника в себе самом и даже во
мне - я до сих пор разделяю его заблуждение, что можно находить достаточно
глубины на поверхности жизни. Но я злюсь на него, я не могу простить, что
"Электру" написал он, а не я. Пьеса о троянской войне еще лучше, но я не
завидую - такого мне не написать. Английской иронии, тяжеловесным потугам на
юмор никогда не достичь роскошества галльского остроумия. А нет ничего
остроумнее "Троянской войны не будет" . У англосаксов есть ирония, есть
сарказм, грубоватый юмор, но остроумие всегда вымученное, даже у Бернарда
Шоу. Я острю тоньше, чем Шоу или Во, но слишком робко. И "Электру" я мог бы
написать, но написал ее Жироду, оставив меня без лучшей пьесы. Что я, должен
ему за это руки целовать? И я ведь тоже не из землероек, мне на поверхности
было не хуже, чем Жироду, но в этом двухмерном пространстве он меня теснил.
Боже, как он был красив и элегантен! Прав этот школьный учитель Моруа,
назвавший его первым во всем. Говорят, Жироду отравили. Он был дипломатом и
пал жертвой политической интриги. Никогда в это не поверю. Как не верю в
важность дипломатических миссий Рубенса. Художник не может быть ничем, кроме
того, что он есть. Все остальное - игра.
Я спросил: была ли служба Моэма в Интеллидженс сервис тоже игрой.
"Чистой воды! - не задумываясь, ответил он. - Лоуренс - Аравийский. Моэм -
Петербургский. Я начисто не понимал, что у вас происходит. Положа руку на
сердце, не понимаю и сейчас. Вы хотите осчастливить людей, в этом, если не
ошибаюсь, цель марксизма. Но ведь это невозможно. Каждый носит в себе свой
ад и никому его не отдаст". Я не стал возражать. Нельзя же на скорую руку
перевоспитать девяностолетнего старца. Лучше вернуться к литературе. Он
сделал это сам, прежде чем я отыскал монетку. У него не было склероза, он не
терял нити разговора и размышления. Хорошо разработанный мозг сам себя
защищает. "Жироду убили из зависти, - сказал Моэм. - Он был слишком
талантлив, слишком знаменит, слишком блестящ и к тому же на редкость
удачлив. Он шел от успеха к успеху, ни разу не оступившись. Добавьте к этому
победительную внешность, обаяние, брызжущее фонтаном остроумие, успех у
женщин и душевную широту, начисто отсутствующую у французов. Чересчур много
для одного человека. Казалось, он создан Господом в назидание и унижение
окружающим. А великих людей и так ненавидят. Сколько ненависти возбуждали
ваш Толстой и ваш Достоевский. Как ненавидели Байрона, мучили Шиллера,
Бетховена, тех, кого надо носить на суках и осыпать лепестками роз. Их и
носили и осыпали, но за это же ненавидели: за свои восторги и поклонение, за
собственную малость".
Я вспомнил его слова, когда через много лет был застрелен Леннон,
лучший из "Битлов", давший людям столько радости и не обронивший крупинки
зла.
- Эта горестная и страшная черта двуногих, - продолжал Моэм. - И чем
дальше, тем будет хуже. Ненависть распространится с творцов на их творения.
- Но почему ненависть ограничилась одним Жироду?
- А вам мало? - ядовито осведомился Моэм.
- Получается так: живых надо холить и лелеять, а мертвых поносить?
- Я имел ввиду другое: не делать между ними различия. Любовь не
исключает спора, даже ругани. Полагаю, что могу говорить от лица мертвых, я
к ним ближе, чем к живым.
Как и полагается в подобных случаях, я выразил смутное несогласие с
последним утверждением.
- Ну-ну, не надо... Лучше спросите меня о том, что вам наверняка
интересно: очень ли страшно быть таким старым.
А мне это и в голову не приходило. Глядя на Моэма, я думал не о том,
как много он прожил, а о том, как много, он сделал, и сделал блистательно.
Вот человек, осуществивший себя до конца. Впрочем, сам он может быть на этот
счет иного мнения, но мне казалось, что, написав свои романы и пьесы, он мог
бы без паники поджидать неминуемое. У меня лично были куда более напряженные
и тревожные отношения с потусторонним миром, о чем я сообщил Моэму.
- Это мысли очень молодого человека, а ведь вам за сорок.
- У меня замедленное развитие - общее и литературное.
- У меня тоже, - сказал Моэм. - За всю свою жизнь, считающуюся долгой
(это грубое заблуждение), я почти ничему не научился. То, что я мог с самого
начала, то и осталось со мной. Разве мой последний роман написан лучше, чем
"Луна и грош"? Я накатал кучу муры, вроде "Мага", в пору своего утверждения,
но в смысле словесного искусства это было не хуже моих поздних вещей. А
можно ли вообще утверждать, что писатель развивается, прогрессирует с
годами? Я не уверен. Прибавляется ремесла, профессионального навыка, но это
зачастую оплачивается утратой непосредственности. Разве поздние романы
Диккенса, Гамсуна, Фаллады лучше ранних? Конечно, можно отыскать примеры
литературного роста, но еще легче - примеры обратные: хотя бы Тургенев или
Хемингуэй. Но все это - исключения. А правило: писатель задан сразу, раз и
навсегда.
- А почему вы в какой-то момент бросили писать романы и занялись
мемуаристикой?
- Необычайно приятно писать романы, когда они пишутся, и необычайно
приятно не писать их, когда они не пишутся. Тогда смакуешь каждое мгновение
бытия. - Он вдруг озадачился. - Что это - плохие стихи или внезапно
родившаяся во мне банальность? Когда вы пишете прозу, вы или закрываете
глаза на окружающее, коли оно посторонне вашей теме, или относитесь к нему
сугубо потребительски: выискиваете детали, вылавливаете нужное, копаетесь,
как мусорщик на свалке, в надежде найти серебряную ложку, перстень или
монету в куче дряни. Вы не живете окружающим, вы паразитируете на нем. А
когда душа свободна от замысла, все в радость и удивление: свежесть травы,
дождевые капли на ветвях, птицы, цвет и запах земляники - все источник
счастья. Наименьшее - человек. Он всегда многозначен и потому неудобен.
Раньше мне интереснее всего были люди, сейчас этот интерес почти угас.
Влекут сигналы неодушевленного бытия, несознающей себя материи. Я рад, что у
меня оказалась долгая старость. Все-таки упоительно не готовить уроков, а
просто быть в мире. Страх смерти?.. Я его не знаю. Потому что не знаю, что
такое смерть. Иногда я ловлю себя на теплом чувстве: интересно, в какие игры
играют т а м. Вообще же долгая жизнь ничуть не длиннее короткой. Ведь ты не
замечаешь, что живешь долго. Все проносится слишком быстро, ни в кого, ни во
что не успеваешь вглядеться, ни в чем разобраться. Чем хорошо творчество?
Оно дает иллюзию сближения с собой. Знаете, что мне доставляло наибольшее
удовольствие, когда я садился за очередной роман? Примерять новую маску. Так
называли критики мой обычай уступать роль рассказчика кому-то, кто не совсем
я. Впрочем, когда я выступал под собственным именем, они считали это
наиболее изощренной маскировкой. На самом деле тут совсем другое. Человек не
может познать себя изнутри. Но кое-что он узнает о себе в общении,
столкновениях, близости с другими людьми. Я был всю жизнь очень одинок и
потому лишен возможности взглянуть на себя глазами близких, глазами людей,
по-настоящему ощущающих давление моей личности. Надо в ком-то отражаться,
лишь тогда что-то увидишь в себе. Персонажи, которым я поручаю рассказ,
служат мне зеркалами.
- Но почему бы не оставаться самим собою?
- Я-то думал, вы меня слышите!.. Что значит "самим собой"? Это и нужно
выяснить. Рассказчик интереснее для меня других действующих лиц. Если б я
знал себя, вернее, думал бы, что знаю, то никогда бы не писал от первого
лица.
- Но вы же не всегда писали от первого лица. Вы часто пользовались
"объективной" формой.
- Да, но всегда мне было как-то не по себе. В свое время я очень
преуспел в театре. Меня прочили в новые Бернарды Шоу. А я порвал с театром.
Ведь автору нет хода на подмостки. Правда, Шоу это делал, но ради
сценического эффекта, а не ради самопознания. Еще не кончили оплакивать
Моэма-драматурга, а я уже покончил с беллетристикой и перешел к мемуарной
форме, наиболее подходящей для моих целей.
- Насколько мне известно, вы публикуете лишь малую часть своих
воспоминаний. И старательно уничтожаете переписку и все прочее, что может
пролить свет на вашу таинственную личность.
- Но разве я говорил, что хочу объяснить себя окружающим? Я говорил о
самопознании. Это совершенно разные вещи. Почему нельзя творить только для
себя, как мой вымышленный Гоген? Меня до сих пор радует, что Гоген сжег
хижину со всей своей живописью. Хорошо придумано! Важно творческое
состояние, а не сопутствующая шумиха. Я все время жгу какие-то бумаги,
наброски, записи, но я не сжег ничего законченного, за исключением одного
вовсе неудавшегося романа. Я не сжег даже "Мага", слишком нужны были деньги.
К сожалению, деньги нужны подавляющему большинству литераторов. Писатели
редко рождаются в семьях миллионеров. Марсель Пруст, а кто еще?.. Но дело,
конечно, не только в деньгах. Литература под стать письму, а письмо всегда
кому-то адресовано. Но разве нельзя писать самому себе? Вернее, себе
будущему, мы же каждый день становимся иными. Были люди, которые так и
поступали, ведь обнаруженные посмертно рукописи - вовсе не редкость. А что
мы знаем о сожженных рукописях? Существующая литература - это то, что не
сожгли и не скрыли. Ее много, очень много, а вот есть ли в ней смысл? Раз
все миллионы написанных книг не могут помешать ни войне, ни мирному
убийству, ни насилию, ни предательству, ни всем формам подавления
человеческой личности, значит, литература не нужна. Но кто знает, какой бы
царил разбой, если б не литература. Да и можно ли исходить из критерия
нужности? Что нужно, а что не нужно? Если жизнь - состояние, а не
предприятие, - жалко, что эту формулировку придумал не я, а Жан Ренуар,
откуда такая прыть у киношника? - то надо жить, доверяясь самой жизни, и не
опутывать ее правилами. Значит, вовсе необязательно сжигать рукописи, ведь
они чему-то соответствуют в прожитых днях, они частица жизни и принадлежат
ей, а не нам, как листья и трава. И все же я, наверное, уничтожу большую
часть своих мемуаров. Из опрятности, не из принципа. Я подбираю бутоньерку
не менее тщательно, что слова во фразе. Девяностолетний франт, наверное,
смешон, но если Господь пошлет мне мафусаилов век, я не изменю своим
привычкам. Никто не увидит меня с расстегнутой ширинкой, в заляпанной
овсянкой пижаме, я и в гробу буду - с иголочки. Мои сомнения, муки, страхи,
мое смятение принадлежат только мне. Не хочу кормить стервятников своей
печенью. Уходя, прибирай за собой. "Лев Толстой этого не сделал". Лев
Толстой!.. Это не писатель, не человек, это стихия. Он не судим, ибо не
подвластен никаким законам. Он сам - закон. - Моэм помолчал, шевеля губами,
и вдруг сказал с детской радостью: - Но и его подводили утверждения.
Помните, что писал ваш любимый Жироду? "Трою погубили утверждения". Ну
почему это не я придумал, ведь мысль гнездилась во мне, только не успела
одеться в слова.
Я сказал, что не улавливаю его мысль.
- Но это так просто! Вспомните хотя бы утверждение, каким начинается
"Анна Каренина", эти чудные, музыкальные, остающиеся навсегда в памяти слова
"Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья
несчастна по-своему". Но если справедливо первое утверждение, то несчастье,
разрушая стереотип, тоже будет неизменным. Нет, семьи счастливы так же
по-своему, как и несчастливы. Я не успел написать рассказ на эту тему, -
вернее, быль, - хотите, я вам его подарю?
Я не в силах передать дословно рассказ Моэма, буду пытаться, насколько
возможно, сохранить его интонацию, но боюсь, что и в этом не преуспею.
Слишком много времени прошло, и стерся его голос в моей памяти, а заметки,
сделанные по живому следу, обидно кратки.
Прежде всего Моэм познакомил меня с героями. О Капитане (пишу с большой
буквы, поскольку так он будет называться в рассказе) Моэм начал чуть
расплывчато, приблизительно, то ли не очень хорошо зная его предысторию, то
ли позабыв, а придумывать не хотелось. Еще в молодых годах Капитан испортил
себе карьеру, разбив - по лихости - катер о причал. После этого ему пришлось
начинать все с начала, очень медленно одолевая каждую ступеньку служебной
лестницы. Это не улучшило характера колючего нелюдима.
Однажды, очумев от штурманского безделья (из-за поломки долго болтались
возле скучных Гибридских островов), он набросал несколько морских пейзажей
двухцветным карандашом. Это его развлекло, и в очередное плавание он
захватил с собой ящик с дешевыми масляными красками. Писал он каждую
свободную минуту, не получая ни малейшего поощрения от окружающих: неумелые
и странные его картины отталкивали простодушных моряков. Да он и сам вроде
бы не придавал значения своей мазне, но, вернувшись на берег, не выбросил
полотна за борт, а взял с собой. Он снимал крошечную квартирку в портовом
городе Саут-энде.
Мотаясь по морским и житейским волнам. Капитан оставался безбытным
человеком. Заядлый холостяк, он беспощадно обрывал каждую связь, которая
грозила затянуться. Если женщина не ждала от него ничего, кроме короткого
партнерства, он легко и спокойно сближался с ней и так же спокойно брал
расчет, потому что не был ни пылок, ни ласков, ни привязчив. Ему казалось,
что он оберегает свою свободу, на самом деле он боялся малейшей
ответственности за другого человека. Капитан был эгоистом до мозга костей.
Больше всего он ценил нетребовательных портовых дам. А вообще он не был
бабником, виски играло куда большую роль в его жизни. Он любил беседовать с
бутылкой один на один. Беседовать в прямом смысле слова: когда в бутылке
"Скотча" оставалось не больше чем на три пальца золотистой, пахнущей гнилым
сеном жидкости. Капитан начинал говорить, вглядываясь в темное непрозрачное
лицо собеседницы. Он говорил всегда об одном и том же: какая кругом сволочь
и какой он прекрасный, чистый, непонятый человек. Иногда бутылка отвечала,
иногда нет, но и в том и в другом случае была полностью согласна с
Капитаном.
Все были виноваты перед Капитаном, прежде всего и больше всего -
родители, которые, не отличаясь ни красотой, ни статью, осмелились его
родить. От них он такой низкорослый, костлявый, ястреболикий. В нем не было
ни одной привлекательной, хотя бы заметной черты, кроме улыбки, но улыбку
эту - нежданную и опасную - он не получил в наследство, а воспитал сам,
подметив, что внезапное обнажение белых острых зубов, врезавшее в кожу две
глубокие складки от крыльев хрящеватого носа к уголкам тонкогубого, тугого
рта, производит впечатление на окружающих. Улыбаясь, впрочем, редко, он
становился человеком, с которым надо считаться.
В состоянии крепкого подпития Капитан начинал верить в Бога и менял
собеседника. В пошибе библейского Иова - верующего номер один, по мнению
Серена Кьеркегора и его последователей, - он предъявлял вседержителю
серьезный счет. В отличие от шумного, но корректного Иова, Капитан не
стеснялся в выражениях, требуя у Господа возмещения убытков: его подло
обманули - не дали причитающегося таланта. Этим он являл трогательную веру и
во всемогущество, и в бесконечную снисходительность Творца Всего Сущего.
В трезвом виде он был куда более высокого мнения о своих художественных
возможностях, порой чувствовал себя положительно талантливым, очень
талантливым, дьявольски талантливым, но взлету мешало полное незнание
ремесла. Учиться было поздно, к тому же он догадывался, что кое-как
усвоенные профессиональные навыки убьют то единственно несомненное
достоинство, которое удерживало самых разных людей у его картин: какую-то
варварскую свежесть.
Начавшееся со скуки незаметно стало потребностью и отдушиной, а там и
единственным смыслом существования. Конечно, он не порывал с морем, если
каботажное плавание на гнилых посудинах можно числить по романтическому
морскому ведомству, да ведь нужно было на что-то покупать выпивку и краски.
Человек с душой Дрейка, сэра Уолтера Раллея, Нельсона и Кука терся у
грязноватых берегов Англии, развозя какие-то скучные грузы. Его фрегаты,
корветы, бригантины назывались "сухогрузами" - нет унылее, безнадежнее
слова. Но мечта о белых кораблях, томившая юношеское воображение, не
оставила его, хотя он никому в этом не признавался, даже самому себе. И если
возникал волнующий образ, он гнал его прочь, как Мартин Лютер - беса,
правда, не с помощью чернильницы.
Изображал он лишь то, что было перед глазами: мусорное прибрежное море,
причалы, пристани, складские строения, портальные краны, лебедки, катера,
баржи, сухогрузы, чаек на маслянистой, радужной воде, восходы, закаты,
сумерки, очень редко людей - всегда в пейзаже, за портреты не брался, равно
и за натюрморты. Он писал без затей, с первобытной простотой и доверием к
руке, но получалось затейливо, странно - часто он сам не узнавал предмета
изображения. Непослушная кисть делала что хотела: окружающий мир смещался,
перекашивался, терял свои пропорции и представал в "обратной перспективе" -
все, что позади, оказывалось крупнее того, что на переднем плане. Но
главное, он становился разнузданно-нищенски ярок, словно цыганские лохмотья.
Коли непременно надо сравнивать, то ближе всего Капитан был к итальянским
примитивистам и отличался от них лишь отсутствием нежности и неосознанной
радости бытия. Все его пейзажи, кричащие и не озаренные солнцем, а будто
исходящие собственным свечением, как гнилушки, давили мрачностью, именно
мрачностью - не печалью, в последней есть очищение; омраченная душа Капитана
внедрялась в аляповатую яркость красок и отравляла их. Он был человеком
художественно необразованным, никогда не ходил в музеи, на выставки, понятия
не имел о направлениях в искусстве, но чем больше тратил красок, тем тверже
и ожесточеннее утверждался в своем праве писать так, как он пишет. Иначе он
не хотел. А затем кто-то показал ему альбом таможенника Руссо и назвал
направление: "примитивизм". Слово его разозлило, но уверенности в себе
прибавило - можно делать все, что хочешь, никаких правил не существует,
никто тебе не указка, и пусть другие придумывают твоей манере какое хочешь
название. Это делается от трусости, так заговаривали в деревнях бесноватых.
А ты плюй и беснуйся на всю катушку. Кстати, Руссо в репродукциях ему не
понравился. Капитан решил, что Руссо - таможенник - липовый, а художник -
профессиональный, хорошо обученный, только ломающийся под ребенка, чтобы не
походить на других. Его деревья, листья, травы, звери были слишком
изысканны, чтобы поверить в топорные и смешные фигуры людей. Зато Капитан
поверил искренности, неумению и таланту другого художника, с которым
познакомился позже, грузина Пиросмани, но чернобородые, на одно лицо, люди,
пирующие за длинными столами, были ему неинтересны. По правде говоря, вся
живопись, какую только доводилось видеть, была ему неинтересна и чужда. По
душе было лишь то, что делал он сам, и то лишь на трезвую голову. Подвыпив,
он терял веру в свой гений.
Неприятное подозрение шевельнулось во мне: уж не угощает ли меня старец
своим главным романом, вывернутым наизнанку. У англичан есть странное слово
для обозначения старческой замутненности рассудка: гага. Конечно, я не
произнес этого слова, но, как мог деликатно, дал понять, что очень хорошо
помню "Луну и грош" и хорошо бы быстрее двигаться к цели, если таковая
имеется.
- При чем тут "Луна и грош"? - сказал он холодно. - Там истории гения.
Выразить себя до конца и, уходя, истребить созданное - вот высшее
бескорыстие творчества. Этим поступком человек становится выше Бога, ибо
стирает со стекол вечности прекрасное, Господь же все не отважится прибрать
за собой после провалившегося эксперимента. А то, о чем я сейчас говорю,
принадлежит не Богу, а быту... В сущности говоря, художество Капитана не
заслуживает столь пространного разговора, хотя со временем он добился
определенного успеха, известности, имел персональные выставки и неплохую
прессу. Некоторое время он был даже в моде, то есть полагалось знать его
имя, видеть или хотя бы утверждать, что видел его последние работы, слегка
иронизировать над ним, но с подтекстом: конечно, тут что-то есть, но я,
признаться, ретроград. Дурной, заносчивый, вздорный характер Капитана
пробивался в его живопись, наделяя ее той энергией и резкостью, которые не
свойственны искусству примитивистов. Там всегда присутствует какая-то
уютность, милота, безопасность, даже в чудовищных страстях праведников
итальянских примитивов. Полотна Капитана бранились, брызгая слюной, и это
стало нравиться снобам, они же все немного мазохисты.
Когда он познакомился с четой Джонсов, его имя мало кому что говорило,
но Джонсам было небезызвестно. Случаются такие приметливые, внимательные ко
всякой малости люди. Идет ли это от доброты, сочувствия к
спутникам-пассажирам того же обреченного корабля дураков или от внутренней
суетливости - сказать затруднительно. Но Джонсы действительно были людьми
добрыми и участливыми. Они угадали за картинами художника-моряка то, что
ускользало от других, заведомо настроенных на неприятие: одиночество и
несчастный характер, и зажалели его в своем душевном комфорте. Конечно,
Капитан не преминет взорвать этот хрупкий комфорт, но не делайте
проницательного лица, на историю моего Стрикленда это ничуть не похоже.
Кто такие были Джонсы? Он - крупный археолог, много работавший в
Африке, ученый с мировым именем. Но научное мировое имя - это совсем не то,
что в литературе, живописи, музыке. О выдающихся людях искусства слышали все
или почти все, знакомство с их художественной продукцией отнюдь не
обязательно. Имя ученого, если он не перевернул все вверх тормашками, как
Дарвин, Маркс, Эйнштейн, Фрейд, не знает никто, кроме его коллег, учеников и
кучки интеллигентных вездесуев. Впрочем, в физике и химии - за всю историю