Страница:
Иосиф Давидович заёрзал на стуле - нестерпимо зачесался копчик. Это почти вся его потаённая незадекларированная заначка, которую он собирал-хранил в чулке на самый чёрный день и не доверял даже "Кредитсоцбанку" под честное еврейское слово Марка Соломоновича. Из этой заначки хозяин "Золотой рыбки" собирался только на дань рэкетирам-половцам нужное взять, а теперь и на это даже не останется...
Так глубоко погрузился-унырнул Иосиф Давидович в транс мучительных размышлений, что сам не заметил, как вслед за хозяином прошёл-прохромал в портретный зал, подсел к столу, выпил добрую гранёную рюмку, взялся жевать бутерброд. Лохов - змий-искуситель! - не торопил, не подталкивал дорогого гостя. Пятнадцать тысяч долларов это - деньги!
- А я имею сказать вам пару слов, - очнулся, наконец, Иосиф Давидович. - Какой вы имели интерес тянуть за резину? Я ваши деньги держал на руках ещё в католическое Рождество...
- Спасибо! Извините, Иосиф Давидович, - охотно, но как-то покровительственно, даже снисходительно взялся объяснять Лохов, - но вы же недооцениваете психологию и ментальность. Мы, русские, - люди нерешительные, в денежных делах, извините, робкие, нахрапом обогащаться не умеем большинство, по крайней мере. Ну, как бы я пришёл к вам, дорогой Иосиф Давидович, в своей кепочке, да и в первый же день, извините, с порога бы и бухнул: так, мол, и так, научился делать фальшивые деньги, идите ко мне в подельники!.. Смешно, извините! Нет, такое нахрапом не сделаешь. Это вам, извините, евреям, дал Господь талант, это вы за один день в состоянии крупное денежное дело провернуть, обогатиться даже и за счёт, бывает, другого... Недаром же в народе - уж простите, ради Бога! - говорят: если родом ты жид, то и будешь всегда сыт!..
Иосиф Давидович поджал губы. Мало хама Кабана с его свинячьим хамством! Мало того, что жена-шикса не так давно даже при людях обозвала его, родного мужа и уважаемого старого человека "жидом пархатым"!.. Так теперь ещё и этот лох Лохов будет оскорблять-издеваться?! Встать бы да уйти...
- Какое глупство! - совсем плаксиво выговорил он. - В порядочном обществе после таких слов за руку не подают. Вы, наверное, есть антисемит!..
Хозяин вскочил со стула, сделал испуганное лицо, заприкланивался, прижимая руку к сердцу, заизвинялся жарко и вроде искренне:
- Простите! Извините, Бога ради, дорогой Иосиф Давидович! Что вы! Какие оскорбления? И какой я антисемит, Бог с вами! Антисемиты, если дословно, это противники семитов, то есть евреев, всех арабов-мусульман и даже эфиопов чернокожих... Ведь это глупство? Глупство!.. А "жид" - это, извините, не национальность, это же обозначение сущности человека, дорогой Иосиф Давидович. И Пушкин незабвенный, и Гоголь, и Чехов, и Достоевский слово "жид" употребляли широко - почитайте-ка их произведения. А им всегда и все руку подавали. Вы, извините, разве не подали бы руки Чехову или Достоевскому?!..
Вдруг Лохов как бы спохватился.
- Впрочем, простите-извините, Иосиф Давидович, куда ж это мы? О чем это мы? Иосиф Давидович, дорогой, вот сидят в глухом черноземном городе два человека - русский и еврей; хорошо сидят и делают общее хорошее дело. Ну, какие могут быть меж нами межнациональные розни-обиды? Между нами могли бы быть лишь заветные обиды-недоразумения - извините за каламбур. То есть, если бы один из нас жил по ветхозаветным законам - ну, там: око за око и прочее... А второй бы придерживался новозаветных заповедей Христовых, дескать, подставь левую щёку, если уже получил по правой... Причём, извините драгоценнейший Иосиф Давидович, при такой ситуации тому, кто чтит Ветхий Завет, жить-существовать намного прибыльнее и вольготнее, а второму - совсем наоборот... Не так ли?
Иосифу Давидовичу очень, до крайности уже не нравилась вся эта двусмысленная щекотливая болтовня с каждой рюмкой всё больше и больше пьяневшего парня.
- Я имею интерес видеть-знать гарантии, за которые вы говорили, - уже до неприличия плаксивым тоном оборвал он потенциального компаньона.
- Простите, простите! Вот они, - обвёл Лохов вокруг себя рукой. - Я оставляю вам в залог эту трёхкомнатную квартиру стоимостью примерно в тридцать тысяч долларов и самое дорогое, что у меня есть - Баксика и Марку...
Кот и такса, услыхав свои валютные клички-имена, приоткрыли со сна мудрые свои зенки...
Что ж, квартира - это весомо.
4
Тот чёрный для Лохова день - был предпраздничным, канун православного Рождества.
Конечно, тут он сам виноват: забыл, что начался год Крысы, не сосредоточился, не напрягся. Народу в магазинчике, как и водится в такой канунный день, - невпроворот. Шум, толкотня. Часов около одиннадцати к прилавку протиснулся мальчик-салапет лет семи: чёрные кудряшки из-под вязаной шапочки, глаза большие тёмные туманятся слезой, лицо жалобно-плаксивое.
- Дяденька! - всхлипывая, сказал он. - Дяденька! Нас сегодня раньше с занятий отпустили, а мамки дома нету. Дяденька, можно я у вас балалаечку оставлю? А то с ней гулять - она мешает. А мама когда в обед придёт - я обратно заберу. Мы здесь рядом живём, в 12-этажке...
Чудной мальчишка! Обычно такие карапузы со скрипочками в кожаных футлярах ходят, а тут - балалайка в целлофановом мешке-чехле: старенькая на вид, неказистая...
- Извини! А где ж ты учишься, в колледже, что ли? - усмехнулся добродушно Лохов, принимая инструмент.
- Нет, в лицее! - крикнул, уже убегая, повеселевший вундеркинд.
Странно, музыкальные школы вроде бы в колледжи искусств, а не в лицеи переиначили?.. Впрочем, какал разница! Народу всё прибывало, денежки текли в кассу ручьём - отвлекаться некогда. Лохов приткнул балалайку в угол и тотчас же забыл о ней.
Примерно в половине двенадцатого его отвлёк от торговых хлопот пожилой солидный мужчина в дублёнке, пыжике и в фотохромных затемневших очках. Он углядел балалайку, почему-то чрезвычайно заинтересовался ею, попросил показать. Лохов решил сразу, что любопытствующий господин - иностранец. Так оно, в общем-то, и оказалось. Посетитель обнюхал балалайку со всех сторон, не снимая очков, осмотрел-изучил её и, подозвав Лохова, выдал хохму: я, мол, намерен купить-приобрести эту балалайку за пятнадцать миллионов рублей...
Само собой, Лохов рассмеялся, сказал, прикланиваясь, пять "спасиб" за милую шутку, но господин, оказывается, не шутил. Он был чрезвычайно взволнован, взялся брызгать слюной и предлагать двадцать миллионов, стараясь, чтобы разговор их не слышали покупатели. Он торопливо начал объяснять, что сам жил когда-то в Советском Союзе, теперь владеет в Германии то ли музеем, то ли выставочным залом и вот приехал в Россию за экспонатами для своего музея, узнал-прочитал в Москве про бесценные балалайки чернозёмного мастера Нумерова, этого русского Страдивари, примчался специально сюда, на его родину, уже целях две недели безуспешно ищет, и вот - такая фантастическая удача!..
Лохов старался внимательно слушать, но его то и дело отвлекали требовательные окрики-вопросы посетителей. Между тем этот иностранный музейщик вынул из кармана дублёнки "Комсомолку"-толстушку, начал совать Ивану под нос. Вдруг Лохов всеми фибрами души понял-осознал, что судьба подбрасывает ему уникальнейший шанс. И для начала надо хотя бы вникнуть в суть этого шанса. Он, жарко извиняясь и хлопая себя ладонью в грудь, выпроводил орущих покупателей, запер стеклянную дверь, схватил газету. Там была ну очень интересная заметка-информация о барановском балалаечных дел мастере прошлого века Нумерове, сообщалось, что в "живых" осталось не более десятка инструментов, сделанных его золотыми руками, и недавно одна такая нумеровская балалайка ушла на аукционе Сотбис за тридцать тысяч долларов...
Господи Иисусе! Лохов присел на стульчик, озабоченно почесал свою вытертую в поисках рифм проплешину, потом взял драгоценную-бесценную балалайку на колени, словно грудного ребёнка покачал и грустно признался, что продать её не может... Но темпераментный иностранец сорвал свой пыжик, выставив вспотевшую лысину-плешь более солидную, чем у Лохова, и начал уговаривать-убеждать ещё более жарко со скоростью примерно триста слов в минуту. Да, да, он отлично понимает, что молодой человек про музей не верит, но это так!.. А если и не так, то самому молодому человеку всё равно самолично балалайку на аукцион не вывезти! И двадцать пять миллионов рублей (пять тысяч баксов!) - это очень хорошие деньги и без всяких нервных хлопот!.. Пусть молодой человек подумает до завтра, посоветуется с родными...
Лохов за это ухватился. Конечно, прямо вот так сразу, в одночасье стать отпетым мошенником нелегко, а тут есть-существует возможность сохранить более-менее честную мину при жульнической игре.
- Да, да! Спасибо! Извините! Но приходите завтра. Завтра утром я вас жду и обещаю: скрипка... то есть, тьфу, балалайка эта будет ваша за... за...
Пыжик веско подтвердил: за двадцать пять российско-ельцинских лимонов...
Это ж целое состояние!
* * *
Да, вот он шанс!
Уж шанс так шанс... А какой получится подарок Ане не только на Рождество, но и к девятой годовщине со дня их первой встречи. Всё, они выкупятся окончательно на волю, бросят к чертям собачьим это торгашество будет возможность приискать работу по душе, подучиться где-нибудь. А главное - хоть какое-то время не думать о куске хлеба, закончить работу над новым сборником стихов и издать его хотя бы небольшим тиражом за свой счёт, арендовать зал для персональной выставки Анны...
Впрочем, стоп! Чего раньше времени мечтать, пора и действовать.
И Лохов развернул такую бурную деятельность, что не успевал вытирать пот со лба и лысины. Он вдохновенно начал-взялся изменять-переворачивать свою судьбу. Сперва он вычистил полностью кассу: почти миллион. Иван опрометью бросился домой, умолил Анну, толком ничего не объясняя, дабы не испортить сюрприза, доверить ему семейную заначку-кубышку. Там оказалось полтора миллиона. Что ж, пришлось пойти и бухнуться в ноги госпоже Елизаровой. Ей Лохов, разумеется, вообще ничего объяснять не стал, лишь поклялся головой, что завтра же вернёт и этот долг с процентами, и весь прежний до последней копеечки. Свояченицу плешивая голова зятя не шибко привлекла, буркнула, чтобы расписку под залог своей доли квартиры написал. Иван, конечно, настрочил...
Когда он, взмыленный, прискакал к "Елизаровскому", там на крыльце уже нетерпеливо ждали его мальчишка-балалаечник и его маман - молодая симпатичная дамочка со светло-серыми глазами и русой косой-хвостом из-под норковой шапки. Лохов, извиняясь и прикланиваясь, впустил их, запер дверь, вывесил табличку "Перерыв" и такую чушь забормотал-заканючил - у самого уши освеколились: и жена-то у него страстная меломанка, и давно-то она именно о такой старинной и звонкой балалайке мечтала, и вот зашла к нему в магазин да увидела, и купить-то для неё за любые деньги эту балалайку приказала, и ко всему прочему завтра годовщина их свадьбы... Иван наивно надеялся, что когда мамаша вундеркинда услышит предлагаемую цену (семь с половиной миллионов!) она очумеет от радости, но та лишь ещё больше построжела. Видно, почуяла неладное.
- Извините, у меня больше нет! - честно признался честный Лохов и для наглядности открыл кассу, вывернул карманы брюк. - Вот хоть обыщите! Это ж, извините, по курсу - полторы тысячи долларов! Неужели, извините, мало за какую-то балалайку?..
- Десять миллионов! - отрезала непреклонно сероглазая мадам, одёргивая своего шустрого черноокого пацана, которого явно обрадовала перспектива избавиться от ненавистного инструмента в обмен на кучу бабок.
- Хорошо! Спасибо! Извините! - соглашаясь, забормотал Лохов. - Сейчас семь с половиной. Правда, больше нету! И я расписку вам дам ещё на два пятьсот... Или вот паспорт в залог дам... Извините! А завтра, после обеда, вы подойдёте, и я вам остальные верну... Вы не подумайте, я вас не обману, ей-Богу! Честное слово! Извините!..
Ему с трудом, но поверили. Балалайку оставили. И даже паспорт лоховский не взяли. Только деньги забрали и ушли.
7 500 000 рублей!
* * *
Сам же Лохов на следующий день окончательно поверил-понял, что его кинули - только к вечеру.
А то ведь до самого обеда всё глядел-высматривал завитринное пространство, на каждый стук двери вскидывался и хватался за балалайку - всё ждал заморского гостя...
Но и этого мало! Уже после, ближе к вечеру, - ну никто не поверит! - он на полном серьёзе ждал "мамашу" пацанчика, дабы вернуть ей эту дурацкую балалайку в обмен на свои кровные...
Ну, - лох лохом!
* * *
Далее жизнь-судьба Ивана поначалу пошла совсем набекрень и под гору.
Уж с торгашеской работы его Елизарова вышибла - это само собой. Но самый сволочизм заключался в другом: милая лоховская свояченица все свои иезуитские и нахрапистые силы-способности применила-задействовала, дабы снять с себя это почётно-родственное звание. Иезуитские способности Елизарова применила к старшей сестре и, наконец, убедила-заставила её отказаться от Ивана, расстаться с ним, предать. А нахрапистые елизаровские силы были задействованы против самого Лохова. Он просто-напросто был вышвырнут из квартиры с одним чемоданом, своей дурацкой пишмашинкой "Москва" и одним миллионом рублей в кармане в виде окончательного и безоговорочного расчёта за квартиру...
Когда он через несколько дней зашёл за паспортом, где уже чернели штемпели о разводе и выписке, его ещё раз жёстко предупредили: если он не оставит Анну в покое, будет шататься тут поблизости - его быстренько упекут в кутузку года на три. Лохов знал-догадывался - это не пустые угрозы: Ивашке уже исполнилось пятнадцать и в гости к Елизаровым зачастил на шикарном "форде" акселератный прыщавый юнец - сынок мента-полковника из областной милиции...
Лохов, даже не повидав Аню, ушёл.
* * *
Как говорится, полный абзац.
Тут бы и опуститься ему в бомжи-бродяги, но, как Иван уже неоднократно убеждался, в самый последний, в самый, казалось бы, наитупиковый момент его жизни, когда уже впору и о намыленной верёвке подумать, наступало вдруг послабление, открывался нежданно выход-поворот из жизненного тупика.
Буквально в тот самый день, когда он со своим чемоданом и проштемпелёванным паспортом сидел угрюмо на вокзале, где отлежал уже все бока за несколько ночёвок, и решал-размышлял, куда, в какие края податься, на него наткнулся Толян Скопюк - друг и свидетель его семейно-свадебного счастья. Ну, само собой, - объятия, хохот, восклицания, похлопывания по плечам. Друзья-то друзья, а год, почитай, не виделись, не встречались. К тому ж Толя находился в перманентно-хроническом своём состоянии, то есть навеселе, да и Лохов с утра уже притулялся раза три у стойки вокзального ресторана - отсюда и градус встречи, отсюда и кипение эмоций.
Пошли, естественно, к стойке отметить событие, и вот тут-то прояснилась неслучайность встречи с точки зрения вышних сил. Дело в том, что Анатолий как раз ждал поезд на Москву - едет за окончательными документами на отъезд... в Германию! Как? Что? Почему?! А потому! Оказывается, немцы во искупление своей вины за вторую мировую войну пригласили к себе жить потомков-родственников, уничтоженных ими евреев... Вообще-то Лохов толком так и не понял суть дела, его лишь удивило-поразило одно.
- Извини! Толя, дорогой, извини! Но ты-то здесь при чём?
- Что за дела! - напыжился Толя Скопюк. - Как это при чём? Я по матери - чистокровный еврей!.. Вернее - по бабушке... Ну, одним словом, у них, у жидов, главной считается материнская кровь. А у моей матери мать была еврейка...
Чудны дела Твои, Господи! Толя Скопюк, провинциальный русский крепко пьющий актёр, стал евреем и со всем своим семейством - женой и тремя детьми - едет жить в Германию: сразу там получит новую квартиру, ему будет обеспечено солидное пособие, пока он не одолеет немецкий язык и не устроится на денежную службу...
- Извини, Анатолий, но ты хоть слово "жид" напрочь забудь, а то в сильный просак там попадёшь...
- Что за дела! Это всё пустяки, - отмахнулся Скопюк и выпил порцию водочки. - Меня вот моя квартира здесь волнует, - не хочу её продавать. Вдруг там не получится, а потом и не вернёшься... Это уезжать легко... Да и кот с собакой... А кстати, Ванёк, друган, а ты-то чего с чемоданом?..
И вот тут-то дело прояснилось, обоюдовыгодная сделка состоялась. Лохов будет пока жить в квартире Скопюков, охранять её, следить за порядком, отбиваться от всяких расплодившихся прихватизаторов...
- Старик! - почти кричал, не обращая внимания на ресторанных пассажиров, Скопюк. - Что за дела! Я тебе буду бабки присылать-отстёгивать, чтоб ты и за коммунальные услуги платил, и за телефон. Не дрейфь - и тебе будет оставаться. Они, эти фрицы, знаешь, какие бабки там платить обещают нам, артистам погорелого театра, здесь и не снилось... Что за дела!
Впрочем, под конец встречи, уже перед поездом, Толя-друган спохватился и выразил как бы сочувствие краху семейной жизни Лохова.
- Что за дела! Жалко, Ваня, жалко! Анка твоя - баба неплохая, вот только квёлая, может, оно и к лучшему, тем более, что короедов нет... Э-э-эх, если б я своих не настрогал, тоже, может, щас бы на свободу подался... Хотя - вру, подлец! Ленка моя - на свете одна такая, лучше не найти!..
Захмелевший Толя даже взялся уговаривать-упрашивать Ивана идти немедленно с чемоданом к нему до хаты и ждать там его возвращения из столицы. Но Лохов всё же перекантовался на вокзале ещё две ночи, дождался друга, помог Скопюкам погрузиться в поезд, расцеловался на прощание и остался на неопределённый, но длительный срок владельцем-хозяином шикарной трёхкомнатной квартиры.
Живи и радуйся.
* * *
И Лохов зажил, в общем-то, неплохо.
Скопюки оставили ему на коммунальные траты сразу на три месяца, а потом действительно стали раза два-три в год пересылать обещанные деньги. Конечно, ни в какой театр или на киностудию там Толю-баламута не взяли - ну никак язык вражеский ему не поддавался. Пришлось Толе со временем вспомнить свою первую профессию, благоприобретённую когда-то в советском ПТУ, и устроиться на мебельный бэтриб столяром...
Лохову тоже пришлось - теперь уже в третий раз - менять свою специальность. Но вначале он пустил жильцов, надеясь этим прожить-пропитаться, дабы уже никакая служба-работа не отвлекала его от рифм и верлибров. В средней комнате, бывшей детской, поселилась семейная пара, старички-беженцы из Чечни, а в самой маленькой комнате, спальне, обосновался парень-студент. Большую комнату, зал, Лохов оставил за собой только лишь потому, что там, в мебельной стенке хранилась какая-никакая, но всё же библиотека Скопюков томов в сотню, которую Иван обогатил-пополнил своими заветными книгами, вынутыми из чемодана. Жильцы, слава Богу, подобрались тихие, да Лохову и не привыкать было к коммунальному житью-бытью. Но вскоре деньжат квартирных стало не хватать по весьма прозаической причине - in vino veritas!
Иван начал попивать и - попивать крепенько. Когда в одиночестве пить становилось уж вовсе невмоготу, он пытался первое время соблазнять на собутыльничество жильцов-соседей, но те оказались кто трезвенником, кто язвенникам. Тогда Лохов взялся похаживать в Дом печати. Раньше он робел войти в этот Храм Слова, опусы свои стихотворные пересылал по почте, тем же порядком получал и смехотворные гонорарии. А тут один раз зашёл во взбодрённо-смелом состоянии духа, второй... Понравилось. В областной писательской организации, в затрапезном кабинете на 6-м этаже, встретили его радушно. Впрочем, как он потом подметил, там всех встречали радушно, особенно если посетитель уже имел в портфеле или кармане эликсир вдохновения или по первому же намёку бежал за ним в ближайший комок. Лохов раз сбегал, второй, а потом уже на равных с другими и скидывался, и угощался от даров других посетителей писательского штаба. Здесь, если продолжить сравнение, толклись-кучковались одни и те же четыре-пять профлитераторов, словно штабные офицеры, да двое-трое вестовых из литактива, а остальную армию барановских членов Союза писателей (человек пятнадцать) Иван так никогда и не увидел: то ли, как и положено, сидели по домам и писали, то ли, наоборот, писательство совершенно забросили, то ли, наконец, по причине возраста и болезней напрочь забыли пить-опохмеляться.
Конечно, поэтического и романтического в этих почти ежедневных пьянках-попойках было маловато. Какое там шампанское, какая там знаменитая пушкинская жжёнка! Чернозёмные пииты и эпики употребляли только дешёвую водку и преимущественно без закуски - не из бахвальства, разумеется, а из экономических соображений в пользу лишней бутылочки. И Лохов приучился, в конце концов, впихивать в себя опилочную тёплую водку и затыкать её в пищеводе бутербродом с солёной килькой или просто заплесневелым сухарём. Новые товарищи обещали уже вскоре принять его в Союз писателей...
Познакомился Иван в Доме печати и с некоторыми журналистами, научился заходить как бы по-свойски в редакционные кабинеты, правда, не уставая по извечной своей привычке прикланиваться, бормотать к делу и без дела "спасибо" и "простите-извините". Вскоре ему, во время очередной попойки, и предложили место ответственного секретаря в районке "Голос Черноземья". Газета хотя и обслуживала громадный сельский район, расположенный кольцом вокруг областного центра, но тираж имела мизерный, чуть больше тысячи экземпляров. Журналисты во время редакционной летучки-планёрки, кромсая на свежем номере "Голоса Черноземья" трупик тощей селёдки, искренне недоумевали: ну чего этим сельским труженикам ещё надо? Сводка о ходе посевной есть, снимок передовой доярки на месте, обещательная речь-статья главы районной администрации во весь разворот...
Лохов, став ответсеком, должен был добавить на страницы агонизирующей газеты поэзии в прямом и переносном смыслах. Поначалу он попытался разделить-размежевать три процесса: дружбу с писателями, питие водки и делание газеты, догадываясь, что это пошло бы на пользу "Голосу Черноземья" и его читателям-подписчикам. Но, увы, ни опыта, ни характера Ивану не хватало. Эти несчастные читатели-подписчики попали из огня да в полымя: районка из хотя и не читабельного, но всё же сельского издания начала перерождаться-превращаться в орган штаба областной писательской организации. Лохов порой, мучаясь тяжким похмельем, раскрывал утром свежий номер своего "Голоса Черноземья" и его начинало мутить мучительнее, его просто выворачивало на газетный разворот, где теперь вместо казённого доклада чиновника, который врал и учил-поучал читателей без особых словесных ухищрений и претензий, громоздилось, к примеру, тягомотное "эссе" местного живого классика Байстрыкина, прославившегося в литературе тем, что, будучи студентом-комсоргом Литинститута, ездил по "комсомольской путёвке" в Переделкино бить окна дачи опального Пастернака. Теперь он велеречиво поучал землепашцев и доярок, как надо правильно понимать выражение Достоевского "Красота спасёт мир" и эпиграф к роману Льва Толстого "Мне отмщение, и Аз воздам"...
А когда Лохов переворачивал газетную страницу, он в отчаянии стискивал свою несчастную лысую похмельную головушку: на четвёртой полосе "Голоса Черноземья" изобильно теснились стихотворные "голоса" его постоянных напарников-наставников по литроболу. Хуже того, Иван среди этой антологии поэтических поделок с отвращением зрил и свои опусы, которые, может быть, и выделялись уровнем, но печатать самого себя в своей газете - это здорово напоминало развлечение библейского Онана... Одним словом, нехорошо как-то, не совсем этично. Это Лохов по трезвому понимал-чувствовал вполне и клялся больше не поддаваться на провокации штабистов-классиков. Но где ж тут устоишь после второго стакана под сухарь, когда тебя начинают хлопать по плечу и бодрить криками: "Старик, ты тоже гений!.." Порой так хочется совсем и до конца поверить в свой талант и неизбежность славы.
Особенно - по пьяни.
* * *
Кризис назревал. И - свершился.
Однажды, как обычно, сидели в писательской берлоге на 6-м этаже, пили. У Лохова раскалывалась голова, крепко прихватило желудок, разыгрался геморрой. Иван ёрзал на стуле, кривился, никак не мог словить кайф от выпиваемого, да и не пил почти. Говорили, по обыкновению, о водке, бабах, бабках, но пришла-таки очередь и литературы. Обсудили и пришли к выводу, что никакой Солженицын не писатель, а Некрасов и вовсе не поэт...
Потом самый шумливый и шебутной, как пацан, несмотря на свои шестьдесят пропитых лет, Аркадий Телятников закричал свои свежепридуманные стихи:
- Встанет колос здесь не пояс
Иль поднимется трава...
Человек идёт по полю
От машинного двора...
И вдруг Лохов не выдержал, чего никогда с ним не случалось, оборвал без всяких извинений, сжимая кулаками свои виски, взмолился:
- Аркадий! Арка-а-ади-и-ий! Ты мне друг, но истина дороже: нельзя так, нельзя! "Пояс - полю"... "трава - двора"... Это даже не недостаточные рифмы и даже не банальные или приблизительные, это совсем не рифмы...
- Да хватит тебе! - отмахнулся Аркадий, поддёргивая самодовольно джинсы. - Достаточные-предостаточные, банальные-тональные... Рифмы они и есть рифмы!
Иван окончательно утерял опору, его словно лично обидели-оскорбили. Он вскочил, стукнул кулаком по столешнице так, что его стопка опрокинулась, и почти закричал:
Так глубоко погрузился-унырнул Иосиф Давидович в транс мучительных размышлений, что сам не заметил, как вслед за хозяином прошёл-прохромал в портретный зал, подсел к столу, выпил добрую гранёную рюмку, взялся жевать бутерброд. Лохов - змий-искуситель! - не торопил, не подталкивал дорогого гостя. Пятнадцать тысяч долларов это - деньги!
- А я имею сказать вам пару слов, - очнулся, наконец, Иосиф Давидович. - Какой вы имели интерес тянуть за резину? Я ваши деньги держал на руках ещё в католическое Рождество...
- Спасибо! Извините, Иосиф Давидович, - охотно, но как-то покровительственно, даже снисходительно взялся объяснять Лохов, - но вы же недооцениваете психологию и ментальность. Мы, русские, - люди нерешительные, в денежных делах, извините, робкие, нахрапом обогащаться не умеем большинство, по крайней мере. Ну, как бы я пришёл к вам, дорогой Иосиф Давидович, в своей кепочке, да и в первый же день, извините, с порога бы и бухнул: так, мол, и так, научился делать фальшивые деньги, идите ко мне в подельники!.. Смешно, извините! Нет, такое нахрапом не сделаешь. Это вам, извините, евреям, дал Господь талант, это вы за один день в состоянии крупное денежное дело провернуть, обогатиться даже и за счёт, бывает, другого... Недаром же в народе - уж простите, ради Бога! - говорят: если родом ты жид, то и будешь всегда сыт!..
Иосиф Давидович поджал губы. Мало хама Кабана с его свинячьим хамством! Мало того, что жена-шикса не так давно даже при людях обозвала его, родного мужа и уважаемого старого человека "жидом пархатым"!.. Так теперь ещё и этот лох Лохов будет оскорблять-издеваться?! Встать бы да уйти...
- Какое глупство! - совсем плаксиво выговорил он. - В порядочном обществе после таких слов за руку не подают. Вы, наверное, есть антисемит!..
Хозяин вскочил со стула, сделал испуганное лицо, заприкланивался, прижимая руку к сердцу, заизвинялся жарко и вроде искренне:
- Простите! Извините, Бога ради, дорогой Иосиф Давидович! Что вы! Какие оскорбления? И какой я антисемит, Бог с вами! Антисемиты, если дословно, это противники семитов, то есть евреев, всех арабов-мусульман и даже эфиопов чернокожих... Ведь это глупство? Глупство!.. А "жид" - это, извините, не национальность, это же обозначение сущности человека, дорогой Иосиф Давидович. И Пушкин незабвенный, и Гоголь, и Чехов, и Достоевский слово "жид" употребляли широко - почитайте-ка их произведения. А им всегда и все руку подавали. Вы, извините, разве не подали бы руки Чехову или Достоевскому?!..
Вдруг Лохов как бы спохватился.
- Впрочем, простите-извините, Иосиф Давидович, куда ж это мы? О чем это мы? Иосиф Давидович, дорогой, вот сидят в глухом черноземном городе два человека - русский и еврей; хорошо сидят и делают общее хорошее дело. Ну, какие могут быть меж нами межнациональные розни-обиды? Между нами могли бы быть лишь заветные обиды-недоразумения - извините за каламбур. То есть, если бы один из нас жил по ветхозаветным законам - ну, там: око за око и прочее... А второй бы придерживался новозаветных заповедей Христовых, дескать, подставь левую щёку, если уже получил по правой... Причём, извините драгоценнейший Иосиф Давидович, при такой ситуации тому, кто чтит Ветхий Завет, жить-существовать намного прибыльнее и вольготнее, а второму - совсем наоборот... Не так ли?
Иосифу Давидовичу очень, до крайности уже не нравилась вся эта двусмысленная щекотливая болтовня с каждой рюмкой всё больше и больше пьяневшего парня.
- Я имею интерес видеть-знать гарантии, за которые вы говорили, - уже до неприличия плаксивым тоном оборвал он потенциального компаньона.
- Простите, простите! Вот они, - обвёл Лохов вокруг себя рукой. - Я оставляю вам в залог эту трёхкомнатную квартиру стоимостью примерно в тридцать тысяч долларов и самое дорогое, что у меня есть - Баксика и Марку...
Кот и такса, услыхав свои валютные клички-имена, приоткрыли со сна мудрые свои зенки...
Что ж, квартира - это весомо.
4
Тот чёрный для Лохова день - был предпраздничным, канун православного Рождества.
Конечно, тут он сам виноват: забыл, что начался год Крысы, не сосредоточился, не напрягся. Народу в магазинчике, как и водится в такой канунный день, - невпроворот. Шум, толкотня. Часов около одиннадцати к прилавку протиснулся мальчик-салапет лет семи: чёрные кудряшки из-под вязаной шапочки, глаза большие тёмные туманятся слезой, лицо жалобно-плаксивое.
- Дяденька! - всхлипывая, сказал он. - Дяденька! Нас сегодня раньше с занятий отпустили, а мамки дома нету. Дяденька, можно я у вас балалаечку оставлю? А то с ней гулять - она мешает. А мама когда в обед придёт - я обратно заберу. Мы здесь рядом живём, в 12-этажке...
Чудной мальчишка! Обычно такие карапузы со скрипочками в кожаных футлярах ходят, а тут - балалайка в целлофановом мешке-чехле: старенькая на вид, неказистая...
- Извини! А где ж ты учишься, в колледже, что ли? - усмехнулся добродушно Лохов, принимая инструмент.
- Нет, в лицее! - крикнул, уже убегая, повеселевший вундеркинд.
Странно, музыкальные школы вроде бы в колледжи искусств, а не в лицеи переиначили?.. Впрочем, какал разница! Народу всё прибывало, денежки текли в кассу ручьём - отвлекаться некогда. Лохов приткнул балалайку в угол и тотчас же забыл о ней.
Примерно в половине двенадцатого его отвлёк от торговых хлопот пожилой солидный мужчина в дублёнке, пыжике и в фотохромных затемневших очках. Он углядел балалайку, почему-то чрезвычайно заинтересовался ею, попросил показать. Лохов решил сразу, что любопытствующий господин - иностранец. Так оно, в общем-то, и оказалось. Посетитель обнюхал балалайку со всех сторон, не снимая очков, осмотрел-изучил её и, подозвав Лохова, выдал хохму: я, мол, намерен купить-приобрести эту балалайку за пятнадцать миллионов рублей...
Само собой, Лохов рассмеялся, сказал, прикланиваясь, пять "спасиб" за милую шутку, но господин, оказывается, не шутил. Он был чрезвычайно взволнован, взялся брызгать слюной и предлагать двадцать миллионов, стараясь, чтобы разговор их не слышали покупатели. Он торопливо начал объяснять, что сам жил когда-то в Советском Союзе, теперь владеет в Германии то ли музеем, то ли выставочным залом и вот приехал в Россию за экспонатами для своего музея, узнал-прочитал в Москве про бесценные балалайки чернозёмного мастера Нумерова, этого русского Страдивари, примчался специально сюда, на его родину, уже целях две недели безуспешно ищет, и вот - такая фантастическая удача!..
Лохов старался внимательно слушать, но его то и дело отвлекали требовательные окрики-вопросы посетителей. Между тем этот иностранный музейщик вынул из кармана дублёнки "Комсомолку"-толстушку, начал совать Ивану под нос. Вдруг Лохов всеми фибрами души понял-осознал, что судьба подбрасывает ему уникальнейший шанс. И для начала надо хотя бы вникнуть в суть этого шанса. Он, жарко извиняясь и хлопая себя ладонью в грудь, выпроводил орущих покупателей, запер стеклянную дверь, схватил газету. Там была ну очень интересная заметка-информация о барановском балалаечных дел мастере прошлого века Нумерове, сообщалось, что в "живых" осталось не более десятка инструментов, сделанных его золотыми руками, и недавно одна такая нумеровская балалайка ушла на аукционе Сотбис за тридцать тысяч долларов...
Господи Иисусе! Лохов присел на стульчик, озабоченно почесал свою вытертую в поисках рифм проплешину, потом взял драгоценную-бесценную балалайку на колени, словно грудного ребёнка покачал и грустно признался, что продать её не может... Но темпераментный иностранец сорвал свой пыжик, выставив вспотевшую лысину-плешь более солидную, чем у Лохова, и начал уговаривать-убеждать ещё более жарко со скоростью примерно триста слов в минуту. Да, да, он отлично понимает, что молодой человек про музей не верит, но это так!.. А если и не так, то самому молодому человеку всё равно самолично балалайку на аукцион не вывезти! И двадцать пять миллионов рублей (пять тысяч баксов!) - это очень хорошие деньги и без всяких нервных хлопот!.. Пусть молодой человек подумает до завтра, посоветуется с родными...
Лохов за это ухватился. Конечно, прямо вот так сразу, в одночасье стать отпетым мошенником нелегко, а тут есть-существует возможность сохранить более-менее честную мину при жульнической игре.
- Да, да! Спасибо! Извините! Но приходите завтра. Завтра утром я вас жду и обещаю: скрипка... то есть, тьфу, балалайка эта будет ваша за... за...
Пыжик веско подтвердил: за двадцать пять российско-ельцинских лимонов...
Это ж целое состояние!
* * *
Да, вот он шанс!
Уж шанс так шанс... А какой получится подарок Ане не только на Рождество, но и к девятой годовщине со дня их первой встречи. Всё, они выкупятся окончательно на волю, бросят к чертям собачьим это торгашество будет возможность приискать работу по душе, подучиться где-нибудь. А главное - хоть какое-то время не думать о куске хлеба, закончить работу над новым сборником стихов и издать его хотя бы небольшим тиражом за свой счёт, арендовать зал для персональной выставки Анны...
Впрочем, стоп! Чего раньше времени мечтать, пора и действовать.
И Лохов развернул такую бурную деятельность, что не успевал вытирать пот со лба и лысины. Он вдохновенно начал-взялся изменять-переворачивать свою судьбу. Сперва он вычистил полностью кассу: почти миллион. Иван опрометью бросился домой, умолил Анну, толком ничего не объясняя, дабы не испортить сюрприза, доверить ему семейную заначку-кубышку. Там оказалось полтора миллиона. Что ж, пришлось пойти и бухнуться в ноги госпоже Елизаровой. Ей Лохов, разумеется, вообще ничего объяснять не стал, лишь поклялся головой, что завтра же вернёт и этот долг с процентами, и весь прежний до последней копеечки. Свояченицу плешивая голова зятя не шибко привлекла, буркнула, чтобы расписку под залог своей доли квартиры написал. Иван, конечно, настрочил...
Когда он, взмыленный, прискакал к "Елизаровскому", там на крыльце уже нетерпеливо ждали его мальчишка-балалаечник и его маман - молодая симпатичная дамочка со светло-серыми глазами и русой косой-хвостом из-под норковой шапки. Лохов, извиняясь и прикланиваясь, впустил их, запер дверь, вывесил табличку "Перерыв" и такую чушь забормотал-заканючил - у самого уши освеколились: и жена-то у него страстная меломанка, и давно-то она именно о такой старинной и звонкой балалайке мечтала, и вот зашла к нему в магазин да увидела, и купить-то для неё за любые деньги эту балалайку приказала, и ко всему прочему завтра годовщина их свадьбы... Иван наивно надеялся, что когда мамаша вундеркинда услышит предлагаемую цену (семь с половиной миллионов!) она очумеет от радости, но та лишь ещё больше построжела. Видно, почуяла неладное.
- Извините, у меня больше нет! - честно признался честный Лохов и для наглядности открыл кассу, вывернул карманы брюк. - Вот хоть обыщите! Это ж, извините, по курсу - полторы тысячи долларов! Неужели, извините, мало за какую-то балалайку?..
- Десять миллионов! - отрезала непреклонно сероглазая мадам, одёргивая своего шустрого черноокого пацана, которого явно обрадовала перспектива избавиться от ненавистного инструмента в обмен на кучу бабок.
- Хорошо! Спасибо! Извините! - соглашаясь, забормотал Лохов. - Сейчас семь с половиной. Правда, больше нету! И я расписку вам дам ещё на два пятьсот... Или вот паспорт в залог дам... Извините! А завтра, после обеда, вы подойдёте, и я вам остальные верну... Вы не подумайте, я вас не обману, ей-Богу! Честное слово! Извините!..
Ему с трудом, но поверили. Балалайку оставили. И даже паспорт лоховский не взяли. Только деньги забрали и ушли.
7 500 000 рублей!
* * *
Сам же Лохов на следующий день окончательно поверил-понял, что его кинули - только к вечеру.
А то ведь до самого обеда всё глядел-высматривал завитринное пространство, на каждый стук двери вскидывался и хватался за балалайку - всё ждал заморского гостя...
Но и этого мало! Уже после, ближе к вечеру, - ну никто не поверит! - он на полном серьёзе ждал "мамашу" пацанчика, дабы вернуть ей эту дурацкую балалайку в обмен на свои кровные...
Ну, - лох лохом!
* * *
Далее жизнь-судьба Ивана поначалу пошла совсем набекрень и под гору.
Уж с торгашеской работы его Елизарова вышибла - это само собой. Но самый сволочизм заключался в другом: милая лоховская свояченица все свои иезуитские и нахрапистые силы-способности применила-задействовала, дабы снять с себя это почётно-родственное звание. Иезуитские способности Елизарова применила к старшей сестре и, наконец, убедила-заставила её отказаться от Ивана, расстаться с ним, предать. А нахрапистые елизаровские силы были задействованы против самого Лохова. Он просто-напросто был вышвырнут из квартиры с одним чемоданом, своей дурацкой пишмашинкой "Москва" и одним миллионом рублей в кармане в виде окончательного и безоговорочного расчёта за квартиру...
Когда он через несколько дней зашёл за паспортом, где уже чернели штемпели о разводе и выписке, его ещё раз жёстко предупредили: если он не оставит Анну в покое, будет шататься тут поблизости - его быстренько упекут в кутузку года на три. Лохов знал-догадывался - это не пустые угрозы: Ивашке уже исполнилось пятнадцать и в гости к Елизаровым зачастил на шикарном "форде" акселератный прыщавый юнец - сынок мента-полковника из областной милиции...
Лохов, даже не повидав Аню, ушёл.
* * *
Как говорится, полный абзац.
Тут бы и опуститься ему в бомжи-бродяги, но, как Иван уже неоднократно убеждался, в самый последний, в самый, казалось бы, наитупиковый момент его жизни, когда уже впору и о намыленной верёвке подумать, наступало вдруг послабление, открывался нежданно выход-поворот из жизненного тупика.
Буквально в тот самый день, когда он со своим чемоданом и проштемпелёванным паспортом сидел угрюмо на вокзале, где отлежал уже все бока за несколько ночёвок, и решал-размышлял, куда, в какие края податься, на него наткнулся Толян Скопюк - друг и свидетель его семейно-свадебного счастья. Ну, само собой, - объятия, хохот, восклицания, похлопывания по плечам. Друзья-то друзья, а год, почитай, не виделись, не встречались. К тому ж Толя находился в перманентно-хроническом своём состоянии, то есть навеселе, да и Лохов с утра уже притулялся раза три у стойки вокзального ресторана - отсюда и градус встречи, отсюда и кипение эмоций.
Пошли, естественно, к стойке отметить событие, и вот тут-то прояснилась неслучайность встречи с точки зрения вышних сил. Дело в том, что Анатолий как раз ждал поезд на Москву - едет за окончательными документами на отъезд... в Германию! Как? Что? Почему?! А потому! Оказывается, немцы во искупление своей вины за вторую мировую войну пригласили к себе жить потомков-родственников, уничтоженных ими евреев... Вообще-то Лохов толком так и не понял суть дела, его лишь удивило-поразило одно.
- Извини! Толя, дорогой, извини! Но ты-то здесь при чём?
- Что за дела! - напыжился Толя Скопюк. - Как это при чём? Я по матери - чистокровный еврей!.. Вернее - по бабушке... Ну, одним словом, у них, у жидов, главной считается материнская кровь. А у моей матери мать была еврейка...
Чудны дела Твои, Господи! Толя Скопюк, провинциальный русский крепко пьющий актёр, стал евреем и со всем своим семейством - женой и тремя детьми - едет жить в Германию: сразу там получит новую квартиру, ему будет обеспечено солидное пособие, пока он не одолеет немецкий язык и не устроится на денежную службу...
- Извини, Анатолий, но ты хоть слово "жид" напрочь забудь, а то в сильный просак там попадёшь...
- Что за дела! Это всё пустяки, - отмахнулся Скопюк и выпил порцию водочки. - Меня вот моя квартира здесь волнует, - не хочу её продавать. Вдруг там не получится, а потом и не вернёшься... Это уезжать легко... Да и кот с собакой... А кстати, Ванёк, друган, а ты-то чего с чемоданом?..
И вот тут-то дело прояснилось, обоюдовыгодная сделка состоялась. Лохов будет пока жить в квартире Скопюков, охранять её, следить за порядком, отбиваться от всяких расплодившихся прихватизаторов...
- Старик! - почти кричал, не обращая внимания на ресторанных пассажиров, Скопюк. - Что за дела! Я тебе буду бабки присылать-отстёгивать, чтоб ты и за коммунальные услуги платил, и за телефон. Не дрейфь - и тебе будет оставаться. Они, эти фрицы, знаешь, какие бабки там платить обещают нам, артистам погорелого театра, здесь и не снилось... Что за дела!
Впрочем, под конец встречи, уже перед поездом, Толя-друган спохватился и выразил как бы сочувствие краху семейной жизни Лохова.
- Что за дела! Жалко, Ваня, жалко! Анка твоя - баба неплохая, вот только квёлая, может, оно и к лучшему, тем более, что короедов нет... Э-э-эх, если б я своих не настрогал, тоже, может, щас бы на свободу подался... Хотя - вру, подлец! Ленка моя - на свете одна такая, лучше не найти!..
Захмелевший Толя даже взялся уговаривать-упрашивать Ивана идти немедленно с чемоданом к нему до хаты и ждать там его возвращения из столицы. Но Лохов всё же перекантовался на вокзале ещё две ночи, дождался друга, помог Скопюкам погрузиться в поезд, расцеловался на прощание и остался на неопределённый, но длительный срок владельцем-хозяином шикарной трёхкомнатной квартиры.
Живи и радуйся.
* * *
И Лохов зажил, в общем-то, неплохо.
Скопюки оставили ему на коммунальные траты сразу на три месяца, а потом действительно стали раза два-три в год пересылать обещанные деньги. Конечно, ни в какой театр или на киностудию там Толю-баламута не взяли - ну никак язык вражеский ему не поддавался. Пришлось Толе со временем вспомнить свою первую профессию, благоприобретённую когда-то в советском ПТУ, и устроиться на мебельный бэтриб столяром...
Лохову тоже пришлось - теперь уже в третий раз - менять свою специальность. Но вначале он пустил жильцов, надеясь этим прожить-пропитаться, дабы уже никакая служба-работа не отвлекала его от рифм и верлибров. В средней комнате, бывшей детской, поселилась семейная пара, старички-беженцы из Чечни, а в самой маленькой комнате, спальне, обосновался парень-студент. Большую комнату, зал, Лохов оставил за собой только лишь потому, что там, в мебельной стенке хранилась какая-никакая, но всё же библиотека Скопюков томов в сотню, которую Иван обогатил-пополнил своими заветными книгами, вынутыми из чемодана. Жильцы, слава Богу, подобрались тихие, да Лохову и не привыкать было к коммунальному житью-бытью. Но вскоре деньжат квартирных стало не хватать по весьма прозаической причине - in vino veritas!
Иван начал попивать и - попивать крепенько. Когда в одиночестве пить становилось уж вовсе невмоготу, он пытался первое время соблазнять на собутыльничество жильцов-соседей, но те оказались кто трезвенником, кто язвенникам. Тогда Лохов взялся похаживать в Дом печати. Раньше он робел войти в этот Храм Слова, опусы свои стихотворные пересылал по почте, тем же порядком получал и смехотворные гонорарии. А тут один раз зашёл во взбодрённо-смелом состоянии духа, второй... Понравилось. В областной писательской организации, в затрапезном кабинете на 6-м этаже, встретили его радушно. Впрочем, как он потом подметил, там всех встречали радушно, особенно если посетитель уже имел в портфеле или кармане эликсир вдохновения или по первому же намёку бежал за ним в ближайший комок. Лохов раз сбегал, второй, а потом уже на равных с другими и скидывался, и угощался от даров других посетителей писательского штаба. Здесь, если продолжить сравнение, толклись-кучковались одни и те же четыре-пять профлитераторов, словно штабные офицеры, да двое-трое вестовых из литактива, а остальную армию барановских членов Союза писателей (человек пятнадцать) Иван так никогда и не увидел: то ли, как и положено, сидели по домам и писали, то ли, наоборот, писательство совершенно забросили, то ли, наконец, по причине возраста и болезней напрочь забыли пить-опохмеляться.
Конечно, поэтического и романтического в этих почти ежедневных пьянках-попойках было маловато. Какое там шампанское, какая там знаменитая пушкинская жжёнка! Чернозёмные пииты и эпики употребляли только дешёвую водку и преимущественно без закуски - не из бахвальства, разумеется, а из экономических соображений в пользу лишней бутылочки. И Лохов приучился, в конце концов, впихивать в себя опилочную тёплую водку и затыкать её в пищеводе бутербродом с солёной килькой или просто заплесневелым сухарём. Новые товарищи обещали уже вскоре принять его в Союз писателей...
Познакомился Иван в Доме печати и с некоторыми журналистами, научился заходить как бы по-свойски в редакционные кабинеты, правда, не уставая по извечной своей привычке прикланиваться, бормотать к делу и без дела "спасибо" и "простите-извините". Вскоре ему, во время очередной попойки, и предложили место ответственного секретаря в районке "Голос Черноземья". Газета хотя и обслуживала громадный сельский район, расположенный кольцом вокруг областного центра, но тираж имела мизерный, чуть больше тысячи экземпляров. Журналисты во время редакционной летучки-планёрки, кромсая на свежем номере "Голоса Черноземья" трупик тощей селёдки, искренне недоумевали: ну чего этим сельским труженикам ещё надо? Сводка о ходе посевной есть, снимок передовой доярки на месте, обещательная речь-статья главы районной администрации во весь разворот...
Лохов, став ответсеком, должен был добавить на страницы агонизирующей газеты поэзии в прямом и переносном смыслах. Поначалу он попытался разделить-размежевать три процесса: дружбу с писателями, питие водки и делание газеты, догадываясь, что это пошло бы на пользу "Голосу Черноземья" и его читателям-подписчикам. Но, увы, ни опыта, ни характера Ивану не хватало. Эти несчастные читатели-подписчики попали из огня да в полымя: районка из хотя и не читабельного, но всё же сельского издания начала перерождаться-превращаться в орган штаба областной писательской организации. Лохов порой, мучаясь тяжким похмельем, раскрывал утром свежий номер своего "Голоса Черноземья" и его начинало мутить мучительнее, его просто выворачивало на газетный разворот, где теперь вместо казённого доклада чиновника, который врал и учил-поучал читателей без особых словесных ухищрений и претензий, громоздилось, к примеру, тягомотное "эссе" местного живого классика Байстрыкина, прославившегося в литературе тем, что, будучи студентом-комсоргом Литинститута, ездил по "комсомольской путёвке" в Переделкино бить окна дачи опального Пастернака. Теперь он велеречиво поучал землепашцев и доярок, как надо правильно понимать выражение Достоевского "Красота спасёт мир" и эпиграф к роману Льва Толстого "Мне отмщение, и Аз воздам"...
А когда Лохов переворачивал газетную страницу, он в отчаянии стискивал свою несчастную лысую похмельную головушку: на четвёртой полосе "Голоса Черноземья" изобильно теснились стихотворные "голоса" его постоянных напарников-наставников по литроболу. Хуже того, Иван среди этой антологии поэтических поделок с отвращением зрил и свои опусы, которые, может быть, и выделялись уровнем, но печатать самого себя в своей газете - это здорово напоминало развлечение библейского Онана... Одним словом, нехорошо как-то, не совсем этично. Это Лохов по трезвому понимал-чувствовал вполне и клялся больше не поддаваться на провокации штабистов-классиков. Но где ж тут устоишь после второго стакана под сухарь, когда тебя начинают хлопать по плечу и бодрить криками: "Старик, ты тоже гений!.." Порой так хочется совсем и до конца поверить в свой талант и неизбежность славы.
Особенно - по пьяни.
* * *
Кризис назревал. И - свершился.
Однажды, как обычно, сидели в писательской берлоге на 6-м этаже, пили. У Лохова раскалывалась голова, крепко прихватило желудок, разыгрался геморрой. Иван ёрзал на стуле, кривился, никак не мог словить кайф от выпиваемого, да и не пил почти. Говорили, по обыкновению, о водке, бабах, бабках, но пришла-таки очередь и литературы. Обсудили и пришли к выводу, что никакой Солженицын не писатель, а Некрасов и вовсе не поэт...
Потом самый шумливый и шебутной, как пацан, несмотря на свои шестьдесят пропитых лет, Аркадий Телятников закричал свои свежепридуманные стихи:
- Встанет колос здесь не пояс
Иль поднимется трава...
Человек идёт по полю
От машинного двора...
И вдруг Лохов не выдержал, чего никогда с ним не случалось, оборвал без всяких извинений, сжимая кулаками свои виски, взмолился:
- Аркадий! Арка-а-ади-и-ий! Ты мне друг, но истина дороже: нельзя так, нельзя! "Пояс - полю"... "трава - двора"... Это даже не недостаточные рифмы и даже не банальные или приблизительные, это совсем не рифмы...
- Да хватит тебе! - отмахнулся Аркадий, поддёргивая самодовольно джинсы. - Достаточные-предостаточные, банальные-тональные... Рифмы они и есть рифмы!
Иван окончательно утерял опору, его словно лично обидели-оскорбили. Он вскочил, стукнул кулаком по столешнице так, что его стопка опрокинулась, и почти закричал: