Нагибин Юрий. Ненаписанный рассказ Сомерсета Моэма

Мери заплатить хотя бы за пиво. Лишь раз он принял от нее подарок - дешевую
вересковую трубку.
Ему пришлось сократить расходы по части виски и основательно заняться
живописью, чтобы как-то сводить концы с концами в новой полусемейной жизни.
Видя его изо дня в день трезвым, с перепачканными краской пальцами,
Мери все более и более верила в свое благотворное влияние и в своей слепой
вере не могла трезво оценить, что в Капитане брало верх не нравственное
начало, а то "мужчинство", которое и обрекало его на праведную жизнь, если
исключить такую малость, как сожительство с чужой женой.
Но порой Капитану требовалось спустить пары. Он исчезал на несколько
дней и возвращался без гроша в кармане, с глазами кролика и трясущимися
руками. Обсуждению такие выходки не подлежали. Мери разрешалось приводить
его в чувство. Поправившись, Капитан наказывал за свой разгул и мотовство их
обоих - заключением в четырех стенах. А Мери так хотелось пойти с ним в
какой-нибудь бар и потанцевать под громкую джазовую музыку или покачаться на
качелях в увеселительном саду, а потом тянуть темное пенистое пиво за
столиком над прудом, в котором отражались китайские фонарики. В чопорном
мире Джонса Мери жила не своей жизнью. Пластичная натура помогала ей
прилаживаться к окружающим, но сродниться с их уставом она так и не сумела.
Ее настоящее жизненное пространство было возле Капитана.
Он нередко обижал ее, мучил пустой подозрительностью, пытал молчанием
за воображаемые провинности, редкий день не доводил до слез. Мери все ему
прощала. Особенно досталось ей за неумение позировать, когда у Капитана не
получился ее портрет.
Посещая с мужем музеи и выставки, Мери была знакома с самыми смелыми
художественными манерами. Порой от странных портретов исходила некая магия
таинственной человеческой сути, чаще ничего не исходило, но был ребус,
загадка. Она не любила и не умела разгадывать ребусы, а Джонс любил и умел,
и, рассматривая нагромождения кубов, конусов, скрещения плоскостей и просто
мутные разводы, Мери верила, что там действительно что-то скрывается.
Но в последней работе Капитана не было ни художественного произвола, ни
"опрокинутого" зрения, ни ребуса, ни дикарской игры, бедняга был вполне
серьезен и добродетелен, когда писал портрет "своей женщины". Он явно
пытался создать реалистическое произведение. Мери оценила это трогательное
усилие превзойти самого себя ради любимой, у нее пощипывало в носу, когда
она вглядывалась в изображение безрадостного и безжизненного существа,
имевшего в чертах известное сходство с нею. Он не был виноват, видит бог, он
выложился до конца, но даже гений расшибается о тусклую маску, о безнадежную
пустоту бытового, неодухотворенного лица. Мери со всем соглашалась: если в
портрете чего-то и не хватало, то лишь по ее вине. Она действительно не
умела позировать, думает о всякой чепухе, а ведь натура должна возвыситься
до художника. "Откуда ты Это взяла?" - подозрительно спросил Капитан. Мери
пробормотала, что где-то прочла. Капитан перестал беситься, швырять кисти,
пинать ногами мольберт, но в остаток дня вызывающе хватался за бутылку
кукурузного, а Мери не отваживалась даже на слабый протест, она понимала,
как тяжело этот ранимый человек переживает неудачу, грозящую - намекал он
зловеще -обернуться затяжным творческим кризисом. Мери знала, чем это
грозит, и слезы набегали на глаза...
И все-таки это была жизнь. Терпкая, грубая, горькая, упоительная жизнь,
а не скакание с жердочки на жедочку по золотой клетке.
Все оборвалось в ней, когда. Капитан объявил, что уходит в плавание.
Она зарыдала, и он, видимо не ожидая такого взрыва горя, тронутый до
растерянности и потому сразу обозлившийся, резко прикрикнул: "Хватит реветь!
Забыла, что твой скарабей возвращается?" - "Забыла", - честно призналась
она. И он впервые допустил, что близость с Мери - не прихоть заевшейся
барыньки, не магическое, но краткое действие его чар, которые развеются с
приездом настоящего хозяина, а нечто совсем иное, никогда им не испытанное,
то, что люди называют любовью.
Он не знал, что делать с этим даром, а мыслишка, что его хотят опутать,
связать по рукам и ногам, лишить мужской свободы, превратила растерянность в
панику. Но он тут же понял, что его свобода и безответственность
гарантированы Джонсом-отцом, Джонсом-сыном, всем мощным семейным сцепом, и
успокоился, остались благодарность женщине и гордость собой. Вот что значит
сильная личность: с какой легкостью он, безродный скиталец, морской бродяга,
бедный художник, опрокинул замок, возводимый многими поколениями Джонсов!
Мери не догадывалась об этих мыслях Капитана. Она впервые поверила, что
тоже нужна ему, так почему же не скажет он простого слова: останься. Она
готова была ехать с ним в Саут-энд и терпеливо, как положено моряцким женам,
ждать его возвращения из плавания. Но заветное слово так и не сорвалось с
сухих, обвет ренных губ Капитана. Как может он при его бешеном, необузданном
нраве мириться с ее возвращением к Джонсу? Лучше бы он убил ее. Но Капитан
молча укладывал свой скудный багаж и даже не огрызался на бессмысленные
просьбы беречь себя и свой талант, следить за здоровьем, не пить и хоть
немного помнить о бедной Мери. Насчет переписки Мери не заикалась. Капитан
давно предупредил, что не признает эпистолярной формы общения.
Она проплакала весь путь до дома, рыдала всю ночь, с грустью подумала
утррм, что Капитан уже ушел в плавание, и по контрасту вспомнила, что
вечером приезжает муж.
Это не вызвало в ней никаких чувств - ни дурных, ни хороших, было
естественно, что Джонс возвращается в свой дом. Надо сделать необходимые
распоряжения, позаботиться об ужине. Джонс, обходившийся в экспедициях
сушеным мясом, консервами и сухарями, дома становился гурманом, ему подавай
все самое лучшее. Пустые домашние заботы неожиданно доставили ей
удовольствие. Этим хоть как-то заполнялась объявшая ее пустота. Надо было
купить цветы. Джонс обожал ее букеты, которые она и правда умела составлять
с неподражаемым искусством. Потом она вспомнила, что на каникулы приедет
сын. Последнее время она запрещала себе думать о нем, и это ей удавалось. Но
сейчас можно было порадоваться свиданию.
Джонс не любил, когда его встречали. С аэродрома он приехал на такси,
вид у него был такой, словно он явился не из тягчайшей экспедиции, а из
Букингемского дворца. Она сама потом удивлялась, что все произошло как
обычно, будто не было этих сумасшедших месяцев с Капитаном, ее любви,
измены, внутреннего переворота.
Многолетняя привычка руководила ее поступками, жестами, словами,
интонациями. Их отношения с мужем всегда были если не регламентированы, то
обузданы формой: они не кидались в объятия друг друга, она не висла у него
на шее, не утирала слез радости после долгой разлуки, не было ни
беспорядочных речей, ни разных милых нелепостей, когда люди над чемоданом
сталкиваются головами, говорят невпопад, заливаются бессмысленным счастливым
смехом. Джонс церемонносклонялся к ее руке, потом осторожно целовал в
голову, отстранял от себя, заглядывал в глаза и прижимался виском к виску.
Ей почему-то отводилась роль сугубо пассивная.
Стол был накрыт, шампанское стыло в ведерке со льдом. Они садились
ужинать...
Конечно, он рассказывал об экспедиции очень скупо, понимая, что для
неспециалиста изнуряющее ковыряние в земле малоинтересно, но всегда в его
рассказе оказывался какой-нибудь забавный случай, заставлявший ее смеяться.
И на этот раз все шло по заведенному порядку. Джонс спросил, как она
жила без него. Этот вопрос он всегда задавал как бы между прочим, с улыбкой,
подчеркивающей, что не ждет сколько-нибудь пространного ответа. Прежде,
когда ей нечего было скрывать, она объясняла его манеру той деликатностью,
которой было отмечено все его поведение, он не хотел, чтобы она отчитывалась
перед ним. А тут ей вдруг почудилось в легкости его тона что-то нарочитое,
поддельное. Дико думать, что в пустыню дошли какие-то слухи. И все же она не
могла отделаться обычным: "О, господи, да что у меня могло быть?.. Разве
было вообще что-нибудь?.. Да, заседания, жидкий чай, сухое печенье и мои
дорогие бедняки..." Попробуй бездумно щебетать, когда ты пронесла Антееву
ношу.
Как быть? Признаться?.. Слишком неожиданно и жестоко. Он вернулся из
долгой, трудной экспедиции, и за безупречной формой угадывается смертельная
усталость, возможно, какие-то неудачи, разочарования, неотделимые от его
профессии. Ему надо выспаться, отдохнуть, прийти в себя. К тому же Капитан
ни словом не обмолвился о том, чтобы она открылась мужу. Похоже, он вовсе не
хотел этого. Она не имеет права делать решительный шаг без его согласия. Да
ее и не тянуло. Сейчас она находилась в привычной системе координат, начисто
исключающей подобного рода признания. Это было все равно что положить ноги
на стол, выругаться или плюнуть в супницу. У нее хватит мужества сказать
правду, пока еще это правда была не нужна ни Капитану, ни Джонсу... А ей
самой?.. Этого она не знала.
Не дождавшись ответа, удивленный и слегка встре воженный, Джонс спросил
о сыне. Мальчик почти не пишет, пожаловалась она, я знаю только, что он
здоров и много времени проводит на гребном канале. "А большего и не
требуется, - усмехнулся Джонс. - Переходный возраст. Сейчас ему нужно
освобождаться от нашей власти, опеки и авторитета. Мы должны осторожно
помогать ему в этом: не приставать с рас спросами, наставлениями,
поучениями, а не то он нас возненавидит, но и не выпускать его из поля
зрения. Сейчас не он, а мы сдаем экзамены на зрелость". - "И сколько это
будет длиться?" - спросила Мери, озабоченная тем, что до "сдачи экзаменов"
нечего и думать о каких-то переменах в жизни. "Года два-три", - неуверенно
ответил Джонс.
В эту ночь она проявила стойкость, разделив с мужем ложе и пойдя
навстречу его желаниям, не остуженным чудовищной усталостью.
Целую неделю Джонс отсыпался. Она терпеливо сносила его нежность. Ведь
так было всегда, а привычка - госпожа души. Однажды Мери представила на
месте мужа Капитана и впервые испытала наслаждение, какого в отдельности не
мог ей дать ни тот, ни другой. Было сладко и очень стыдно, и она зареклась
думать о Капитане в объятиях мужа. Иногда ей это удавалось, иногда нет, а
потом все пошло по-прежнему, как и всегда с Джонсом, - тихая, отстраненная
нежность.
Приехал сын. О Капитане она почти не вспоминала. А затем начался новый
виток: сын вернулся в колледж.Джонс снова отправился в экспедицию, а
незадолго перед тем появился Капитан, обдутый прибрежными ветрами.
Поначалу Мери казалось, что она не выдержит раздвоенности, сойдет с
ума, наложит на себя руки. Но и через десять лет все оставалось по-прежнему.
Нет, это неверно. Произошло много трудного, грустного и страшного, тайное
стало явным, боль одних послужила расхожей монетой сплетен для других, затем
и сплетни смолкли, но в главном ничего не изменилось: Мери все так же
оставалась женой Джонса, любовницей Капитана, грешной матерью теперь уже
взрослого сына, прошедшего в отношении к ней через все этапы: гнева, стыда,
страдания, презрения, брезгливости, полупрощения и благожелательного
равнодушия.
В этом месте рассказа Моэма у меня снова возникло ощущение повтора -
такое уже было, потом забрезжило воспоминание, вначале смутное, но вскоре
прояснившееся.
- Ей-богу, мы впадаем в Ивлина Во!
- Никуда мы не впадаем, - последовал незамедлительный ответ, - и впасть
не можем. Это мистер Во вытек из меня, когда я зазевался.
И только тут я поверил, что, несмотря на свой профессиональный нюх,
понятия не имею, куда движется эта история. Я посмотрел на Моэма: от
усталости и жары он побледнел, еще больше съежился, как-то запал в самого
себя. До чего же он был изношен, ветх, да хватит ли у него сил довести до
конца затянувшийся рассказ?
Мери тщетно ждала, чтобы Капитан позвал ее к себе навсегда. Что мог он
предложить ей, кроме своей потрепанной личности, дурного характера и жалких
меблирашек? При всей завышенной самооценке он полагал, что это будет слабой
компенсацией за потерю того образа жизни, который создал для нее Джонс. Он
не верил в человеческое бескорыстие. Ему и в голову не приходило, что Мери
все бросит по первому же его слову. Сын перестал отвечать на ее письма,
значит, узнал все раньше отца, этим обрывалось последнее, что привязывало ее
к дому.
Мери поражало, как Капитан может мириться с тем, что она принадлежит
двоим. Собственная раздвоенность ее тяготила, хотя и не слишком. Она
отвечала Джонсу только покорностью. Мери не знала, что к мужьям и вообще-то
не ревнуют, а Капитан продолжал находить удовольствие в том, что наставляет
рога этому богатому простофиле, этому лощеному джентльмену, потомку
раздувшихся от спеси недоносков, чьи мерзкие рожи не гнушались писать
Рейнольдс и Гейнсборо.
Оставалась надежда, что Джонс все узнает и сам прогонит ее, тогда
Капитану волей-неволей придется открыть перед ней дверь. Неведение Джонса
поражало. Они же ничуть не скрывались. Всюду появлялись вместе: в барах,
дешевых ресторанах, кафе, в дансингах, на боксе (Капитан любил этот
мужественный вид спорта и в молодости не без успеха подвизался на ринге в
весе блохи), на выставках, в музеях. Конечно, люди одного с Джонсом круга
чуждались тех народных развлечений, до которых охочи были Мери и Капитан, а
появление ее на вернисаже или в музее с художником, чьи картины приобретает
муж, казалось естественным. И все же... Сын знал, прислуга знала - и Мери
усомнилась в неведении Джонса. Это было похоже на него: знать и молчать.
Неизвестность, зловещая немота Джонса, ложь, проникавшая в каждое
слово, жест, улыбку, ледяное отчуждение сына доконали Мери, и она, не думая
о последствиях, однажды открылась мужу.
Сделав свое признание. Мери так и не поняла, явилось ли оно
неожиданностью для Джонса или подтверждением давно мучивших его подозрений.
Вид у него был до того растерянный, ошеломленный и беспомощный, что Мери
почудилось: игра! Но тогда он был гениальным актером. Во что не слишком
верилось. Самое же непонятное: он молчал и словно ждал продолжения. Мери
задумалась. Конечно, она не сказала главного: я ухожу от тебя. Но этого она
и не могла сказать, ей некуда было идти. Если в нем есть хоть капля
гордости, самолюбия, он должен выгнать ее вон. Это будет жест милосердия,
тогда все само собой образуется. Или не образуется. Но это уже не его
забота. От него требуется короткий и естественный мужской жест.
Джонс молчал. Лицо его стало спокойным, благожелательно серьезным,
разве что немного поглупевшим.
- Ну скажи хоть что-нибудь, - попросила Мери.
Голос прозвучал издалека, словно из пустыни:
- Видишь, как жестоки белые люди. Их губы тонки, носы заострены, на их
лицах складки и морщины, в глазах острое ищущее выражение. Белые всегда
чего-то хотят, всегда ищут. Они беспокойны и нетерпеливы. Они никогда не
довольствуются своим, им нужно чужое. Я - индеец, а ты предпочла белого.
- Ты кого-то цитировал? - неуверенно спросила Мери, которой в первые
мгновения показалось, что Джонс сошел с ума.
- Карла Юнга. Весьма приблизительно. Это из его путешествий.
- Даже в такую минуту у тебя нет собственных слов. Наверное, из-за
этого все и произошло.
- Важно то, что за словами, - сказал Джонс. - Тонкие губы, острый нос,
складки и морщины. Голодный ищущий взгляд. Разве не точный портрет? Конечно,
он должен был найти, хотя сам толком не знал, что ищет.
Выложив ему правду, Мери совсем обессилела. Его околичности падали в
пустоту. Люди были слишком сложны для прямолинейной Мери. Они набиты
сентенциями, цитатами, парадоксами, чужими мнениями, дурными страстями,
изворотливыми пороками, непрозрачными добродетелями и непоколебимой
внутренней, правотой. Наверное, Джонс лучший в мире человек, но и в нем она
ничего не понимает. Зачем он витийствует, вместо того чтобы прямо объявить
свое решение? Она на все согласна. Лишь одно страшило: а что же с сыном?..
Она сознавала, что лишилась прав на сына, - Джонс ни при чем, мальчик сам от
нее отказался. Но тут уж ничего не поделаешь, надо было раньше думать.
Остается одно: верить, что, повзрослев, он простит или хотя бы поймет
грешную мать. Скорее бы все кончилось. Но Джонс не спешил подвести черту, он
только страдал, теперь уже молча, не стало даже чужих слов. Что-то сломалось
и в Мери, она забыла о своей цели и смертельно зажалела Джонса. Все в нем
взывало к жалости: модный твидовый пиджак и старомодное благородство,
стрелка брюк, крахмальные манжеты, мягкие замшевые мокасины (бедный
лондонский индеец!), вся его безупречность, которая ни от чего не защищает,
его растоптанная радость возвращения в родной дом, представлявшийся ему
крепостью.
В постигшем их крушении оставалась лишь власть многолетних привычек. Ни
одному не пришла в голову естественная мысль покинуть супружеское ложе -
огромную старинную кровать, каждый лег, как обычно, на своей стороне. Ночью
не исчезнувшее и во сне чувство жалости толкнуло Мери к мужу, он машинально
обнял ее, как всегда обнимал - оба подчинялись инерции годами выработанного
поведения. Утром Мери подумала: пересчитаны все ступени, дальше падать
некуда, я законченная дрянь. Но не почувствовала ни боли, ни раскаяния. Все
произошло по какой-то не зависящей от человечьей воли правде.
Больше она к этим мыслям не возвращалась. Пришел черед новых дел. слов,
жестов, движений, улыбок, бытовых необходимостей.
Предстоял традиционный прием в честь благополучного возвращения Джонса
из экспедиции. Это всегда стоило Мери больших волнений и хлопот.
Прием удался на славу, заодно выяснилось, что на нее в обиде все старые
друзья: она исчезла, не подходит к телефону, не отзывается на приглашения,
за что такая немилость? Неужели благотворительность поглощает все ее время?
Капитан находился в плавании, и она могла посвятить себя целиком
восстановлению дружеских связей и светским обязанностям. Все складывалось
так, чтобы избавить Мери от самокопания, от бесцельной и тягостной возни с
собой. Порой она забывала о своем признании. Джонс вел себя так, будто
оставался в блаженном неведении - и при этом ни одного ложного жеста, ни
одной фальшивой ноты. Она восхищалась его выдержкой, тактом и добротой.
Джонс - чудо!
И тут случилось еще одно событие в их жизни: Джонсу дали титул
баронета. Он был представлен королю, разумеется, с женой, и дочери
лондонского Ист-Энда оказалось небезразличным внимание коронованных особ.
Огорчало одно: не сможет она рассказать об этом Капитану, презиравшему
титулы и прочие пережитки феодализма.
И тут Мери постигла огромная нечаянная радость: она получила короткое,
почти ласковое письмо от сына с извинениями, что не может приехать на
каникулы домой, потому что нанялся коллектором в экспедицию на север
Шотландии. Пусть его любовь еще не вернулась, но у нее снова был сын. Она
сразу поняла, кому обязана этим даром. Как сумел Джонс - да еще на
расстоянии - сломать упрямство гордого, оскорбленного юноши и вернуть сына
матери? Это принадлежало той державе тонких отношений и чувств, куда Мери
была не в силах последовать за Джонсом. Ее восхищение мужем возросло, но
ничего не отняло у Капитана, внезапно вернувшегося в Лондон.
Потом оказалось, что никакого "вдруг" и не было, он явился в точно
назначенное время, это она все перепутала в своей счастливой замороченности.
О том, что он в Лондоне, Мери узнала от приятельницы, с которой
столкнулась в антикварной лавке - искала подарок баронету Джонсу. Подруга
сообщила о прибытии Капитана как бы невзначай, но таким фальшивым тоном, что
отпали всякие сомнения в полной осведомленности света. И тут же вспыхнула
мысль о Джонсе: каково е м у все это? Вспыхнула и погасла. Мери купила мужу
бювар XVIII века, а Капитану, тоже слегка ею обиженному, - недорогую
вересковую трубку; кажется, такие старые, давно вышедшие из употребления
трубки называют носогрейками - подарок в самый раз для удалившегося от дел
пирата.
Ей захотелбсь скорей вручить Капитану и подарок и шутку, но между нею и
любимым стояла безупречная фигура мужа - в твиде, фланели и замше. Да и
попробуй забыть, к т о вернул тебе потерянного сына. Красноватое лицо,
серо-голубые глаза и твердая загорелая рука были гарантией ее сохранности в
мире, лишь прикидывающемся добрым. Она пыталась стать ангелом-хранителем
Капитана, но ее ангелом-хранителем был и оставался Джонс. Капитан слишком
мучается с собственной неустроенной душой, чтобы тратиться на другого
человека. И Мери затосковала.
Помощь, как всегда, пришла от Джонса. Как-то вечером он сказал своим
обычным, спокойно-мягким голосом:
- Я слышал, Капитан в Лондоне. Ты не хочешь повидаться с ним?
Сказанное Джонсом выходило за рамки нормальной человечности, от его
слов отдавало каким-то великомученичеством или... холодом.
- Ты что же, совсем не ревнуешь меня? - Наивность порыва искупала
жестокость слов.
- А тебе еще и этого хочется? - улыбнулся он одними губами. - В основе
всякой ревности - недостаток любви.
Это прозвучало сентенциозно, похоже, он опять кого-то цитировал. Да бог
с ним, что поделаешь, если о самом задушевном он умеет говорить лишь чужими
словами. Так его воспитали, приучив прятать слабость за броней
обескураживающих формулировок.
- Как я могу тебя уважать, не уважая твоих чувств? - продолжал Джонс. -
И я не средневековый рыцарь, чтобы верить в пояс добродетели. Мне не
хочется, чтобы ты унижалась до лжи.
И тогда Мери показалось, что игра мужа не совсем чистая. Ощущение
такое, будто ее незаметно к чему-то подталкивают. К чему?.. Ведь какая-то
преграда между нею и ее любовью уже выросла. А щедро предложенная мужем
встреча с Капитаном скорее связывает, нежели раскрепощает. Зачем все это?
Она не могла состязаться с мужем в благородстве и жертвовать Капитаном.
Неужели Джонс так наивен? Ведь когда ей станет невмоготу, она просто уйдет к
Капитану, и пусть тогда Джонс на досуге придумывает софизмы для ее
оправдания. Неужели до сих пор неясно, что он сохранит ее лишь до тех пор,
пока Капитан не скажет своим прокуренным, непрокашлянным голосом: к ноге!..
- Я ничего не имею против Капитана, - продолжал Джонс. - Какое мне до
него дело? Он просто частица мировой суеты и неустройства, откуда приходят
все беды. Лишь мы сами придаем безликостям силу рока. Он мог быть не
Капитаном, а шофером, клерком, кондуктором, не писать картины, а играть на
трубе или на бильярде, все это не имеет значения, кроме одного: он попал в
круг твоей доброты. Он замечен, выбран, вознесен тобой, наделен вовсе не
присущими ему силой и властью. Все эфемерно, это ты одариваешь столь щедро
человека толпы. И его значительность лишь в нас двоих. Для всех остальных он
неприметнее моли. И ненавидеть я должен не его, а тебя, но я тебя люблю, и
ничего с этим не поделаешь. Так пусть не становится наша жизнь фарсом.
Повторяю, я не хочу, чтобы ты научилась лгать, обманывать, притворяться,
носить в себе тайную злость. Оставайся свободной и достойной. Ты не виновата
в случившемся, и ты сказала мне правду. Спасибо тебе за это. Знаешь, как
сходятся великие вожди? С гордо вскинутыми головами. Сохраним в глазах
отвагу встречать взгляд другого... Странно, я действительно начал
чувствовать себя индейцем, а ведь прежде шутил насчет своей красной кожи.
Так вот, "индеец" удаляется в старый девонширский вигвам. А ты можешь
увидеться со своим гринго. Скажи ему, что нет никакой нужды избегать меня.
Но упаси его бог приучить тебя к огненной воде, тогда я без шуток вытряхну
его морскую душу. В конце лета мы съедемся всей семьей, я привезу на
несколько дней нашего мальчика, а там - опять в экспедицию.
Все было вроде бы по чести, по добру и справедливости, а осадок у Мери
остался горький. И не понять, в чем причина? Он ставит ей условия...
Смотреть друг другу в глаза. Тут нечего возразить. Он сам сделал все, чтобы
она не опускала головы. Так в чем же дело? Хозяйская интонация?..
Встреча с Капитаном после долгой разлуки получилась сердечной. Правда,
не сразу. Капитану сперва надо было выплеснуть все свое презрение к титулам
и прочей светской мишуре. Потом он выдал ей за то, что заставила так долго
себя ждать. Но в сильнейший гнев его повергло сообщение, что Джонс сам
предложил ей встретиться с ним. Мери не сочла нужным это скрыть. Капитан
взвился и заорал, что не намерен плясать под Джонсову дудку. Если она
настолько зависит от мужа, им лучше прекратить встречи. Он просит раз и
навсегда избавить его от подробностей ее отношений с Джонсом, из которого
она делает дурака и все-таки трусливо ему врет.
- Я не вру, я ему все сказала.
- Что сказала?
- Про нас с тобой, - замерев от страха, пролепетала Мери.
Вопреки ожиданию, Капитан пришел в восторг:
- Так и влепила ему? Браво, старушка! Это по мне. Пусть почувствует,
как у него растут рога. Люблю открытую игру. Ну, расскажи по порядку. Ты,
значит, ему так спокойненько, а он?..
- Ему было неприятно, - пробормотала Мери.
- Я думаю! - захохотал Капитан. - Если б моя жена... - Тут он осекся и
закончил другим, деловым тоном: - Так или иначе, дело сделано. Молодец! Не
выношу недомолвок.
Но недомолвка, и весьма серьезная, осталась - для Мери. Она не услышала