Нарбикова Валерия
Рановесие света дневных и ночных звезд
Валерия Нарбикова
РАВНОВЕСИЕ СВЕТА ДНЕВНЫХ И НОЧНЫХ ЗВЕЗД
I.
Ей хотелось известно что, известно с кем. Но "известно кто" не звонил, зато звонил неизвестно кто. На улице тоже было неизвестно что. Вчера обещали, и шло то, что обещали. Снега не было ни в одном глазу, зато был разбойник в Аравии, был разбойник Варавий, был разбойник Вараввии, был разбойник Варавва. И остальные люди убивали приспособленных, чтобы самим как-то приспособиться (птицы и звери с самого начала приспособлены, люди с самого начала не приспособлены). Звери родятся в шапке и в пальто, в домике с ванной и туалетом, а человек всю жизнь добывает себе шапку и пальто и домик с ванной и туалетом.
Для любви нужно было соблюсти триединство: единство места, времени и действия - так рекомендовал Буало в своей ложноклассицистической поэтике. И он был не прав. Времени все равно никогда нет. Места тоже нет ("Моя квартира для этого дела не приспособлена", ветка приспособлена! но мы не птицы). Остается единство действия ("Если ты сегодня сможешь, то я, может быть, смогу". "Может быть или точно?" - "Может быть, точно". - "Если может быть, тогда лучше завтра". - "А завтра я, может быть, не смогу"). Пренебречь единством места, пренебречь единством времени, соблюсти хотя бы одно единство действия, так по крайней мере учил Аристотель в своей "Поэтике". И он был прав. Ну, соблюли. Ну, вышло. "А теперь мне уже пора". - "И мне уже пора". - "Как же грустно". "А ты своими словами помолись". - "Отче наш... дорогой папа, будь здоров как на небе, так и на земле. Дай хлебушка поесть и прости, если что не так. И не ломай кайф, а все остальное лажа. Аминь".
Подъехала скорая помощь и, оказав помощь, уехала. Она набралась духу и набрала номер... кончилась пластинка. Поставила сначала и добрала номер. Нужно было сказать как ни в чем не бывало. А что, интересно, обозначает "ни в чем не бывало"? На стене висела табличка - перечеркнутая сигарета, что обозначало "не курить". Все равно курили. Упадок эмблематических картин: квадратный лабиринтик в круге - альфабетический символ Четырех Святынь, выходящий изо рта Создателя; обрубок на двух ножках - мужской туалет. Она сказала: "Привет". Он сказал: "Ну, привет". Она сказала: "как дела?" Он сказал: "Ничего, а твои?" И после того, как тетка в метро обложила: "Это антисанитарно носить собачью шапку, это нарушение закона, вы поощряете спекулянтов, собака агонизировала сорок минут!" - "Что же мне теперь отпустить ее на волю, беги, шапка, тяв-тяв, знаю, шапка по кличке Дружок", - она сказала: "Тоже ничего".
Орфографически он был армянином, его фамилия была Отматфеян. "Неужели земля вертится вокруг солнца?" - "Со страшной силой!" Земля вертелась вокруг солнца, а люди на этот счет изобрели романтизм, реализм, сентиментализм, хотя это был совсем другой "изм" - механизм. А что в этом плохого? Любовь - тоже своего рода "изм", но она же и любовь, потому что можно сравнить: с тобой вот так! А с другим так себе. А может, у солнца с землей тоже любовь, тоже не простой механизм, не пригрело ведь оно Юпитер или какую-нибудь там Венеру. И ощутили движение в буквальном смысле. Двигалась луна вокруг земли, земля вокруг солнца, солнце двигалось само по себе. Ничего не получалось. У моря тоже ничего не получалось, волн не было, потому что полнолуния тоже не было полнолуние стимул. "Ты меня любишь?" - "Жутко!" Он заревел, она заревела, хлопнувшись рядом с ним. Мамочка! Не выгоняй из дома Сану, если она порвет пальтишко и колготки и получит двойку. Не плачь сама и не вытирай лицо полотенцем для ног, потому что у тебя рано умерла своя мамочка, Саночкина бабушка. Это хорошо, что всех Саночек не могут выгнать из дома, что бы они ни натворили, потому что они маленькие, как звездочки, детки. А взрослые чем хуже? Но их могут. И взрослых Александр выставляют из дома с книжками, картинками, драконами, фаянсами. Мамочка! А если взрослая Александра такая же Саночка и не виновата, что выросла? И нйчные гулянки - это двойки и рваное пальтишко.
"Ну что же ты со мной делаешь? То, что ты со мной делаешь, об этом мама знает?" - "Знает, знает". - "И царь Николай знает? и царица Александра знает?" - "Все, все знают". - "И с ними ты это же делаешь? - "Садись на меня и айда!". Она скакала на нем так весело, как "мороз и солнце день чудесный". Они ускакали далеко, там даже не было одежды, зато додумывалась заветная мысль Карлейля об одежде: что если сапоги и пальтишко - это человечья одежда, человек это сам придумал, на это способен, то моря, небо и горы - это божья одежда, это бог сам придумал, он на это способен. Отматфеян надел на себя куст. Сана надела чулки для разврата. Божьи чулки были прозрачные - ручейки. Пересохли божьи, порвались человечьи. Прикрыл чресла листиком, листик - первые трусы.
Рядом валялась околевшая пальма, но ее некому было воспеть, потому что ее поэт умер. А так бы поэт написал, вот, мол, пальма, ты оторвалась от своих родных сестер, и тебя занесло в далекий холодный край, и теперь ты одна лежишь на чужбине. Вместо того умершего поэта был другой, живой, но он был хуже. За его текстом чувствовался подтекст того. Нет, не какой-нибудь там второй смысл, а в буквальном смысле под текст, то есть то, что находится под текстом, а под этим новым текстом находился совершенно определенный текст того умершего поэта. Он заплакал. Хотел выпить сразу, но пропустил, но потом все-таки пропустил. Больше всего было жалко пальму, потом поэта, который ее больше никогда не опишет, потом голую Сану, не прикрытую березкой. - "Дай я повешусь", - сказал. - "Погоди, еще вот это, а потом вместе повесимся". Всплывали афоризмы: для того чтобы тебе жить с ней вместе, тебе нужно жить от нее отдельно; встретить новый год с новой женой, а старый новый год со старой женой. Она уже два часа тряслась на нем, и никуда не уехали: та же пальма, тот же шкаф... Она свалилась. Сначала ему показалось, что она убилась насмерть, потому что ведь она свалилась с него, стало быть, туда, где ничего не было. Он посмотрел вниз: она шевелилась, была жива. У нее были руки в крови. Она поплевала на пальцы и отерла. Он поцеловал ее ручку. "Глупый", - сказала, это не опасно". Когда "это не опасно", то не опасно, скоро будет "не опасно", не-надо, когда "опасно". Теперь ей хотелось играть. Сказала, что это похоже на пушку: вот ствол, вот колесики. Ему не хотелось играть, он попал прямо в лицо и умер. Он точно знал, что умер, и точно знал, что слышит ее голос: "Прямо в лицо, ну ты даешь!"
На стенках висели фотографии поэтов и их возлюбленных. Возлюбленным было хорошо: их глаза, рот, имя не столько принадлежали им самим, сколько были предметом любви их поэтов. Ясно, что Юрочка Юркун не простое имя, а золотое, то есть поэтическое, и принадлежит своему поэту, так же как пальма принадлежит своему. И получалось, что у каждого творца есть свой ребеночек, которого творец сильнее всего любит. И только последнего творца никто не любит как своего ребеночка. Саночкина мама любит Саночку как своего ребеночка, Саночкина бабушка, которая умерла, любит Саночкину маму как своего ребеночка, бог любит своего сына как своего ребеночка, а кто же любит бога как своего ребеночка? И получалось, что бога больше всего жалко, потому что его никто не любит как своего ребеночка; не то, что у него умерли папа с мамой, а то что у него их в принципе не было. А устроено все было очень красиво: если это небо, так на нем обязательно луна со звёздами, если море, то волны с птицами, если лес, то там своё, горы - там своё, река - своё. Как же это бог всё красиво придумал и деткам отдал. А детки все растащили: гора - моя, море - мое, лес - мой. Только небо и было общим - луна со звездами, потому что слабо было захапать луну-то со звездами, но уже были перспективы: возить на грузовиках железо с луны. И то, что было создано им, ну тем, кого никто не может любить как своего ребеночка, было несомненно. Это было красиво и надежно: горы не падают, моря не выливаются, реки - тоже. А все, созданное человеком, тоже было, конечно, занятно: машинки: пароходики, самолеты, но ясно, что человек ободрал творца. "Ну, кончай капать!" - с этими словами Отматфеян проснулся и понял, что обратился во сне к капели. И капель ему не ответила.
Соблюдались пропорций, подмеченные еще Обри Бердслеем: чем меньше, тем больше. Чем на земле хуже, тем на том свете лучше. Тише едешь - дальше будешь.
Сана спала так, как ее научили в детском саду: положив руки под щеку. Потом чистить зубы (тоже научили), потом завтракать. Довольно бессмысленная процедура: чистить зубы, когда нечем позавтракать.
Солнце скрылось за тучку. Тучкой Отматфеяна было одеяло, и он под ним скрылся. Сразу потемнело. И может, кто-нибудь сказал: "Давай позвоним Отматфеяну", а кто-нибудь сказал: "Да ну его". Сана проснулась внезапно. Тоже накрылась тучкой. Совсем стемнело. И он спросил: "Будем вставать или ты хочешь?" - "Уж было два раза". - "Что за арифметика, и почему два? - "Один раз в уме".
Большая Медведица была сейчас скрыта, и многим чуть-чуть, Тютчеву в том числе, было жалко, что на дневном небе не видны звезды. А если бы были видны, то грусть от созерцания этих звезд была бы равна грусти post coitum. Трудно было убедить Сану, что именно такое сочетание звезд называется Большой Медведицей. "Почему это их нужно считать Большой Медведицей, а в том углу разве не такие же? Я тебе эту Большую Медведицу найду в любом месте". Не было под рукой и водопада, модели, воплощающей Святую Троицу. Вот водопад целиком, и он знаменует бога, да и есть бог-отец; вот сила падения воды, она знаменует бога-сына, да и есть бог-сын; 'вот сама вода и знаменует святой дух, да и есть она святой дух. Была другая модель - человек. Не такая наглядная, поэтому не такая совершенная. Отматфеян обнял модель, которая была сутью бога и знаменовала его. Сана ответила ему на объятье, которое само по себе было сладким. Он положил ей руку на грудь, под ней билось сердце, которое было сутью бога-сына и знаменовало его. Сердце посылало во все уголки тела кровь, которая была сутью святого духа и знаменовала его.
- Ты правда меня любишь? - спросил он.
- Я тебя правда сильно люблю.
- Скажи тогда, что это значит?
- Я хочу, чтобы ты был девочкой, а я была лисенком, или чтобы я была девочкой, а ты был лисенком. Но только так, чтобы кто-то из нас обязательно был девочкой, а кто-то лисенком. Но больше всего я хочу, чтобы я была сначала лисенком, а ты был девочкой.
- Я плохой любовник, я слаб для этого дела. Сердце не выдержит. Его хватит, чтобы обслужить ноги, руки, голову, а на этот орган его не хватит... поцелуй меня, - попросил он, - а лучше, знаешь что, поцелуй. Она приподнялась, у него было личико сморщенное и дряблое, она прикоснулась и поцеловала так, как целуют в щеку.
- Господи, - сказал он, - ну поцелуй же!
Тогда она расправила личико и присосалась к "потусторонней" не в смысле "неземной". Она до половины всунула язык в его салиттер и возила им, может, час, времени хватило, чтобы изъездить у всей дягилевской труппы. Это было не игольное ушко, через которое сто раз пролезал и верблюд, и ублюдок, благо они одного корня - "блуд". Он стал с ней делать то же самое. И никак не могли наговориться про то-то и то-то, про то, как здесь и как здесь, про то, что здесь больше, чем там, а там совсем другое и не такое, как тогда, потому что в тот раз было немножко больно, что люблю сто раз, только пусть будет сию же минуту, тогда пусть наоборот, потому что так не получится.
Природа распространялась выше, ниже и дальше, как и в тот раз, как и в следующий раз, не лучше, не зеленее, с птичками точно такими же, как воробьи, но только крашеными ("Кто это, интересно, красит воробьев?"), с облаками, с новыми ветками метро, с самой новой, построенной по канонам ортодоксального православия: от Нагорной до Чертаново. "Ты встаешь?" - "Да. А ты что, хочешь есть?" - "Да". - "Если сметаны нет, то можно салат с разбавителем" - "Ты пишешь на подсолнечном масле? В магазинах разбавителя нет?" - "Да".
На земле все было устроено так грустно из-за повреждения плоти: на земле была природа, каламбур, то что присутствовало при родах, в отличие от небесного салиттера земля была, как бы немножко "того", как бы "тронута". Небесные деревья, моря и горы, состоявшие из света и тени, были с самого начала здоровые, а земные с самого начала были бедненькие. Они были красивые и замечательные, но они были грустные. "Земное поле" было повреждено, это и был Люцифер. И в том месте (когда он свалил с престола) образовалась земля, не самосветлый шар, грязь, которая переходила в эстетическую категорию, когда была возлюблена кем-нибудь с такой силой, так сладко и яростно была любима, что больше не могла оставаться грязью, а становилась самой золотой и красивой чистотой. Когда Сана засовывала язык в салиттер Отматфеяна, Сана и Отматфеян становились частью небесного салиттера, и в этом месте земная поврежденная плоть, прекрасная и ужасная, была прекрасней салиттера, который имеет только одно качество - прекрасное. Это получалось за счет ужасного качества, которое тоже становилось прекрасным, когда имело силы преодолеть ужасное. "Тронутая" земная плоть становилась вдвойне прекрасной.
Получалось, что люди с самого утра занимаются "глупостями". А чем же им еще заниматься, если у них только один орган, которым они могут поймать кайф. С помощью "совершенного" зрения даже не видно звезд на дневном небе, с помощью совершенного слухового аппарата слышны, конечно, слышны... Но зато с помощью другого аппарата, заменяющего в определенный момент и уши, и глаза, и язык, слышно даже то, что не слышно, видно даже то, что не видно. Стоило бы человеку пораньше и получше развить зрение и слух, и тогда бы он видел глазами и не только звезды на дневном небе, и слышал бы ушами. А так он слышит и видит "глупостями", изучает литературу "глупостей", так называемую светскую, а Якоб Бёме якобы и не Бёме.
Виолетта пела про то, как она жутко любит Альфреда. Потом запел Альфред тоже про то, как он ее любит.
- Выключи, - попросила Сана.
- Немного осталось, сейчас она уже умрет.
Из-за дождевых туч не видно было ни рая, ни ада, "Не рассчитывай на справедливость", - сказала. - "В смысле?" - "В смысле, что будешь в аду". - "Я и не рассчитываю вроде бы, там всё будет то же самое, только не непосредственно". - В смысле?" - "Ну вот, например, если представить, что человек живет и ведет дневник, в который подробно записывает все, что с ним происходит, то вот ту вечную жизнь можно сравнить не с самой жизнью, а с чтением этого дневника, ну, ты поняла?" - "У тебя получается, что литература нам дана как намек на загробную жизнь". - "А на земле вообще полно намеков на нее". - "Ну дождик-то будет идти снизу вверх".
Раз написано у античных писателей, что были боги, герои и люди, значит, так и было. Они были голые и красивые. Человек мог поправить свою жизнь, переспав с героем или с богиней. Потом ему сказали, что не надо так делать, что боги сами по себе, а люди сами по себе, и герои вымерли (как и змеи-горынычи вымерли, один такой змей-горыныч искушал-искушал, а из-за него всех остальных превратили просто в змей). Потом человеку сказали, что "вааще-то" бог один и с ним нельзя глупостями заниматься, как с теми, с языческими. Человеку дали доспехи и мантии, чтобы он хорошенько прикрылся. А вот потом уже ему сказали, что бога "вааще" нет, и опять человека раздели. Ему стало холодно и стыдно. А ему стали говорить "ты". Кто же голому станет говорить "вы"? "Эй ты, подвинься, эй ты, поди сюда". Тогда он стал до потери сознания приставать к своему соседу: "Ты кто такой?" - "А ты кто такой?" - "А кто ты такой, чтобы я тебе сказал, кто я такой?" - "Ну, я, допустим, кто надо!" Только кому надо? Виолетта кашляла и не умирала. Она на самом деле кашляла. Из-за нее не слышно было, как поют птицы за окном, только видно было, что они разевают рты.
- Когда же она, наконец, умрет! - не выдержала Сана. Проигрыватель отключился, птицы прорезались, умерла.
Пора разбегаться. Утро.
- Девушка, вам не пора?
- А поди ты к черту!
- Больше никогда не будем.
- Это почему же?
- Рисунок очень меняется.
- Ты меня не любишь?
- Нет. Как можно утром кого-нибудь любить.
- А ночью?
- А ночью надо спать.
- Ты меня ненавидишь?
- Себя.
- Что же будем делать?
- Возвращайся к мужу, а я еще посплю.
Оделась.
- Может мне переспать с твоим дружком и прекратим все это?
- Перестань, мне правда нехорошо.
- Пить меньше надо.
Кошка убежала с заезжим офицером и понесла от него, котят утопил, конечно, офицер.
- Телефон, - сказала, - не будешь подходить? Междугородный.
- Телефон! Да, мам, да, еще сплю. Как ты себя чувствуешь? Я? Хорошо. Нет, не скучаю. Все, мам, нормально. Здоров. Хорошо. Тепло. Получил. Напишу. Неделю назад получил. Конечно, напишу. Ладно, мам, схожу. Ты тоже. Я тебя тоже.
- Дай мне трусы!
- Где?
- В шкафу.
- В шкафу грязные.
- Дай грязные.
Муравьев-Апостол. Муравьев был Муравьевым, апостол - апостолом. В натуральную величину человек был всегда только относительно самого себя. Во всех остальных случаях он был в масштабе: вот тако-о-й или вот такусенький. Сана отваливала на такси, и Отматфеян относительно нее был сейчас вот такусенький.
Дома был Аввакум. Открыл дверь. Он был в свитере и трусах. "Тебе что, холодно?" - "Жарко". - "Ты почему без штанов, тебе что, жарко?" - "Холодно". Дай что-нибудь поесть". "Может, тебе еще и выпить дать!"
До каких же пор будет грустно! до каких пор будет торчать из кустов алюминиевая ж... - с изнанки планетарий! Сколько еще болтаться между домом и домом, между гостями и гостями, между папой и мамой, между папой и папой, между непапой и непапой!
Было, когда меня не было, сколько раз, подолгу было, и когда это было, было хорошо или было все равно, но могло быть и чаще, или больше не хотелось, больше не было возможности, где же это было, с кем было, это было по-другому или было похоже, это было хуже, это было не так, а потом, когда уже это было у нас, тогда у вас это было, значит, это было параллельно, это было, потому что у нас что-то было не так, это было, потому что было, и это было чаще, чем у нас, это было столько же, это было так же, это было там же, а туда было, а когда было, было больно, ничего не было! Врешь, что ничего не было, и до этого и после было, значит, это было всегда.
Вползла кошка. Тоже встречать. Она пахла, как детская шубка. Облизала палец и удрала.
- Что ты злишься, может, я на вокзале была.
- А может и нет.
- Я билеты покупала.
- Купила?
- Нет, но вот нужно будет сегодня туда подъехать, для того чтобы завтра уже уехать, нужно купить заранее...
- Я не спал всю ночь.
- Я тоже.
- И с кем же ты не спала?
- Я же говорю, что была на вокзале.
- Это ты мне говоришь?
Этот город, из-за которого она ездила как бы на вокзал, хотелось послать, начиная с вокзала, а нет, так с тамбура: "СПИЧКИ И ОКУРКИ ... ПУ...КАТЬ В ПЕПЕЛЬНИЦУ". Человека, его заложившего, наложившего на болоте, хотелось пришить. Мало ли что тебе хотелось бы, он наложил, а ты живи. Ну, запечатлели его профиль под хвостом у лошади на мосту, мало! Он его, видите ли, заложил. Жить в болоте с искусственным отоплением, с электричеством, с мраморными кочками, с гранитной трясиной. Дворцы, речки, кваканье лягушек в памятнике девятнадцатого века, охраняется государством, и в каждом доме кто-то жил, кто-то сосал. Неделями город был серым, может, раз в месяц и высовывалась луна со звездами, мол, все нормально, я тут. Разливухи были понатьпсаны на проспектах, параллельных главному проспекту, туалеты соответственно на улицах, перпендикулярных этим проспектам, упражнялся в геометрии кумир на косточках. А что ты злишься? выпей лучше сто грамм коньяку. Ах, как красив летом Летний сад, но красив он так же и зимой, когда играет в ящик, а не прекрасен ли он осенью! Сейчас меня вырвет. "Засунь два пальца, не можешь? Дай я тебе засуну". - "Тебе лишь бы засунуть".
Поезд для мистики отправляется в полночь. Как жалко, что мы не живем в рыцарские времена: весь состав перебили бы рыцари, предпочитающие соколиную охоту собачьей, а так трястись восемь часов. "Трясись шесть". - "Шесть дороже".
Но ведь есть и Лисий нос в отличие от модернового болота. С заложенным носом двигаться по заливу среди капустных листьев. Почему так много? так это же со всего залива. Прибивает. И оставлять под кустиком пустую пивную бутылку. Можно сесть на табуретку, брошенную кем-то для чего-то. Можно набросить поверх пальто подстилку, которую не употребили. Можно смотреть на складки, лежащие на полотнах шестнадцатого века, лежащие в двадцатом веке сами по себе. Нельзя. Немного холодно. Невольно напрашиваются параллели. Было два короля: один Солнце, другой просто Петр. Оба заложили на болоте. Первый - дворец, второй тоже красивый. Все, что заложил первый, провалилось в болото вместе с реальной головой его внука. А на болоте второго был произведен некий косметический ремонт, включая вымахавшие блочные и кирпичные, в кирпичном лучше, в блочном дальше; конечно же, и вывески "блюдаизяиц", и трамваи, и моторы. Катера горят, вода в речках стоит. Не надо сидеть так долго на табуретке, можно простудиться. А вот и закат. Какой же он молодец, этот закат. Ходит ненужный паровозик-кукушка. Ку-ку - поднимет бетонную плиту и оттащит ее на десять метров. Постоит. Опять ку-ку - и отвезет на прежнее место. Работает.
Но ведь приятно сойти с поезда, заехать к подружке, лечь на чистое белье и спать день, два, три, неделю, через неделю уже на грязном. "И все это будет на самое деле?" - "Все было, есть и будет на самом-самом деле".
Ехать не хотелось. В середине дня наполз туман. Вещи собирали в буквальном смысле в тумане. "Это мы возьмем, а это мы уже взяли, а это наденем на себя". - "Так мы поедем дневным или ночным?"
По сидячему вагону можно было судить, что еще день. Орало радио. Сзади сидели тетка и работяга.
- Можно сделать немного потише?
- И так тихо.
Тетка была жесткой и вареной. Работяга под радио тут же заснул. Это были тоже люди, их было жалко, но легче было удавиться, чем любить их как самого себя. Они были нормальные. "Я тоже нормальная". - "Но ты же не слушаешь радио". - "Слушаю, когда выключаю". - "А они слушают, когда включают". Это, кажется, Попов изобрел радио? Теперь мы имеем возможность через каждые десять минут слушать, какая погода в столице. Звучит легкая музыка, от которой не легче. Радио, конечно, изобрели в мирных целях.
- Слушайте, уменьшите звук!
- Дома будете командовать, весь вагон слушает.
- Нет, молодой человек прав (реплика вымершей гувернантки), нам тоже мешает.
- А остальным не мешает, не хотите - не слушайте (канцелярский работник).
- А я вырублю его, старая сука!
Давай к оружию! Чемоданы на баррикады. Заходим с тыла (со стороны трех богатырей, репродукция картины Васнецова). Тетку убрали первой, теперь она была жесткой, вареной и дохлой. Вооружайся кто чем может, все в ход: бутылки и перочинные ножи. "Вскрой мужика!" - "Чем, приятель?" - "Консервным ножом". "Режь провод!" - "Нечем мне". - "Облей спиртом из фляги (которую делают за поллитра спирта). Поджигай!" Горим. Готово. Трупы в сортир. Сколько их? Пять рыл. У кого есть живые цветы, возложите их на могилу погибших. Туалет в вагоне закрыт, пользуйтесь туалетом в вагоне-ресторане.
Смеркается. Человек все уменьшается в размерах и живет соответственно своему весу. Бог его создал подобным себе и дал ему бессмертие. Человек не понял. Он уменьшил его и дал ему жизни шестьсот лет и росту десять метров, человек не понял. Он дал ему жизни семьдесят лет в среднем и росту метр семьдесят в среднем. Можно уменьшить и до сантиметра и жизнь сократить соответственно. Сравнять с землей. Мерзость в святых местах и запустение. Едем в сидячке в вечную жизнь. Скорей бы приехать, а кто нас там ждет, интересно знать? По крайней мере, когда мы родились, нас ждали мама и папа. А там кто? Чего мы так торопимся? Полночь. Не перейти ли в СВ, то есть С + Аввакумом + Вакуумом.
Вагон наполовину пустой, переполнен тамбур, где окурки "пукать". Два нижних места. За окном много огней. Только что выиграли войну. Любить как самого себя и употреблять как самого себя. Положим, жизнь произошла из семени. Она была сосредоточена в канавах, просто разлита по земле и кустам. Это были люди и звери в жидком виде. Они развивались. "Куда их выкинуть?" - "Выкини за окно, пусть погибнут". Жизнь сосредоточилась на дне. Ее было слишком много, ее было не жалко выкинуть за окно. - "Не хочешь от меня ребеночка?" - "Пойди проветрись".
Рыжий гнусавый проводник, исповедовавший иудаизм, тоже хотел. Он не верил в Христа. Он верил только в то, что поезд отправится во столько-то и прибудет во столько-то и на этом можно подзаработать сколько-то, Харон. Он жил соответственно своему вкусу. Он скоро умрет. У него дохлый член, им можно только подтирать сопли.
Ночь как ночь, и очевидно, что все было светом и тенью, и все будет светом и тенью, и только временно находится в фальшивых отношениях: дерева к железу, поезда к грузовику, мужчины к женщине. Аввакум постоял-постоял у окошка, да и забрел не в то купе. Он расположился как у себя дома. Под простыней кто-то спал. Он приоткрыл простынь и не узнал Сану, потому что это была не Сана. Это была тоже красавица, но она спала; разумеется, это была спящая красавица. Она не спала, как у Пушкина, в хрустальном гробу, она спала на нижней полке, но это дела не меняло. Аввакум отогнал стаи туч. Разбудить поцелуем? Не поцеловал, потому что все равно бы не разбудил, потому что был не тем. А того не было уже целую вечность. Подстрижена под мальчика, лежит на штампованном белье. Черти ходят в туалет, на некоторых военная форма. Имя им - легион. Спящая красавица была сделана из сна и красоты в отличие от человека, который был сделан из жизни и смерти: она не говорит глупости, потому что в принципе не говорит, следовательно, и голос ее не может быть неприятным; у нее закрыты глаза, и взгляд ее не может быть неприятным; гримаски ее тоже не могут быть неприятными, потому что лицо ее не шелохнется. Все, что от человека, не может испортить ее.
РАВНОВЕСИЕ СВЕТА ДНЕВНЫХ И НОЧНЫХ ЗВЕЗД
I.
Ей хотелось известно что, известно с кем. Но "известно кто" не звонил, зато звонил неизвестно кто. На улице тоже было неизвестно что. Вчера обещали, и шло то, что обещали. Снега не было ни в одном глазу, зато был разбойник в Аравии, был разбойник Варавий, был разбойник Вараввии, был разбойник Варавва. И остальные люди убивали приспособленных, чтобы самим как-то приспособиться (птицы и звери с самого начала приспособлены, люди с самого начала не приспособлены). Звери родятся в шапке и в пальто, в домике с ванной и туалетом, а человек всю жизнь добывает себе шапку и пальто и домик с ванной и туалетом.
Для любви нужно было соблюсти триединство: единство места, времени и действия - так рекомендовал Буало в своей ложноклассицистической поэтике. И он был не прав. Времени все равно никогда нет. Места тоже нет ("Моя квартира для этого дела не приспособлена", ветка приспособлена! но мы не птицы). Остается единство действия ("Если ты сегодня сможешь, то я, может быть, смогу". "Может быть или точно?" - "Может быть, точно". - "Если может быть, тогда лучше завтра". - "А завтра я, может быть, не смогу"). Пренебречь единством места, пренебречь единством времени, соблюсти хотя бы одно единство действия, так по крайней мере учил Аристотель в своей "Поэтике". И он был прав. Ну, соблюли. Ну, вышло. "А теперь мне уже пора". - "И мне уже пора". - "Как же грустно". "А ты своими словами помолись". - "Отче наш... дорогой папа, будь здоров как на небе, так и на земле. Дай хлебушка поесть и прости, если что не так. И не ломай кайф, а все остальное лажа. Аминь".
Подъехала скорая помощь и, оказав помощь, уехала. Она набралась духу и набрала номер... кончилась пластинка. Поставила сначала и добрала номер. Нужно было сказать как ни в чем не бывало. А что, интересно, обозначает "ни в чем не бывало"? На стене висела табличка - перечеркнутая сигарета, что обозначало "не курить". Все равно курили. Упадок эмблематических картин: квадратный лабиринтик в круге - альфабетический символ Четырех Святынь, выходящий изо рта Создателя; обрубок на двух ножках - мужской туалет. Она сказала: "Привет". Он сказал: "Ну, привет". Она сказала: "как дела?" Он сказал: "Ничего, а твои?" И после того, как тетка в метро обложила: "Это антисанитарно носить собачью шапку, это нарушение закона, вы поощряете спекулянтов, собака агонизировала сорок минут!" - "Что же мне теперь отпустить ее на волю, беги, шапка, тяв-тяв, знаю, шапка по кличке Дружок", - она сказала: "Тоже ничего".
Орфографически он был армянином, его фамилия была Отматфеян. "Неужели земля вертится вокруг солнца?" - "Со страшной силой!" Земля вертелась вокруг солнца, а люди на этот счет изобрели романтизм, реализм, сентиментализм, хотя это был совсем другой "изм" - механизм. А что в этом плохого? Любовь - тоже своего рода "изм", но она же и любовь, потому что можно сравнить: с тобой вот так! А с другим так себе. А может, у солнца с землей тоже любовь, тоже не простой механизм, не пригрело ведь оно Юпитер или какую-нибудь там Венеру. И ощутили движение в буквальном смысле. Двигалась луна вокруг земли, земля вокруг солнца, солнце двигалось само по себе. Ничего не получалось. У моря тоже ничего не получалось, волн не было, потому что полнолуния тоже не было полнолуние стимул. "Ты меня любишь?" - "Жутко!" Он заревел, она заревела, хлопнувшись рядом с ним. Мамочка! Не выгоняй из дома Сану, если она порвет пальтишко и колготки и получит двойку. Не плачь сама и не вытирай лицо полотенцем для ног, потому что у тебя рано умерла своя мамочка, Саночкина бабушка. Это хорошо, что всех Саночек не могут выгнать из дома, что бы они ни натворили, потому что они маленькие, как звездочки, детки. А взрослые чем хуже? Но их могут. И взрослых Александр выставляют из дома с книжками, картинками, драконами, фаянсами. Мамочка! А если взрослая Александра такая же Саночка и не виновата, что выросла? И нйчные гулянки - это двойки и рваное пальтишко.
"Ну что же ты со мной делаешь? То, что ты со мной делаешь, об этом мама знает?" - "Знает, знает". - "И царь Николай знает? и царица Александра знает?" - "Все, все знают". - "И с ними ты это же делаешь? - "Садись на меня и айда!". Она скакала на нем так весело, как "мороз и солнце день чудесный". Они ускакали далеко, там даже не было одежды, зато додумывалась заветная мысль Карлейля об одежде: что если сапоги и пальтишко - это человечья одежда, человек это сам придумал, на это способен, то моря, небо и горы - это божья одежда, это бог сам придумал, он на это способен. Отматфеян надел на себя куст. Сана надела чулки для разврата. Божьи чулки были прозрачные - ручейки. Пересохли божьи, порвались человечьи. Прикрыл чресла листиком, листик - первые трусы.
Рядом валялась околевшая пальма, но ее некому было воспеть, потому что ее поэт умер. А так бы поэт написал, вот, мол, пальма, ты оторвалась от своих родных сестер, и тебя занесло в далекий холодный край, и теперь ты одна лежишь на чужбине. Вместо того умершего поэта был другой, живой, но он был хуже. За его текстом чувствовался подтекст того. Нет, не какой-нибудь там второй смысл, а в буквальном смысле под текст, то есть то, что находится под текстом, а под этим новым текстом находился совершенно определенный текст того умершего поэта. Он заплакал. Хотел выпить сразу, но пропустил, но потом все-таки пропустил. Больше всего было жалко пальму, потом поэта, который ее больше никогда не опишет, потом голую Сану, не прикрытую березкой. - "Дай я повешусь", - сказал. - "Погоди, еще вот это, а потом вместе повесимся". Всплывали афоризмы: для того чтобы тебе жить с ней вместе, тебе нужно жить от нее отдельно; встретить новый год с новой женой, а старый новый год со старой женой. Она уже два часа тряслась на нем, и никуда не уехали: та же пальма, тот же шкаф... Она свалилась. Сначала ему показалось, что она убилась насмерть, потому что ведь она свалилась с него, стало быть, туда, где ничего не было. Он посмотрел вниз: она шевелилась, была жива. У нее были руки в крови. Она поплевала на пальцы и отерла. Он поцеловал ее ручку. "Глупый", - сказала, это не опасно". Когда "это не опасно", то не опасно, скоро будет "не опасно", не-надо, когда "опасно". Теперь ей хотелось играть. Сказала, что это похоже на пушку: вот ствол, вот колесики. Ему не хотелось играть, он попал прямо в лицо и умер. Он точно знал, что умер, и точно знал, что слышит ее голос: "Прямо в лицо, ну ты даешь!"
На стенках висели фотографии поэтов и их возлюбленных. Возлюбленным было хорошо: их глаза, рот, имя не столько принадлежали им самим, сколько были предметом любви их поэтов. Ясно, что Юрочка Юркун не простое имя, а золотое, то есть поэтическое, и принадлежит своему поэту, так же как пальма принадлежит своему. И получалось, что у каждого творца есть свой ребеночек, которого творец сильнее всего любит. И только последнего творца никто не любит как своего ребеночка. Саночкина мама любит Саночку как своего ребеночка, Саночкина бабушка, которая умерла, любит Саночкину маму как своего ребеночка, бог любит своего сына как своего ребеночка, а кто же любит бога как своего ребеночка? И получалось, что бога больше всего жалко, потому что его никто не любит как своего ребеночка; не то, что у него умерли папа с мамой, а то что у него их в принципе не было. А устроено все было очень красиво: если это небо, так на нем обязательно луна со звёздами, если море, то волны с птицами, если лес, то там своё, горы - там своё, река - своё. Как же это бог всё красиво придумал и деткам отдал. А детки все растащили: гора - моя, море - мое, лес - мой. Только небо и было общим - луна со звездами, потому что слабо было захапать луну-то со звездами, но уже были перспективы: возить на грузовиках железо с луны. И то, что было создано им, ну тем, кого никто не может любить как своего ребеночка, было несомненно. Это было красиво и надежно: горы не падают, моря не выливаются, реки - тоже. А все, созданное человеком, тоже было, конечно, занятно: машинки: пароходики, самолеты, но ясно, что человек ободрал творца. "Ну, кончай капать!" - с этими словами Отматфеян проснулся и понял, что обратился во сне к капели. И капель ему не ответила.
Соблюдались пропорций, подмеченные еще Обри Бердслеем: чем меньше, тем больше. Чем на земле хуже, тем на том свете лучше. Тише едешь - дальше будешь.
Сана спала так, как ее научили в детском саду: положив руки под щеку. Потом чистить зубы (тоже научили), потом завтракать. Довольно бессмысленная процедура: чистить зубы, когда нечем позавтракать.
Солнце скрылось за тучку. Тучкой Отматфеяна было одеяло, и он под ним скрылся. Сразу потемнело. И может, кто-нибудь сказал: "Давай позвоним Отматфеяну", а кто-нибудь сказал: "Да ну его". Сана проснулась внезапно. Тоже накрылась тучкой. Совсем стемнело. И он спросил: "Будем вставать или ты хочешь?" - "Уж было два раза". - "Что за арифметика, и почему два? - "Один раз в уме".
Большая Медведица была сейчас скрыта, и многим чуть-чуть, Тютчеву в том числе, было жалко, что на дневном небе не видны звезды. А если бы были видны, то грусть от созерцания этих звезд была бы равна грусти post coitum. Трудно было убедить Сану, что именно такое сочетание звезд называется Большой Медведицей. "Почему это их нужно считать Большой Медведицей, а в том углу разве не такие же? Я тебе эту Большую Медведицу найду в любом месте". Не было под рукой и водопада, модели, воплощающей Святую Троицу. Вот водопад целиком, и он знаменует бога, да и есть бог-отец; вот сила падения воды, она знаменует бога-сына, да и есть бог-сын; 'вот сама вода и знаменует святой дух, да и есть она святой дух. Была другая модель - человек. Не такая наглядная, поэтому не такая совершенная. Отматфеян обнял модель, которая была сутью бога и знаменовала его. Сана ответила ему на объятье, которое само по себе было сладким. Он положил ей руку на грудь, под ней билось сердце, которое было сутью бога-сына и знаменовало его. Сердце посылало во все уголки тела кровь, которая была сутью святого духа и знаменовала его.
- Ты правда меня любишь? - спросил он.
- Я тебя правда сильно люблю.
- Скажи тогда, что это значит?
- Я хочу, чтобы ты был девочкой, а я была лисенком, или чтобы я была девочкой, а ты был лисенком. Но только так, чтобы кто-то из нас обязательно был девочкой, а кто-то лисенком. Но больше всего я хочу, чтобы я была сначала лисенком, а ты был девочкой.
- Я плохой любовник, я слаб для этого дела. Сердце не выдержит. Его хватит, чтобы обслужить ноги, руки, голову, а на этот орган его не хватит... поцелуй меня, - попросил он, - а лучше, знаешь что, поцелуй. Она приподнялась, у него было личико сморщенное и дряблое, она прикоснулась и поцеловала так, как целуют в щеку.
- Господи, - сказал он, - ну поцелуй же!
Тогда она расправила личико и присосалась к "потусторонней" не в смысле "неземной". Она до половины всунула язык в его салиттер и возила им, может, час, времени хватило, чтобы изъездить у всей дягилевской труппы. Это было не игольное ушко, через которое сто раз пролезал и верблюд, и ублюдок, благо они одного корня - "блуд". Он стал с ней делать то же самое. И никак не могли наговориться про то-то и то-то, про то, как здесь и как здесь, про то, что здесь больше, чем там, а там совсем другое и не такое, как тогда, потому что в тот раз было немножко больно, что люблю сто раз, только пусть будет сию же минуту, тогда пусть наоборот, потому что так не получится.
Природа распространялась выше, ниже и дальше, как и в тот раз, как и в следующий раз, не лучше, не зеленее, с птичками точно такими же, как воробьи, но только крашеными ("Кто это, интересно, красит воробьев?"), с облаками, с новыми ветками метро, с самой новой, построенной по канонам ортодоксального православия: от Нагорной до Чертаново. "Ты встаешь?" - "Да. А ты что, хочешь есть?" - "Да". - "Если сметаны нет, то можно салат с разбавителем" - "Ты пишешь на подсолнечном масле? В магазинах разбавителя нет?" - "Да".
На земле все было устроено так грустно из-за повреждения плоти: на земле была природа, каламбур, то что присутствовало при родах, в отличие от небесного салиттера земля была, как бы немножко "того", как бы "тронута". Небесные деревья, моря и горы, состоявшие из света и тени, были с самого начала здоровые, а земные с самого начала были бедненькие. Они были красивые и замечательные, но они были грустные. "Земное поле" было повреждено, это и был Люцифер. И в том месте (когда он свалил с престола) образовалась земля, не самосветлый шар, грязь, которая переходила в эстетическую категорию, когда была возлюблена кем-нибудь с такой силой, так сладко и яростно была любима, что больше не могла оставаться грязью, а становилась самой золотой и красивой чистотой. Когда Сана засовывала язык в салиттер Отматфеяна, Сана и Отматфеян становились частью небесного салиттера, и в этом месте земная поврежденная плоть, прекрасная и ужасная, была прекрасней салиттера, который имеет только одно качество - прекрасное. Это получалось за счет ужасного качества, которое тоже становилось прекрасным, когда имело силы преодолеть ужасное. "Тронутая" земная плоть становилась вдвойне прекрасной.
Получалось, что люди с самого утра занимаются "глупостями". А чем же им еще заниматься, если у них только один орган, которым они могут поймать кайф. С помощью "совершенного" зрения даже не видно звезд на дневном небе, с помощью совершенного слухового аппарата слышны, конечно, слышны... Но зато с помощью другого аппарата, заменяющего в определенный момент и уши, и глаза, и язык, слышно даже то, что не слышно, видно даже то, что не видно. Стоило бы человеку пораньше и получше развить зрение и слух, и тогда бы он видел глазами и не только звезды на дневном небе, и слышал бы ушами. А так он слышит и видит "глупостями", изучает литературу "глупостей", так называемую светскую, а Якоб Бёме якобы и не Бёме.
Виолетта пела про то, как она жутко любит Альфреда. Потом запел Альфред тоже про то, как он ее любит.
- Выключи, - попросила Сана.
- Немного осталось, сейчас она уже умрет.
Из-за дождевых туч не видно было ни рая, ни ада, "Не рассчитывай на справедливость", - сказала. - "В смысле?" - "В смысле, что будешь в аду". - "Я и не рассчитываю вроде бы, там всё будет то же самое, только не непосредственно". - В смысле?" - "Ну вот, например, если представить, что человек живет и ведет дневник, в который подробно записывает все, что с ним происходит, то вот ту вечную жизнь можно сравнить не с самой жизнью, а с чтением этого дневника, ну, ты поняла?" - "У тебя получается, что литература нам дана как намек на загробную жизнь". - "А на земле вообще полно намеков на нее". - "Ну дождик-то будет идти снизу вверх".
Раз написано у античных писателей, что были боги, герои и люди, значит, так и было. Они были голые и красивые. Человек мог поправить свою жизнь, переспав с героем или с богиней. Потом ему сказали, что не надо так делать, что боги сами по себе, а люди сами по себе, и герои вымерли (как и змеи-горынычи вымерли, один такой змей-горыныч искушал-искушал, а из-за него всех остальных превратили просто в змей). Потом человеку сказали, что "вааще-то" бог один и с ним нельзя глупостями заниматься, как с теми, с языческими. Человеку дали доспехи и мантии, чтобы он хорошенько прикрылся. А вот потом уже ему сказали, что бога "вааще" нет, и опять человека раздели. Ему стало холодно и стыдно. А ему стали говорить "ты". Кто же голому станет говорить "вы"? "Эй ты, подвинься, эй ты, поди сюда". Тогда он стал до потери сознания приставать к своему соседу: "Ты кто такой?" - "А ты кто такой?" - "А кто ты такой, чтобы я тебе сказал, кто я такой?" - "Ну, я, допустим, кто надо!" Только кому надо? Виолетта кашляла и не умирала. Она на самом деле кашляла. Из-за нее не слышно было, как поют птицы за окном, только видно было, что они разевают рты.
- Когда же она, наконец, умрет! - не выдержала Сана. Проигрыватель отключился, птицы прорезались, умерла.
Пора разбегаться. Утро.
- Девушка, вам не пора?
- А поди ты к черту!
- Больше никогда не будем.
- Это почему же?
- Рисунок очень меняется.
- Ты меня не любишь?
- Нет. Как можно утром кого-нибудь любить.
- А ночью?
- А ночью надо спать.
- Ты меня ненавидишь?
- Себя.
- Что же будем делать?
- Возвращайся к мужу, а я еще посплю.
Оделась.
- Может мне переспать с твоим дружком и прекратим все это?
- Перестань, мне правда нехорошо.
- Пить меньше надо.
Кошка убежала с заезжим офицером и понесла от него, котят утопил, конечно, офицер.
- Телефон, - сказала, - не будешь подходить? Междугородный.
- Телефон! Да, мам, да, еще сплю. Как ты себя чувствуешь? Я? Хорошо. Нет, не скучаю. Все, мам, нормально. Здоров. Хорошо. Тепло. Получил. Напишу. Неделю назад получил. Конечно, напишу. Ладно, мам, схожу. Ты тоже. Я тебя тоже.
- Дай мне трусы!
- Где?
- В шкафу.
- В шкафу грязные.
- Дай грязные.
Муравьев-Апостол. Муравьев был Муравьевым, апостол - апостолом. В натуральную величину человек был всегда только относительно самого себя. Во всех остальных случаях он был в масштабе: вот тако-о-й или вот такусенький. Сана отваливала на такси, и Отматфеян относительно нее был сейчас вот такусенький.
Дома был Аввакум. Открыл дверь. Он был в свитере и трусах. "Тебе что, холодно?" - "Жарко". - "Ты почему без штанов, тебе что, жарко?" - "Холодно". Дай что-нибудь поесть". "Может, тебе еще и выпить дать!"
До каких же пор будет грустно! до каких пор будет торчать из кустов алюминиевая ж... - с изнанки планетарий! Сколько еще болтаться между домом и домом, между гостями и гостями, между папой и мамой, между папой и папой, между непапой и непапой!
Было, когда меня не было, сколько раз, подолгу было, и когда это было, было хорошо или было все равно, но могло быть и чаще, или больше не хотелось, больше не было возможности, где же это было, с кем было, это было по-другому или было похоже, это было хуже, это было не так, а потом, когда уже это было у нас, тогда у вас это было, значит, это было параллельно, это было, потому что у нас что-то было не так, это было, потому что было, и это было чаще, чем у нас, это было столько же, это было так же, это было там же, а туда было, а когда было, было больно, ничего не было! Врешь, что ничего не было, и до этого и после было, значит, это было всегда.
Вползла кошка. Тоже встречать. Она пахла, как детская шубка. Облизала палец и удрала.
- Что ты злишься, может, я на вокзале была.
- А может и нет.
- Я билеты покупала.
- Купила?
- Нет, но вот нужно будет сегодня туда подъехать, для того чтобы завтра уже уехать, нужно купить заранее...
- Я не спал всю ночь.
- Я тоже.
- И с кем же ты не спала?
- Я же говорю, что была на вокзале.
- Это ты мне говоришь?
Этот город, из-за которого она ездила как бы на вокзал, хотелось послать, начиная с вокзала, а нет, так с тамбура: "СПИЧКИ И ОКУРКИ ... ПУ...КАТЬ В ПЕПЕЛЬНИЦУ". Человека, его заложившего, наложившего на болоте, хотелось пришить. Мало ли что тебе хотелось бы, он наложил, а ты живи. Ну, запечатлели его профиль под хвостом у лошади на мосту, мало! Он его, видите ли, заложил. Жить в болоте с искусственным отоплением, с электричеством, с мраморными кочками, с гранитной трясиной. Дворцы, речки, кваканье лягушек в памятнике девятнадцатого века, охраняется государством, и в каждом доме кто-то жил, кто-то сосал. Неделями город был серым, может, раз в месяц и высовывалась луна со звездами, мол, все нормально, я тут. Разливухи были понатьпсаны на проспектах, параллельных главному проспекту, туалеты соответственно на улицах, перпендикулярных этим проспектам, упражнялся в геометрии кумир на косточках. А что ты злишься? выпей лучше сто грамм коньяку. Ах, как красив летом Летний сад, но красив он так же и зимой, когда играет в ящик, а не прекрасен ли он осенью! Сейчас меня вырвет. "Засунь два пальца, не можешь? Дай я тебе засуну". - "Тебе лишь бы засунуть".
Поезд для мистики отправляется в полночь. Как жалко, что мы не живем в рыцарские времена: весь состав перебили бы рыцари, предпочитающие соколиную охоту собачьей, а так трястись восемь часов. "Трясись шесть". - "Шесть дороже".
Но ведь есть и Лисий нос в отличие от модернового болота. С заложенным носом двигаться по заливу среди капустных листьев. Почему так много? так это же со всего залива. Прибивает. И оставлять под кустиком пустую пивную бутылку. Можно сесть на табуретку, брошенную кем-то для чего-то. Можно набросить поверх пальто подстилку, которую не употребили. Можно смотреть на складки, лежащие на полотнах шестнадцатого века, лежащие в двадцатом веке сами по себе. Нельзя. Немного холодно. Невольно напрашиваются параллели. Было два короля: один Солнце, другой просто Петр. Оба заложили на болоте. Первый - дворец, второй тоже красивый. Все, что заложил первый, провалилось в болото вместе с реальной головой его внука. А на болоте второго был произведен некий косметический ремонт, включая вымахавшие блочные и кирпичные, в кирпичном лучше, в блочном дальше; конечно же, и вывески "блюдаизяиц", и трамваи, и моторы. Катера горят, вода в речках стоит. Не надо сидеть так долго на табуретке, можно простудиться. А вот и закат. Какой же он молодец, этот закат. Ходит ненужный паровозик-кукушка. Ку-ку - поднимет бетонную плиту и оттащит ее на десять метров. Постоит. Опять ку-ку - и отвезет на прежнее место. Работает.
Но ведь приятно сойти с поезда, заехать к подружке, лечь на чистое белье и спать день, два, три, неделю, через неделю уже на грязном. "И все это будет на самое деле?" - "Все было, есть и будет на самом-самом деле".
Ехать не хотелось. В середине дня наполз туман. Вещи собирали в буквальном смысле в тумане. "Это мы возьмем, а это мы уже взяли, а это наденем на себя". - "Так мы поедем дневным или ночным?"
По сидячему вагону можно было судить, что еще день. Орало радио. Сзади сидели тетка и работяга.
- Можно сделать немного потише?
- И так тихо.
Тетка была жесткой и вареной. Работяга под радио тут же заснул. Это были тоже люди, их было жалко, но легче было удавиться, чем любить их как самого себя. Они были нормальные. "Я тоже нормальная". - "Но ты же не слушаешь радио". - "Слушаю, когда выключаю". - "А они слушают, когда включают". Это, кажется, Попов изобрел радио? Теперь мы имеем возможность через каждые десять минут слушать, какая погода в столице. Звучит легкая музыка, от которой не легче. Радио, конечно, изобрели в мирных целях.
- Слушайте, уменьшите звук!
- Дома будете командовать, весь вагон слушает.
- Нет, молодой человек прав (реплика вымершей гувернантки), нам тоже мешает.
- А остальным не мешает, не хотите - не слушайте (канцелярский работник).
- А я вырублю его, старая сука!
Давай к оружию! Чемоданы на баррикады. Заходим с тыла (со стороны трех богатырей, репродукция картины Васнецова). Тетку убрали первой, теперь она была жесткой, вареной и дохлой. Вооружайся кто чем может, все в ход: бутылки и перочинные ножи. "Вскрой мужика!" - "Чем, приятель?" - "Консервным ножом". "Режь провод!" - "Нечем мне". - "Облей спиртом из фляги (которую делают за поллитра спирта). Поджигай!" Горим. Готово. Трупы в сортир. Сколько их? Пять рыл. У кого есть живые цветы, возложите их на могилу погибших. Туалет в вагоне закрыт, пользуйтесь туалетом в вагоне-ресторане.
Смеркается. Человек все уменьшается в размерах и живет соответственно своему весу. Бог его создал подобным себе и дал ему бессмертие. Человек не понял. Он уменьшил его и дал ему жизни шестьсот лет и росту десять метров, человек не понял. Он дал ему жизни семьдесят лет в среднем и росту метр семьдесят в среднем. Можно уменьшить и до сантиметра и жизнь сократить соответственно. Сравнять с землей. Мерзость в святых местах и запустение. Едем в сидячке в вечную жизнь. Скорей бы приехать, а кто нас там ждет, интересно знать? По крайней мере, когда мы родились, нас ждали мама и папа. А там кто? Чего мы так торопимся? Полночь. Не перейти ли в СВ, то есть С + Аввакумом + Вакуумом.
Вагон наполовину пустой, переполнен тамбур, где окурки "пукать". Два нижних места. За окном много огней. Только что выиграли войну. Любить как самого себя и употреблять как самого себя. Положим, жизнь произошла из семени. Она была сосредоточена в канавах, просто разлита по земле и кустам. Это были люди и звери в жидком виде. Они развивались. "Куда их выкинуть?" - "Выкини за окно, пусть погибнут". Жизнь сосредоточилась на дне. Ее было слишком много, ее было не жалко выкинуть за окно. - "Не хочешь от меня ребеночка?" - "Пойди проветрись".
Рыжий гнусавый проводник, исповедовавший иудаизм, тоже хотел. Он не верил в Христа. Он верил только в то, что поезд отправится во столько-то и прибудет во столько-то и на этом можно подзаработать сколько-то, Харон. Он жил соответственно своему вкусу. Он скоро умрет. У него дохлый член, им можно только подтирать сопли.
Ночь как ночь, и очевидно, что все было светом и тенью, и все будет светом и тенью, и только временно находится в фальшивых отношениях: дерева к железу, поезда к грузовику, мужчины к женщине. Аввакум постоял-постоял у окошка, да и забрел не в то купе. Он расположился как у себя дома. Под простыней кто-то спал. Он приоткрыл простынь и не узнал Сану, потому что это была не Сана. Это была тоже красавица, но она спала; разумеется, это была спящая красавица. Она не спала, как у Пушкина, в хрустальном гробу, она спала на нижней полке, но это дела не меняло. Аввакум отогнал стаи туч. Разбудить поцелуем? Не поцеловал, потому что все равно бы не разбудил, потому что был не тем. А того не было уже целую вечность. Подстрижена под мальчика, лежит на штампованном белье. Черти ходят в туалет, на некоторых военная форма. Имя им - легион. Спящая красавица была сделана из сна и красоты в отличие от человека, который был сделан из жизни и смерти: она не говорит глупости, потому что в принципе не говорит, следовательно, и голос ее не может быть неприятным; у нее закрыты глаза, и взгляд ее не может быть неприятным; гримаски ее тоже не могут быть неприятными, потому что лицо ее не шелохнется. Все, что от человека, не может испортить ее.