Страница:
Наседкин Николай
Завтра обязательно наступит
Николай Наседкин
Завтра обязательно наступит
Повесть
1
Гроссман, Иосиф Давидович, был старый еврей.
Он сам так себя называл с недавнего времени: "Я, - взялся говорить-приговаривать, - старый еврей..." И добавлял что-нибудь вроде: "Меня за мякину не проведёшь!.."
Вот и на этого странного парня Иосиф Давидович сразу же обратил внимание, заприметил его. Так, по крайней мере, он потом своей Свете-рыбке говорил-утверждал:
- Слушай сюда! Помнишь, как я тебе в первый же его приход сказал: "Это довольно интересно!", - помнишь? Меня, старого еврея, на прикиде не проведёшь!..
А прикид парня действительно заведению Иосифа Давидовича соответствовал мало. Да что там мало - совсем не соответствовал! "Золотая рыбка" - один из самых классных и дорогих баров-кафе в Баранове. Сюда заглядывают большие люди, настоящие гроссманы, многие из них даже и подкатывают к самому входу на "мерседесах" да "тойотах" прямо по тротуару - на гибдэдэшников (или как там сейчас этих гаишников обзывают?) плюют-поплёвывают. Вот какие клиенты у Иосифа Давидовича! А этот...
У него даже сумочки-кошелька не имелось, навроде прежнего дамского ридикюля, в каком каждый уважаемый человек нынче свои повседневные капиталы носит. Да какой там кошелёк-сумочка! Одет почти как бомж-бродяга. Мороз ударил градусов под двадцать в этот день - да, да, как раз католическое Рождество было, это Иосиф Давидович хорошо запомнил. Сам он, правда, православный, но именно на 25 декабря такой небывало сильный в эту зиму, запоминающийся мороз придавил, да к тому ж была пятница, канун дня отдыха, а Иосиф Давидович еврейскую субботу в память предков соблюдал-чтил свято. Однажды, правда, нарушил он святую субботу, согрешил, но - дело того стоило: за одну ту субботу Иосиф Давидович сумел-умудрился нужный куш сорвать и жизнь-судьбу свою кардинально поправить. Так что прости, Господь Вседержитель, но как раз грех бы случился-произошёл, если бы Иосиф Давидович тогда свой шанс упустил...
Так вот, мороз приличный, а на парне этом куртчонка на рыбьем меху и чёрная кепочка суконная - такие совсем молодые пацаны, в основном студенты-школьники всякие носят. Полоска у кепочки с боков и сзади, вроде манжета - отвернул бедолага, прикрыл наполовину уши, а мочки, видно, чуть не отвалились: кинулся их сразу оттирать. А руки-то, руки! Красно-сизые, скрюченные - перчаток-то и в помине нет. Шарф, правда, на шее имелся да вполне приличный - цвета масла сливочного, почти белый, пушистый. Вязали, сразу видно, любящие женские ручки. Иосифу Давидовичу такие-подобные шарфы первая жена, Роза-покойница, вязала - последний вот сейчас и донашивает. Может, из-за шарфа-то Иосиф Давидович и не погнал странного посетителя, а мог бы, мог. Ну, не погнать, а намекнуть толсто: мол-дескать, зачем вам, молодой человек, иметь свои неприятности? Вон через дорогу, на Кооперативной, в подвале имеется пивной бар-забегаловка - вот там и пиво для вас есть дешёвое, и рыба пиву под стать порционными кусками. А здесь, в "Золотой рыбке", самое скромное пиво - 12 рэ за масенькую бутылочку или половина бакса, если на валюту-зелень...
Но нет, не сказал, не намекнул Иосиф Давидович и нукеру мордатому своему, вышибале-секьюрити подмигивать не стал на странного посетителя. И шарф тут свою роль сыграл, конечно, и, как уже говорилось, нюх-чутьё Иосифа Давидовича сработал, да и - вот бывает же! - чем-то глянулся этот странный зачуханный барановский парень старому еврею, несмотря на свою суконную кепочку, простылую куртку-неаляску, позорные брюки с пузырями на коленях и стоптанные сапоги. Возраст, что ли? Да не Иосифа Давидовича - парня. Ему даже кустистая мужицкая борода лет не добавила - тридцать пять всего, не больше. У Иосифа Давидовича сейчас бы старший сын, Веня, примерно таким был - если бы родился тогда, в 1963-м...
Парень вошёл скромно, робко, как показалось Иосифу Давидовичу. Да, вот ещё странность-то: очки на нём тёмные были - он их, отвернувшись, протёр концом шарфика, а уж потом уши растирать-отогревать взялся и публику почтенную оглядывать. Впрочем, публики ещё мало собралось - из шести столиков только два были заняты: за одним католики гуляли-праздновали, всё радовались-обсуждали, как впервые после войны в их костёле подремонтированном рождественская служба прошла-состоялась. Ещё за одним столикам, пожалуй, самые дорогие из дорогих гости сидели-оттягивались: Бай и Боров со своими гёрлами - решили-вздумали осчастливить Иосифа Давидовича, принять его угощение "жидовское".
Это, конечно, Боров - хам, свинья барановская, гой вонючий! - позволяет себе, когда нажрётся дармовой водки, "жидом" Иосифа Давидовича обзывать-клеймить. Правда, Иосиф Давидович каждый раз с достоинством одёргивает хама: "Какое глупство! Вы меня вполне обижаете!.." Да разве с таким бандитам да ещё пьяным повозражаешь? Тут же за наган-пушку хватается, желваками играть начинает... Свинья антисемитская!
Да, вот ещё почему Иосиф Давидович первое посещение того странного парня запомнил-зафиксировал - Бай с Боровом в тот вечер наведались. Они даже и не за получкой приходили, а разговор крупный до Иосифа Давидовича имели. А известно, какой разговор у бандитов-рэкетиров с бедным старым евреем - опять дань повысили. Да ещё и обрадовали чуть не до инфаркта: отныне брать будут только валютой-зеленью - капустой, по-ихнему. Надоело им, видите ли, терять своё на инфляции. У Иосифа Давидовича даже нога увечная-больная заныла-застонала - он сам порой горько пошучивал: мол-дескать, от горя да от страха душа его в левую пятку убегает и там, в больной ноге, скорбит-плачется. Горько стало Иосифу Давидовичу, а - куда ж деться? Но и так сразу, в единый момент разве ж можно с родными деньгами расстаться?! Успел Иосиф Давидович сообразить, заплакался: мол-дескать, долларов в наличности нет, а тут Новогодье, Рождество, в банках сплошные каникулы... Дали бандюги срок две недели, наугощались в тот вечер всласть, до отрыжки за счёт бедного Иосифа Давидовича. И куда в этого хилого Борова-подсвинка столько дармовой-халявной водки влезает?
Одним словом, огорчённым был в тот вечер Иосиф Давидович. Очень огорчённым. Но виду старался не показывать. Выходил то и дело в зальчик, самолично, хромая к входу, встречал больших гостей, приглашал-улыбался. Парня в кепоне, правда, хотя и не погнал сразу, но и приветствовать, конечно, не стал. Тот пробрался-приблизился к стойке, сел на крайний вертящийся стул-табурет, сгорбился ещё больше, кепчонку на коленях пристроил, руку правую к груди приложил, начал кланяться-кивать Свете-рыбке, за что-то благодарить:
- Здравствуйте! Извините! С праздником вас! Спасибо!..
Светик хмыкнула, смерила странного гостя взглядом русалочьим.
- Пожалуйста! И вас с праздником! Что пить-есть будем?
Последнее она уже с явной издёвочкой молвила, рукой белой на полки буфетные указала. А там - "Белая лошадь", "Камю", "Мартини", "Бавария"...
- Спасибо, спасибо! - как китайский болванчик закивал-закланялся парень, руку к сердцу заприкладывал. - Извините! Мне, пожалуйста, белый мартини и орешки.
Света-рыбонька на него прищурилась, а посетитель вдруг добавил:
- Извините, только мартини обязательно из холодильника и со льдом, а орешки, пожалуйста, все, какие у вас есть - фисташки там, арахис, миндаль...
- Есть у нас и миндаль, и фисташки, и даже фундук, - ответила Света-рыбка многозначительно, - только, может, если деньги есть, вам сначала согреться чем-нибудь крепким? А то ведь от мартини со льдом совсем простынете.
- Спасибо, спасибо! - закивал странный парень. - И, правда, коньячку мне сто пятьдесят плесните... Извините! Ещё бутерброд дайте, с сёмгой...
Про деньги мимо ушей пропустил, словно не слышал. Светик-рыбонька на Иосифа Давидовича глянула вопросительно, тот, помедлив секунду, головой кивнул: негоже в праздник скандал затевать, да и парень наглецом-халявщиком не смотрится - больно робок. Впрочем, в случае чего и шарф забрать-отобрать можно: шарф у парня стоящий - вещь.
Выпил борода и коньяк заморский, и вермут-коктейль заокеанский, бутербродом-орешками закусил и ещё кофе глясе заказал-потребовал. А потом счёт попросил - уже взбодрённый, раскрасневшийся, почти не горбится, бороду оглаживает, непроницаемыми очками поблёскивает... Ну, ни дать, ни взять купчина-богатей погулял-попраздновал. Света-рыбка потюкала маникюрчиком по клавишам кассы, чек на стойку выложила - 164 рубля 50 копеек!
Для какого-нибудь Бая или Борова, конечно, тьфу - восемь баксов-долларов всего лишь, но для этого бедолаги наверняка - половина его зарплаты, если он ещё её получает. Парень склонился, очки на мгновение с глаз сдвинул, глянул, языком поцокал, покопался во внутреннем кармане своей бомжовой куртки, выудил две бумажки сторублёвых - новёхоньких, хрустящих, даже пополам не согнутых - и Свете-рыбке протянул. Та, откровенно не стесняясь, к светильнику у кассы приложила по очереди обе купюры-ассигнации, изучила, потом каждую согнула, пальчик послюнявила и на сгибе прочность краски проверила, хмыкнула-гмыкнула и отсчитала сдачу - три десятки бумажками, а пятёрку и ещё полтинник - металлическими.
И что же делает борода в очках? Берёт одну купюру мятую и в карман прячет-складывает, а остальные двадцать пять с половиной воистину купецким жестом обратно отодвигает - на чай, мол. Потом раз десять - не меньше - свои "спасибо" и "извините" пробормотал, покланялся и ушёл-исчез. Иосиф Давидович тут же, не медля и самолично, сторублёвки эти две проверил-просмотрел и отдельно от прочих спрятал-положил.
Мало ли чего!
* * *
На следующий день Иосиф Давидович отдыхал-субботничал. Однако ж ещё с вечера он дал Светлане-рыбке наказ и утром наставление повторил: если парень с бородой появится и опять странно рассчитается - не смешивать его деньги с остальными, доставить целыми и несмятыми домой.
Весь день Иосиф Давидович, как и всегда по субботам, кейфовал на диване, смотрел по видику американские фильмы, пил чай и грыз фисташки. Уж как хотел вечером позвонить-звякнуть в "Золотую рыбку", ублажить любопытство, но удержал себя, не осквернил субботу. Зато, едва впустив домой за двойные броневые двери жену-рыбку, тут же, даже не дав ей раздеться, потребовал отчёта. Да, чутьё его не обмануло: бородач объявился снова около восьми вечера, сел за тот же угол стойки, заказал коньяк, маслины, пива две бутылочки с креветками. Был он в этот раз как-то развязнее, что ли, начал знакомиться с барменшей, уверять-хихикать, будто где-то её раньше видел-встречал, взялся комплименты ей отпускать и стихи даже читал. А зовут его Иваном...
- Какое глупство! - прервал Иосиф Давидович раскрасневшуюся супружницу. - Меня совсем не волнует этих глупостей! Ты про деньги говори...
И действительно, уж к кому, к кому, а к этому Ивану в кепке Свету-рыбоньку ревновать даже смешно: для неё бедный мужчина - не мужчина, пусть он хоть Арнольд Шварценеггер, Леонардо Ди Каприо или даже сам Филипп Киркоров. Для мадам Гроссман-два главное достоинство мужика заключалось не в лице, не в бицепсах и даже, пардон, не в штанах, а - в кошельке. Это старый Гроссман преотлично знал, потому и напомнил-поторопил про деньги.
Деньги? Тут и Света-рыбка встрепенулась: да, да, опять вытащил из кармана две сотенных хрустящих бумажки, небрежно бросил на стойку и на этот раз от всей сдачи - в шестнадцать рубчиков - барски отказался. Странно всё это...
Очень странно!
* * *
И на следующий вечер повторилось то же самое.
И на послеследующий, и на послепослеследующий... Странный этот Иван приходил, отдыхал-угощался часик-полтора, расплачивался каждый раз двумя новенькими до неприличия сотенными и, пылко поблагодарив не однажды барменшу, оставлял сдачу на чай.
И вот ещё какая подозрительная странность в этом парне обнаружилась парик! Ещё в первый же вечер Иосиф Давидович заприметил: странно он как-то уши растирает - не ладонями, а кончиками пальцев. И кепку всегда осторожно, бережно, чересчур уж аккуратно снимает. Пригляделся Иосиф Давидович - ба, паричок! Уж в париках-то он, старый еврей, кой-чего понимал - сам несколько лет носит, с тех пор, как после смерти-кончины первой жены Розы снова женихом себя почувствовал...
Да-а-а, этому странному парню что-то есть скрывать или от кого-то скрываться. И борода у него, видно, свежая, недавняя, а то, может, и тоже фальшивая?..
Наконец, 30-го декабря, в предновогодний вечер, Иосиф Давидович порешил, что с этим раздражающе-таинственным делом надо кончать. Он, как только Иван объявился на пороге и очки свои протёр, подошёл, солидно прихрамывая, к гостю, представился, что как это он и есть хозяин "Золотой рыбки", а потом внушительно произнес-предложил:
- Я имею вам сказать пару слов... Прошу вас до себе в компанию!
Парень схватился за сердце, с жаром начал прикланиваться, "спасибо-извините" надоедливо частить. В своём кабинете-офисе в глубинах "Рыбки" Иосиф Давидович выставил на стол коньяк, разлил по хрустальным напёрсткам и, когда выпили за первоначальное знакомство, - взялся тянуть кота за хвост: мол-дескать, когда человек богатый, уважаемый, у него и деньги соответственно крупные и новые - прямо из банка... А вот если человек одет скромно, очень скромно, чересчур скромно, то откуда ж у него могут взяться новые крупные деньги?..
- Извините! Вы хотите спросить, уважаемый Иосиф Давидович, - перебил гость, прикладывая руку к груди, - не сам ли я печатаю эти деньги?
А улыбка странная, да и взгляд за тёмными стёклами вроде усмешливый... Или это мнится Иосифу Давидовичу? Однако ж нечего позволять каждому... странному проходимцу над старым уважаемым евреем надсмехаться. Иосиф Давидович построжел, губы поджал.
- Какое глупство! Я не хотел спрашивать, кто их печатает, я хотел спрашивать - почему они такие новые?
- Потому, извините, дорогой Иосиф Давидович, что именно я сам их и печатаю, - спокойно, уже с откровенной усмешечкой ответил гость.
- Вы с ума слетели! - даже привскочил на кресле Иосиф Давидович. - Как можно понять такие слова? Зачем вы такое говорите?! Это же - тюрьма!..
- Да никакой, извините, тюрьмы, Иосиф вы мой Давидович, успокойтесь, пожалуйста, - проговорил уверенно Иван, похлопал по дрожащей горячей руке хозяина "Золотой рыбки" своей холодной рукой и вполголоса, почти шёпотом добавил. - Извините, но смею догадываться, что вы уже проверили мои сотенные в банке - ну, проверили ведь? И убедились, что отличить их от настоящих нельзя. Не-воз-мож-но!
Иосиф Давидович действительно носил первые же четыре подозрительные сторублёвки в "Кредитсоцбанк" к Марку Соломоновичу, попросил проверить на фальшивость потщательнее. Старый друг-товарищ успокоил: деньги настоящие не обманули Иосифа Давидовича клиенты-алкоголики... Но ведь он, Иосиф Давидович, всем своим нутром старого еврея чуял - дело тут нечисто. И вот, пожалуйста, это довольно интересно: сидит человек в нищем прикиде, с накладными волосами и в шпионских очках, спокойненько глотает коньяк по триста рэ за бутылку и сообщает-уверяет вполне серьёзно, будто он, прости Господь Вседержитель, - фальшивомонетчик. У Иосифа Давидовича подмышки и лысина под париком обильно вспотели, по увечной ноге зудливые мурашки поползли. А Иван этот перегнулся через стол, голос заговорщицки понизил и сказал почему-то как бы по-одесски:
- Извините! Я имею до вас интерес, Иосиф Давидович, чтобы вы стали моим компаньоном...
2
Это наступал его год, Лохова. Год Кролика.
Двенадцать лет назад он в свой год женился - и был же счастлив с Аней, девять лет жили во взаимной любви, дружно и ласково. Правда, детей им Бог не дал, ну так не одни они такие на свете, сейчас много бездетных пар... Да и с ребёнком, Иван предполагал, катастрофа еще раньше бы их семью развалила-уничтожила: попробуй сейчас вырастить хоть одного наследника, прокорми-одень его - вывернуться наизнанку надо. А выворачиваться, иначе говоря, - деньгy зашибать, Лохов, увы, умел не очень-то. Нет, правду говорят: и фамилия, и имя, и даже отчество определяют судьбу человека. Ну, разве может быть богатым и удачливым индивидуй с ФИО Лохов Иван Иванович? Это ж нарочно не придумаешь! Иван ещё с юности, увлекаясь филологией, выяснил подоплёку своей дурацкой фамилии: лох он и есть лох - мужик, крестьянин наивный и лопоухий. Простодушных лохов все кому ни лень общипывают, каждый встречный-поперечный облапошить за свою прямую обязанность считает. Да и вообще лохам в жизни не везёт. Бедный Лохов по себе это преотличнейше знал.
Но он и знал-верил, что бывал и ещё будет, должен быть и на его улице пусть и редкий, но праздник. И связано это, как ни смейся, с астрологией. Да, именно каждый очередной год Кролика, под лопоухой тенью которого удосужило Ивана родиться, уже дважды круто и именно в лучшую - праздничную сторону менял жизнь-судьбу Лохова. В 1975-м мать его с отцом развелась и перебралась вместе с ним, Ваней, из деревни вот сюда, в большой город, областной центр. Конечно, развод вроде бы дело не очень празднично-весёлое, но отец к тому времени уже совсем пропащим алкашом стал, бил их с матерью смертным боем...
Но даже и не это - освобождение от папаши - главное. Главный праздник в том, что здесь, в городе, Иван начал учиться в большой школе по полной программе, изучать иностранный язык-дойч, встретился с Анной Семёновной, учительницей русского языка и литературы, которая раскрыла перед ним такой мир, такой необъятный мир... Если б не Анна Семёновна, Иван никогда бы не решился попробовать сочинять стихи, не поступил бы на филфак пединститута, не замахнулся бы на аспирантуру...
Правда, потом наступила-грянула та, первая, катастрофа в 1984-м, крысином, году. Умерла мама, скоропостижно, от инфаркта. А вскоре и, что называется, накрылась аспирантура. С аспирантурой, впрочем, может быть, в чём-то и он сам виноват - на рожон полез. Заявил тему выстраданную "Мелодия патриотизма в современной русской поэзии", но на кафедре руководству она чем-то не понравилась, не глянулась. Тогда Лохов новую тему предложил - "Пастернак и Бродский: перекрёстные мотивы в творчестве". Это вообще посчитали демонстрацией, чуть ли не диссидентским бунтом, обсудили недостойное его поведение на комсомольском собрании факультета, объявили строгача с занесением и чуть вообще не вышибли из института, но пожалели, учли отличную учёбу и разрешили-таки сдавать госэкзамен и защищать диплом. Пришлось, разумеется, тему и диплома срочно менять: он собирался по Николаю Рубцову писать, а ему ультимативно предложили - только о ком-нибудь из наших, чернозёмных-барановских поэтов. Какой-то местечковый патриотизм, ей-Богу!..
Ну, ладно, защитился по Баратынскому, в армии год отслужил, в школе начал преподавать русский и литературу. Встретил как-то свою институтскую профессоршу, Ларису Васильевну, она потревожила рану: не надумал ли в аспирантуру всё же поступать? Лохов горько усмехнулся: про Баратынского уже всё писано-переписано, а свой Рубцов в наших барановских палестинах что-то всё не народится, не появится никак...
Так и жил потихоньку: школьникам-акселератам пытался любовь к поэзии привить, получал свою учительскую зарплатишку, сочинял стихи, которые изредка по чайной ложке печатали в "Комсомольском вымпеле", по вечерам сидел дома за книгами, ученическими тетрадками да над чистым листом бумаги, вздрагивая от пьяных дебошей соседей за стеной. Но это терпимо, главное, что комната своя в коммуналке была-имелась. Правда, порядочную девушку в такое убогое жилище не пригласить. Впрочем, и непорядочных Лохов тоже приглашать не умел. Он вообще в отношениях с женщинами был лох лохом. Он так и собирался жить-тянуть свой век холостяком до гробовой доски.
В одиночестве...
* * *
Но тут подступил-грянул очередной год Кролика - 1987-й. И жизнь Лохова опять кардинально перевернулась к плюсу. Он встретил Аню и вышла наконец-то первая книжечка его стихов.
Встреча с Аней, как это всегда и бывает, произошла случайно. Пошёл Иван в Рождественский праздник на очередной вернисаж под названием "Художники из подвала" в областную картинную галерею. Уже скрипела-разворачивалась пресловутая перестройка-катастройка, на волне которой и всплыли из своего подвала эти "подпольные" художники. Лохов терпеть не мог подобные псевдоавангардные штучки-дрючки, особенно в провинциально-чернозёмном исполнении. И действительно, зрелище представилось в основном убогое: винегрет из дурного подражания Кандинскому, Фальку, Шагалу, позднему Пикассо и чёрт ещё знает кому. Иван уже совсем было пожалел, что в очередной раз обманулся в ожиданиях и только зря потерял время...
Как вдруг он увидел несколько празднично-светлых полотен-окошек в живой настоящий мир: берёзы в яркой шумной зелени... заснеженные ели и сосны... золотые маковки церкви... узнаваемые неожиданной красотой уголки родного города... Причём, как и должно быть при соприкосновении с талантливой - от сердца - живописью, к каждой картине хотелось возвращаться вновь и вновь и не для того, чтобы разгадывать её как ребус, а чтобы ещё раз всмотреться, удивиться красоте окружающей повседневной действительности, которую в полусне тусклой жизни и замечать перестал; удивиться дару художника, порадоваться за него. И - за себя, что встретил такого мастера, почувствовать-ощутить праздничное настроение в себе...
Лохов ещё раз, запоминая, всмотрелся-вчитался в фамилию автора на табличках - А. Елизарова. Хорошая русская фамилия! Ивана как кто подтолкнул: потревожил суровую старушку-смотрительницу у входа, поинтересовался, прикладывая руку к груди:
- Извините! Простите, Бога ради! Вы не знаете, а вот художница А. Елизарова - это наша, барановская?
- Как же не знаю! - расплылась в добродушной улыбке суровая бабуся. Конечно, наша... Да вон она сама... Аня, Аннушка! Подойди, тут тобой интересуются...
К ним приблизилась плавной неспешной походкой молодая женщина в тёмном глухом платье с застенчивым взглядом печальных карих глаз. Ну, что оставалось делать Лохову?! Только багроветь, заикаться, благодарить неловко Анну Ильиничну за талант, руку к груди прикладывать, наклонять раннюю свою лысину и твердить-повторять своё "спасибо" беспрерывно. Слава Богу, что она его за дурачка, за идиотика блаженного не приняла. Лохов же потом не раз говорил-упоминал совершенно без улыбки, всерьёз, будто в ту первую их встречу он настоящий нимб-ореол вокруг Аниной головы видел-наблюдал. А из, так сказать, прозаических штрихов-деталей он, кроме тёмного платья и карих глаз, отметил, что Аня довольно высока ростом, и ему пришлось бороться с привычной своей сутулостью, стройнеть, дабы смотреть на неё глаза в глаза.
В её удивительные, бездонные глаза!
* * *
Осенью, говоря высоким штилем, состоялось-произошло их бракосочетание.
На свадьбе гости дружненько желали им жить вместе семьдесят лет, никак не меньше, а усердно провозглашавший тосты свидетель-дрyжка жениха Толя Скопюк, артист облдрамтеатра, даже предрёк-пожелал Ване-другану и его очаровательной Ане нарожать аж семьдесят короедов-наследников... Параллельное их домашнему скромному празднеству торжество вселенского масштаба - 70-летие Великого Октября - утомительно аукалось в пьяном застолье.
А свадьба их действительно не отличалась пышностью и многолюдством собрались в квартире Аниной сестры, Татьяны, только близкие, родные и друзья. Самые дорогие подарки новобрачным подарили сами молодожёны: жених невесте - сигнальный экземпляр своей книжечки стихов под названием "Звезда одинокая", вышедшей в Воронеже. На титульном листе красовалось лаконичное посвящение - "Ане Елизаровой". Невеста, в свою очередь, преподнесла жениху сюрпризом его жанровый портрет: Иван в цилиндре и романтическом плаще времён Пушкина, сложив руки на груди, стоит на берегу реки, на фоне Покровской белокаменной церкви и грустно, но вместе с тем и величаво (сутулости нет и в помине!) глядит в заречную, затянутую дымкой осеннего тумана, даль...
Толян Скопюк подарил новобрачным два театральных парика, сопроводив своё подношение топорной шуточкой: мол, при семейных ссорах-драчках прически клочьями летят, так что дар его со временем и пригодится. Остальные подарки гостей тоже были больше шутливыми, чем весомыми - за исключением, разумеется, елизаровских: родители Ани (отец возглавлял пригородный совхоз, а мать там же заведовала бухгалтерией) вручили старшей дочери сберкнижку с изрядной суммой на меблировку новой квартиры, а вот саму квартиру, можно сказать, преподнесла сестра Татьяна. Вернее, она при всех одарила молодожёнов торжественной клятвой-обещанием выбить им квартиру ещё до Нового года...
И, правда, уже в конце декабря Лоховы жили-обустраивались в своей однокомнатной квартире, в огромном кирпичном доме на Интернациональной, в самом центре города.
Татьяна работала в горисполкоме.
* * *
Нет, не надо было им соглашаться на эту квартиру.
Это Лохов потом, уже после катастрофы, анализируя цепь событий, их связь между собой, убедительно для себя понял. Ну, пожили бы в коммуналке у него ещё немного. Ведь дали бы им, дали законное жильё - тогда ещё очередь молодых специалистов-льготников существовала, Иван в первых рядах её числился... Эх, надо было бежать от Татьяны Ильиничны и её тягостных благодеяний решительно и подальше. Ведь не соглашалась же ни в какую Аня одна на квартиру, снимала угол у бабуси и, можно быть уверенным, продолжала бы жить в чужом углу и дальше, если б не встретила Ивана. Ей ведь там лишь ночевать приходилось, а дни и вечера проводила она, по существу - жила, в мастерской или на пленэре.
Уговорила-убедила Лоховых Татьяна стать её соседями, напугала не столько долгодлинной, хотя и льготной очередью, сколько мрачной перспективой очутиться новосёлами где-нибудь в районе автовокзала - у чёрта на куличках. А что Иван, что Анна жизни себе не представляли без Набережной, без близости реки, вдоль которой и раскинулся старинный церковно-особнячковый центр города...
Завтра обязательно наступит
Повесть
1
Гроссман, Иосиф Давидович, был старый еврей.
Он сам так себя называл с недавнего времени: "Я, - взялся говорить-приговаривать, - старый еврей..." И добавлял что-нибудь вроде: "Меня за мякину не проведёшь!.."
Вот и на этого странного парня Иосиф Давидович сразу же обратил внимание, заприметил его. Так, по крайней мере, он потом своей Свете-рыбке говорил-утверждал:
- Слушай сюда! Помнишь, как я тебе в первый же его приход сказал: "Это довольно интересно!", - помнишь? Меня, старого еврея, на прикиде не проведёшь!..
А прикид парня действительно заведению Иосифа Давидовича соответствовал мало. Да что там мало - совсем не соответствовал! "Золотая рыбка" - один из самых классных и дорогих баров-кафе в Баранове. Сюда заглядывают большие люди, настоящие гроссманы, многие из них даже и подкатывают к самому входу на "мерседесах" да "тойотах" прямо по тротуару - на гибдэдэшников (или как там сейчас этих гаишников обзывают?) плюют-поплёвывают. Вот какие клиенты у Иосифа Давидовича! А этот...
У него даже сумочки-кошелька не имелось, навроде прежнего дамского ридикюля, в каком каждый уважаемый человек нынче свои повседневные капиталы носит. Да какой там кошелёк-сумочка! Одет почти как бомж-бродяга. Мороз ударил градусов под двадцать в этот день - да, да, как раз католическое Рождество было, это Иосиф Давидович хорошо запомнил. Сам он, правда, православный, но именно на 25 декабря такой небывало сильный в эту зиму, запоминающийся мороз придавил, да к тому ж была пятница, канун дня отдыха, а Иосиф Давидович еврейскую субботу в память предков соблюдал-чтил свято. Однажды, правда, нарушил он святую субботу, согрешил, но - дело того стоило: за одну ту субботу Иосиф Давидович сумел-умудрился нужный куш сорвать и жизнь-судьбу свою кардинально поправить. Так что прости, Господь Вседержитель, но как раз грех бы случился-произошёл, если бы Иосиф Давидович тогда свой шанс упустил...
Так вот, мороз приличный, а на парне этом куртчонка на рыбьем меху и чёрная кепочка суконная - такие совсем молодые пацаны, в основном студенты-школьники всякие носят. Полоска у кепочки с боков и сзади, вроде манжета - отвернул бедолага, прикрыл наполовину уши, а мочки, видно, чуть не отвалились: кинулся их сразу оттирать. А руки-то, руки! Красно-сизые, скрюченные - перчаток-то и в помине нет. Шарф, правда, на шее имелся да вполне приличный - цвета масла сливочного, почти белый, пушистый. Вязали, сразу видно, любящие женские ручки. Иосифу Давидовичу такие-подобные шарфы первая жена, Роза-покойница, вязала - последний вот сейчас и донашивает. Может, из-за шарфа-то Иосиф Давидович и не погнал странного посетителя, а мог бы, мог. Ну, не погнать, а намекнуть толсто: мол-дескать, зачем вам, молодой человек, иметь свои неприятности? Вон через дорогу, на Кооперативной, в подвале имеется пивной бар-забегаловка - вот там и пиво для вас есть дешёвое, и рыба пиву под стать порционными кусками. А здесь, в "Золотой рыбке", самое скромное пиво - 12 рэ за масенькую бутылочку или половина бакса, если на валюту-зелень...
Но нет, не сказал, не намекнул Иосиф Давидович и нукеру мордатому своему, вышибале-секьюрити подмигивать не стал на странного посетителя. И шарф тут свою роль сыграл, конечно, и, как уже говорилось, нюх-чутьё Иосифа Давидовича сработал, да и - вот бывает же! - чем-то глянулся этот странный зачуханный барановский парень старому еврею, несмотря на свою суконную кепочку, простылую куртку-неаляску, позорные брюки с пузырями на коленях и стоптанные сапоги. Возраст, что ли? Да не Иосифа Давидовича - парня. Ему даже кустистая мужицкая борода лет не добавила - тридцать пять всего, не больше. У Иосифа Давидовича сейчас бы старший сын, Веня, примерно таким был - если бы родился тогда, в 1963-м...
Парень вошёл скромно, робко, как показалось Иосифу Давидовичу. Да, вот ещё странность-то: очки на нём тёмные были - он их, отвернувшись, протёр концом шарфика, а уж потом уши растирать-отогревать взялся и публику почтенную оглядывать. Впрочем, публики ещё мало собралось - из шести столиков только два были заняты: за одним католики гуляли-праздновали, всё радовались-обсуждали, как впервые после войны в их костёле подремонтированном рождественская служба прошла-состоялась. Ещё за одним столикам, пожалуй, самые дорогие из дорогих гости сидели-оттягивались: Бай и Боров со своими гёрлами - решили-вздумали осчастливить Иосифа Давидовича, принять его угощение "жидовское".
Это, конечно, Боров - хам, свинья барановская, гой вонючий! - позволяет себе, когда нажрётся дармовой водки, "жидом" Иосифа Давидовича обзывать-клеймить. Правда, Иосиф Давидович каждый раз с достоинством одёргивает хама: "Какое глупство! Вы меня вполне обижаете!.." Да разве с таким бандитам да ещё пьяным повозражаешь? Тут же за наган-пушку хватается, желваками играть начинает... Свинья антисемитская!
Да, вот ещё почему Иосиф Давидович первое посещение того странного парня запомнил-зафиксировал - Бай с Боровом в тот вечер наведались. Они даже и не за получкой приходили, а разговор крупный до Иосифа Давидовича имели. А известно, какой разговор у бандитов-рэкетиров с бедным старым евреем - опять дань повысили. Да ещё и обрадовали чуть не до инфаркта: отныне брать будут только валютой-зеленью - капустой, по-ихнему. Надоело им, видите ли, терять своё на инфляции. У Иосифа Давидовича даже нога увечная-больная заныла-застонала - он сам порой горько пошучивал: мол-дескать, от горя да от страха душа его в левую пятку убегает и там, в больной ноге, скорбит-плачется. Горько стало Иосифу Давидовичу, а - куда ж деться? Но и так сразу, в единый момент разве ж можно с родными деньгами расстаться?! Успел Иосиф Давидович сообразить, заплакался: мол-дескать, долларов в наличности нет, а тут Новогодье, Рождество, в банках сплошные каникулы... Дали бандюги срок две недели, наугощались в тот вечер всласть, до отрыжки за счёт бедного Иосифа Давидовича. И куда в этого хилого Борова-подсвинка столько дармовой-халявной водки влезает?
Одним словом, огорчённым был в тот вечер Иосиф Давидович. Очень огорчённым. Но виду старался не показывать. Выходил то и дело в зальчик, самолично, хромая к входу, встречал больших гостей, приглашал-улыбался. Парня в кепоне, правда, хотя и не погнал сразу, но и приветствовать, конечно, не стал. Тот пробрался-приблизился к стойке, сел на крайний вертящийся стул-табурет, сгорбился ещё больше, кепчонку на коленях пристроил, руку правую к груди приложил, начал кланяться-кивать Свете-рыбке, за что-то благодарить:
- Здравствуйте! Извините! С праздником вас! Спасибо!..
Светик хмыкнула, смерила странного гостя взглядом русалочьим.
- Пожалуйста! И вас с праздником! Что пить-есть будем?
Последнее она уже с явной издёвочкой молвила, рукой белой на полки буфетные указала. А там - "Белая лошадь", "Камю", "Мартини", "Бавария"...
- Спасибо, спасибо! - как китайский болванчик закивал-закланялся парень, руку к сердцу заприкладывал. - Извините! Мне, пожалуйста, белый мартини и орешки.
Света-рыбонька на него прищурилась, а посетитель вдруг добавил:
- Извините, только мартини обязательно из холодильника и со льдом, а орешки, пожалуйста, все, какие у вас есть - фисташки там, арахис, миндаль...
- Есть у нас и миндаль, и фисташки, и даже фундук, - ответила Света-рыбка многозначительно, - только, может, если деньги есть, вам сначала согреться чем-нибудь крепким? А то ведь от мартини со льдом совсем простынете.
- Спасибо, спасибо! - закивал странный парень. - И, правда, коньячку мне сто пятьдесят плесните... Извините! Ещё бутерброд дайте, с сёмгой...
Про деньги мимо ушей пропустил, словно не слышал. Светик-рыбонька на Иосифа Давидовича глянула вопросительно, тот, помедлив секунду, головой кивнул: негоже в праздник скандал затевать, да и парень наглецом-халявщиком не смотрится - больно робок. Впрочем, в случае чего и шарф забрать-отобрать можно: шарф у парня стоящий - вещь.
Выпил борода и коньяк заморский, и вермут-коктейль заокеанский, бутербродом-орешками закусил и ещё кофе глясе заказал-потребовал. А потом счёт попросил - уже взбодрённый, раскрасневшийся, почти не горбится, бороду оглаживает, непроницаемыми очками поблёскивает... Ну, ни дать, ни взять купчина-богатей погулял-попраздновал. Света-рыбка потюкала маникюрчиком по клавишам кассы, чек на стойку выложила - 164 рубля 50 копеек!
Для какого-нибудь Бая или Борова, конечно, тьфу - восемь баксов-долларов всего лишь, но для этого бедолаги наверняка - половина его зарплаты, если он ещё её получает. Парень склонился, очки на мгновение с глаз сдвинул, глянул, языком поцокал, покопался во внутреннем кармане своей бомжовой куртки, выудил две бумажки сторублёвых - новёхоньких, хрустящих, даже пополам не согнутых - и Свете-рыбке протянул. Та, откровенно не стесняясь, к светильнику у кассы приложила по очереди обе купюры-ассигнации, изучила, потом каждую согнула, пальчик послюнявила и на сгибе прочность краски проверила, хмыкнула-гмыкнула и отсчитала сдачу - три десятки бумажками, а пятёрку и ещё полтинник - металлическими.
И что же делает борода в очках? Берёт одну купюру мятую и в карман прячет-складывает, а остальные двадцать пять с половиной воистину купецким жестом обратно отодвигает - на чай, мол. Потом раз десять - не меньше - свои "спасибо" и "извините" пробормотал, покланялся и ушёл-исчез. Иосиф Давидович тут же, не медля и самолично, сторублёвки эти две проверил-просмотрел и отдельно от прочих спрятал-положил.
Мало ли чего!
* * *
На следующий день Иосиф Давидович отдыхал-субботничал. Однако ж ещё с вечера он дал Светлане-рыбке наказ и утром наставление повторил: если парень с бородой появится и опять странно рассчитается - не смешивать его деньги с остальными, доставить целыми и несмятыми домой.
Весь день Иосиф Давидович, как и всегда по субботам, кейфовал на диване, смотрел по видику американские фильмы, пил чай и грыз фисташки. Уж как хотел вечером позвонить-звякнуть в "Золотую рыбку", ублажить любопытство, но удержал себя, не осквернил субботу. Зато, едва впустив домой за двойные броневые двери жену-рыбку, тут же, даже не дав ей раздеться, потребовал отчёта. Да, чутьё его не обмануло: бородач объявился снова около восьми вечера, сел за тот же угол стойки, заказал коньяк, маслины, пива две бутылочки с креветками. Был он в этот раз как-то развязнее, что ли, начал знакомиться с барменшей, уверять-хихикать, будто где-то её раньше видел-встречал, взялся комплименты ей отпускать и стихи даже читал. А зовут его Иваном...
- Какое глупство! - прервал Иосиф Давидович раскрасневшуюся супружницу. - Меня совсем не волнует этих глупостей! Ты про деньги говори...
И действительно, уж к кому, к кому, а к этому Ивану в кепке Свету-рыбоньку ревновать даже смешно: для неё бедный мужчина - не мужчина, пусть он хоть Арнольд Шварценеггер, Леонардо Ди Каприо или даже сам Филипп Киркоров. Для мадам Гроссман-два главное достоинство мужика заключалось не в лице, не в бицепсах и даже, пардон, не в штанах, а - в кошельке. Это старый Гроссман преотлично знал, потому и напомнил-поторопил про деньги.
Деньги? Тут и Света-рыбка встрепенулась: да, да, опять вытащил из кармана две сотенных хрустящих бумажки, небрежно бросил на стойку и на этот раз от всей сдачи - в шестнадцать рубчиков - барски отказался. Странно всё это...
Очень странно!
* * *
И на следующий вечер повторилось то же самое.
И на послеследующий, и на послепослеследующий... Странный этот Иван приходил, отдыхал-угощался часик-полтора, расплачивался каждый раз двумя новенькими до неприличия сотенными и, пылко поблагодарив не однажды барменшу, оставлял сдачу на чай.
И вот ещё какая подозрительная странность в этом парне обнаружилась парик! Ещё в первый же вечер Иосиф Давидович заприметил: странно он как-то уши растирает - не ладонями, а кончиками пальцев. И кепку всегда осторожно, бережно, чересчур уж аккуратно снимает. Пригляделся Иосиф Давидович - ба, паричок! Уж в париках-то он, старый еврей, кой-чего понимал - сам несколько лет носит, с тех пор, как после смерти-кончины первой жены Розы снова женихом себя почувствовал...
Да-а-а, этому странному парню что-то есть скрывать или от кого-то скрываться. И борода у него, видно, свежая, недавняя, а то, может, и тоже фальшивая?..
Наконец, 30-го декабря, в предновогодний вечер, Иосиф Давидович порешил, что с этим раздражающе-таинственным делом надо кончать. Он, как только Иван объявился на пороге и очки свои протёр, подошёл, солидно прихрамывая, к гостю, представился, что как это он и есть хозяин "Золотой рыбки", а потом внушительно произнес-предложил:
- Я имею вам сказать пару слов... Прошу вас до себе в компанию!
Парень схватился за сердце, с жаром начал прикланиваться, "спасибо-извините" надоедливо частить. В своём кабинете-офисе в глубинах "Рыбки" Иосиф Давидович выставил на стол коньяк, разлил по хрустальным напёрсткам и, когда выпили за первоначальное знакомство, - взялся тянуть кота за хвост: мол-дескать, когда человек богатый, уважаемый, у него и деньги соответственно крупные и новые - прямо из банка... А вот если человек одет скромно, очень скромно, чересчур скромно, то откуда ж у него могут взяться новые крупные деньги?..
- Извините! Вы хотите спросить, уважаемый Иосиф Давидович, - перебил гость, прикладывая руку к груди, - не сам ли я печатаю эти деньги?
А улыбка странная, да и взгляд за тёмными стёклами вроде усмешливый... Или это мнится Иосифу Давидовичу? Однако ж нечего позволять каждому... странному проходимцу над старым уважаемым евреем надсмехаться. Иосиф Давидович построжел, губы поджал.
- Какое глупство! Я не хотел спрашивать, кто их печатает, я хотел спрашивать - почему они такие новые?
- Потому, извините, дорогой Иосиф Давидович, что именно я сам их и печатаю, - спокойно, уже с откровенной усмешечкой ответил гость.
- Вы с ума слетели! - даже привскочил на кресле Иосиф Давидович. - Как можно понять такие слова? Зачем вы такое говорите?! Это же - тюрьма!..
- Да никакой, извините, тюрьмы, Иосиф вы мой Давидович, успокойтесь, пожалуйста, - проговорил уверенно Иван, похлопал по дрожащей горячей руке хозяина "Золотой рыбки" своей холодной рукой и вполголоса, почти шёпотом добавил. - Извините, но смею догадываться, что вы уже проверили мои сотенные в банке - ну, проверили ведь? И убедились, что отличить их от настоящих нельзя. Не-воз-мож-но!
Иосиф Давидович действительно носил первые же четыре подозрительные сторублёвки в "Кредитсоцбанк" к Марку Соломоновичу, попросил проверить на фальшивость потщательнее. Старый друг-товарищ успокоил: деньги настоящие не обманули Иосифа Давидовича клиенты-алкоголики... Но ведь он, Иосиф Давидович, всем своим нутром старого еврея чуял - дело тут нечисто. И вот, пожалуйста, это довольно интересно: сидит человек в нищем прикиде, с накладными волосами и в шпионских очках, спокойненько глотает коньяк по триста рэ за бутылку и сообщает-уверяет вполне серьёзно, будто он, прости Господь Вседержитель, - фальшивомонетчик. У Иосифа Давидовича подмышки и лысина под париком обильно вспотели, по увечной ноге зудливые мурашки поползли. А Иван этот перегнулся через стол, голос заговорщицки понизил и сказал почему-то как бы по-одесски:
- Извините! Я имею до вас интерес, Иосиф Давидович, чтобы вы стали моим компаньоном...
2
Это наступал его год, Лохова. Год Кролика.
Двенадцать лет назад он в свой год женился - и был же счастлив с Аней, девять лет жили во взаимной любви, дружно и ласково. Правда, детей им Бог не дал, ну так не одни они такие на свете, сейчас много бездетных пар... Да и с ребёнком, Иван предполагал, катастрофа еще раньше бы их семью развалила-уничтожила: попробуй сейчас вырастить хоть одного наследника, прокорми-одень его - вывернуться наизнанку надо. А выворачиваться, иначе говоря, - деньгy зашибать, Лохов, увы, умел не очень-то. Нет, правду говорят: и фамилия, и имя, и даже отчество определяют судьбу человека. Ну, разве может быть богатым и удачливым индивидуй с ФИО Лохов Иван Иванович? Это ж нарочно не придумаешь! Иван ещё с юности, увлекаясь филологией, выяснил подоплёку своей дурацкой фамилии: лох он и есть лох - мужик, крестьянин наивный и лопоухий. Простодушных лохов все кому ни лень общипывают, каждый встречный-поперечный облапошить за свою прямую обязанность считает. Да и вообще лохам в жизни не везёт. Бедный Лохов по себе это преотличнейше знал.
Но он и знал-верил, что бывал и ещё будет, должен быть и на его улице пусть и редкий, но праздник. И связано это, как ни смейся, с астрологией. Да, именно каждый очередной год Кролика, под лопоухой тенью которого удосужило Ивана родиться, уже дважды круто и именно в лучшую - праздничную сторону менял жизнь-судьбу Лохова. В 1975-м мать его с отцом развелась и перебралась вместе с ним, Ваней, из деревни вот сюда, в большой город, областной центр. Конечно, развод вроде бы дело не очень празднично-весёлое, но отец к тому времени уже совсем пропащим алкашом стал, бил их с матерью смертным боем...
Но даже и не это - освобождение от папаши - главное. Главный праздник в том, что здесь, в городе, Иван начал учиться в большой школе по полной программе, изучать иностранный язык-дойч, встретился с Анной Семёновной, учительницей русского языка и литературы, которая раскрыла перед ним такой мир, такой необъятный мир... Если б не Анна Семёновна, Иван никогда бы не решился попробовать сочинять стихи, не поступил бы на филфак пединститута, не замахнулся бы на аспирантуру...
Правда, потом наступила-грянула та, первая, катастрофа в 1984-м, крысином, году. Умерла мама, скоропостижно, от инфаркта. А вскоре и, что называется, накрылась аспирантура. С аспирантурой, впрочем, может быть, в чём-то и он сам виноват - на рожон полез. Заявил тему выстраданную "Мелодия патриотизма в современной русской поэзии", но на кафедре руководству она чем-то не понравилась, не глянулась. Тогда Лохов новую тему предложил - "Пастернак и Бродский: перекрёстные мотивы в творчестве". Это вообще посчитали демонстрацией, чуть ли не диссидентским бунтом, обсудили недостойное его поведение на комсомольском собрании факультета, объявили строгача с занесением и чуть вообще не вышибли из института, но пожалели, учли отличную учёбу и разрешили-таки сдавать госэкзамен и защищать диплом. Пришлось, разумеется, тему и диплома срочно менять: он собирался по Николаю Рубцову писать, а ему ультимативно предложили - только о ком-нибудь из наших, чернозёмных-барановских поэтов. Какой-то местечковый патриотизм, ей-Богу!..
Ну, ладно, защитился по Баратынскому, в армии год отслужил, в школе начал преподавать русский и литературу. Встретил как-то свою институтскую профессоршу, Ларису Васильевну, она потревожила рану: не надумал ли в аспирантуру всё же поступать? Лохов горько усмехнулся: про Баратынского уже всё писано-переписано, а свой Рубцов в наших барановских палестинах что-то всё не народится, не появится никак...
Так и жил потихоньку: школьникам-акселератам пытался любовь к поэзии привить, получал свою учительскую зарплатишку, сочинял стихи, которые изредка по чайной ложке печатали в "Комсомольском вымпеле", по вечерам сидел дома за книгами, ученическими тетрадками да над чистым листом бумаги, вздрагивая от пьяных дебошей соседей за стеной. Но это терпимо, главное, что комната своя в коммуналке была-имелась. Правда, порядочную девушку в такое убогое жилище не пригласить. Впрочем, и непорядочных Лохов тоже приглашать не умел. Он вообще в отношениях с женщинами был лох лохом. Он так и собирался жить-тянуть свой век холостяком до гробовой доски.
В одиночестве...
* * *
Но тут подступил-грянул очередной год Кролика - 1987-й. И жизнь Лохова опять кардинально перевернулась к плюсу. Он встретил Аню и вышла наконец-то первая книжечка его стихов.
Встреча с Аней, как это всегда и бывает, произошла случайно. Пошёл Иван в Рождественский праздник на очередной вернисаж под названием "Художники из подвала" в областную картинную галерею. Уже скрипела-разворачивалась пресловутая перестройка-катастройка, на волне которой и всплыли из своего подвала эти "подпольные" художники. Лохов терпеть не мог подобные псевдоавангардные штучки-дрючки, особенно в провинциально-чернозёмном исполнении. И действительно, зрелище представилось в основном убогое: винегрет из дурного подражания Кандинскому, Фальку, Шагалу, позднему Пикассо и чёрт ещё знает кому. Иван уже совсем было пожалел, что в очередной раз обманулся в ожиданиях и только зря потерял время...
Как вдруг он увидел несколько празднично-светлых полотен-окошек в живой настоящий мир: берёзы в яркой шумной зелени... заснеженные ели и сосны... золотые маковки церкви... узнаваемые неожиданной красотой уголки родного города... Причём, как и должно быть при соприкосновении с талантливой - от сердца - живописью, к каждой картине хотелось возвращаться вновь и вновь и не для того, чтобы разгадывать её как ребус, а чтобы ещё раз всмотреться, удивиться красоте окружающей повседневной действительности, которую в полусне тусклой жизни и замечать перестал; удивиться дару художника, порадоваться за него. И - за себя, что встретил такого мастера, почувствовать-ощутить праздничное настроение в себе...
Лохов ещё раз, запоминая, всмотрелся-вчитался в фамилию автора на табличках - А. Елизарова. Хорошая русская фамилия! Ивана как кто подтолкнул: потревожил суровую старушку-смотрительницу у входа, поинтересовался, прикладывая руку к груди:
- Извините! Простите, Бога ради! Вы не знаете, а вот художница А. Елизарова - это наша, барановская?
- Как же не знаю! - расплылась в добродушной улыбке суровая бабуся. Конечно, наша... Да вон она сама... Аня, Аннушка! Подойди, тут тобой интересуются...
К ним приблизилась плавной неспешной походкой молодая женщина в тёмном глухом платье с застенчивым взглядом печальных карих глаз. Ну, что оставалось делать Лохову?! Только багроветь, заикаться, благодарить неловко Анну Ильиничну за талант, руку к груди прикладывать, наклонять раннюю свою лысину и твердить-повторять своё "спасибо" беспрерывно. Слава Богу, что она его за дурачка, за идиотика блаженного не приняла. Лохов же потом не раз говорил-упоминал совершенно без улыбки, всерьёз, будто в ту первую их встречу он настоящий нимб-ореол вокруг Аниной головы видел-наблюдал. А из, так сказать, прозаических штрихов-деталей он, кроме тёмного платья и карих глаз, отметил, что Аня довольно высока ростом, и ему пришлось бороться с привычной своей сутулостью, стройнеть, дабы смотреть на неё глаза в глаза.
В её удивительные, бездонные глаза!
* * *
Осенью, говоря высоким штилем, состоялось-произошло их бракосочетание.
На свадьбе гости дружненько желали им жить вместе семьдесят лет, никак не меньше, а усердно провозглашавший тосты свидетель-дрyжка жениха Толя Скопюк, артист облдрамтеатра, даже предрёк-пожелал Ване-другану и его очаровательной Ане нарожать аж семьдесят короедов-наследников... Параллельное их домашнему скромному празднеству торжество вселенского масштаба - 70-летие Великого Октября - утомительно аукалось в пьяном застолье.
А свадьба их действительно не отличалась пышностью и многолюдством собрались в квартире Аниной сестры, Татьяны, только близкие, родные и друзья. Самые дорогие подарки новобрачным подарили сами молодожёны: жених невесте - сигнальный экземпляр своей книжечки стихов под названием "Звезда одинокая", вышедшей в Воронеже. На титульном листе красовалось лаконичное посвящение - "Ане Елизаровой". Невеста, в свою очередь, преподнесла жениху сюрпризом его жанровый портрет: Иван в цилиндре и романтическом плаще времён Пушкина, сложив руки на груди, стоит на берегу реки, на фоне Покровской белокаменной церкви и грустно, но вместе с тем и величаво (сутулости нет и в помине!) глядит в заречную, затянутую дымкой осеннего тумана, даль...
Толян Скопюк подарил новобрачным два театральных парика, сопроводив своё подношение топорной шуточкой: мол, при семейных ссорах-драчках прически клочьями летят, так что дар его со временем и пригодится. Остальные подарки гостей тоже были больше шутливыми, чем весомыми - за исключением, разумеется, елизаровских: родители Ани (отец возглавлял пригородный совхоз, а мать там же заведовала бухгалтерией) вручили старшей дочери сберкнижку с изрядной суммой на меблировку новой квартиры, а вот саму квартиру, можно сказать, преподнесла сестра Татьяна. Вернее, она при всех одарила молодожёнов торжественной клятвой-обещанием выбить им квартиру ещё до Нового года...
И, правда, уже в конце декабря Лоховы жили-обустраивались в своей однокомнатной квартире, в огромном кирпичном доме на Интернациональной, в самом центре города.
Татьяна работала в горисполкоме.
* * *
Нет, не надо было им соглашаться на эту квартиру.
Это Лохов потом, уже после катастрофы, анализируя цепь событий, их связь между собой, убедительно для себя понял. Ну, пожили бы в коммуналке у него ещё немного. Ведь дали бы им, дали законное жильё - тогда ещё очередь молодых специалистов-льготников существовала, Иван в первых рядах её числился... Эх, надо было бежать от Татьяны Ильиничны и её тягостных благодеяний решительно и подальше. Ведь не соглашалась же ни в какую Аня одна на квартиру, снимала угол у бабуси и, можно быть уверенным, продолжала бы жить в чужом углу и дальше, если б не встретила Ивана. Ей ведь там лишь ночевать приходилось, а дни и вечера проводила она, по существу - жила, в мастерской или на пленэре.
Уговорила-убедила Лоховых Татьяна стать её соседями, напугала не столько долгодлинной, хотя и льготной очередью, сколько мрачной перспективой очутиться новосёлами где-нибудь в районе автовокзала - у чёрта на куличках. А что Иван, что Анна жизни себе не представляли без Набережной, без близости реки, вдоль которой и раскинулся старинный церковно-особнячковый центр города...